Все мои тексты за исключением новых находятся в свободном доступе. Но Вы можете заплатить автору за труд, купив этот или любой другой мой текст на сайте "Литрес". В овка стоял на склизких мостках, держал удочку двумя руками и, прикусив язык, внимательно следил за пластмассовым поплавком. За всё утро Вовка поймал лишь двух — они сейчас плавали в алюминиевом бидоне, заляпанном сухой ряской. Позади что-то треснуло, словно стрельнуло, кто-то ругнулся глухо, и Вовка обернулся — из заповедных зарослей болиголова, в которых прятались развалины старого колхозного птичника, выходили какие-то мужики. Сколько их было, и кто они такие — Вовка не разобрал; он сразу отвернулся, крепче упёр в живот удилище и уставился на поплавок, пьяно шатающийся среди серебряных бликов. Голос был неприятный, сиплый, пахнущий табаком и перегаром. Поплавок чуть притоп и застыл. Нам бы помочь, мы там застряли. За его спиной зашептались, потом снова что-то стрельнуло — должно быть сухая ветка под тяжелой ногой, - и облупленный поплавок резко ушел под воду. Вовка дернул удочку, и сердце его захолонуло — легкое березовое удилище изогнулось, натянувшаяся леска взрезала воду, ладони почувствовали живой трепет попавшейся на крючок рыбины. Вовку бросило в жар — не сорвалась бы, не ушла! Забыв обо всем, он потянул добычу к себе, не рискуя поднимать ее из воды — у карася губа тонкая, лопнет — только его и видели. Упал на колени, схватился за леску руками, откинул назад удочку, наклонился к воде — вот он, толстый бок, золотая чешуя! Он не сразу, но подцепил пальцами карася за жабры, выволок его из воды, подхватил левой рукой под брюхо, сжал так, что карась крякнул, и понес на берег, дивясь улову, не веря удаче, задыхаясь от счастья. Что ему теперь было до каких-то мужиков! Минчаково спряталось в самой глуши Алевтеевского района, среди болот и лесов. Единственная дорога связывала деревню с райцентром и со всем миром. В межсезонье она раскисала так, что пройти по ней мог лишь гусеничный трактор. Но тракторов у селян не было, и потому провизией приходилось запасаться загодя — на месяц-два вперед. В этой-то дороге, кроме местных жителей никому не нужной, и видели селяне причину всех своих главных бед. Будь тут асфальт, да ходи автобус до райцентра — разве разъехалась бы молодежь? Была б нормальная дорога, и работа бы нашлась — вокруг торф, есть карьер гравийный старый, пилорама когда-то была, птичник, телятник. Но с другой стороны поглядеть - в Брушково дорога есть, а беды там те же. Два с половиной дома жилых остались — в двух старики живут, в один на лето дачники приезжают. В Минчаково дачники тоже, бывает, наезжают, и людей побольше — десять дворов, семь бабок, четыре деда, да еще Дима слабоумный — ему давно за сорок, а он все как ребенок, то кузнечиков ловит, то сухую траву на полянах палит, то над лягушками измывается — не со зла, а от любопытства. Так может и не в дорогах дело-то?.. Вернулся Вовка к обеду. Бабушка Варвара Степановна сидела за столом, раскладывала карты. Увидев внука, дернула головой — не мешай, мол, не до тебя сейчас. Что-то нехорошее видела она в картах, Вовка это сразу понял, спрашивать ничего не стал, скользнул в темный угол, где висела одежда, по широким ступенькам лестницы забрался на печку. Кирпичи еще хранили тепло. Утром бабушка пекла на углях блины — кинула в печь перехваченную проволокой вязанку хвороста, положила рядом два березовых полена, позвала внука, чтоб он огонь разжег, — знала, что любит Вовка спичками чиркать и смотреть, как с треском завиваются локоны бересты, как обгорают тонкие прутики, рассыпаются золой. Была она как крепость посреди дома: Просто спокойней ему там было. Иной раз уйдет бабушка куда-то, оставит его одного, и сразу жутко становится. Изба тихая делается, словно мертвая, и потревожить ее страшно, как настоящего покойника. Лежишь, вслушиваешься напряженно — и начинаешь слышать разное: Включить бы телевизор на полную громкость, но нет у бабушки телевизора. Радио висит хриплое, но с печки до него не дотянешься, а слезать боязно. Не выдержит порой Вовка, соскочит с печи, метнется через комнату, взлетит на табурет, повернет круглую ручку — и сразу назад: Вовка, стесняясь чужих людей, задернул занавеску, взял книжку, повернулся на бок. Велели сейчас же собраться всем и приходить к избе. У них там, кажется, один главный. Остальные на улице сидят, смотрят… Что скажешь, Варвара Степановна? Вовка догадался, что речь идет о тех людях, что вышли из зарослей болиголова, и тут же потерял к разговору интерес. Подумаешь, пришли незнакомые мужики за помощью в деревню — застряла у них машина. Может, охотники; может лесники какие или геологи. Читать Вовка любил, особенно в непогоду, когда ветер в трубе задувал, и дождь шуршал по крыше. Беда лишь, что книг у бабушки было немного — все с синими штампами давно разоренной школьной библиотеки. Вовка отдернул занавеску, выглянул: В бачке что ли? А поместился ли такой? Бачком бабушка называла сорокалитровую флягу, стоящую под водостоком. В хороший дождь фляга наполнялась за считанные минуты, а потом бабушка брала из нее воду для куриных поилок, похожих на перевернутые солдатские каски из чугуна. Каждый раз, вернувшись с рыбалки, он переливал карасей в алюминиевую флягу, сыпал им хлебные крошки и долго смотрел в ее темное нутро, надеясь разглядеть там загадочную рыбью жизнь. Бабушка первое время ругалась, говорила, что карасей в бачке держать не дело, если уж выловил - то сразу под нож и на сковородку, но однажды Вовка, смущаясь, признался, что ему рыбешек жалко, потому и дожидается пока они, снулые, начнут всплывать кверху брюхом. Бабушка поворчала, но внука поняла - и с тех пор вместе с ним ждала, когда рыба ослабеет; на сковородку брала лишь тех, что едва живые плавали поверху - тех, что не успели еще выловить вороны и соседские коты. Вовка спорить не стал — чувствовал, что бабушка встревожена не на шутку, и что желание ее - не пустая прихоть. Вернулась она с карасем в руке - и Вовка вновь изумился невиданному улову. Бросив карася на кухонный стол, бабушка зачем-то сняла с тумбочки вёдра с водой и принялась сдвигать её в сторону. Тумбочка была тяжелая - из дубовых досок, обитых фанерой. Она упиралась в пол крепкими ножками, не желая покидать насиженное место, и все же двигалась по чуть-чуть, собирая гармошкой тряпочный половик. Отодвинув и развернув тумбочку, бабушка опустилась на колени и загремела железом. Вовка с печки не видел, чем она там занята, но знал, что под тумбочкой лежит какая-то цепь. Видно, с этой цепью и возилась сейчас бабушка. В руке ее был отпертый замок. Поправив матрац и подушку, Вовка лег на спину, из кучки книг вытащил старый учебник биологии, открыл на странице, где было изображено внутреннее устройство рыбы, с интересом стал разглядывать картинку, на которой неведомый школьник оставил чернильную кляксу. На кухне что-то скрипнуло, стукнуло. Вовка не обратил на шум внимания. Сказано - не подсматривай, значит надо слушаться. Бабушка Варвара Степановна строгая, ее все слушают, даже деды приходят к ней, чтоб посоветоваться Наглядевшись на рыбу, помечтав о будущих уловах, Вовка отложил учебник и взял книжку со стихами. Стихи были странные, слегка непонятные, они завораживали и чуть-чуть пугали. Картинки пугали еще больше - темные, туманные; люди на них походили на чудовищ, сильный ветер трепал грязные одежды, голые деревья, словно обрубленные куриные лапы, скребли когтями по черным тучам, отвестные скалы вздымались в небо, и бушевало, ворочалось грозное море - моря в этой книге было очень много. Вовка зачитался, потерял ощущение времени - а потом словно очнулся. В избе было тихо, только ходики на стене щелкали маятником, и в щелчках этих чудился странный музыкальный ритм. Он посмотрел на кухню. Тумбочка теперь казалась неповоротливым зверем, специально вставшим поперек кухни. В свезённом половике чудилось нечто угрожающее. Он стыдился своего страха, и не понимал его. Ему хотелось выбежать на улицу - но еще больший страх таился в темном коридоре. Он сполз ниже, чувствуя, как разгоняется, обгоняя щелканье маятника, сердце. Он не слышал хлопанья дверей. Она была на кухне. А теперь ее нет. Он слез на пол, уговаривая себя не бояться. На цыпочках, сцепив зубы, затаив дыхание, шагнул по направлению к кухне, вытянул шею. С соска умывальника сорвалась набрякшая капля, ударилась о железную раковину - Вовка вздрогнул, едва не закричал. Он заставил себя выйти из-за печки, невольно поднял голову, встретился взглядом с черным лицом на иконе, замер в нерешительности. Потом медленно потянулся к тумбочке, осторожно коснулся ее рукой. И шагнул ближе - втянул себя на кухню. Он увидел темную дыру в полу. И деревянную крышку, обитую железными полосами. Он понял, куда подевалась бабушка, и напряжение отпустило его. Но сердце не унималось, и все так же дрожали ноги. Внизу было темно, оттуда веяло холодом и земляной гнилью. На пыльных ступеньках висели плотные тенета с коконами неродившихся пауков и с сухими скелетами пауков умерших. Спуститься в подпол он не мог - боялся и глубокой темноты, и тяжелого запаха, и мерзких пауков. Представлялось ему, что стоит сойти с лестницы - и массивная крышка на петлях упадет сама-собой, и загремит звеньями цепь, заползая в скобы, и спрыгнет со стола замок, клацая дужкой, словно челюстью Вовка боялся даже просто опустить голову. И он стоял на коленях, тихо канюча: А когда ему послышался странный звук - словно гигантскому карасю сильно нажали на брюхо, - и когда в топкой тьме почудилось движение, - он сорвался с места, взлетел на печку, подхватил, втянул за собой лестницу и с головой нырнул под одеяло. Выбравшись из подполья, бабушка первым делом заглянула у внуку. Ты, вроде, звал меня, или мне послышалось? Старье всякое, вот проверить лазала. Но ты туда не суйся! Она закрыла лаз в подпол, задвинула две щеколды, протянула через скобы громыхающую цепь, заперла ее на замок. Тумбочку сдвинула на новое место - к самому умывальнику. Крышку лаза застелила половиком, сверху поставила табурет, на него - ведро с водой. Огляделась, отряхивая руки и передник, пошла к дверям. Когда она ушла, Вовка слез с печки, добавил громкости и бегом вернулся в свою крепость - к книжкам, тетрадкам и карандашам, к шахматным фигуркам и погрызенным пластмассовым солдатикам. По радио передавали концерт по заявкам. Сперва веселую песню про волшебника-неумеху исполнила Алла Пугачева, потом благожелательная ведущая долго и скучно поздравляла именинников, а после этого была какая-то музыка - Вовка всё ждал, когда вступит певец, но так и не дождался. Похоже, слов для такой музыки никто не сумел написать - наверное, она была слишком сложная. Он попытался что-нибудь сочинить сам, исчеркал три страницы, но и у него ничего не вышло. Потом были новости, но Вовка их не слушал. Голос диктора говорил о вещах неинтересных: Вовка читал взрослую книгу. А когда прогнозом погоды закончились новости, и началась юмористическая передача, в дом вернулась бабушка. Бормоча что-то сердитое, она выключила грохочущее хохотом радио, села у окна и стала раскладывать карты. Родных детей у Варвары Степановны не было - Бог не дал, хоть и случилось у нее в жизни два мужа: За Гришу - гармониста и шефера - она вышла девкой. С Иваном Сергеевичем - агрономом пенсионером из райцентра - сошлась почти уже старухой. Оба раза семейная жизнь не сложилась: Падчерицу свою Варвара Степановна увидела только на похоронах. Дочь Ивана Сергеевича была в черном и нарядном, заплаканные глаза ее были густо подведены тушью, а крашенные рыжие волосы выбивались из-под черной косынки, словно языки пламени. На поминках они сели рядом, познакомились и разговорились. Падчерицу звали Надей, был у нее муж Леонид и сын Вова. Жили они в городе за триста километров от Минчакова, была у них трехкомнатная квартира, импортная машина, денежная работа и тяжелая болезнь ребёнка. У Нади с собой оказалось несколько фотографий, и она показала их Варваре Степановне. Одну из карточек Варвара Степановна разглядывала особенно долго. Очень уж ей понравился белобрысый улыбчивый внучок. Было в нем что-то от Ивана Сергеевича. И, как ни странно, от Гриши-гармониста тоже. Бабушка, видно, ждала их - не зря посматривала в окно, да прислушивалась к чему-то. А как увидела на тропе двух широко шагающих мужчин, сразу поднялась, смешала карты, крикнула внуку: Плохие люди, Вовушка, к нам!.. Деревянный настил меж печью и стеной был заставлен пустыми корзинами, завален старыми валенками и тряпьем. Вовка уже не раз хоронился там, пугая бабушку своим исчезновением - а вот поди-ка ты, оказывается, она знает его тайное укрытие! Застонало под тяжелыми ногами крыльцо. Что бы тут не делалось! Протопали через комнату ноги. У меня вся жопа в шрамах, я свист за километр чую. Слышь, кукольник, раздолбай ей ящик с хипишем. Раздался звук удара, звякнули стекла, что-то хрустнуло, упало, рассыпалось. Некоторое время никто ничего не говорил, только постанывали половицы, гремели подошвами сапоги, скрипели дверцы шкафов, что-то опрокидывалось, падало. Потом на пару секунд установилась такая тишина, что у Вовки заложило уши. Хлопнули ладоши о колени, скрипнул стул. Вовка, закусив губу, слушал, как уходят из дома чужаки и боялся дышать. Всхлипнула и осеклась бабушка. Пробормотала что-то - то ли молитву, то ли проклятие. И снова сделалось тихо - даже ходики не щелкали. Вовка выполз из-под одежды, отодвинул валенки, выбрался из-за корзин, спустился с печки, подошел к бабушке, прижался к ней. Она обняла его одной рукой, другой обвела вокруг: Из проломленной решётки радиоточки вывалился искореженный динамик - словно раздавленный язык из разбитых зубов. Перевернутые ящики шкафа рассыпали по полу баночки, пуговицы, фотографии, письма, открытки, дорогие вовкины лекарства. Часы прострелили пружиной тюлевую занавеску. Под вешалкой грудой лежала одежда, с кровати была сброшена постель, перекосилось мутное от старости зеркало, три обшарпанных чемодана-кашалота вытошнили свое содержимое Вовка и не подозревал, что у бабушки есть столько вещей. Ночью сон к Вовке не шел. Он закрывал глаза - и видел качающийся среди бликов поплавок. На кухне горел свет, там бабушка пила с соседями чай. Они монотонно шептались, тихо гремели чашками и блюдцами, шелестели обертками лежалых конфет, - звуки порой накрывали Вовку, глушили сознание, и он забывался на время. Ему начинало казаться, что он сидит рядом с гостями, прихлебывает обжигающий чай и тоже говорит что-то важное и непонятное. Потом вдруг он оказывался на берегу пруда, и тянул из воды еще одного карася. Но леска лопалась - и Вовка с маху садился на мокрые скользкие мостки, и замечал раздувшуюся пиявку на щиколотке, тонкую струйку крови и шлепок буро-зеленой тины. А поплавок скакал по блещущим волнам, уходя все дальше. Острое разочарование приводило Вовку в чувство. Он открывал глаза, ворочался, видел на потолке свет, слышал голоса, и не мог понять, сколько сейчас времени Однажды он очнулся, и не услышал голосов. Свет на кухне всё горел, но теперь он был едва заметен. Тишина давила на виски, от нее хотелось спрятаться, но она ждала и под одеялом, и под подушкой. Был там и поплавок на светящейся серебряной ряби. Долго ворочался на сбитой простыне Вовка, напряженно вслушивался, не выдадут ли свое присутствие затаившиеся старики. Потом не выдержал, приподнялся, заглянул в кухню. Там действительно никого не было. А из открытого подполья, похожего сейчас на могилу, широким столбом лился свет. Как на картинке в детской Библии. Рано утром яркое солнце заглянуло в избу и разбудило Вовку, пощекотав ему веки и ноздри. Бабушка спала на кровати, отвернувшись лицом к стене, с головой укрывшись лоскутным одеялом. В комнате был порядок - только часы пропали и радио, да белел свежий шрам на тюлевой занавеске. Стараясь не потревожить бабушку, Вовка слез с печи, быстро оделся, достал из хлебницы кусок подсохшей булки, сунул за пазуху. На цыпочках прошел он через комнату, тихо снял с петли крючок запора, скользнул в темный коридор, пронесся через него, отворил еще одну дверь и выскочил на залитый светом просторный мост, откуда было два выхода на улицу - один прямо, другой через двор. Взяв из угла удочку, заляпанный ряской бидон и жестянку под наживку, Вовка покинул избу. Вчерашнее почти забылось, как забываются днем ночные кошмары. Горячее солнце весело семафорило: Легкий теплый ветер одобряюще и ласково ерошил волосы. Беззаботно звенели и цинькали пичуги. А где-то в пруду, в тине, ворочался словно поросенок здоровенный карась. Такого на мотыля не поймать. Такого надо брать на жирного бойкого червя, обязательно ярко-розового и с коричневым ободком. И на большой крючок, не на обычный заглотыш На задворках раньше была навозная куча. Она давно уже перепрела и заросла травой, но червяки там водились знатные. Вовка открыл это случайно, когда, начитавшись про археологов и ученого Шампольона, решил заняться раскопками вокруг бабушкиного дома, и выяснил, что самая богатая с точки зрения археологии область находится позади двора. Его добычей тогда стали лоснящиеся глиняные черепки, чьи-то большие кости, подкова в ржавой шелухе и зеленый стеклянный камушек, очень похожий на изумруд Вовка бросил удочку на росистую траву, поставил рядом бидон и взял прислоненную к венцу сруба лопату. И тут из-за угла двора шагнул на свет кто-то высокий и худой, в мятой клетчатой рубахе, выцветших солдатских брюках и сапогах. Длинные руки его болтались, словно веревки, а на тонких пальцах была бурая кровь. Вовка едва не закричал, вскинул голову. Потом выдохнул резко - и быстро, словно боялся захлебнуться словами, заговорил: А как не бояться - у нее два мужа были, и умерли оба, а детей не было, а внук есть. Ведьма, точно говорю, все знают, а в подполье ведьмак у нее, она ему мужей скормила, и тебя скормит, и всех скормит - как кур скормит, кровью напоит, мясом накормит Вовка попятился, не решаясь повернуться к Диме-дурачку спиной, не в силах оторвать взгляд от его чумных глаз. Легкая тучка прикрыла солнце, и вмиг сделалось зябко. А она ночью кур рубила, я видел, луна светила, а она топором их по шее - раз! И тот выронил лопату, шарахнулся в сторону, поскользнулся на мокрой траве, упал руками в куриный помет, перевернулся, вскочил, запнулся больно о чугунную поилку и, не чуя ног, забыв об удочке, о червяках, о карасе-поросенке, помчался назад, в дом, на печку, под одеяло. В половине восьмого на шкафу задребезжал старый будильник, и бабушка встала. Первым делом она подошла к окну, открыла его, выглянула на улицу, пробормотала: Вовка сидел тихо, но бабушка словно почуяла неладное: Говорила же, не ходи пока гулять В восемь часов велели нам еще раз собраться. Теперь по два раза на дню будут нас как скотину сгонять, да считать по головам, не пропал ли кто Ты, Вова, сядь у окна. Я им опять скажу, что ты с самого утра, не спросившись, в лес ушел. Дом прикрою, но если увидишь, что чужой идет, спрячься, как вчера спрятался. Оставшись один, Вовка сел к завешенному жёлтым тюлем окну. Он видел, как мимо колодца прохромал, опираясь на клюку, дед Семён, которого бабушка почему-то называла Колуном, как из-за кустов сирени вышла на тропку соседка баба Люба, единственная, у кого хватало сил держать корову, как она встала под корявой ветлой и дождалась бабушку Варвару Степановну, а потом они вместе направились к избе бабушки Анны Сергеевны, что находился на другом посаде возле школы-развалюхи, с головой заросшей крапивой. Там уже стояли люди, но кто они - пришлые мужики или местные старики - Вовка разглядеть не сумел. Забыв о своем страхе перед пустым домом, он следил за собирающимися людьми, и чувствовал, как в груди рождается страх новый - рациональный и конкретный - страх за бабушку, за местных стариков, за себя и за родителей. Очень уж всё было похоже на один фильм про войну, где мордатые фашисты с голосами, пахнущими табаком и перегаром, сгоняли послушных людей в кучу, а потом запирали их в сарае и, обложив соломой, сжигали. Вернулась бабушка не одна, а с тремя чужими мужиками, небритыми, хмурыми, страшными. Один из них держал бабушку под локоть, два других шагали далеко впереди - у первого тонкий ломик на плече, у второго топор, заткнутый за солдатский ремень. Они сбили замок и ввалились в избу - Вовка слышал, как словно копыта загремели на мосту крепкие подошвы, и залез под рваную фуфайку, навалил сверху пыльных мешков, отгородился корзинами и валенками, прижался спиной к бревенчатой стене. Через несколько секунд в доме уже хозяйничали чужаки: Потом один забрался на печь - и с полатей полетели вниз корзины и тряпье. Вовка крепко вцепился в накрывший его ватник, тихонько поджал ноги. Чужой человек дышал рядом, надрывно и страшно дышал, словно зверь, - ему было тесно и неудобно под потолком, он стоял на четвереньках, на хлипкие полати влезть боялся, и потому тянулся далеко вперед, в стороны, выгребая барахло, копившиеся здесь многие десятилетия. А потом дыхание оборвалось, и злой голос торжественно объявил: Холодная шершавая ладонь крепко схватила Вовку за щиколотку, и неодолимая сила потянула его из укрытия. Его выволкли, словно нашкодившего щенка, бросили на середину комнату, перевернули ногой, прижали к полу. А потом два мужика били бабушку - деловито и лениво, словно тесто месили. Бабушка закрывала руками лицо, молчала и долго почему-то не падала. В полдень сделалось темно, будто поздним вечером. Иссиня-черная туча приползла с севера, гоня перед собой ветер с пыльными бурунами, издалека возвещая о своем приближении густым рокотом. Первые капли упали тяжело, словно желуди, прибили ветер и пыль, испятнали крыши. Блеснула молния, ушла в землю где-то у старого брода, гром проверил крепость оконных рам. И вдруг ливануло так, что в печах загудело Первым явился дед Осип, закутавшийся в военную плащ-накидку. Разделся он на мосту, прошел в дом, оглядел беспорядок, присел возле бабушки, лежащей на кровати, взял ее за руку, покачал головой. Вовка был здесь же, возле бабушки, он забился в угол и бездумно крутил никелированные шарики на решетчатой спинке кровати. Через пять минут появились дед Семён и баба Люба, чуть позже пришла бабушка Елизавета Андреевна, а вскоре и бородатый Михаил Ефимович постучался в окно. Что ты там узнал? Дед Осип кивнул, утер рот, откашлялся, словно перед большой речью. Охотничье ружье у них и автомат. Лавка приедет, а эти тут как тут. С водителем связываться не станут, его сразу - в расход. А кого-нибудь из нас с собой прихватят. А может и всех - фургон большой. Не автолавка, так за Вовкой мать с отцом из города вернутся. Или твой внук на выходные объявится. А что остается делать-то? Анна сказала, что один у них всегда ночью не спит, остальных сторожит. Ее одну никуда не пускают, видно, боятся, что мы пожар запалим, если она убежит. Но у нее на печи стоит ящик железный, еще Андрей Иванович, был жив, заволок. В том ящике она и спрячется, а дверцу проволокой изнутри замотает, там скобы есть подходящие. Петли она уже подмазала, и проволоку принесла. Говорит - переждет, пока он там Ставни крепкие, Андрей Иванович, пусть земля ему будет, хозяйственный мужик был, но мы их всё же подопрем на всякий случай слёгами. Дверь откроем ножом, у нее там крючок через щель легко поднимается, если знать, как. И как запустим, сразу же снаружи запрем А она как глянула Не телятина там, нет И не смогла она Они потом уж сами Убаюканный голосами стариков и шумом ливня, Вовка сам не заметил, как задремал. А очнулся от пугающего ощущения одиночества. И действительно - рядом никого не оказалось, только пустые стулья и табуретки окружали мятую постель. На улице чуть просветлело, и дождь уже не так сильно колотил в окна. Пол почти высох, но беспорядок никуда не делся, и оттого думалось, что старики не сами ушли из дома, а были неведомо куда унесены пронессшейся по избе бурей Лаз в подпол оказался открытым - и Вовка, обнаружив это, нисколько не удивился. Он не стал к нему приближаться, некстати вспомнив слова Димы-дурачка о ведьмаке, сидящем в бабушкином подполье, кому она скормила своих мужей, и кому еще скормит всю деревню. Вовка обошел черный квадрат лаза, прижимаясь к печке, и - не утерпел - вытянул шею, заглянул в него. Но ничего особенного не увидел, лишь почудились ему звуки - утробное ворчание, словно гром под землей ворочался, да металлический лязг Серый день тянулся медленно. Вылезла из подполья бабушка, закрыла его, замаскировала половиком и табуретом, полежала немного на кровати, уставившись в потолок. Отдохнув, позвала внука, и они вдвоем стали потихоньку наводить порядок. Дождь унялся, моросил уныло. Выглянувшая на улицу бабушка назвала его морготным. Попеняла, что дорога может раскиснуть, и автолавка тогда приедет лишь на следующей неделе. А хлеба уже нет, одни сухари остались, и сахар последний, и заварка вот-вот кончится Она говорила отстраненно, думая совсем о другом, но словно желая ворчанием своим успокоить и себя, и внука. После запоздалого обеда они играли в карты. Бабушка пыталась шутить, а Вовка пытался улыбаться. Несколько раз хотел он спросить, кто же заперт в темном подполье. И когда загремел над головой будильник, Вовка вздрогнул так, что выронил карты из рук. Они рассыпались по одеялу вверх картинками, бабушка внимательно на них посмотрела, покачала головой и велела внуку собираться. Вовка одевался и думал, что, наверное, так же послушно и тихо одевались те люди из кино, которых потом фашисты сожгли в сарае. Собрание завершилось быстро, но совсем не так, как думали старики Из слепого дома Анны Сергеевны вышли те самые люди, что били Вовкину бабушку. Один - пошире, с ружьем висящим поперек груди - спустился к построившимся старикам. Другой - повыше, с коротким автоматом под мышкой - остался на крыльце. У них обоих были колючие глаза, тяжелые подбородки и косые тонкие рты. Но Вовка не смотрел на их лица. Он смотрел на оружие. Сыпал дождь и было довольно зябко. Старики стояли понурые, глядели в землю, не шевелились. Даже Дима-дурачок, опухший от побоев, окривевший, стоял смирно, навытяжку, лишь щеки надул Человек с ружьем прошелся вдоль строя, выплюнул изжеванный чинарик, обернулся к товарищу, кивнул: И человек с ружьем взял Вовку за плечо, выдернул из строя, перехватил за шиворот. Бабушка Варвара всплеснула руками. Дед Семён подался вперед. Ничего с ним не будет. Перекантуется с нами, только ума наберется Вовку затолкали на крыльцо, пихнули в дверной проем, поволокли по темному коридору. Его не тронули; толкнули в угол, где, сложив руки на коленях, сидела бабушка Анна, - и оставили в покое, даже не сказали ничего. В комнате было сильно накурено - тусклая лампочка словно в тумане тонула. Иконы в красном углу лежали вниз ликами - будто кланялись. На круглом, застеленном скатерью столе громоздилась грязная посуда. На подоконнике чадила керосинка, и булькало в закопченной кастрюле вязкое темное варево. Чужаки занимались своими делами. Один спал на лавке у печи. Два других, сидя на кровати, играли в карты - точно так, как совсем недавно играл с бабушкой Вовка. Человек с ружьем, сев на пол, принялся точить бруском нож-финку - и от сухого зловещего шарканья у Вовки закружилась голова, и мурашки побежали по спине. Поздним вечером все чужаки собрались вокруг стола. Бабушка Анна принесла им котелок с варёной картошкой, блюдо малосольных огурцов и пяток яиц. Вовка к этому времени уже залез на печку. Его мутило, сильно болела голова, но он крепился, и боялся лишь, что болезнь, о которой он стал забывать в деревне, теперь вернется и убьет его. Печь у Анны Сергеевны была куда шире, чем бабушкина. Значительную часть, правда, занимал бестолковый железный ящик, но и оставшеегося места с лихвой хватило бы на трех взрослых мужиков. А вот потолок располагался слишком низко - Вовка даже сесть толком не мог. Случись ночью шум - вскочишь, дернешься, обязательно лоб расшибешь. Вовка перевернулся на бок, подтянул колени к животу, заскулил тихо. Внизу чавкали чужаки, прихлебывали что-то, о чем-то переговаривались, шептали, шипели будто змеи. Вовка сейчас и представлял их змеями - большими, толстыми, свившимися в кольца, - точно такого змея потыкал копьем всадник на одной бабушкиной иконе. Тихонько - чтоб нас никто не услышал. Тут будет шумно, но ты не пугайся. Нас в ящике никто не тронет. А потом всё кончится. Главное - забраться в ящик Но пока его не касайся Ну, вот и ладно Бабушка Анна спустилась на пол, пропала из виду. Возникла в комнате, собрала кое-какую посуду, унесла, погремела, постучала на кухне. И Вовка заметил, что она холодно улыбается. Этой ночью Вовка не спал совсем. Бабушка Анна ворочалась рядом, притворялась спящей. В комнате на разные лады громко храпели чужаки. Тусклый огонек ночника едва освещал циферблат часов. Если долго присматриваться, то можно было заметить, как движется минутная стрелка - черная на темно-сером. Вовка следил за ней, и думал о рыбалке, о бабушке Варваре Степановне и о родителях. Еще он думал о том, как будет забираться в железный ящик. На скрипучем стуле посреди комнаты лицом к двери сидел один из бандитов. На коленях его лежал автомат. Бандит не спал, он ерзал на сиденье и время от времени чиркал спичкой, прикуривая. В два часа ночи он разбудил одного из товарищей, отдал ему автомат и, постанывая от удовольствия, растянулся на полу. Через минуту он уже храпел, а Вовка пытался разобрать, что бормочет его сменщик Время было темное и вязкое, как то варево на керосинке. В начале четвертого бабушка Анна открыла глаза. В комнате она что-то сказала человеку с автоматом, и тот поднялся. Вместе они вышли за дверь и пропали почти на десять минут - Вовка уже начал тревожиться, и гадал, а не пора ли ему залезть в ящик. Но дверь открылась снова - в комнату на стену прыгнуло пятно света, похожее на глаз. Две темные фигуры одна за другой перешагнули порог, встали, о чем-то тихо переговариваясь. Кажется, бабушка Анна хотела оставить дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить комнату. Уговорила - распахнула широко, приставила круглую кадушку. И, хлебнув на кухне воды, снова полезла на печь. Теперь подождем полчаса и полезем Чем меньше времени оставалось до назначенного срока, тем сильней колотилось Вовкино сердце. Лежать и просто ждать было совсем невмоготу. Вовка не знал, что вот-вот произойдет в этом доме. Но наверняка - не знал. И незнание это душило его. Забиралась Анна Сергеевна неуклюже, медленно; лаз был маленький, чуть больше выреза в пододеяльнике, и она заползала в него по частям: Не так уж много места осталось для Вовки. Где-то - вроде бы на улице - отчетливо стукнуло, лязгнуло. Человек с автоматом поднял голову, шумно потянул нозрями воздух. Звук повторился - громче, ближе; загремело железо, заскрипело дерево, пахнуло сквозняком. И Вовка, понимая, что выходят последние секунды, ногами вперед полез в крепкий тесный ящик. В темноте коридора словно упало что-то, покатилось, грохоча. Бандит вскочил, наставил на дверь автомат. Храп оборвался, заскрежетала кровать. Заспанный голос спросил недовольно: Шпалер тебе на что? Что-то тупо ткнулось в окна. И словно босые ноги прошлепали по половицам. И удар - сочный, словно арбуз уронили; всхрип, клёкот, утробное рычание. Тут же - длинная автоматная очередь, ругань и крик, - отблески дульного пламени, стремительные тени на потолке. Влажный шлепок, хруст, треск, дикий вопль. Мощные удары, грохот, мат, рык, вопли. И чавканье, сопение, хлюпанье - словно огромный карась сосет тину. Только бы не услышал Бесконечно долго лежали они в железном гробу и слушали страшные звуки. Отнялись ноги и руки, железные ребра больно врезались в ребра живые, от тяжелого запаха кругом шла голова, и комом сжимался желудок. Потом заскрипели выдираемые гвозди, застучали топоры - и в избу хлынул серый утренний свет. Быстрей, пока его светом оглушило! Теперь он никуда не денется. Голоса заглохли, но через несколько секунд толпой ввалились в дом: Варвара, куда ты прешь! Ухватом на шею, так, ага! Ногу ему держи, сколько я вам объяснять должен! А вы щитом двигайте! Как же он их ухайдакал! Выбирайтесь из свово танка Через комнату Вовку вели, закрыв ему глаза ладонями. Он чувствовал под ногами скользкое и чавкое, и знал, что это такое. Бабушка Варвара Степановна встретила внука на улице, бросилась к нему, присела, обняла крепко: Он отстранился и долго смотрел ей в лицо, видя, как темнеют, наливаясь страхом её глаза. Ответил, когда страху сделалось так много, что смотреть на него стало невыносимо: Не знала, что и делать. Мы уж думали, но вот так вот всё и вышло Он был с ног до головы перемазан кровью, кожа висела на нем жирными складками, короткие ноги с большими ступнями вырывали из земли клочья дерна, лысая шишковатая голова подрагивала, и даже со спины было видно, как безостановочно шевелятся огромные челюсти. Упыря мотало из стороны в стороны, он качался, как поплавок на воде. И семеро людей мотались вместе с ним. А то снится будет. Мне там было страшно, а теперь нет. Они отошли в сторону и сели на пень давно спиленной ветлы, повернув лица к затянутому дымкой солнцу и полной грудью вдыхая свежий воздух. Только ты Вова, никому про него не рассказывай, ладно? Его ж убить нельзя, значит он и не живет Мы в войну пахали даже на нем. А как фашисты здесь объявились, так троих однажды Еще крыс и мышей от него не бывает. И болезни все проходят, кто с ним рядом. Я ведь потому твою мать и уговаривала так долго Чтоб она тебя ко мне Мы ж потому знахарками да колдунами и слывем. И живем долго, не болеем Только вот от беды она не бережет А почему бы и нет: Почему бы и нет Фёдор Иванович плел себе гроб. Он любил сообщать это новым людям, коих в Оленине появлялось немного, - и веселился по-детски, видя их недоверие. Точно, как отец меня учил. Мы, Фомичёвы, испокон веку лозу плели. Всё, что есть у нас, - всё из лозы сделано. Хозяйство у Фёдора Ивановича было самое обыкновенное: А я вот теперь гроб плету. Если сомневающийся собеседник просил показать ему этот самый гроб, Фёдор Иванович хитро щурился, скалил редкие желтые зубы и приглашал гостя в дом. Посреди просторной комнаты, заваленной корзинами, пучками ивовых прутьев и грудами ошкурок, хозяин вставал в театральную позу, разводил руками и говорил: Пока гость осматривался, пытаясь выглядеть хоть что-то, отдаленно напоминающее гроб, Фёдор Иванович с удовольствием растолковывал: В бывалошное время за зиму столько корзин делали, что на трех возах увести не могли. И лари плели - сундуки целые, и шкатулки, и подносы, и вазы. А уж сколько двудушек колхозу сдали - не пересчитать! Всё, что здесь есть - всё на доходы от плетения приобретено. Только тем всегда и жили. Вся семья, все предки. Я-то, был грех, ушел по молодости от семейного дела, да вот, жизнь опять всё по местам расставила. Всяк сверчок знай свой шесток. Пенсия у него была маленькая - едва на еду хватало. Потому плетение корзин, лукошек, коробов, шкатулок, а так же игрушечных лапоточков да непрочных соломенных шляп было для него ощутимым денежным подспорьем. Продажей своих изделий Фёдор Иванович не занимался - сдавал всё оптом Володьке Топорову из соседнего Мосейцева, а уж тот развозил товар по рынкам: Только тебе, дядя Фёдор, не скажу. А то сон потеряешь. Иногда Фёдор Иванович, устав от монотонной работы, на несколько дней откладывал лозу и с душой мастерил из соломы и тряпок неказистое чучелко. Наряжал его в холстину, из бобов делал глаза, из жёлудя или лесного ореха - нос, на голову нахлобучивал соломенную шляпу, вклеивал в мочальные руки сноп пшеницы или овса, обувал короткие ножки в берестяные лапоточки. Но тот отказывался - уж больно муторное было дело, затратное. Корзинки плелись куда легче и быстрей. Большую часть заработанных денег Фёдор Иванович складывал в старый глиняный горшок, в котором когда-то жена его хранила сметану. Вот этими вот руками Черный пес появился у Фёдора Ивановича осенью, в пору, когда тихое бабье лето только сменилось хмурыми октябрьскими дождями. К дереву его цепью привязали - видно, чтоб назад на прибежал Вон, гляди, всю шею изодрал, когда с цепи рвался Ах, ну что за люди такие!.. Он лежал возле печи на старой фуфайке; тощие ободранные бока его тяжело ходили, мутные глаза слезились, а из пасти текла вязкая, будто слизь, слюна. А этот - нет. Пьет за милу душу. До самого снега выхаживал его Фёдор Иванович, человеческими лекарствами пичкал, молоком отпаивал, кашами да макаронами откармливал - себе так никогда не готовил, как этому псу. Ты гляди, гляди на него. Мы говорим, а он ушами шевелит - прислушивается. Понимает, что про него. Так и привязалась к собаке новая кличка. Крепко сдружились Фёдор Иванович с кобелем-найденышем. Всюду вместе ходили, как привязанные - за водой ли, за дровами, в гости ли к кому. Но не все пускали в дом здоровенного пса. Бабка Тамара, что жила напротив, и вовсе собаку невзлюбила, ворчала при встрече: Жук, чуя ее недовольство, поджимал хвост, прятался за хозяина. Впрочем, прошло не так много времени, и бабка Тамара к собаке подобрела. Случилось это после того, как Жук поймал на хозяйском дворе лисицу, что душила кур во всей деревне. Пёс конфеты не любил, но сладкие подношения бабки Тамары принимал - и хрумкал, пуская слюну на снег, и с осторожной благодарностью посматривал на суровую старуху. В январе месяце Жук поймал разбойничающего хорька. В начале февраля разорил гнездо ласки. А уж сколько крыс передушил - несчитано! К Фёдору Ивановичу зачастили гости с одной только просьбой: А то крыс нынче - страх Божий сколько В тихие лунные ночи, до треска морозные, в далеком лесу раздавался вой. Спящий возле печи Жук, заслышав отголоски леденящих волчьих песен, поднимал тяжелую голову, настораживал уши, скалил клыки и тихо ворчал. Шерсть на его загривке вставала дыбом. Фёдор Иванович просыпался, приподнимался на локте и щелкал рычажком ночника. И сам прислушивался к далекому вою, качал головой. Красноватый свет ночника напоминал ему свечение горящей лучины, и казалось Фёдору, что перенесся он в свое детство, во времена, когда оголодавшие за зиму волки подходили близко к деревне, и в каждом доме было ружье, а мужики старались не ездить по-одиночке, всегда собирались в город большим обозом, вооружались, брали с собой факелы И делалось ему страшно. Сорок лет не было тут волков. А вот надо же - вернулись. Дюжина жилых дворов, но ружья нет ни в одном Утром Фёдор Иванович долго одевался, подвязывал к поясу тяжелый острый тесак в войлочных ножнах; пригладив волосы, нахлобучивал на голову облезлый, давно потерявший форму треух, надевал на валенки широкие лыжи и, подперев дверь палочкой, отправлялся в перелески за материалом. Чёрный Жук скакал рядом, хватая горячей розовой пастью искрящийся снег. Фёдор Иванович смотрел на него и думал, что собаку держать хорошо - и веселей с ней, радостней, и на душе спокойней. Зима кончилась только в апреле - и вроде бы, в одну ночь. Вечером еще вьюга мела, а утром, глядь - отяжелевший снег просел, бревенчатые стены изб потемнели от влаги, мелкая серая морось укрыла далекий лес. Фёдор Иванович проснулся больным - ненастье ломило кости. Он долго возился, не желая выбираться из-под ватного одеяла, но потихоньку заползающий в постель холод заставил его подняться. Он накинул на плечи фуфайку, сунул ноги в размятые валенки, вкусно зевнул - и обмер. Между печью и диваном, там, где Жук частенько складывал свою добычу, лежало нечто темное, похожее на изломанное тельце ребенка. Чёрный кобель Жук поднял голову и приветливо замахал хвостом. Откуда бы здесь, в глухой деревне, еще и в эту пору, взяться ребенку? Тем более, такому маленькому. Да и дом-то был заперт. Разве только на двор мог выйти Жук, недавно научившийся открывать двери лапой. На двор - но никак не на улицу. Пёс, по хозяйскому голосу чуя неладное, вжался в пол. Но, вроде бы, и не зверь. Долго приглядывался Фёдор Иванович к задушенному кобелём созданию, не решаясь тронуть его ни рукой, ни ножом. Потом оделся, выбежал из избы. Вернулся через пять минут, таща за собой хмурого соседа. С двух сторон подошли они к маленькому тельцу. В это утро дом Фёдора Ивановича посетила вся деревня. Жук, не выдержав шумного внимания, сбежал на улицу, спрятался под крыльцом. Последней пришла бабка Тамара, закутанное в черное. Она только глянула на лежащий трупик, и тут же заявила: Не слышал, что ли, никогда? Фёдор Иванович про домовых, конечно же, слышал. Но так же доводилось ему слушать речи заезжих лекторов о вреде разных предрассудков. В Минчакове, слышал, дурачок один с куриными потрохами всё возился, да и выносил под мышкой выродка? Похож был на этого, твоего. Может, только по хозяйству теперь что не заладится. Хозяин он ведь и приставлен для того, чтоб за домом следить. Тамара ушла, и Фёдор Иванович, побродив чуть по избе, скрутил из газеты папироску и вышел на улицу подышать влажным весенним воздухом. Когда он спускался с крыльца, под его ногой с хрустом проломилась ступенька. После того дня жизнь у Фёдора Ивановича ладиться перестала. Холодная талая вода залила подпол - хотя все годы раньше едва наполняла специально выкопанную яму в дальнем углу. То ли из-за подтопления, то ли по какой другой причине изба заметно скособочилась - ее северный угол приподнялся, а между задней стеной и крышей двора образовался заметный промежуток. Под тяжестью намокшей соломы переломились жерди сеновала. Развалилась простоявшая всю зиму поленница. Лопнуло и выпало стекло в переднем окне. Крыльцо, еще недавно казавшееся прочным, теперь шаталось и надрывно скрипело. Фёдору Ивановичу стало не до плетения. Он вычерпывал из подпола прибывающую воду, вытаскивал сушиться капусту и семенную картошку, абы как замазывал расходящуюся трещину в печном боку, подстукивал, подделывал крылечко, латал крышу. И с горечью думал, что, видно, придется ему залезть в горшок, в котором когда-то жена хранила сметану. Помимо неприятностей крупных, случались неприятности мелкие: Полинявшие куры принялись клевать яйца, да и нестись они стали не в корзинах-гнездах, как положено, а в таких местах, куда без лестницы не добраться. Два месяца терпел Фёдор Иванович такую нескладную жизнь, но после того, как в чулане сорвалась со своего вечного места дубовая полка, острым крошевом разбрызгав по полу много лет собираемые стеклянные банки, - не выдержал. Выругался и пошел к Тамаре за советом. Соседка встретила его хмуро, но за стол усадила и чаю налила. Долго слушала жалобы Фёдора, молчала, макала в чашку сухую баранку, сосала беззубым ртом. Кто бы другой рассказал - ни в жизть бы не поверил. Может, ты посоветуешь чего, Тамара? Да и как перевезти? Мать моя знала, а я уж нужных слов не помню. Но, думаю, что и простыми словами обойтись можно. А сделай ты так На берегу зарастающего камышом пруда, увязнув в земле почти по самые окна, стояла перекошенная избёнка с провалившейся возле печной трубы крышей. Десять лет назад домик этот еще был обитаем, жила здесь тихая богобоязненная Маша Захарова. Годы ее никто не считал, но все знали, что девкой служила она в доме Глеба Максимилиановича Кржижановского. После случившейся перестройки Маша Захарова стала сильно хворать. А однажды слегла - и уже не поднялась. Приехавшие родственники вывезли ее из деревни и устроили в какую-то богадельню. Где сейчас Маша, жива ли - об этом в Оленине не знал никто. Дом же верно стоял, будто ждал возвращения хозяйки. Именно к нему и направился Фёдор Иванович после разговора с Тамарой. В правой руке он держал веник-голик, в левой - кусок белого хлеба, смоченного в козьем молоке. Замка на входной двери не было. Сквозь вбитую в косяк скобу и дверную ручку была продета ржавая цепь. Двойной железный узел не сразу поддался усилиям Фёдора Ивановича. Еще больше времени потребовалось, чтобы сдвинуть вросшую в землю дверь. Боком, пачкая одежду о гнилое закисшее дерево, протиснулся Фёдор Иванович в узкую щель. Крохотная прихожая встретила его тяжелым запахом нежилого. Сквозь запыленную, облепленную паутиной полоску стекла едва пробивался дневной свет. На узком столе стояла замызганная керосинка, рядом лежала перевернутая чугунная сковорода. Фёдор Иванович тяжело вздохнул, чувствуя, как к горлу поднимается горький ком. Он хорошо помнил хозяйку. Сам порой на этой керосинке кипятил чайник. Ел яичницу из этой сковороды. И слушал неспешные рассказы одинокой Маши Захаровой, тихой старушки, повидавшей в нескладной своей жизни такие виды, что не каждый мужик смог бы вынести. Дверь, ведущая в дом, подалась неожиданно легко - даже не скрипнула. Фёдор Иванович пригнулся, осторожно перешагнул высокий порог и тут же встал, не решаясь проходить дальше. Он боялся наследить в комнате, умом понимая, однако, что ничего страшного в том не будет. Хозяйке давно безразлично, кто ходит по её дому, не будет она ни ворчать, ни ругаться, и никто потом не наклонится, чтобы смыть грязные следы с пола Вот это-то и смущало Фёдора Ивановича. То обстоятельство, что следы его сапог останутся здесь на долгие годы, если даже не десятилетия, странным образом пугало его. Да и вся ситуация была ему неприятна: Было тихо, мёртво и сумрачно. Сбитый половик лежал точно так, как и десять лет назад. На обитом клеенкой столе покоилась кружка: Мутное зеркало в тяжелой раме смотрело на дверь. На спинке стула висел завязанный узлом платок. На засыпанном мухами подоконнике остались очки с толстыми стеклами и дужками, обмотанными изолентой. Огромный комод, мечта каждой хозяйки, хранил в деревянной утробе никому не нужные письма и фотографии. Вставшие ходики опустили гирю-шишку до самого пола. Гобелен с тремя богатырями Хмурые иконы за чёрной лампадкой Фёдор Иванович еще раз вздохнул, шмыгнул носом и сделал маленький шажок вперёд. Опустившись на корточки, он положил перед собой веник, сунул в прутья размокший хлеб, закрыл глаза и жалобно, пугаясь своего голоса, затянул: Залезай на веник, отведай угощения, отнесу тебя ко мне жить Он не знал, долго ли надо уговаривать домового, а потому изобретённый бабкой Тамарой заговор повторил раз десять. Затем выждал несколько минут, напряженно вслушиваясь к глухую тишину пустого дома, и открыл глаза. Голик лежал, как и прежде. Фёдор Иванович помотал головой. Он обеими руками осторожно поднял веник, прижал его к груди, словно ребёнка и, пятясь, покинул комнату. Ему казалось, что голик стал заметно тяжелей. И он пытался уверить себя, что это ему просто чудится. Как и хлебные крошки возле его ног. Как и дорожка едва заметных следов, идущих от печи к половику. Ему не хватало воздуха, он пучил глаза и задыхался. С мая месяца Жук находился на привязи. Фёдор Иванович сколотил ему конуру за крыльцом, набил в нее соломы, приделал сбоку консервную банку для воды; вдоль стены до самого забора протянул стальную проволоку. Металлическое кольцо с привязанным поводком легко по ней скользило, и у пса было куда больше свободы, чем у прочих цепных псов. Но Жук этого не понимал и не ценил. Первые несколько дней он ожесточённо рвался с привязи - должно быть, поводок и ошейник напоминали ему страшное время, проведённое в лесу. Потом пёс несколько присмирел. Но Фёдор Иванович чувствовал, что Жук стал относиться к нему с некоторой недоуменной обидой. Фёдор Иванович чувствовал свою вину, и потому рядом с конурой он из двух чурбаков и доски соорудил скамейку. Значительную часть времени он теперь проводил здесь. Сидел, обув подшитые резиной валенки, дымил пожеванной сигаркой, занимался корзинным делом и неспешно беседовал с кобелём: Надо бы еще хоть пяток лукошек сделать - считай, лишних десять рублей, а то и пятнадцать Дуешься, чай, всё еще? А ты не дуйся. Собака в дому жить не должна. Это тебе не квартира, сам понимаешь. А что раньше-то дома держал? Дык, больной ты был. Да и зима была, вспомни-ка. А вот теперь - благодать. И погода хороша, да и ты вона как окреп, залоснился Побаловать тебя, что ли? От ведь название придумали, черти!.. Иногда Фёдор Иванович брал Жука с собой в лес. Через деревню он вёл пса на поводке, отвязывал только за околицей. Соседи теперь побаивались кобеля, ворчали, советовали Фёдору от него избавиться. Без милиции не обойдется. И сам дивился чудному разговору. Виданное ли дело, из-за какой-то сказочной нечисти с соседями ругаться! Оказавшийся на воле Жук словно дурел. Носился по полям с восторженным лаем, валялся в траве, гонялся за птицами, азартно мышковал. Фёдор Иванович смотрел на проказы кобеля с широкой улыбкой, науськивал лохматого спутника на кусты, и громко смеялся над его недоумением. Жизнь наладилась - новый ли домовой, принесенный на венике, был тому причиной, или просто сама собой кончилась полоса неудач - неясно. Тем не менее, подновлённый дом больше не рушился, посуда не билась, не лопались стёкла, а работалось споро и ладно. Это я себе гроб делаю. Жёнка-то моя, Анна Васильевна, знаешь ли где лежит? За сто километров отсюда. Нехорошо это, что она там, я вот тут, но что уж поделать. Вот помру, и, коли денег хватит, рядом с ней лягу. Тут-то у нас что, тут всё просто: А там нет, там всякому человеку денежка нужна. За место, за памятник, за работу Наш-то погост былинником да крапивой весь порос, никому до него дела нет. Через двадцать лет от него, чай, и следа никакого не останется. А там, в городе, не так. Там люди специальные к кладбищу приставлены, они за могилками следят, дорожки чистят Сворачивался калачом, щелкал в шерсти зубами, теребил задней лапой вислое ухо. Фёдор Иванович умолкал, улыбался грустно и откладывал в сторону очередное свое изделие. С привязи Жук сорвался ночью. И, одурев от свободы, пропал на три дня. Фёдор Иванович места себе не находил. При свете бродил по ближайшим лесам, высвистывая кобеля, домой возвращался в сумерках, ночь не спал, дремал едва-едва, приходя в себя от малейшего шума. Фёдор Иванович сердито цыкал на нее. Набегается - воротится, - говорил он. И сам себе не верил. Но утром четвертого дня Фёдора Ивановича разбудило знакомое тихое скуление. Разом очнувшись, он приподнялся на локте, глянул в сторону печи. Жук, как ни в чем не бывало, лежал на своем обычном месте. Услышав голос хозяина, кобель весело тявкнул и застучал по полу грязным хвостом. Со двора, что ли? Уж не в Коворчино-ли бегал к сучке какой? Я в твои-то годы и сам за десять вёрст на танцы ходил Фёдор Иванович, натужно кашляя и бормоча что-то про бедовую молодость, спустил ноги на пол, нащупал босыми ступнями потертые валенки, посидел чуть, щипая себя за редкую бороденку. И только потом заметил, что за снопом ивовых прутьев между печью и диваном лежат рядком три жуткие тушки. От кобеля нужно избавиться - так решила вся деревня. Сроку на это отвели два дня. Жалко было Фёдору Ивановичу пса. До слёз жалко, до надрыва в горле. Но понимал он, что не стоит против соседей идти. Да и сам видел, что нельзя такого пса в деревне держать. Вон, у бабки Комарихи утром из подтопка горящую бумагу выдуло, да прямо на бересту и сухие поленья. Хорошо вёдра были воды полны, не дали пожару разойтись, только пол перед печью выгорел. А у Ивана Орлова аккурат в обед самогонный аппарат взорвался. Пятнадцать лет исправно работал - а тут вдруг лопнул, да так, что железный осколок в потолок воткнулся. Вот и ясно теперь, у кого побывал чёрный кобель, чей дом без хозяина оставил. Что тут говорить - у самого Фёдора нынче вдруг полка с посудой рухнула. Три дома - три тушки. Долго думал Фёдор Иванович, что ему с Жуком делать. В лесу на верную гибель оставлять не хотелось. Травить - тем более. Если просто отвезти куда подальше, да выпустить А ну как найдет дорогу назад? Там и молоко, и мыши. Пёс смиренно смотрел на хозяина, шевелил бугорками над умными глазами, тихо улыбался зубастой пастью. А может, всё же, оставить его? Потом сказать, что вернулся он Шила в мешке не утаишь. А ну как подкинет кто отравленный кусок? Или капканов кто понаставит? Не будет тут кобелю житья. Надо с ним что-то делать Володька Топоров приехал в понедельник, запятил побитую Ниву к самому крыльцу. Они оба вышли на улицу, пожали друг другу руки. Работы было немного - они быстро перетаскали из дома все корзины, загрузили их в прицеп. Бестолковые цветочные вазы, раскрашенные чернилами, Володька устроил на заднем сиденье. Шкатулки и сундучки разместил в багажнике. Фёдор Иванович помогал ему, а сам всё никак не мог решить, стоит ли заводить разговор о судьбе привязанного в доме Жука. И крыльцо вон опять гнить начало. Не нужен он мне, в тягость. А у тебя при деле бы был. У меня жена собак боится. Да и я их не люблю. Сам посуди - если человеку собака нужна, он лучше щеночка возьмет. А тут - такой чёрт здоровый. И испугался, увидев, как перекосилось лицо Фёдора Ивановича. А ты правда, что ли, избавиться от него хочешь? Фёдор Иванович только рукой махнул. Где-нибудь у дороги привяжи на виду. Может, кто пожалеет, подберет. Не покусает он меня? Фёдор Иванович задергался, забулькал горлом, медленно опустился на землю и, привалившись спиной к грязному колесу Нивы, обхватил голову руками. Два дня терзался Фёдор Иванович, не знал, куда себя деть. А поздним вечером второго дня не выдержал - увязал в платок две печёные картофелины, оставшиеся от прошлого ужина, помидор, впопыхах сваренное яйцо да черствую краюху ржаного хлеба. Основательно оделся, на фланелевые портянки обул кирзовые сапоги, прихватил спички, тесак в войлочных ножнах - и вышел из дома. Первым делом направился к Тамаре. Долго молчала бабка Тамара, разглядывая позднего гостя, вставшего на пороге. Наконец, проговорила тихо и, вроде бы, с пониманием: Курам раз в день кинь зерна из бочки. И ушла за занавеску в маленькую комнату, откуда громко - на весь дом - щелкал поношенным механизмом старый будильник, пытающийся поспеть за стремительными мгновениями. Вернулась хозяйка минут через пять, вручила Фёдору яркий, оранжево-синий рюкзак. Там я тебе молока положила бутылку, и десяток блинов. Не дело - в ночь уходить. Голова на плечах своя есть. Он закинул рюкзак за спину, развернулся на каблуках, открыл дверь, перешагнул порог - и остановился. Медленно повернув голову, он колюче глянул на Тамару и со значением повторил: Под открытым небом идти было не страшно. Ярко светила луна, мерцали разбрызганные по высокой тьме звезды; было тихо и сонно. А вот когда начался лес, чёрный и затаившийся, Фёдору Ивановичу сделалось не по себе. Он достал тесак - но спокойней от этого ему не стало. Он подумал, что сейчас не помешал бы фонарь. И тут же решил, что от прыгающего по земле желтого пятна не было бы никакого проку. Во тьме, окружившей дорогу, кто-то жил. Там ворочались и вздыхали. Сомкнувшиеся деревья норовили зацепить раздражающе яркий рюкзак, сдернуть его с плеч человека. Смутные фигуры выдвигались из мглы и недвижимыми призраками вставали в шаге от обочины. Прямо по звездам скользили беззвучные крылатые тени. Порой вниз заглядывала седая луна, и тогда лес менялся чудовищным образом: Долго шёл Фёдор Иванович, неосознанно тая дыхание и борясь с одолевающими страхами. Крепко сжимал горячую рукоять ножа. Заставлял себя шагать широко и размеренно, гнал прочь пугающие мысли, убеждал не верить в обманчивых призраков, знал, что фигуры вставшие вдоль дороги - обычные коряги, да потрепанные кусты, что тихие тени, скользящие на фоне звёзд - совы и летучие мыши. Но потом он увидел такое, что в голове будто колокол лязгнул - и раскололся на сотни тяжелых острых кусочков, а сжавшееся сердце тут же оборвалось и провалилось в живот, затрепыхалось там, запрыгало, забилось. По лесной дороге, по колышущимся теням, ритмично подпрыгивая, бежала навстречу жуткая четырёхногая тварь с несоразмерно большой бесформенной головой. Фёдор Иванович сдавленно охнул, выставил перед собой тесак и стал медленно оседать, чувствуя странную пустоту в голове. Ему привиделось, будто он дома лежит на неудобном диване; рука его свесилась до холодного пола, и пальцы его лижет шершавым горячим языком чёрный пёс Жук. Фёдор Иванович чмокнул губами и очнулся. Он лежал на земле. В правый бок упиралось что-то твердое. Сквозь сплетенные ажурные кроны проглядывали звезды. Он был в лесу. На дороге, а не на диване. Но горячий язык по-прежнему лизал его руку. Кобель знакомо тявкнул, и Фёдор Иванович перевернулся. Пёс вскочил, скакнул в одну сторону, потом в другую, припал к земле, вращая хвостом. Он решил, что хозяин затеял с ним игру. Ты ж меня, зараза, чуть на тот свет не отправил! Откашлявшись, отдышавшись, вытер ладонь о штаны, подобрал тесак, убрал его в ножны. Сел, качая головой, приговаривая растерянно: Пес, увидев, что игры не выходит, успокоился, подошел ближе. Ткнулся головой в колени хозяина, будто прощения за что-то вымаливая. Эх, ты, кобелина здоровая Да стой ты спокойно!.. Потом они долго сидели на пустой дороге. Если блины и намоченный молоком хлеб, жевали картошку и рассказывали друг другу о случившемся с ними - каждый на свой лад, на своем языке. Их окружала живая чёрная чаща. В ней кто-то ворочался и вздыхал, охал и постанывал. Из мглы выступали неясные фигуры и вставали в нескольких шагах от обочины, по тлеющим звездам скользили крылатые тихие тени, - но Фёдора Ивановича теперь ничто не пугало. А когда они собрались и двинулись в обратный путь, то Фёдор Иванович понял, почему при встрече пёс показался ему таким страшным. Невесть из какой дали Жук тащил в пасти очередную свою добычу. И, судя по всему, бросать ее он не собирался. Как пить дать - кикимора!.. Жук лежал на своем обычном месте возле печи. Он улыбался, как умеют улыбаться одни только собаки, и постукивал грязным хвостом по половицам. Жук показал ей розовый язык и протяжно зевнул. Со дворов неслась петушиная перекличка. У колодца звенели вёдра, принимая студеную воду; глухо гремела колодезная цепь, и отрывисто взвизгивал несмазанный ворот. Фёдор Иванович прикрыл задушенную кикимору картофельным мешком и объявил: Присматривать буду, забор подлатаю, за калитку одного не пущу - но и выгонять не стану. Сам жаловался, что тяжело. Так я всё придумал. Вон вокруг изб сколько брошенных, и у нас тут, и в Никулкине, и в Ширяеве. Возьму веник, как ты меня научила, принесу себе нового домовика. А коли опять не услежу за Жуком, так и еще одного к себе перетащу. Изб пустых много, на мой век хватит. Да только, сама посуди, смерть им при любом раскладе выходит. Ну сколько еще дома эти простоят? На глазах же гниют, хиреют, разваливаются. А уж хозяину-то каково там одному - страшно подумать Знаешь ведь, я здесь не корзинки плету. Это я гроб себе делаю Вскипел чайник, и он сели за стол. Фёдор Иванович достал пряники и ванильные сухари. Бабка Тамара вынула из кармана пакетик с карамелью в липких бумажных обертках. За чаепитием они почти не разговаривали. Им и без того было хорошо. Разбуженное рукой хозяина радио бормотало о новой правительственной программе. Под окном возились куры. За изгородью от ударов колуна с треском рвались осиновые чурбаки - отчаянный Илюха Самойлов колол дрова для бани. Тамара не поняла, о чем это он, но переспрашивать не стала. Она прихлебнула горячего чаю, пососала пряник, и просительно сказала: Фёдор Иванович недоуменно посмотрел на гостью. И та, смущенно пожав плечами, пояснила: Прошлый раз мылась, стала воду из котла черпать - и вдруг словно кто-то приобнял со спины. Закричала, заругалась, поворотилась - пусто С Жуком мне спокойней было бы. После того, как Тамара ушла, Фёдор Иванович еще долго сидел за столом. Он прихлебывал из железной кружки остывший чай, вяло грыз сухари, и о чем-то усиленно думал. Минут через сорок он хлопнул себя по коленям и резко поднялся, выдохнув: Он принес с кухни острую финку, выточенную знакомым зэком-химиком из автомобильной рессоры. Достал с полатей кусок брезента, расстелил его на полу. Выкатил из угла на середину комнаты посеченный тесаком чурбан, воткнул в него нож. Налил в таз воды. И, чуть помедлив, сдернул с мёртвой кикиморы пыльный мешок. Со стороны озера дул холодный, до костей пробирающий ветер, а потому Зина Топорова с обычного места переместилась ближе к монастырским стенам. На фанерных столах с дюралевыми ножками она в обычном порядке разложила весь свой товар: Она подула в иззябшие ладони, посмотрела на часы и добавила: По вымощенной булыжником улице, мимо старых двухэтажных особнячков, облупленных и неказистых, мимо оголившихся лип и тополей, мимо замызганных чугунных ограждений и серых театральных тумб величественно катился огромный стеклянный автобус, похожий на сияющий изнутри аквариум. Скоро будем лапу сосать Автобус развернулся на площади перед монастырскими воротами. Зашипели двери, отползли вбок. Из прорехи вылились восторженные, нарядно одетые люди. Заголосили, защелкали фотоаппаратами, пугая ворон. Увидели разложенные на продажу сувениры, устремились к ним. Зина Топорова похлопала себя по застывшим щекам, поправила платок и широко улыбнулась приближающимся клиентам. И улыбнулась еще шире, торопясь продемонстрировать иностранным гостям как можно больше товара, с готовностью откликаясь на каждый вопрос, на каждый жест, на каждый взгляд. За пятнадцать минут она продала шесть шкатулок, десять пар лаптей, две вазы, кашпо и корзинку с крышкой. Потом вал покупателей схлынул; обитатели колесного аквариума разбрелись по площади - они ждали, когда экскурсовод разрешит им войти в кованые ворота. Лишь один пожилой мужчина никак не мог оторваться от зининого лотка. Внимание его было приковано к трем фигуркам, стоящим на самом видном месте. И он тут же взял одну из фигурок, с восторженным удивлением покрутил, потискал, даже понюхал ее. Спросил, из чего это сделано, как называется, сколько стоит. На первый вопрос Зина ответить не смогла. Откуда муж брал товар, она толком не знала. А что касается названия Н очью была буря, и старая гнилая липа, не выдержав натиска стихии, переломилась пополам и рухнула, накрыв покосившийся сруб колодца. Досталось и другим деревьями - растущие вокруг пруда кряжистые вётлы разбросали по мелкой гнилой воде ободранные ветки, одичавшие яблони растеряли невызревшие еще яблоки, а растущая на пригорке сосна лишилась огромной лапы и сделалась жалкой, будто зверь-инвалид. Липу эту посадил её старший брат Фёдор в тот день, когда уходил на фронт. Я, значит, этой липе в корни свои волосы положил, и рубаху старую. Всё сделал, как дед велел. Теперь если со мной что случится, то дерево вам и покажет. Девятого июля в грозу ударила в деревце странная, тонкая, будто веревка, молния, оставила на стволе выжженный след. А через два месяца вернулся домой скорченный, почерневший лицом Фёдор. Прихрамывая, подошел он к липе, тронул рукой изуродованный ствол, сказал тихо: И только Маша поняла, о чем это он. Так и не оправилось после той грозы дерево. Росло, вроде бы, тянулось вверх, да ела его потихоньку чёрная нутряная гниль. Всю войну и еще двадцать лет после председательствовал в колхозе Фёдор, крепко тянул государственное хозяйство, никогда о болячках своих не вспоминал, не жаловался, только на липу посматривал, да на людях, посмеиваясь, жалел ее вслух. Умер он как-то тихо, незаметно, - один в своей подслеповатой избёнке. И в день похорон, в августе месяце, липа вдруг сбросила всю листву и завернулась в невесть откуда взявшуюся густую серую паутину. Через несколько лет она всё же оправилась, зазеленела кроной, и даже чёрный рубец немного затянулся. Может, потому, что Маша стала ей под корни закапывать свои волосы, а может по какой другой причине. Уж не Иван Иванович ли тогда помог умирающему дереву?.. Качая головой, баба Маша обошла кругом накрытый липой колодец. Что ж теперь делать? На ключ, что ли, за водой ходить? Да и нечищеный он вот уж сколько лет. Подобрав оставленные на тропинке вёдра, баба Маша направилась к соседскому дому. Утехово большой деревней не было никогда. В лучшие дни - до пожара - было здесь двенадцать дворов. Дети бегали учиться за шесть километров в Лазарцево: Но вот надо же! Пришло время - сравнялись деревни: И будто отодвинулись они друг от друга, не шесть километров разделило их, а все шестьдесят. Прямая дорога заросла, брод через речку тиной затянулся, лес на прежние луга да на пашни выбрался. Раньше дети за час в один конец бегали. А старикам теперь чуть не весь день тащиться надо. Вот и не ходит теперь никто из Утехова в Лазарцево. Соседка выглянула, стоило бабе Маше несильно стукнуть пальцем в оконное стекло. Боялась, что крышу сдует. Створка окна стукнула, скрипнул шпингалет. Баба Маша отвернулась, привалилась боком к бревенчатой стене. Прищурясь, из-под руки глянула на изувеченную сосну, горестно покачала головой. Ну как неспроста липа-то сломалась! Ох, не надо было волосы ей в корни подкапывать!.. Соседка вышла, кутаясь в серую шаль, опираясь на можжевеловую клюку: А я нынче из дома-то не выходила. Курей только выпустила со двора. Печку даже затопила - знобит. Идти далеко не пришлось - колодец был рядом, за дровяным сараем, за гнилым остовом комбайна, за разросшейся сиренью. Надо хотя бы сучья все поотрубать, но мы туда ведь и не подлезем Не бабская это работа, Люба. Иван Иваныча надо звать. Какое ж это попусту?! И так целое лето его не трогали! Дел-то, дел-то сколько уж накопилось: Хватит, чай, нагулялся за лето. Осень на носу, картошку надо будет в подпол стаскивать. Или тоже всё сама собралась делать? Я ведь не просто так Боюсь, не пойдет к нам больше Иван Иваныч. Последний раз по весне, помнишь, мы его звали? Он уже тогда недовольный был. Пироги ему приелись, блины надоели. Скучно ему у нас, вот что. Позовем его, он придет, глянет, что ничего не изменилось, развернется - только мы его и видели. Ты точно знаешь, что говоришь? Или забыла, что я его мычание не разбираю? Давно я его не встречала. Почитай, с мая месяца С Иван Иванычем баба Люба познакомилась давно - то ли еще при Сталине, то ли уже при Хрущеве. Она тогда обкашивала лесные полянки - заготавливала для козы сено. Дело это вроде бы было разрешенное, но молодуха Люба, как и прочие крестьяне, на всякий случай таилась. Окрестные луга сплошь были колхозные, то есть государственные, даже те, где трава сроду косы не знала. Попробуй там хоть краешек литовкой обкорнай - не поздоровиться. Разные слухи шли о ней по округе, говорили, что травница она, знахарка то ли Божьим даром, то ли чёртовым проклятьем, - и она боялась, как бы разговоры эти не дошли до чужих людей. А дар у нее действительно был: За наукой к дедушке одному ходила - к тому самому, что когда-то посоветовал соседу Фёдору перед уходом на фронт липу возле дома посадить. Много времени проводила Люба в лесах, ночевала порой в самой глуши, ничего не боясь. Наверное, Иван Иванович еще тогда ее заприметил. А вышел, когда она, поскользнувшись на кочке, сломала косу и ногу. Не сразу вышел - только под вечер, когда Люба уже голос потеряла и из сил выбилась. Подхватил ее Иван Иванович с земли, положил на плечо - и отнес на лесную опушку, откуда видны были крыши домов и растущая на пригорке разлапистая сосенка В избе было тепло, почти жарко. В подтопке гудел огонь, раскалив докрасна чугунную дверцу; в открытом поддувале ало светились кубики углей. О чем-то бубнило висящее над столом радио; звеня, билась об оконное стекло большая муха. Баба Люба большим ножом с черным источенным лезвием щепала лучину для самовара. Может, он сам чего путное скажет. Может, Лёшку Иванцева, как приедет, попросить помочь? Да и денег не напасёшься. Это раньше просто было, за всё можно было бутылкой самогонки расплатиться. А теперь дураков таких нет, теперь каждому деньги давай. Свой мужик нужен, настоящий, не шабашник какой-нибудь. Самим теперь надо жить. Ладно, коли не хочешь, я сама позову. А как ты его удерживать станешь? Громко стрельнуло в печи полено; вновь, жужжа, забилось об стекло притихшая было муха; пропищали в радио сигналы точного времени. А она - надо же! Собираю всё своё - волосы, ногти. На том свете ведь каждый оброненный волос, каждый ноготок отыскать, да подобрать заставят. Тут-то ладно, я уж как-нибудь Но вот я еще три года в Свердловске жила А еще комсомолкой была! Ты мне вот что скажи, Любаша, сможет ли Иван Иваныч что-нибудь с моей липой придумать, помочь как-нибудь?.. Корни-то ведь остались, ну и пустил бы он от них новое деревце. Вот бы хорошо было. И о Фёдоре память, и мне спокойней Долго сидели соседки за обитым истёртой клеёнкой столом, пили чай с потемневших блюдечек, смотрелись в никелированный самовар, слушали по радио районные новости. Шуршали за обоями осмелевшие мыши. Постукивали в окно ветки рябины. Затрещали во дворе слетевшиеся откуда-то сороки - недобрые вестницы. Да шибко сомневаюсь, доброе ли это дело Трактор-то на ходу у тебя? Готовь - к райцентру поедешь. Трактор у бабы Маши остался от мужа. В перестройку, когда брошенные государством колхозы и совхозы начали разваливаться, распродавая потихоньку имущество, бывший бригадир и почётный пенсионер Пётр Степанович решил заняться фермерством - очень уж завлекательные перспективы этого дела рисовали всевозможные телепередачи. Остальное железо Пётр Степанович собирал по полям, да на заброшенных полигонах. Там он нашел хорошую борону, запасные колёса, требующую ремонта сенокосилку - и множество других полезных вещей. Фермерством Пётр Степанович увлекся всерьез. Но так и не разбогател, а лишь здоровье своё растерял. Умер он от сердца - однажды утром оделся, собрался идти картошку подпахивать, да почувствовал колкую боль в груди, присел на лавочку, наклонился вперед, лицом синея, - и упал, уже не дыша. Помимо трактора оставил Пётр жене шестерых телят, двух дойных коров и несчитанный табун овец. А через два года от всей скотины остались у бабы Маши корова Галя, да овца Поля - но и на них-то сил едва хватало. Кабы не трактор, да не помощь Иван Иваныча - держала бы баба Маша одних куриц. А с трактором баба Маша управлялась неплохо. При Хрущеве она несколько лет проработала на местной МТС, а позже, при Брежневе, ей не раз приходилось садиться за руль колёсного Т40 и за рычаги гусеничного ДТ Солярки в трехсотлитровой бочке оставалось чуть, и баба Маша, достав из комода завёрнутые в тряпицу деньги, отсчитала несколько купюр. Цены на бензин росли стремительно, а дизельное топливо теперь стоило немногим дешевле бензина, но баба Маша надеялась, что на одну полную заправку денег ей хватит. Трактор завелся сразу, не капризничая - стрельнул сизым дымом, кашлянул и тут же ровно затарахтел, дрожа, будто пойманный за уши кролик. Осторожно, задним ходом, вывела баба Маша трактор со двора. Остановилась перед домом, открыла дверь, махнула рукой соседке, крикнула, голосом перекрывая треск дизеля: А к вечеру я, чай, вернусь! Если припозднюсь, скотину покорми! Пойло у печи стоит, оно уже готово, только тёплой водой разбавить надо! Трактор двинулся - нырнул передними колесами в заросшую колею старой дороги, подпрыгнул, рявкнул натужно, изрыгая дым, - и покатил, потихоньку ускоряясь, мотаясь из стороны в сторону, подминая высокую траву, ломая ветки близких кустов. Путь предстоял неблизкий - до райцентра было двадцать пять километров, а до места, куда направлялась баба Маша, и того больше. Да еще она собиралась заехать в Матвейцево к родственникам - а это изрядный круг выйдет. Спешила, торопилась баба Маша, гнала трактор по дорожным ухабам, не жалея ни себя, ни машину. Скорчившись, вцепившись в обмотанный изолентой руль, цепко смотрела на разбитую лесовозами дорогу, глохла от дизельного рокота. Рассеяно думала о житье-бытье, прикидывала, сколько денег с пенсии отложить на покупку дров, решала, а не проще ли будет втихую вытянуть трактором из леса несколько поваленных берез, да самой их и разделать. Самой - с помощью Ивана Ивановича. Не уйдет, не бросит. Ох, не дай Бог! Вспоминала баба Маша брата своего Фёдора и мужа Петра, вспоминала и заменившего их Ивана Ивановича В деревню привела его Люба году, наверное, в девяносто пятом - через несколько лет после смерти Петра. В тот день, помнится, бестолковая овца Поля свалилась в выгребную яму заброшенного дома. Вытащить её оттуда оказалось непосильным делом для двух пожилых женщин, но, глядя, как убивается Марья Петровна, слушая, как диким голосом орёт завязшая в грязи скотинка, баба Люба не выдержала: Только ты, Маша, дома сиди, и носа из него не показывай. Просидела баба Маша в избе целый день, снедаемая любопытством. Где ж это Люба помощника нашла? В Лазарцеве, что ли? И что это за помощник такой, что от него прятаться надо?.. Люба пришла под вечер, стукнула в стекло, крикнула: Ты дай мне молочка, расплатиться с помощником надо. С той поры и повелось: Никак нам без него не управиться. А я бы отблагодарила, чем смогла. Тесто, вон, с утра замесила Не отказывала ей Люба, видно, шибко нравилось Иван Ивановичу угощение, видно, сам с охотой делал он крестьянские дела. Столбы новые для забора вкопал, терновник вырубил, старую яблоню выкорчевал, покосившийся двор выровнял, в баню новый котёл заместо старого затащил. А вскоре довелось бабе Маше увидеть загадочного помощника. Шибко она тогда удивилась, испугалась даже сперва до икоты, а потом вспомнила, что про Любашу всегда говорили, и, вроде бы, поуспокоилась, посчитала, что ничего особенного, как бы, и не произошло. Главное, что мужик есть. А уж какой он весь из себя - это дело десятое. В Матвейцеве баба Маша не задержалась ни на одну лишнюю минуту. Жил у нее здесь брат - седьмая вода на киселе. Не жаловала его баба Маша, хотя и сама не могла объяснить, почему. Общались они редко - по необходимости; встречались в основном на похоронах общих родственников. Она даже трактор не стала глушить, только дверь открыла, да опустила ногу на заляпанную грязью приступку. Загорелый высокий мужчина медленно выпрямился; прищурясь против солнца, из-под руки посмотрел на нагрянувшую сродственницу, широким жестом вытер со лба пот. Неторопливо, в раскачку, подошел ближе, приоткрыл калитку: Вернешь ли деньги, что полгода назад брал? Может, перезаймешь у кого? А не возьмешь ли долг золотом? Ох, не любила баба Маша такого вот прищура. Поповское золото, старое, настоящее. Каменный дом на том краю деревни помнишь ли? Нет больше того дома. Ни к чему нам это. Возьмешь ли вместо денег? Василий кивнул и, не торопясь, вразвалочку, ушел в дом.
История первая, классическая, про заколдованное место почти по Гоголю. Дед мой любил поддать, бабушка почти не пила. И вот как-то возвращаясь с гулянки из соседней деревни ранним вечером, бабушка тащила домой деда это ещё до войны было, в войну дед погиб в штрафбате под Старой Руссой , и вдруг поняла, что не узнаёт места, где они находятся, вокруг одни холмы с травой. И начали они плутать. Для деревенского, да ещё и трезвого жителя, это в принципе невозможно представить — всё окрест известно, хожено-перехожено. Однако уже сильно стемнело, бабушка выбилась из сил, но блуждания оказались бесполезны, никаких знакомых примет. И тогда она от усталости и нелепости происходящего от души вслух прошлась по такой-то матери — и как будто прозрела, сразу поняла, что они сейчас находятся совсем рядом с домом. Говорят, что нечистая сила боится мата. Так вот, оказывается, бабушка рассказывала маме, что, будучи ещё девчонкой, они с подругой видели где-то в поле на другом берегу речушки водящих хоровод невысоких бородатых черноволосых мужичков в красноватых рубахах. Музыки никакой при этом слышно не было. Интересно, что подобные истории якобы есть у многих народов. История третья, про ночного душителя. Говорят, надо спросить при этом у нечисти: Но мать сильно испугалась и не смогла этого сделать. На мой скептический вопрос, что, возможно, это просто кошка ночью топчется на груди, пытаясь устроиться поспать, мама сказала: И кровать набок наклонять тоже кошка будет? Оказывается, в этот небольшом селе Ненашево было целых три женщины, которых действительно боялись и считали ведьмами. Жили они в разных концах села. А само село состояло как бы из трёх частей, по расположению домов: И молодёжь из клуба по домам расходилась так же, группами по месту жительства. И вот одна из таких групп божилась и клялась, что возвращаясь домой увидела на плотине сидящую на корточках странную длинноволосую довольно молодую женщину с неприятными чертами лица. Кто-то хотел пошутить, что это русалка, как вдруг она взмыла в воздух и промчалась в сторону домов. Резонанс в селе этот случай вызвал большой. Но сама мама свидетельницей этого случая не была, поэтому достоверность не гарантирую. Зато следующий случай… попробуйте представить себя на её месте. Итак, история пятая, действительно жуткая, тем более что мама моя не имеет склонности что-либо присочинить или приврать. Маме было лет тринадцать-четырнадцать. Пошли они с компанией одноклассников, человек 7 всего было, вечером на брошенную мельницу за селом, это у них особой доблестью считалось. Ничего там страшного не произошло, попугали друг дружку и всем скопом возвращались уже назад. Впереди — девчонки, в их числе и мама, чуть позади — ребята. А дорога приближается к мосту, за которым начинаются дома. И вдруг видят — навстречу им по мосту идёт их одноклассница Жила, которая отказалась ранее пойти гулять вместе с ними. Это у неё было такое прозвище в классе из-за худобы и бледности. Так вот движется Жила по мосту в этом своём приметном пальто, ни с кем спутать невозможно, а за её спиной так же навстречу всей компании на мост выворачивает грузовик с включенными фарами. Расстояние между Жилой и подругами всё сокращается, ей начинают махать руками и что-то спрашивать… и вдруг все застывают как вкопанные, потому что вдруг разом понимают, что это лицо не Жилы. Вернее, над знаменитым пальто вообще нет лица. Матери запомнились только два огромных тёмно-зелёных глаза, каждое размером с блюдце, в которых быстро вращаются по чёрному зрачку, как будто если по тарелке катать небольшое яблоко. В это время грузовик въехал на мост и осветил фарами эту страшную фигуру — и всем показалось, что она просвечивает. Фигура попятилась назад и вбок к перилам моста, и то ли нырнула под них, то ли растаяла. Машина проехала мост и тормознула перед ребятами, вышел неместный водитель и спросил, есть ли где рядом прорубь — воды набрать. Было полное ощущение, что он не видел эту фигуру. Ребята пришли в себя и смекнув, что со взрослым им вроде как не особенно страшно, сказали, что как раз рядом с мостом должна быть прорубь. Водитель взял ведро, и пацаны пошли вместе с ним под мост, но никаких следов и ничего страшного там больше не увидели. На следующий день в школе они рассказали всё Жиле, и та испугалась, наверное, даже сильнее их, стала просто белая, как лист бумаги. Мама говорит, что как раз неподалёку от моста и стоял дом одной из трёх этих местных ведьм, видимо, та решила попугать ребятню. Кстати, по преданиям, нечисть любит селиться под мостами. Ваш e-mail не будет опубликован. Leave this field empty. Деревенские истории Рассказы, со слов моей бабушки, и события, её касающиеся. Эта история основана на реальных событиях, имена главных героев изменены Деревенские миниатюры Однажды летним вечером, а мне было лет восемь тогда, мама Учительница Начну с предыстории. Мама осталась сиротой в 2 года. Добавить комментарий Отменить ответ Ваш e-mail не будет опубликован.
https://gist.github.com/723bad8490e951497781001319864e45
https://gist.github.com/56cc8d5f155d4f89b3f4cd9d6a77887c
https://gist.github.com/a7d49d52ff390ff27ac32c1f7e1dd676