gistfile1.txt

                  Осмотр.

- Так-с, так-с, - говорит доктор, поправляя очки. Хочется передразнить его или сказать что-то резкое. Впереди меня полуголые мальчишки всех возрастов читают буквы прикрывая глаза, сзади меня полуголые мальчишки всех возрастов делают рентген. А я проверяю зубы. – Отличные зубы. Как бобр, хоть деревья грызи!
Игнорирую его замечание и иду дальше. Тут прохладно, пахнет спиртом, кругом галдёж и постоянные крики «А ну тихо!», «Не толпитесь!», «Что как маленькие?» За нашей группой следит Лисичкина. На самом деле ей не особенно то важно чем мы занимаеся, ей важнее что ей говорит терапевт.
Последний доктор самый особенный. Он никому не нравится. Он находится за перегородкой в якобы уединённом месте, хотя на самом деле спорт-зал такой огромный, что вряд-ли тут можно уединиться. Хотя сегодняшний день особенный и я всё-таки радуюсь.
- Расскажи мне, почему ты здесь. – спрашивает доктор в белом халате и в чёрно-смородиновом свитере, торчащем из под него. Рядом с ним какие-то мелкие игрушки,конфетки и рисунки. Не думаю, что мне будут показывать кляксы Роршаха, я очень типичный случай.
- Неполная семья, ничего необычного. – я уже уяснил, что ничего необычного.
- А с кем ты жившь?
- С бабушкой.
- А друзя у тебя есть.
- Есть. Много. Можно я уже пойду? – выжидающе смотрю на дверь в спорт-зал. Скоро все мальчишки уйдут и в эту дверь войдут девочки. Этого-то я и жду. Только мне сюда при этом будет нельзя.
- Ждёшь кого-то?
- Да. Мою хм… подругу.
- Ты уже завёл себе подругу? – улыбается врач.
- Она только мой друг, - нахмуриваюсь я и ухожу. Как раздражают эти глупые вопросы от людей, которые кажется забыли о том, что такое дружба. От людей, для которых в первую очередь важно какого человек пола, а уже потом всё остальное. Даже сейчас.
Выхожу уже одетый с толпой ребят из спорт-зала, у входа столпились девчонки. Кто-то хихикает, кто-то дерётся, кто-то кричит мальчикам напутствия, кто-то спрашивает как оно и только одно лицо спокойно высматривает меня. И мы встречаемся взглядом буквально на пару секунд, а мне уже хочется танцевать. Она улыбается, я улыбаюсь в ответ. Вот бы сейчас забить на них всех, обняться и побежать гонять мяч или ловить крыс.

- Так-с, так-с, - говорит доктор, поправляя очки.  Хочется его передразнить. Впереди меня полуголые девчонки всех возрастов, читают буквы, прикрывая глаза, сзади меня полуголые девчонки всех возрастов делают рентген. А я проверяю зубы.
- Отличные зубы, только пломбу нужно скоро поменять. И на сладкое налегать не рекомендуется.
Игнорирую его замечание и иду дальше. Чтобы отмучиться поскорее с самым нелюбимым доктором направляюсь сразу к нему.
- Ты уже всех прошла? – удивляется он.
- Нет, просто вы мне не нравитесь и я хочу сделать это поскорее.
- Расскажи, почему ты здесь.
- У меня навязчивая идея. Я боюсь холода, боюсь что из меня вынут органы, боюсь замороженного мяса и работу моего отца.
- Может быть ты боишься отца?
- Нет, я боюсь рыбы. У него на работе много замороженной рыбы.  Я могу идти?
- Торопишься. Тут до тебя один малчишка тоже торопился.
- Он мой товарищ.
- Уже завела себе товарища? – улыбается доктор.
- Он только мой друг, - как можно более грубо отвечаю я, забираю одну из конфет с его стола и иду к другим врачам.



                                Первая.

Хмурюсь и сжимаю покрепче кулак. Как будто я сейчас разорвусь от злости. Кожа расползётся и из центра мозга брызнет раскалённая лава. Вот они идут маленькой белой стайкой, а я стою тут неприкрытый под солнцем, как будто пришёл сдаваться в руки солдат. Они идут гуськом, прижимая крепко-крепко тетради с рисунками и карандаши, на каждой платье какого-нибудь светлого цвета, у всех какие-нибудь смешные бантики на причёсках, все такие по-дурацки милые, что становится тошно. Хочется схватиться за топор и перерубить их всех, как поросят, но только не сейчас. Среди остальных макушек я в надежде выискиваю одну единственную, даже не придавая значения этому волнению и, наконец, цепко урвав взглядом белое пятно, я свирепею.
Вот они о чём-то болтают, смеются, она как всегда тихая. И дурацких бантиков не носит. Абсолютно белая, как будто ненастоящая, как будто воскрешённый мертвец, и руки такие тощие-тощие, как будто точно мертвец. А лицо острое, мышиное...
Такие хорошие, прямо маленькие птички. Должно быть, если они повернут чуть-чуть головы и увидят меня, крику будет на весь лагерь. Особенно с таким, как сейчас, злым лицом. Не дай бог ещё кто из ребят увидит. А если Лисичкина увидит вообще апокалипсис - у меня же всё лицо чумазое, царапина от ветки на щеке, потому что лазал по дереву, кепка сбилась, волосы во все стороны, пятно на джинсах, дырка на рубахе. Балбесина.
И тут это мышиное лицо показалось из маленькой щебечущей кучки бантиков и юбочек. Листья зашелестели на дереве. Скрипнула дверь в корпус, воспитатель сняла с шнуров сухие белые простыни и аккуратно сложила. Волнение внутри усиливалось, как если бы в моём животе сидели маленькие голодные детки и сначала просто галедели, но от голода постепенно начинали злиться, пинаться, драться, стучать по тарелкам и кричать. Он валялся рядом со мной, почти касался носка моих кроссовок. Серый осколок кирпича, неясно как затесавшийся в обитель малышей, которые ведь могут пораниться. Осколок, которым можно рисовать на асфальте, как они это делают, когда выходят в своих смешных панамках, похожие на маленькие грибочки в юбках. Сидят по-лягушачьи и рисуют мелками разные тошнотворные рисуночки. И она с ними такая беленькая, тощая, рисует какую-нибудь дрянь до тошнотворного мило. Так мило, что хочется изничтожить её до крупицы, взять и вывернуть, выжать как тряпку, но я слишком боюсь. Хоть и маленькая, того гляди сама исчезнет или растает, как снег под солнцем, но страху на меня наводит, как ничто другое никогда не наводило. И увидев эту мышиную мордочку, на секунду выскользнувшую из толпы, я схватил его крепко крепко и зашвырнул с такой силой и ненавистью, что удивительно как только вокруг него не вспыхнуло пламя. Послышался вскрик. Стайка встрепенулась и расступилась, а я быстро нырнул в какие-то кусты, упал на колени и уставился на неё сквозь ветки. Тетрадь выскользнула из её рук, карандаши расспались по изрисованному асфальту, она медленно закрыла глаза и обрушилась рядом.  Кто-то из девочек сразу закричал, кто-то выронил книги, кто-то заплакал, а воспитатель позабыла простыни, раскидав их по траве, и понеслась к ней. На белой макушке проступило яркое красное пятно, как будто из её головы выросла большая роза. Как будто пятно съедает её голову. От него поползла красивая лужица крови, такая яркая, что не верилось, что внутри неё могло быть нечто настолько тёмное. Я изо всех сил сжал пальцами ветки, стараясь слиться с кустом и удержать это бушующее волнение внутри меня и даже не обратил внимания на то, что руки пронзила острая боль. Это был куст шиповника. Мои глаза были как две огромные ягоды этого самого шиповника. Мне казалось внутри меня взрывается ядерная бомба и в штанах вырастает ядерный гриб, который всё сейчас вокруг уничтожит. Волосы рассыпались по асфальту, оскрасились в красный, а девочки вокруг всё плакали. Мои внутренности болезненно сократилиь. Я убил её. Живот сдавило чьей-то невидимой ледяной рукой . Вторая ледяная рука сжалась и как капкан захлопнулась на моём горле. Вздрогнув и закатив глаза, я скрючился и выпустил рвущуюся наружу колючую горечь, испачкав и без того грязные джинсы, но после первой волны захотелось снова и снова, пока мне стало больше нечем тошнить и я просто не остался плеваться на недавно красивые цветы шиповника.
Я вскочил и, пошатнувшись, собрал в себе все оставшиеся силы, чтобы отдать ногам сигнал, который помог мне сбежать  от страшного наваждения к прохладной веранде в противоположной части лагеря. Там, где из стены с жирафами и бегемотами торчат маленькие краники, под которыми детишки обычно умываются пока играют на улице. Тот дощатый пол всегда холодный, даже если на улице солнце, так что я быстро побежал туда подальше от яркого пятна солнечного света, заглатывающего её.
Я лежу лицом вниз и глубоко вдыхаю запах дерева.
А что если я убил? Мысль крутится со скоростью света и так отчётливо что мне становится страшно. Мимо ползёт гусеница, рядом шелестит пионовый куст.
Я уже не представляю сколько прошло времени, я всё жду крики, но криков нет. Может она жива? Из под половиц задул прохладный ветер. Мне остро пахнет белыми пионами. От мысли о трупе валяющемся в той части лагеря у меня подрагивают пальцы. Она так прекрасна когда умирает.
Скрип. Шаги.
Она ткнула меня носком ботинка как будто проверяя эту тушу на наличие жизни и села рядом со мной по-лягушачьи. Мне на глаза упал луч солнца и я зажмурился.
- Ты в курсе, что ты мог её убить?
- Сам испугался. - выдыхаю шёпотом запах пионов, наполняющий меня, как воздушный шар.
- Она в медкорпусе.
Меня чуть не вырвало снова. Она жива. Я не прикончил белую малышку!
Она берёт мою руку в свои и начинает медленно вытаскивать из ладони шипы, а я продолжаю лежать с закрытыми глазами и вдыхать сладкие молекулы солнца и пионов. Только белые пионы пахнут так сильно. Чем пион ярче, тем слабее пахнет. Чувствую прикосновение к руке кончика йодного карандаша. Она никогда не забудет взять его с собой, даже если будет опаздывать на похороны.
Она похожа на учительницу. У неё очки старческие, огромные и казалось бы глаза абсолютно точно в них должны увеличиваться. Так и просятся несуразно, по-смешному большие глаза, но эти очки почему-то их не увеличивают и это странно. Она странная. Добрая как мамочка, заботливая.
- БЕГИТЕ, БЕГИТЕ СУЧКИ!
Но она может быть серьёзной, суровой, даже страшной.
- Ты с ума сошла?
- Давай давай, я хочу смотреть, как сверкают пятки.
На Аль лёгкая куртка. Кругом сыро от росы. Трое девочек в коротких шортах рассекают по холодной траве в странном подобии бахил и, хныча, вскрикивают и взвизгивают от каждого шага.
- Ко мне, ко мне. - Аль улыбается.
- Сумасшедшая баба!
- Да они же мне хотели в коробку сока написать! - возмущается Аль, вытаскивая шипы из второй руки. Я улыбаюсь и на секунду морщусь от неосторожного движения.
- Давай, скачи красотка. - Аль громко хохочет и хлопает в ладоши. Её глаза блестят, как роса на траве. Как будто эти трое заплакали всё футбольное поле пока бежали.
- Не дёргайся. - Аль воркует голосом мамочки, орудуя с пинцетом над изуродованными ногами стонущих девочек. Пакеты с опилками превратили их ступни в нечто, на что теперь точно нельзя натянуть босоножки.
- Где ты их вообще достала? Опилки. - спрашиваю ровным голосом, граздо более уверенным, чем до этого.
- Бобёр в лесу сточил дерево. От дерева, сточенного бобром, стружка ещё жёстче. - недобро улыбается, снова рисуя мне пятнышко на руке. Если бы глаза в этих стёклах увеличивались было бы ещё страшнее смотреть на эту улыбку. Руки теперь похожи на леопардовы лапы.
           Лабораторная мышь в лаборатории
Погода на улице заметно портилась. Солнце больше не светило и становилось душно. Всё замерло в предвкушении дождя, даже не дул ветер. Небо чернело и готовилось разорваться, казалось, звуки ушли и замолкли детишки, спрятавиеся под крыши, зонтики и навесы.
А я иду, не обращая внимания на окружающее, потому что всё, что я могу видеть перед глазами это розу, расцветающую на её макушке. Меня немного сдавливало, как будто я болен и снова тошнило, но я старался не придавать этому значения и идти вперёд что бы не случилось.
В белой палате, пахнущей хлоркой и лекарствами, точно такой же, как и вся остальная больница, всё было удушающе спокойным и я бы не заметил её, сливающуюся с общим фоном, если бы не единственное тёмное пятно. Это было перо какой-то птицы, которую она воткнула за повязку на своей голове, как будто эта повязка вовсе не признак того что у неё что-то не так, а надета для красоты. Она сидела на своей кровати по-турецки и как нельзя кстати подходила под обстановку.
- Лабораторная мышь в лаборатори... - говорю я и только этим привлекаю к себе её внимание. И только сейчас я замечаю у неё на коленях гитару. Она регулировала натяжение струн.
- Что? - спрашивает она поглядев на меня своими бледно-серыми глазами и меня как будто шибануло током по мозгам.
- Ты похожа на белую лабораторную мышь, только глаза не красные. - говорю неуверенно, разглядывая покачивающееся от каждого движения перо на её голове.
- Это орёл, - показывает пальцем на перо - а мышей я люблю, так что если хочешь буду мышью. 
- Лабораторной... - нервно дёргаю себя за воротник рубахи. Мне кажется на меня надет галстук, который меня душит. Я что, говорю с ней? Вот так вот просто говорю с ней?
- Это же ты кинул камушком? - спрашивает она, уже не глядя на меня, и снова увлечённо регулируя натяжение струн. - Ты садись.
- Ага. - отвечаю, всё ещё стараясь прийти в себя, и, неуверенно подойдя к кровати, стоящей напротив её, обрушиваюсь. Не знаю на что я ответил это "ага", на вопрос или на приглашение сесть, но меня больше волнует не то, что она знает, а то откуда она узнала. За окном тихо только шелестят деревья и небо наконец лопается. Буквально за несколько секунд оно разражается таким горестным плачем, что из-за жидких паутин, скользящих по стеклу ничего не видно.
- Ну вот... - говорит, на секунду глянув на дождь из под снежно белых ресниц.
- Могу я здесь переждать?
- Конечно. Ты не против, я тут чуть чуть побряцаю? - пропискивает она и, дождавшись пока я кивну, тут же начинает перебирать струны пальцами и её кисть, как паук, перебирающий нити паутины. Как будто вовсе не гитара со струнами, а я и мои натянутые нервы, покоящиеся у неё на коленях и не способные остановить это издевательство.
Сосредоточенно и внимательно, очень серьёзно глядя на гитару, она начинает просто играть, без слов, что-то абсоютно не здешнее, не подходящее под атмосферу больницы, а наоборот придающее этому месту что-то свое. Стены начали окрашиваться, её кожа начала розоветь, запах лекарств выветриваться и я смотрю на это преображение только боковым зрением, но мне уже достаточно, чтобы задержать дыханье. Я уже не уверен, что это бинт на её голове, не уверен, что она сидит на койке, не уверен, что я сам всё ещё здесь нахожусь, я даже не уверен правда ли я слышу музыку или это что-то вообще другое. Она становится громче, заглушая дождь, барабанящий по крышам и листьям, остужающий асфальт, нагретый так, что кажется сейчас пойдёт пар. Я уже давно растворился в звуках всеми своими мыслями и переживаниями, как кубик сахара, расползся сладкой лужей по всей этой преобразившейся комнате, собрался и довольный, как кот, с улыбкой сел на её голову, на самый кончик подрагивающего пера, чтобы важно и деловито наблюдать за тем, как она играет. У неё загарелая, даже бронзовая кожа, а волосы чёрные-чёрные, как сама ночь, и вместо одного пера целая перьевая корона. Мышь сидит на пне и освещаемая светом огня безмолвно читает заклинания. Вокруг костра шелестит и танцует лес, как большое красивое чудовище, разбрасывая блестящие искорки от огня, хватая их лапами и выдувая прямо к луне целыми снопами, как золотыми салютами. Колдунья Мышь начинает улыбаться и её карие глаза прожигают на мне сквозные дыры. Я обнаруживаю себя сидящим на койке и во все глаза глядящим на белое пятно с пером на голове. Её кожа снова бледная, у неё снова белые волосы сливающиеся с бинтом, вокруг снова удушливый запах лекарств.
- Я Аня кстати. Но ты лучше зови меня как звал, - снова глядит на гитару, а затем на меня и снова улыбается - А тебя как звать?
- Ми... Ми... - слово проваливается внутрь горла. Меня сейчас вырвет. Разворачиваюсь, и, распахнув дверь вылетаю так стремительно, что кажется подо мной крошится пол и вокруг меня пляшут язычки пламени. Медсестра передо мной, несущая подносик с какими-то лекарствами начинает что-то говорить строгим голосом, но, зажмурившись, проношусь мимо неё и слышу только звук битого стекла.
Улыбка на этих маленьких и плоских губах адресованная лично мне застряла у меня поперёк горла. Мышь отравила меня чем-то, что-то недоброе сделала со мной своей игрой на гитаре, я не могу поверить, что это простой человек, это самая настоящая колдунья.
- Успокойся, не нервничай.
- Колдунья... - задыхаюсь - дьявол во плоти.
По лицу стекают струи холодной воды, на глазах прохладная лепёшка не даёт поднять веки.
- Ты сам-то понимаешь, что говоришь? - говорит по-доброму, участливо, и гладит меня по уже мокрым волосам.
- Я уже ничего не понимаю, - поднимаю руку и касаюсь горла. Того самого острого и колючего комка горечи, который появляется когда хочешь плакать, но я совсем не хочу плакать... - я хочу только сказать... - "ты самое лучшее, что происходило с этим проклятым миром" - но я никогда такое не озвучу.
Снова проводит по моим волосам и, потрогав кончиками пальцев тряпочку на моём лице, забирает её и отправляется к окну. Слышно как ступают по полу её босые ноги, слышно как плещется вода в тазике на подоконнике у приоткрытой створки. Аль старательно выжимает тряпочку и, подойдя ко мне, садится рядом. Я не могу открыть глаза. Да и не нужно, я знаю что увижу - ночная комната, на тазик, стоящий на подоконнике, падает луч от фонаря, вокруг спят мальчишки, а над моей кроватью с дурацкой, наспех закрученной причёской, Аль в одной ночнушке. Очки в кармане.
- Меня давит со всех сторон... - говорю шёпотом, но не потому что спят, а потому что не могу говорить громче, иначе начну скулить и подвывать, как раненная псина.
- Это я тебя подушкой сейчас задавлю, - бурчит с дальней кровати голос Стаса - поспать дай. 
Открываю глаза.
- Я тебе задавлю, умник, - рявкает Аль и красиво с разворота метает влажную холодную бомбочку прямо на лицо Стаса. Белая лепёшка шлёпается точно в цель и, кряхтя и кашляя, однокомнатник скидывает её на пол.
- Больная что-ли? У психиатора полечись.
- Это ты у меня сейчас лечиться отправишься если я ещё хоть слово услышу, проклятый импотент - твердит Аль сквозь зубы, яростно вышагивая в сторону его кровати и, подобрав тряпку с пола, отправляется к тазику. Стас замолкает и смущённо лежит, отвернувшись к стене. Нельзя спорить с девочкой, которая кое-что о тебе знает. Однажды Снежанна и Стас пытались стать немножко взрослее... 
Во всей комнате наконец царит молчание и плеск воды. У меня в голове бурлит маленькое озеро вулканической лавы. Этой страшной ночью в поту и холодной воде в одних трусах и одном носке, который не успел снять, я трясусь под одеялом, стараясь разогнать это ужасное чувство сосущей воронки, которое образовалось у меня в животе сразу после того, как Мышь прогрызла насквозь мою голову через глаза своей улыбкой. Этой ужасной ночью я не мог уснуть до самого утра и спать мне всё равно не хотелось, стараниями Аль и её ледяных компрессов, которые промочили мне всю подушку. К утру я заметил, что всё-таки поспал немного. У меня в ногах сидела сестрица и, сложив руки на моих коленях и положив голову, мирно спала. Затем я снова отключился и, проснувшись, наконец понял, что спать больше не хочу.

      Когда Мышь обрела новую нору

Мышь проползла в корпус номер третий совершенно случайно и, спросив у кого-то его номер, поняла, что пришла по адресу. Ухватив вглядом цифру 2 висящую над чьей-то дверью, она двинулась прямо к ней. Дверь распахнулась не успела она и подойти. Из неё показалась девочка в длинной белой ночнушке, взлохмаченная, в очках и с синим тазиком в руках. Застыв в дверном проёме и глядя на Мышь, она как будто соображала что-то, пока не шагнула вперёд, заставляя Лабораторную отступить.
- Тебе чего здесь? - холодно проговорила она и казалось точно, абсолютно точно сверкнула глазами из под очков.
- Я хотела увидеть того мальчишку.
- Поверь, ты последнее, что ему хотелось бы сейчас видеть,- Аль снова шагает вперёд, снова заставляя её отойти - проваливай.
Выражение лица Мыши становится несчастным. Она понятия не имеет что плохого сделала этой страшной девочке и думает, что лучше бы ей и правда поскорее отсюда убраться, а вылетая из дверей третьего корпуса и задевая случайно кого-то плечом, она навсегда даёт себе обещание никогда больше сюда не приближаться, а в особенности никогда не приближаться к этой девочке, но возвращаясь с небольшой сумкой вещей и тетрадью, прижатой к груди, в свой корпус, она обнаруживает, что её кровать занята кем-то другим.
Воспитатель младшей группы, Фюрерша, глядит на бумаги поверх своих крохотных очков и морщит губы, от чего кончики её мерзких белёсых усиков касаются кончика носа, который дёргается так, как будто в бумагах она пытается что-то вынюхать. Мышь сжимает покрепче ручку своей сумки, внимательно глядя на глаза Фюрерши, скользящие по буквам так быстро, что едва успеваешь понять двигаются ли они вообще, и терпеливо ожидает приговора, который вот вот должен прозвучать грозным диктаторским голосом, громыхнув над головой как объявление военного положения:
- Переводишься в старшую группу. Корпус четвёртый, комната третья.
- Чего тебе? - спрашивает голос девушки с красивыми светлыми локонами с одной половины головы. На второй половине всё ещё красуются бигуди.
- Меня сюда перевели, - робко говорит Лабораторная, изучая носки своих красных башмаков с вишнями - застёжками. Девочка с локонами, проследив за её взглядом, тоже рассматривает эти башмаки и, усмехнувшись злорадной и жадной усмешкой, хватает Мышь за костлявое плечо.
- Посмотрите кто к нам пришёл! - восклицает она, утянув девочку за собой в комнату и две пары глаз впиваются в гостью. Одна из них приклеивает плакат с изображением какого-то парня над своей кроватью. Внизу на плакате подпись "Дима Билан". Мышь не знает кто он такой, но часто слышала это имя где-то. Девочка похожа на белокурую, только ниже и на ней нет косметики. Другая пара глаз встречает Мышь с подоконника. Это пара немного суженых к носу тёмных глаз девушки, которая мечтательно курит, пренебрегая правилами пожарной безопасности. Про эту девочку Мышь слышала от воспитателей - японка с каким-то замысловатым японским именем. Её губы растягиваются в улыбке, а глаза ещё более сужаются. В комнате пахнет духами и лаками, кругом плакаты каких-то парней, среди которых Мышь узнаёт только одного и тычет в него пальцем:
- Гарри Поттер!
Белокурая оборачивается и снова усмехается. В двери показывается знакомая пара очков.
- Эта что здесь делает? - Аль дёргает Мышь за другое плечо и разворачивает к себе - Я же говорила тебе держаться подальше.
- Её перевели сюда, - говорит белокурая торжественно - она теперь живёт с нами.
- Правда? - Аль оценивающе рассматривает Мышь, как будто думает что с ней делать, а потом толкает назад, обратно к той девочке - Тогда, Снежанна, она теперь ваша.
- Ещё как наша, - скалится японка, потушив сигарету о край подоконника и выкинув, а Мышь представляет на месте этой сигареты себя и сглатывает, видя как эти красные острые ногти сжимают её горло так же как сжимали только что окурок.
Так начался обряд посвящения в полноправные жители третьей комнаты четвёртого корпуса группы номер третьей белой пребелой девочки по кличке Лабораторная Мышь.
Ярко светит дневное солнце. Так ярко и тепло, что даже светлые пятна, прорывающиеся сквозь лохмотья листвы обжигают мне лицо. Сидя на лавочке рядом с Аль и орудуя маленьким ножиком, я очищаю персиковую косточку, осыпая стружкой колени и траву. Аль красит ногти, скорее всего просто потому что нечем заняться, так как обычно она никогда не красит ногти. Чуть поодаль по детскому городку, как маленькие разноцветные жучки, ползают первогодки - группа 6-8 лет формально под присмотром Синицы, которая уснула. Синица это полная стареющая дама в неизменном сетчатом вязаном платке, от которой пахнет старушачьими каплями и чем-то сладким. Она выглядит серьёзной и строгой, в особенности благодаря своей бородавке на щеке, но на самом деле она само добродушие. Синица всегда выходит контролировать своих детей, но всегда засыпает на лавочке в тени ясеня. Как и у Лисичкиной её кличка никак не связана с фамилией - Синицей её прозвали потому что у неё тонкий голос и потому что она милая и добрая.
Пытаюсь подуть в свой самодельный свисток, но ничего не выходит и я продолжаю стачивать острые опилки. Обычно в такое время с нами на этой самой лавочке сидят Анна, Снежанна и Мивако и редкое явление, чтобы мы с Аль сидели без них. 
- А чем занимаются эти трое?
- А как ты думаешь? - Аль поджимает губы, старательно обводя кисточкой кутикулу, но всё равно на неё заезжает.
- И что они успели сделать интересного?
- Погляди, - не отводя глаз от своих ногтей Аль указывает пальцем наверх. На ясень под которым спит Синица. На ветках как флаги развеваются несколько каких-то предметов одежды пастельного цвета. Узнаю шмотки Мыши.
- Как отреагировала? - возвращаюсь к своему занятию.
- Плачет в душе. Анна пытается её оттуда выскрести. Снежанна и Мивако копаются в вещах.
- А ещё что?
- Что это? - вопрошает Мышь, протягивая Аль свою тетрадь с рисунками. Её водянистые глаза становятся ещё более водянистыми и блестят, даже искрятся надвигающимися солёными лужами.
- Твоя тетрадь. - спокойно отвечает Аль, закручивая волосы так, чтобы не лезли в лицо пока она умывается.
- Что с ней случилось? - всхлипывает Лабораторная, изо всех сил поджимая пальцы ног, чтобы не расплакаться.
- Инопланетяне похитили. - усмехается и с улыбкой глядит на неё - Сама-то как думаешь?
Мышь осторожно глядит на пустующую кровать Снежанны, которая отправилась разматывать ночные бигуди, пытаясь понять, чем могла оскорбить этих троих. На страницах закрытой тетради высокий дуб, опутаный золотой цепью, по которой бродит учёный кот. Учёному коту дорисовали член. Среди веток сидит русалка, причёсывающая волосы. Русалке дорисовали грудь с проколотыми сосками. На странице далее прекрасная синяя птица теперь с ирокезом отдающая "зигу". Рисунки безнадёжно испорчены, как будто Снежанна исполосовала маркером её саму. Мышь жмурится и молча отправляется в ванную комнату. По пути её ловит Анна и, схватив за плечи, трясёт, громко спрашивая:
- Гарри, это ты положил своё имя в Кубок Огня, отвечай?!
Отбившись, она поскорее влетает в ванную, где обнаруживает в зеркале себя с маркерными очками и шрамом на лбу. Из под маркерных очков наконец брызжут солёные водопады.
- По-моему жестоко, - хмурюсь я, скорее тому, что свисток не свистит. Аль закручивает крышечку на лаке и начинает дуть на ногти.
- Миша, это начало. Ты же знаешь этих троих.
Вздрагиваю, как будто холодно, представляя, что могут сделать эти гарпии с Мышью, которая ни за что не сможет им ответить. Она сейчас совсем одна. Ей совсем некому помочь.
- У тебя пилочка есть?
- Под кроватью, под белым кедом.
- Сейчас приду.
Поднимаюсь и отправляюсь к дверям корпуса. Я здесь практически прописался, только ночую в своём корпусе. Там даже вещей моих меньше, чем здесь. Все девочки уже привыкли.
Дверь в корпус распахивается и ударяется о бетонную стену. Из проёма, как из дула пистолета, вылетает белое пятно и, на секунду замерев в десяти метрах, меняет курс и летит прямо на меня. Мышь прыгает и, обхватив мою шею руками, со стоном валит меня на спину на землю на траву и оборванные малолетками кисточки ясеня, вышибив из меня дух. Не весом.
- Я не могу так больше... помоги мне... - сотрясается на моём плече рыданиями. Я чувствую, как бьётся её сердце и как обрывисто она дышит. Сам я вдохнуть не могу. Глядя глазами-шиповниками прямо перед собой, я не вижу абсолютно ничего. Я похож на спусковой крючок и я сейчас изо всех сил напряжён, чтобы не сорваться. Я не могу дышать, я не могу видеть и слышать, ясень, крыша корпуса, подбежавшая Анна, всё это провалилось в небытие и растворилось, оставив в целом мире только нас с ней. С этим белым комком слёз и жалостных всхлипов. Ещё чуть-чуть и меня начнёт колотить и трясти, прямо как её. Кажется, я больше никогда не смогу подняться. Не смогу заставить себя подняться. Я хочу оставаться здесь пока не состарюсь. Пока у меня не выпадут все зубы и волосы, пока моё сердце не остановится, я хочу продолжать лежать здесь на земле и листьях сдерживаясь от того, чтобы обнять эти трясущиеся плечи и слушая, как она плачет и просит о помощи. Я ничего не могу сделать.
Аль вцепилась в Мышь, как ястреб в землеройку и, стащив её с меня, одним махом поставила на ноги. Едва столкнувшись с Аль нос к носу, Мышь перестаёт плакать и сжимается, пока собирая валяющиеся вокруг осколки своих мозгов, я пытаюсь подняться и, даже не отряхиваясь, прохожу к лавочке и обрушиваюсь на неё.
- Я же велела тебе отвалить.
- Извини, - всхлипывает Мышь, шмыгая носом.
- Погоди минуту, - бросает Аль подоспевшей Анне и, судя по звуку удаляющихся шагов, утягивает Мышь куда-то за собой. Анна стоит ещё недолго, пытаясь сообразить что тут только что произошло, а потом решает заняться этим позже и садится рядом со мной.
- Ты чего? - спрашивает она, изучая мои закрытые глаза и отрешённое выражение лица.
- Жарко сегодня. Чего ты натворила? - опускаю ладонь на лоб.
- Пообещала подложить ей ужа в постель, а она как выскочит. Я думала побежала к Лисичкиной, а она на тебя прыг! Вы чего, знакомы?
- Типа того. Помнишь про девчонку твердили, что с черепушкой в больничке отдыхала?
- Красавчик. За что ты её?
- Спроси что полегче. - выдыхаю. Засыпаю. Слышу как кто-то пришёл, но глаза уже не открываю. Надо мной звучат тихие полуденные голоса, на лицо осыпается пыльца с крыльев бабочек, в волосах путаются листья ярко жёлтых одуваничиков таких больших и густых, что они похожи на маленькие солнца.
- Ты что не в курсе? Аль тогда целую ночь по третьему с тазиком бегала.
Тёплый ветер вышагивает по этим шапочкам, заставляя сгибаться и с приятным и сочным хрустом переламываться самые высокие стебли, брызжущие горьким белым молоком одуванчиков. Чувствую копошение на своих пальцах. Кажется рука лежит на муравейнике. Господа трудоголики тащат лепестки, листики, веточки и натасканные где-то куски сахара или хлеба в свой высокий дом. Скоро они и меня примут за веточку и утащат к себе чтобы скормить меня своим красивым белоснежным маленьким деткам, похожим на крохотные конфеты. Снежанна общается с Анной, перегибаясь через спящего друга, пока кончики её волос, щекочут его руку, прикрывающую глаза.
Лабораторная напряжённо сглатывает, оказавшись в какой-то тёмной каморке наедине с Аль. Аль поджимает губы и, дёрнув за какую-то ниточку, зажигает лампочку, освещая стоящие друг на друге маленькие и большие, синие и красные, с ножками и ручками чемоданы девочек и жестом приглашает усесться на стоящую ближе всех стопку.
- Извини, я не буду больше попадаться на глаза. Я попрошу чтобы меня перевели, - договорив, Мышь снова шмыгает носом.
- Не нужно переводиться. Ты что же, не знаешь? - голос Аль непривычно тихий. Мышь ожидала, что сейчас получит кулаком в нос.
- Чего не знаю?
- Девочка, это же простая человеческая дедовщина. Эти куклы здесь с самых вот таких, ещё даже меня не было, как они уже приезжали сюда каждое лето.
- Тебе тоже устроили?
- И мне устроили и Мише устроили и тебе теперь устроили.
- Дак ведь он мальчик.
- В том то и дело, - Аль мечтательно глядит на паука, сидящего в углу на паутине и разглядывающего их обеих своими шестью или семью чёрными бусинками - он мальчик. А дружит с девочками.
- Какая проблема?
- У нас никаких. - Аль кивает в сторону, не отводя глаз от паука - У третьего проблема. Мальчику нельзя дружить с девочками.
Миша готов поклясться, что сейчас выплюнет собственные лёгкие через открытый рот, жадно глотающий вдохи. Прижимаясь спиной к стволу какого-то дерева, он пытливо ловит каждый звук, стараясь определить который из них быстрые шаги и крики.
- Значит, его обижали другие мальчики?
- Обижали... ну, как сказать...
- Леопольд, подлый трус, выходи! - доносится голос Стаса и Миша, как перепуганный олень, срывается с места и несётся дальше.
- Там! - вопит ещё чей-то голос и за ним устремляется топот пяти пар грязных и рваных кроссовок. 
Перемахнув через какой-то камень, он сворачивает за кусты и что-то заставляет его пригнуться. Над головой свистит и врезается в ствол дерева красивое зелёное яблоко. Разбившись напополам, оно начинает источать приятный кисловатый запах, но Мише некогда отвлекаться. Увернувшись от камня, но получив по плечу шишкой, едва не потеряв равновесие, он бежит дальше. Слышится шум воды.
"Чёрт возьми, ров!" - проносится в его голове и он уже думает свернуть вправо, но тут же осознаёт, что может быстро перейти ту ледяную речку, протекающуюу внизу и спрятаться на том берегу. Времени размышлять не остаётся и он ломится вниз по склону, пока не слышит сзади:
- На тот берег бежит!
- Антонов, невод!
Рядом приземляется огромная рыбацкая сеть. Едва не вскрикнув от страха, он падает на зад, но, быстро сообразив, вскакивает и бросается наутёк в противоположную сторону. Что-то больно жалит правую руку и, кинув на неё беглый взгляд, он замечает впившийся в грязную ладонь зелёный осколок. Антонов сзади возится с сетью, так что у него есть время удрать подальше. Мимо снова пролетают чьи-то снаряды. Прямо по голове кто-то заехал сухой палкой. Миша, чертыхнувшись, снова сворачивает и тут же проваливается куда-то вниз. В открытый рот натекает вода с какими-то водорослями.
- Ястреб сбит, ястреб сбит, - верещит сзади голос Ментола - Я попал!
- Куда он подевался, придурок? - грохочет Стас. Наверняка трясёт замешкавшегося Антонова, пока Бочка и Королёв ищут на земле подходящие шишки и камни.
Миша быстро всплывает и, выпустив фонтан ледяной воды, обнаруживает что это были вовсе не водоросли, а головастик. Он угодил прямо в пруд.
- Там плеск. Вы слышали?
Он сжимается и, схватив какое-то сухое, растущее рядом растение, обламывает стебель с обеих сторон и ныряет, сунув один конец себе в рот, а другой оставив снаружи. Зелёные плавучие водоросли тут же смыкаются над его головой, как бензиновые лужи. Превозмогая желание выскочить, как ошпаренный, он угождает рукой в мягкий ил и даже нащупывает что-то склизкое, похожее на лягушачью икру, но времени привередничать нет, а потому, поглубже вдохнув через трубочку и зажав себе нос, он медленно поднимает веки. Через мутную воду практически не видно ничего, кроме взболомученной глины и зелёных нитей водорослей, но где-то сверху он явственно замечает движене и старается дышать как можно тише. Сверху слышатся какие-то голоса, но ничего кроме того, что говорят несколько одновременно, он не понимает.
Вдруг облако зелёных водорослей что-то разрывает и, вздрогнув, он машинально отплывает назад. Различив какой-то неясный тонкий силуэт, он только и успевает, что отплыть ещё чуть дальше, как его что-то больно лупит по ноге. Всё ясно. Ребята взяли длинные палки и теперь шарят ими по дну, чтобы найти его.
Снова глубоко вздохнув, он задерживает дыханье и зажмуривается, чтобы не закричать. Если бы их было хотя бы трое, он бы обязательно подрался с ними, но их весь корпус и эти пятеро те, кто сегодня решил не спать. Во главе их дурацкой шайки Стас - самый "взрослый" из всех. Именно ему пришла в голову отличная идея накидать под Мишину простынь тех листьев, похожих на ревень, которые от нажатия выпускают жёлтый сок похожий на мочу, чтобы выставить его придурком перед Синицей, которая была тогда их воспитателем. Именно ему затем пришла в голову идея лишить его завтрака, обеда и ужина, именно ему пришла в голову идея отключить холодную воду, когда Миша принимал душ, именно он предложил сегодня устроить "охоту". Все остальные, более глупые идеи были чужими, вроде обстрела ягодками рябины из точно таких же трубочек. 
Весь в синяках и с царапиной под глазом, мокрый, уставший и с водорослями на изорванной одежде, он вернулся в корпус только под утро, чтобы встретить сонного тёплого и чистого Стаса усмехающегося широким ртом:
- Где пропадал, Ромео?
- Неужто навещал Джульетт? - вторит Ментол.
- Забрался в окно по их волосам? - подхватывает Бочка.
- А лягушку ту поцеловать успел? - усмехается Антонов.
- Или твоя русалочка всё такая же узкоглазая рыбина? - хлопает в толстые ладошки Королёв. Вместо того, чтобы начать ругаться, Миша прищуривается, прямо как Мивако, и с улыбкой дружественно и по-братски заключает Стаса в крепкие объятья.
- Отпусти меня идиот! - верщит Стас, чувствуя, как мокнет его одежда, как пропахивает она запахом водорослей и лягушек, как налипает на него пятнами глина и ил.
- То есть... я не понимаю... - Бочка хлопает глазами. Вися вниз головой на отогнутом пруте железного забора, я раскачиваюсь и говорю:
- Мы очень близки. Как брат и сестра.
- Как Кофейник и Незнайка?
- Они родные братья, Бочка, а мы с ней нет. Дошло?
- То есть как?
- Мы друг друга любим.
- Тили тили теста...? - неуверенно начинает Ментол уже в десятый раз.
- Не теста, Ментол. Мы брат и сестра, - продолжаю раскачиваться, действуя им на нервы и мешая продуктивной работе их крошечных мозгов.
- Дак у вас же фамилии разные.
- Мы не кровные брат и сестра, - закатываю глаза, не понимая что такого сложного я говорю.
- Но они поняли?
- Но они поняли. - кивает Аль, наматывая на палец волосы. - И теперь он там только ночует.
- То есть однажды это закончится? - пищит Мышь, в надежде выпучивая на неё свои водянистые глазки, и дальше звучит фраза, которую Лабораторная запоминает на всю свою оставшуюся жизнь. Фраза которая навсегда меняет её и её мир и которая украшает её невидимое знамя:
- Терпи, казак - атаманом будешь.

        Гриб, кроссовки и золотое яйцо.

Мышь наконец пришла в себя и смирилась с издевательствами этих троих и всё было замечательно, если не считать, что виделись мы с ними гораздо реже, но я знал, что скоро это закончится и каждый день, ложась спать, я надеялся, что сегодня она с воплями выкинет из постели последнего таракана и в последний раз обнаружит себя в пасте. Хотя, зная девочек, я могу предположить, что их издевательства напоследок станут гораздо более изощрёнными.
Три часа ночи. Вторая комната третьего корпуса погружена в сон. Изредка слышно бормотание Бочки, Королёв хочет описаться, но он научился контролировать себя, а потому терпит, кряхтит и кажется сейчас лопнет, но его конечности вдруг снова расслабляются и он спокойно спит дальше. Ментол обнимает подушку. Он хочет обнимать мягкую игрушку, но ненавидит в себе эту детскую черту, поэтому засыпает, просто обхватив руками самого себя, пока среди ночи его подсознание не путает подушку с медвежонком и он не стискивает её. Антонов спит без снов. Он никогда в жизни не видел снов, разве что в далёком детстве, но он совсем их не помнит, а потому его ничем нельзя разбудить. Стасу снится какой-то кошмар. Он слишком слаб, чтобы бороться с чудищем, которое преследует его, но достаточно силён, чтобы бороться с собственным страхом и убегать от него, каждый раз норовя споткнуться и упасть в его лапы. Он где-то читал - если испугался главное не зажмуриться, не позволить страху себя одолеть и держать себя в руках что бы не случилось. Всё таки самое страшное, что может случиться это смерть. Стас немного двинутый. Он не боится смерти, но пока не знает об этом. Не знает, что дожив до сорока трёх лет, он, имея жену и дочь, однажды без какой-либо причины пропустит рабочий день, останется дома, вскроет бритву своей жены откуда-то выученными движениями (отсечь бока, сковырнуть пластмассовую полоску и вынуть) и попытается покончить с собой. Он не знает, что год и четыре месяца будет ходить к психиатору, который попытается вскрыть его черепную коробку в поисках ответа на вопрос, не знает, что потом он всё таки разберётся в себе. Он даже не знает, что через пол года он начнёт курить и в семьдесят шесть лет на собственном дне рождения он сделает свою последнюю затяжку и, закашлявшись, упадёт с одиннадцатого этажа.
Вторая комната укутана тёплым одеялом сладкого сна и ничто не предвещает беды, но чуткое кошачье ухо легко уловило бы сейчас приближающиеся шаги. Быстрые, спешные. Оно уловило бы даже сбитое дыханье и наконец звук шпильки, лихорадочно ковыряющей замок, звук поддавшихся звеньев и наконец звук распахиваемой двери во вторую комнату и вопль:
- Миша!
Я подскочил так, как будто прямо на меня, прямо мне на колени упала бомба.
- Проснись! - снова громыхнул знакомый голос и, разлепив глаза и пытаясь сфокусироваться на белом пятне, я уставился перед собой и пробормотал:
- Что случилось?
Аль не стала объяснять, а быстро принялась поднимать с пола мою одежду и обувь и швырять в меня, а я молча принялся всё это на себя натягивать, я ведь знаю, что просто так она тревогу не поднимет.
- Что случилось то? - спрашиваю я, сонно просовывая ногу в шорты.
- Да давай быстрее! - вопит Аль, не обращая внимания на злобные рыки с соседних кроватей:
- Опять сумасшедшая притащилась...
- Дура совсем! Спать людям не даёт.
- Уже второй раз, что за фигня в натуре?
- Разговорчики в строю! - рявкнула Аль и наконец выпалила - Мышь... голышом... лес...
- Чего? - испуганно спрашиваю я, уже не помню как, по-быстрому накинув на себя остатки одежды. Аль хватает меня за руку и мчится к выходу, только и успевая, что сбивчиво объяснять:
- Девчонки велели ей искать Тысячелетний дуб. Велели забраться в гнездо феникса и похитить золотое яйцо.
- Чего? - хмурюсь я, размышляя чего такого она начиталась.
- Они придумали эту хрень, чтобы она проторчала там всю ночь! Я ругалась с ними как могла, но ты же знаешь Снежанну!
- О Господи! - вскрикиваю я и, вырвав руку из рук Аль с удвоенной скоростью несусь к лесу.
Лес страшное место для маленьких глупеньких девочек. Однажды я спал там целую ночь и я знаю как там страшно, но не столько потому что темно и шорохи, а потому что там водятся лоси. Лоси красивые, замечательные создания с прекрасными ветвистыми рогами, огромные и тёплые. Мне даже показалось, что я сплю и вижу единорога, но на самом деле это был самый настоящий лось и если бы я вовремя не нырнул обратно в пруд эта огромная машина убийца, неясно почему понёсшаяся на меня, зашибла бы меня своими прекрасными рогами. Мышь... она же дурочка - пойдёт за лосем, захочет погладить детёныша, получит от мамаши рогами. Эти лоси пренеприятные и очень злые создания, если дело касается детишек.
В лесу было гораздо темнее, чем снаружи, я даже боялся поначалу туда заходить, но представив себе Мышь, скукожившись сидящую под деревом и плачущую, я тут же сцепил зубы и бросился бежать вглубь. Как я найду её? Этот лес огромный, она может быть где угодно.
В лесу холодно, пахнет шишками и смолой, а по ковру из иголок и веток стелится как прозрачные взбитые сливки, красивый влажный туман. Всё прямо как в каком-нибудь фильме ужасов, могу представить как она испугалась, когда пришла, а потому ускоряюсь и бегу так быстро, как могу, беспорядочно заворачивая то туда, то сюда. Лес был абсолютно одинаковым, не менялся, кажется что я топчусь по одному и тому же месту, но я точно знаю, что продвигаюсь, потому что, обернувшись, я уже не вижу Аль с испуганным лицом в ночной рубашке, не вижу корпусов, я вообще не вижу лагеря и вполне может оказаться, что я сам заблужусь здесь. Я бежал и изо всех сил надеялся только на то, что эта дурочка не захочет погладить лосёнка.
Заслышав шум воды, я кидаюсь вниз по склону рва, надеясь не подскользнуться и не упасть прямо в ручей. С меня как будто сваливаются кроссовки. Быстро перешагиваю тонкую холодную полоску шумной воды, омывающей красивые разноцветные камешки и, хватаясь за палки и коренья, торчащие из земли, я перебираюсь на другой берег.
Выбегаю на какую-то поляну и останавливаюсь, чтобы отдышаться, прижимаюсь спиной к стволу какой-то сосны и, опершись руками о колени, оглядываюсь. И мне в глаза сразу бросаются яркие оранжевые пятна, как будто капли крови разбавленной апельсиновым соком вокруг растут огромные красивые мухоморы, каждый такой большой, что одного такого хватило бы на целую большую сковородку картошки с грибами. Мне всегда было жаль, что их нельзя есть. Грибы разные, одни выше, другие ниже, одни больше, другие чуть меньше, одни пятнистые, на других пятен почти нет, но все огромные, чуть ли не по колено и тут среди прекрасных грибов я замечаю маленький пенёчек, как будто один из грибов спилили и, упав перед ним на колени, трогаю его пальцем. Мокрый. Значит сорвали совсем недавно. Вскакиваю с коленей и оглядываюсь. Ничего не видно, но где-то вдалеке слышится какое-то движение, поэтому, глубоко вздохнув, я быстро несусь на звуки. Мне кажеся сердце сейчас выпрыгнет у меня из ушей, потому что долбится где-то в черепушке, но я не обращаю внимания и, посильнее сжимая кулаки, бегу на звук туда, где по полянке среди маленьких аккуратных кустиков черники бегает красивый большущий лось, размахивая рогами и, кажется, агрессивно настроенный. И конечно сзади малыш. Мои худшие опасения подтвердились. Прячусь за дерево и вглядываюсь в кусты черники. И разумеется тут же среди них натыкаюсь на трясущееся белое пятно. И разумеется тут же собираюсь выскочить и броситься на помощь, но вовремя осознаю, что быстрее лося убежать точно не удастся, поэтому падаю на четвереньки и, опустив глаза вниз, начинаю ползти. Сухие иголки больно впиваются в ладони, а натыкаясь коленями на шишки, вовсе хочется кричать, но я веду себя тихо и слышу, что лось, точнее лосиха, перестала носиться и замерла. Она не может понять что такое ползёт под её ногами, пугается, издаёт громкий рёв и топчется, не решаясь подойти. Я ползу к кустику черники, уверенно опираясь ладонями об иголки, мне уже плевать на боль, я уставился в землю и изредка осторожно поднимаю глаза, чтобы поглядеть долго ли ещё осталось ползти. Лосиха снова стонет, топчется и, подойдя ко мне, наклоняется. Я слышу и чувствую горячее лосиное дыханье у самого затылка и замираю. Большие ноздри гоняют запах туда-сюда, как будто мамаша пытается по запаху понять представляю ли я опасность ей и её малышу, а мне страшно так, что я готов закричать и ударить её ботинком по морде, но я смиренно жду, пригибаясь, уже чуть ли не вжимаясь лицом в игольный ковёр, пока мамаша снова не стонет у меня над головой и, покрутившись, наконец быстро убегает в лес, мощно ударяя копытами по ковру, а мелкий лосёнок с какими-то звуками, похожими на скуление, быстро следует за ней, как будто боится, что я сейчас погонюсь за ним. Мышь сидит, обхватив колени, и трясётся. У неё в руке зажат огромный гриб. Вся она такая маленькая и беззащитная, что я начинаю чувствовать себя прямо как та самая лосиха - ответственным, единственным, способным защиитить.
- Эй, ты как? - спрашиваю я осторожно, стараясь не выдать дрожи в голосе. На ней абсолютно нет одежды, у неё покраснели подошвы ног, наверное ей было очень больно идти. А в волосах у неё застряли веточки и разный сор. Она продолжает молча сидеть и трястись.
- Мышь, это я. Я прогнал лосей...
Покрепче сжав ножку гриба, она медленно поднимает голову и смотрит на меня покрасневшими от слёз большущими бледно голубыми глазами. У меня снова что-то сдавливает внутри.
- Прогнал лосей? - переспрашивает она тихо тихо, почти шёпотом. Я киваю. Её лицо искажает гримаса. Она снова утыкается носом в колени, сжимается и начинает плакать, пока я пытаюсь придумать что мне сделать. Она напугана и наверное устала. Смотрю на её трёсущиеся плечи и, быстро осознав что нужно делать, расстёгиваю рубашку и накрываю её, как это делают спасатели в фильмах - накрывают жертв тёплыми пледами. Жаль у меня нет пледа и чашки с горячим шоколадом. Мышь наконец утирает глаза и, просунув руки в рукава, смотрит на меня. Смотрит около пары секунд и начинает улыбаться. И мне сразу становится легче. Я понимаю, что теперь всё хорошо. Всё закончено.

- Мы тут однажды сидели с Аль, - оглядываюсь - я даже флаг смастрил, но его наверное ветром унесло.
Мышь с интересом оглядывает крышу лесничьего домика, на которой мы сидим.
- Я даже не знаю лесничий ли это домик, но мы так его назвали. На самом деле я даже не знаю, что это за домик. Мы с сестрой нашли его несколько лет назад, когда были совсем малые и собрались жить здесь, но поняли, что одни не справимся и быстро забросили это дело. Зато целый день мы думали, что мы одни теперь будем тут хозяевами, - я улыбнулся. Мышь сидела по-турецки и в моей белой рубашке и в моих запачканных и рваных кроссовках на босу ногу выглядела очень странно, но совсем не по дурацки. Я видел её тощие исцарапанные коленки, знал ЧТО могу разглядеть, если приглядываться, но мне совсем не хотелось, только немного кружилась голова от мыслей о том, что на этих плечах надета рубашка, которая до этого была на мне. Наверное я не смогу потом принять её обратно... наверное у меня мозги расплавятся и вытекут через уши, если я почувствую от воротника Мышиный запах лекарств.
- Вы с Аль давно дружите?
- Прямо с самого первого года, как я приехал.
- И как?
- Лисичкина и Владик постоянно ругались на нас. Ты бы видела эти концерты.
- Маленькая шлюха! Такая маленькая, а уже шлюха!
- Неужели она могла сказать такое своей подопечной? - удивлённо спрашивает Мышь, а я улыбаюсь, ведь Лисичкина та ещё гадина.
- Мы просто дружим... - чуть не плачет Аль, заметно сжимаясь.
- Это нормально, что мальчик целый день проводит у вас? Вы и переодеваетесь при нём? А может ещё душ будете вместе принимать?!
- Не будем, - скулит Аль, еле сдерживая слёзы и глядя в землю. Лиичкина с волосами, убранными в немного петуховатый крашенный рыжий пучок, воспитательница лет пятидесяти, худая и в розовом платье с гладиолусами, которая, кажется, забыла, что она уже не молодая, продолжает краситься, рисовать под глазами стрелочки, делать себе маникюр. Лисичкиной совсем не идёт её образ милой кокетливой дамочки, потому что она выглядит настоящей только тогда, когда ругается. У неё из причёски торчат петухи, где-то под тональником появляется румянец, она злится и её крашеные рыжие волосы похожи на языяки горящего от злости пламени. Сейчас у неё изо рта вылезет ярко-красный змеиный язык, обовьётся вокруг Аль, оторвёт от земли и утянет в накрашенную пасть, чтобы Лисичкина довольно её прожевала и, как она это любит, кокетливо промокнула губы салфеточкой, оставив на ней следы розовой помады.
- Маленькая грязная девчонка! Чтобы я больше не видела тебя в компании этого поганца!
- Нет... - наконец плачет Аль, утирая глаза кулаками. Она покраснела и изо всех сил стараяется сдерживаться, но ей плохо. Она не хочет переставать дружить с братиком.
Ночью звуков вокруг было совсем не слышно. На холодном полу, сжавшись в позе зародыша, в одних трусах и майке лежит Аль. Слёзы стекают из зажмуренных глаз по щекам и капают на пол. Это место называют Кутузкой. Это здание Воспиталичьим гнездом. Здесь спят воспитатели и вожатые, и среди их комнат есть одна почти без отопления. Без кровати и без раковины. Пустая белая комната с заклеенным окном. Раньше здесь стояла железная кровать, с которой убрали матрас и детишкам приходилось спать на этой желазной сетке, но теперь убрали и её, поэтому без одеяла и подушек, провинившиеся детишки спят целую ночь на холодном полу. Чтобы попасть в Кутузку нужно сделать что-нибудь очень плохое, например плюнуть в глаз Владику, как однажды это сделал Антонов, и загреметь сюда на всю ночь, чтобы подумать над своим поведением. Или можно попасться на глаза Лисичкиной, когда на тебе нет одежды и ты лежишь в кровати в обнимку со Стасом и всю ночь проваляться здесь, плача, что совсем не свойственно пуленепробиваемой принцессе Снежанне.
К полуночи Аль наконец успокоилась и перестала плакать. И на минуточку даже задремала. Одна посреди темноты и пугающе холодного света луны, пробивающегося через ободранные лохмотья бумаги, которую наклеили на окно, отражающегося от белых кафельных стен. Ей было страшно. Не потому что чудовища могу утащить её в преисподнию, а потому что Аль могу изолировать от братика или наоборот и они больше не увидятся. Это было самое плохое, что могло с ней приключиться.
Её глаза медленно открылись. Казалось, на каждую ресницу кто-то подвесил по маленькому грузику, потому что это было очень сложно, но что то заставляло её думать что если она продолжит лежать, купаясь в бесконечно тёплых солнечных ваннах, случится что-то ужасное. Первое, что она заметила это то, что весь мир кружится. Всё что она видела это сливающееся месиво из различных оттенков различных цветов и никак не могла остановить эту карусель, даже прищуриваясь. Затем она почувствовала, что вокруг ужасно холодно, даже почувствовала себя рыбиной в холодильнике, как те что она видела на работе отчима. Эти серебристые куски льда с ужасными стеклянными глазами, которые точно, абсолютно точно всегда были такими вот кусками. Они никогда не были живыми существами, они рождались мёртвыми, замороженными, со стеклянными глазами.
Аль глубоко вдохнула и, сцепив зубы, чтобы не затрястись от холода, поднялась. И тут же взвизгнула. Что-то ужалило её в бок в низ живота, как будто кто-то вонзил в неё отвёртку и, машинально прижав руку к больному месту, она взвизгнула снова, потому что от прикосновения боль усилилась. Опустив глаза она сначала не могла понять что происходит, потому что видеть сквозь пелену вращающихся красок удавалось с трудом, но через пару мгновений душераздирающей боли и слабой, едва живой работы мозга, она обнаружила на руке кровь. И внизу на животе кровь. И что-то чёрное, похожее на многоножку, только без лапок, присосавшееся к животу. Поднявшись она снова почувствовала ужасный холод. Как будто снова вспомнила. Он будто живой щупал её всю, заставляя вздрагивать и ёжиться, преследовал. Из её рта вырывались серебристые облачка тёплого пара. Правую руку приятно согревала кровь. Она попыталась сделать шаг, но ноги подкосило, как будто в них нет костей и, обрушившись на холодный пол, она наконец заметила кафель, как будто вытесанный из льда. Заметила, что на ней нет одежды. Заметила белый, удушающе белый свет, освещающий белые стены, но так слабо, что это не походило на тот приятный чистый белый в кабинете зубного, это было больше похоже на освещение в каком-нибудь цехе поздно ночью, когда лампочки уже старые и мощность маленькая, но здесь никому и не нужно всё отчётливо видеть, а потому они тусклые, некоторые даже мигают. Что-то снова пырнуло её отвёрткой в бок и, снова закричав, она попыталась прижать руку так, чтобы не сделать себе ещё больнее, но что-то заставило её вздрогнуть и, опершись рукой о ледяной пол она наклонилась и шумно вывернула густую тёмно-бордовую лужицу, широко раскрыв рот, как будто выплюнула ненужное. Кровь поползла по губам и подбородку. Аль даже не могла заплакать. Смотря прищуренными от боли глазами на серый свет вокруг она чувствовала, что теряет связь с реальностью. Послышались какие то звуки, но она не могла разобрать, что это за звуки. Ей было абсолютно всё равно, что значат эти звуки, потому что зрение, обоняние, осязание и даже слух заглушала отупляющая, давящая и сжимающая боль. Она медленно моргнула. Перед глазами появились два каких-то неясных пятна.
- Ты посмотри, проснулась... да не трогай её, куда она такая уползёт? Ты смотри глазюки как щурит. Ты чего, кисонька, больно что ли?
Аль не чувствовала даже того, что дышит. Не понимала кто говорит, что говорит и с кем говорит и говорит-ли вообще. Больше ничто в этом мире не волновало её кроме боли,которая выворачивала её наизнанку. Она была настолько сильная, что у Аль не хватало сил даже просто на то, тобы кричать. Она чувствовала эту боль, она ей пропитывалась, срасталась с ней, она сама превращалась в эту боль, саму себя ломала и душила в невидимых железных клещах. Она и правда рыба в холодильнике. Худая, от этого света серая, выпотрошенная, с глазами стеклянными от боли, с ртом, раскрытым в немом вопле, замороженная почти до конца.
Проснувшись снова, Аль обнаруживает себя скукожившейся в углу Кутузки. В дверном проёме стоит Лисичкина и, надменно поджимая уже накрашенные губы, смотрит на неё.
- Вылезай. - коротко бросает она и разворачивается.
- Пожалуйста, разрешите мне видеться с братом, - тихо всхлипывает Аль. Лисичкина замирает в коридоре и, глубоко вздыхает.
- Дружите. Но если когда вы подрастёте, я застану вас за тем же занятием, за которым заставала ваших друзей, то вы вылетите от сюда и больше никогда не вернётесь. Пусть с вами разбираются родители.
Аль вздрогнула.
- Я велела Владику отправить вашим родителям письма, чтоб они были в курсе происходящего.
Аль снова вздрогнула и зажмурилась.
- Почему?
- Здесь есть одно внегласное правило, - тихо говорю я и, оглядевшись, снова смотрю на Мышь, с любопытством разглядывающую меня - не вспоминать о том месте.
- Каком месте?
- Там где живёшь. О городе. О людях которые тебя там окружают, - говорю я тихо, как будто меня здесь ночью в лесу может кто-то подслушать. Мне и самому неприятно поднимать эту тему - никаких разговоров. Некоторые это очень не любят. У всех разная реакция. Мы с Аль просто не любим, Стас например очень злится, если говорить о ТАМ, может даже ударить. Даже девочку. Анна, например, начинает плакать.
- Почему? - удивляется Мышь.
- Я не знаю почему. Я знаю только, что здесь всё совсем не так, как там. Там... как сказать... ты читала "Маленького принца"?
- Читала. - кивает.
- У него там своя маленькая планета. А Земля это чужая ему планета. Так вот и здесь. Это место своя маленькая планета, а то что там, это другая планета. Там другой воздух, другой климат, другие отношения...
- Отношения? - переспрашивает Мышь с интересом и я вздрагиваю.
- Я не хочу говорить об этом.
- Ну скажи. Пожалуйста! - просит Мышь - Я больше не буду спрашивать. Честно. Я больше совсем совсем не буду спрашивать тебя! Пожалуйста, Миша, ну расскажи...
Я поджимаю губы. Мне как-то приятно от того, что она назвала меня по имени. Это непривычно, странно но очень приятно.
- Ладно... Один раз. Я скажу, а ты просто делай выводы, хорошо? - Мышь послушно кивает, а я запрокидываю голову и закрываю глаза. Стараюсь абстрагироваться от собственного тела и поверить в то, что то, что прозвучит сейчас, будет сказано чужими губами. Мне правдо не хочется говорить это, тем более здесь. Я даже мысленно не вспоминаю о там, когда нахожусь здесь. А там не вспоминаю о здесь. - Там мы с Аль друг друга ненавидим.
- Что? - выдыхает Мышь, но тут же зажимает рот руками и выпучивает глаза. Я наконец глубоко вздыхаю и, разлепив глаза, опускаю голову и снова смотрю на Мышь. Она быстро приводит себя в порядок и, как и обещала, сидит молча и делает выводы, глядя на свои руки, сжимающие носа моих кроссовок. Это ещё одна необыкновенная ночь. Ночь проведённая в компании Мыши. Мне не вполне верится, что я не сплю. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
К рассвету мы возвращались к лагерю в хорошем настроении, правда у меня немного урчал живот. Мышь шагала впереди и солнце светило ей прямо в глаза, а она заслоняла его от меня своей головой и видно было, как спутались её белые волосы, облаком обрамляющие голову. Она шагала в моей рубашке, которая была ей велика, в моих кроссовках, которые тоже были ей велики и смотрелись на ней, как лапти, сваливались и болтались. Шагала, сжимая в руке большой мухомор и прикрывая им глаза, такая ненастоящая, сказочная, похожая на какого-то чокнутого ангела. Обычно ангелы выглядят совсем не так, они в красивых чистых одеждах, сами с ровными красивыми локонами, такие чистые, румяные, пухленькие, а она бледная, тощая, с венами, видными сквозь кожу на лбу, в рубахе с грязными манжетами, в кроссовках на которые без слёз не взглянешь, с поцарапанными о ветки коленками, с большущим грибом, улыбающаяся как-то странно. И тут во мне проснулась такая бесконечная нежность, такая светлая любовь, что я не удержался и, сжав своё мужество в кулак, осторожно взял её за руку и уставился вперёд, как будто ничего не произошло. У неё очень тонкие бледные пальцы. Длинные для её ладоней, сейчас сжавшиеся на моей руке. Я чуть не потерял сознание, почувствовав, что она тоже сжала мою руку, но наверняка для неё это абсолютно, абсолютно ничего не значит. Она ещё совсем маленькая, ей чужды такие вещи. Я для неё смешной мальчишка, который проявил по отношению к ней дружелюбие и помог пережить сегдняшнюю ночь. А потому я ни за что не расскажу Мыши что такое происходит в моей голове, что заставляет меня просыпаться по утрам.

                                 Восьмой.


В восьмой мало кто заходил по собственному желанию. В основном в восьмой отсылали, чтобы запугать или чтобы поиздеваться или чтобы развести на слабо или если сильно скучно. Бывали и такие, кто рисовались перед девчонками, в основном первая и вторая группы. Мальчишки надевали непроницаемые куртки, кроссовки с толстыми подошвами, брали с собой незаметно какой-нибудь ножик или кастед и шли в восьмой строго с компанией, например с другом, и не потому что так уж было заведено, а потому что им скорее было страшно туда идти. Одним. Но они делали вид что не страшно, улыбаясь и смеясь, выглядывая из окна ждущим их снизу перепуганным девчонкам, задирающим головы и придерживающим панамы:
- Придурки, а ну спускайтесь!
А потом уходили из вида девочек обратно в пустоту и возвращались каменные лица и осторожное молчание. Только на первом этаже они шептали "Это что? А это чё?" а потом уже замолкали.
По поверьям в восьмом живут призраки. Призрак. Один единственный призрак девчонки. Кто-то уверял что видел её, кто-то говорил, что пытался заснять, но она ускользнула из кадра, как только заметила камеру, некоторые говорят, что это всё страшилки чтобы пугать пятачков, некоторые уверяют, что кто-то хочет привлечь к себе внимание, но те кто был  в восьмом никогда не принимают участия в разговорах о девочке-призраке. Если во время бурного распития спиртных лимонадов и йогурта в первой кто-нибудь заикнётся о девочке призраке, пожилые, те кто бывал там, отмалчиваются, продолжая тихонько пить свой лимонад с водкой. Они опускают глаза, некоторые бледнеют, некоторые даже выходят из комнат, потому что некоторые, хоть это и круто, вовсе не горят желанием рассказать о том, что бывали в восьмом. Чёрт знает почему, но все эти жуткие страшилки, которые рассказывают стайки детишек, бегающих сломя головы по разрисованному асфальту, кажутся слишком реальными. Пусть даже они похожи на откровенные "враки" и "сказочки" и "лагерные легенды на Королевскую ночь", когда речь заходит о восьмом всё в мире, связанное с ним, кажется гораздо более реальным, чем можно себе представить и от этого становится так страшно, что даже самые сильные берутся за стаканы со спиртованным лимонадом и прячут глаза за козырьками кепок.
Русалка сидит на полу босая и пьяная, с улыбкой настоящей хиппи, с синей косичкой в волосах и с увядшей кувшинкой-браслетом на ноге. Утром притащила. Юбка разлетелась вокруг, как ковёр, из под неё еле видно ногу. С педикюром. Она хоть и похожа на хиппи, но за собой следит. Нельзя не следить, ей шестнадцать, перед мальчишками ни в коем случае нельзя распускаться, перед девчонками тем более, к тому же статус светской львицы ни за что не позволяет. Русалка шикарно смотрелась бы с гитарой и косяком на подушках в каком-нибудь трейлере или в палатке на природе, но играть она не умеет и ногти на руках у неё длинные и наманикюрены так же как на ногах, так что играть не удобно. Но всё таки с гитарой это пьяное лицо выглядело бы лучше. Так кажется Анне. Она сжимает край короткой юбки накрашенными ногтями, чувствуя себя здесь абсолютно лишней, но ей абсолютно не хочется уходить хотя бы потому что здесь почти все самые классные и крутые ребята лагеря, а потому она довольствуется концентрацией своего внимания на Русалке.  Анна очень похожа на Снежанну, кажется даже специально, но таков уж её образ. Образ девочки подпевалы главной красавицы, образ девочки, которая хочет её копировать, это неизменная свита главной королевы, таким девочкам во всех фильмах всегда хочется походить на свох королев, они им подражают, хотят быть как они. Но только не в данном случае. Анна моргает, принимая бокал с лимонадом и стараясь не зажмуриться, не закашляться, не позволить этому шевелению и брожению в животе вырваться наружу, не позволяет газам ударить в нос, продолжает пить горьковатый лимонад. Такая похожая на Снежанну, только чуть менее эффектная.
- Ой, мальчишки, вы звери настоящие, я же опьянею - улыбается не по-детски взросло, даже как-то по-шлюшески. Научилась. У Снежанны. А та тоже где-то выцепила. Она не хочет так себя вести, ей здесь не нравится, ей ничего не будет если она встанет и уйдёт, никто не будет смеяться, а если она снимет дурацкий хвост набок даже Снежанна её не осудит, это ведь её, Анны, право, но ей не хочется удаляться из этого шика. Не хочется изменять образу, который удерживает её в ощущении причастности, которое и так слишком часто её покидает. Она сможет тусоваться с этими ребятами и дальше. И дальше сможет пить с ними лимонад с алкоголем, дальше сможет быть среди "сливок", но будет уже совсем не то. Игра разрушится. И вот она, довольствуясь разглядыванием пьяной Русалки, опирающейся щекой о плечо сидящего рядом Кеда, сидит, играясь кислотно-розовыми кончиками пальцев с краем белой юбки, и мечтает копировать Русалку. Ходить за Русалкой. Быть Русалкой. Вот так легко и непринуждённо колыхаться между двумя мирами - миром нереального и вымышленного и гламурным миром "сливок". Гламурным, взрослым, продвинутым миром. Русалка известная расхитительница сердец. Русалка пример для подражания многих, почти всех. Как девочек-кукол так и тех, кто сидит часами у себя в углу под плакатом Димы Билана и рисует деревья с огромными дуплами, слушает песни о путешествиях, любуется небом с птицами или тайком под подушкой хранит разноцветные камушки из ручья, такие красивые... любоваться бы ими часами, но успевается только по часу в день, пока Снежанна в душе, а остальные на улице. Это бесценный час, когда начинает смеркаться, а воздух уже свежий и если выглянуть из окна над верхушками сосен и елей в лесу видно ползучий туман. И пахнет травой и железом, слышно как каркают пролетающие где-то в этом белом небе вороны, а в руках камушки мокрые от вылитой на них воды из бутылки - мокрые они ещё красивее. Русалка нравится абсолютно всем, потому что немногим так как ей удаётся удерживаться на этом тонком канатике между теми и этими. И вот Русалка смеётся:
- Помню бегали, кричааали... - говорит тихо и пьяно, по вечернему. Глаза закрыты, то ли она бормочет во сне, то ли рассказывает, но все её слушают - кричали, что видели девочку в белом платье. И панамку её типа на дереве кто-то видел. Такие придурки.
- А кто туда ходил говорил чё-нибудь? - спрашивает какой-то мальчишка, отпивающий из горлышка бутылки янтарную искрящуюся жидкость, источающую неприятно сладкий запах Буратино, который так ненавидит Мивако. Она его пить отказывается, а потому она одна сидит с персональной бутылкой проспиртованного чая Липтон с лесными ягодами. Мивако не нужно быть похожей на Снежанну, у неё свой собственный образ. Анна с завистью косится на бутылку Липтона. Ей всё равно что пить, но эта бутылка как знак отличия Мивако от всех остальных девочек-кукол. Она особенная, ей не нужно что-то делать, чтобы у неё был свой собственный неповторимый образ. Образ девочки с хитрющими узкими глазами со стрелками совсем не как у малолетки, и с веснушками абсолютно не портящими её лицо, а скорее наоборот ещё более придающим ей какой-то скрытой агрессии. Образ девочки, которая высказывает всё, что ей не нравится, не заботясь о том, как кто-либо будет к ней относиться, и злорадствующей так жестоко. В общем-то её идеи не были такими уж злорадными, но злорадства им добавлял смех, с которым она сотворяла каждую свою гадость и неуловимая грация и сексуальность девчонки, которой всего тринадцать. Тринадцать! Почему в тринадцать она такая?! Сжимая когтями вьющюуюся тонкую змею, как будто танцующую в руках, Мивако улыбается, глядя на Мышь, трясущуюся в своей кровати и смотрящую на неё в ужасе.
- Знаешь что змеи делают с мышами? - улыбается Мивако и скользит языком по голове змеи, вульгарно, сексульно, но не для того чтобы покрасоваться, а чтобы показать к ужасу Мыши что она змей совсем не боится. Она рывком приподносит мордочку змеи в лицу Мыши и надавив на шею в ту же секунду заставляет её зашипеть, при этом гримасой изображая, словно шипит это она сама. Мышь взвизгивает и прячет лицо в ладонях. Аль, Снежанна и Анна стоят у окна, скрестив руки. Аль не вписывается в эту компанию - она совсем не похожа на сливки общества, хотя тусуется с этими троими. Она и на куклу-то не похожа. Не морщась, при виде издевающейся над Мышью Мивако, она только хмыкает:
- Вот чокнутая...
Анна хотела бы так же непринуждённо нравиться людям как Русалка, и так же непринуждённо производить впечатление стервы, которую никто не сможет обидеть, как Мивако, но она ни то ни другое. С яркими розовыми ногтями. Лак скрывает неровные края - Анна грешит и обкусывает их. И стыдится перед Снежанной, которая вечно твердит:
- Ты не девка с рынка, чтобы так себя запускать. Вот тебе пилочка, пили, а потом закрашивай и чтоб не было заметно, что ты их кусала. Ей богу, ну как будто не наелась в столовой!
Анна внимательно смотрит на Русалку и слушает:
- Да те мальчишки не признаются совсем. Пойди спроси...
- Кед, дак ты же ходил! - осеняет вдруг Миронову, та что сидит слева от Снежанны. Девушка с немного спутавшимися каштановыми волосами, в розовых шортах и голубом топике с вырезом. Большую грудь демонстрировать не нужно, её и без того отлично видно, но она никого этим и не пытается завлечь, ей просто жарко. Всем известно кто такая Миронова. Миронову мальчики не интересуют... Пряди лезут ей на лицо, поэтому привычным жестом руки она убирает их назад. Они всё равно потом свалятся обратно. От этих-то бесконечных плутаний по её голове они и путаются. Миронова вглядывается под козырёк кепки "Россия", скрывающий глаза Кеда, который, заметив, что на него смотрят, начинает пить.
- Ходил. - кивает Русалка, кладя тонкую руку на его колено. Разглядывая её пальцы с длинными ногтями и прекрасный тонкий браслет с одной единственной оранжевой бусиной Анна задерживает дыханье. Ах как бы хотелось иметь такие руки! - Только ты не спрашивай его, он ничего тебе не расскажет.
Русалка неспроста держит руку на его колене. Он уйдёт если она уберёт руку. Он ненавидит вспоминать о девочке и о восьмом.
- Что за чёртов восьмой? - спрашиваю, немного нахмурившись. Аль как всегда как будто не смотрит на меня и не слышит, меня как будто вообще нет, и, отвечая мне, на самом деле она просто говорит сама с собой:
- Налево гляди.
- Третий. - хмурюсь ещё сильнее. Скрещиваю руки.
- А за ним.
- Столовая.
- А если налево.
- Налево мед корпус, - говорю уже раздражённо, как будто нельзя просто взять и показать пальцем. Как будто ей так шибко интересно, сидя на верху на ржавой пожарной лестнице пятого, смотреть на кроны качающихся сосен, которые и так видно из окна их комнаты.
- А если ещё дальше мед корпуса и чуть поближе к сетке.
- Сетка которая забор или сетка которая ограждает собак?
- Миш, сетка это всегда забор.
- Дальше мед корпуса, ближе к сетке заброшенный здоровенный корпус.
- Это восьмой.
- Нельзя было сразу сказать?
В ответ молчание. Я даже немного расстраиваюсь и поджимаю губы, всё ещё тщетно ожидая, что она ответит, но потом всё таки отворачиваюсь и смотрю обратно на едва виднеющийся отсюда восьмой, опираясь рёбрами о ржавый прутик оградительного заборчика.
- Это раньше был корпус. Отдельный корпус для детишек сироток.
Поворачиваюсь, чтоб посмотреть на Аль и буквально вздрагиваю, когда замечаю, что она смотрит туда же, куда и я своими огромными очками. Чёрт возьми, почему её глаза не увеличиваются?
- Специально отстроили. Ты бы видел как директор сиял-лучился, когда открывали его. А рекламы-то сколько вокруг него было. Мол, за считанные копейки детишки сироты могут тусоваться в нашем замечательном лагере и у них даже будет свой мед кабинет, свой буфет со всякими там шоколадками-жвачками, всякие разные прелести, кто-то про бассеин заикался. И короче приезжаем мы такие маленькие конопатые, смотрим - дети чужие, при чём сразу много. Ну пятая группа, нам конечно сразу нужно носы посувать, поразузнать, что, да как, кто такие, чего пожаловали, в основном всем было интересно чего это они такие сиротки, чего это у них нет никого. Вторая и дальше поумнее были, наших иногда даже попинывали, мол нехорошо так спрашивать, но мы же тупенькие, всё равно спрашивали. В итоге восьмые с нашими всеми поссорились рассорились, даже с первыми-вторыми, мальчишку поколотили, да так, что его увезли, девчонку какую-то изнасиловали, но ты пойди разберись кто там все эти дела делал... они все оказались друг за дружку. Ей богу, не дети, а волчата какие-то. Ну в общем пару лет они пожили... нда... а потом такая случилась ситуация...
- БОЖЕ МОЙ! БОЖЕЧКИ МОЙ! - схватилась за голову Алёнушка. Алёнушка - вожатая девочек группы номер первой, девушка похожая на своих подопечных, как будто сама одна их них. Алёнушка эмоциональная, очень плаксивая, но очень добрая, прямо как котёнок. Но всё таки Алёнушку недолюбливают - уж больно крикливая. Вожатая девочек группы номер первой, некоторых из них ниже на голову, могла простоять несколько часов на стуле, вереща и тыча шваброй в пол, но пола не касаясь:
- Тараканище! Тараканище! Божечки, божечки, заползёт!
Девочки группы номер первой не раз спасали её от тараканов, от мышей, от пауков, от сороконожек. Как-то купавшаяся в речке девчонка нащупала ногой устрицу, закопавшуюся в песке, принесла на берег, расколола камнем, чтобы посмотреть что внутри. Когда Алёнушка застала эту замечательную картину, её успокаивали втроём, потому что она плакала несколько часов у себя в комнате, мол "Убили живое существо".
И в этот злополучний раз на Алёнушкины крики, как на сигнал тревоги красный, никто не среагировал. Саныч Сан (изначально был Сан Саныч, но чёрт кого-то дёрнул перевернуть всё с ног на голову), высокий подтянутый спортивный дядька-воспитатль, попрыгун как мячик, с которым не расстаётся, в одних своих трусах прибежал на крики Алёнушки аж из соседнего мальчикового корпуса, потому что некому больше, чтобы убить очередного паука, и едва он проследил глазами за пальцем бьющейся в истерике Алёнушки, он сам чуть не схватился за волосы. Если бы на его лысой голове были волосы он обязательно схватился бы за них.
- Что за чертовщина такая?! - завопил он и послышались какие-то звуки и разумеется потревоженные и недовольные девочки группы номер первой поподнимались с кроватей. Что на этот раз такое? Что увидела Алёнушка, что повергло даже Саныча Сана в ужас?
И тут началась беготня по комнатам. Конкретная беготня. Алёнушка, Саныч Сан и что-то, издающее страшные звуки, носились по комнатам, начиная с первой, но когда они были уже на четвёртой все вплоть до шестой были в курсе и взволнованно перекрикивались босые, в одних лифчиках и трусах, встрёпанные, без косметики, но уже совсем не сонные:
- Ребёнок?!
- РЕБЁНОК!
- Какой нахрен ребёнок?
- Девки, да вы гоните!
- Ребёнок! - кричал Саныч Сан, перекрывая плач грязного младенца на его руках,укутанного в Алёнушкину кофточку, которую она метнулась и живо притащила со столика в холле (Алёнушка обожала раскидывать вещи и не только по своей комнате) - Чей это мать вашу новорожденный ребёнок?
Тут подоспела врачиха с аптечкой в одном халате и сеточке для волос но в неизменных очках. Её никто не видел ни в чём кроме как в халатике и её остроносых чёрных туфлях. Она вытащила какие-то баночки, какие-то скляночки из аптечки, а из выбежавших девочек выцепила двух желающих помочь и, кинув им пелёнку, принялась указывать и командовать что делать. Миленькая, но строгая врачиха в стрекозиных очках, с немного раскосыми глазами, с острым носом и плоскими губками громким повелительным тоном, щедро поливая дитя чем-то прозрачным и обтирая, велела девочкам разложить пелёнку на столике, на котором они всего-лишь несколько часов назад вырезали буквы из разноцветной бумаги, чтобы наклеить на плакат замечательной первой группы.
Никто из девочек в причастности не признавался. Саныч Сан носился как ополоумевший и его глаза вращались в глазницах как лампочки и казалось они сейчас вывернутся из гнёзд и раскатятся по полу в разные стороны. Алёнушка сидела на стулике в холле, отрешённо глядя на процесс ухода за ребёнком. Она выдохлась. Она была как будто без сознания, но шевелилась и даже моргала. Слабо и медленно. Бросив на неё быстрый взгляд, врачиха крикнула каким-то девочкам из скопившейся толпы:
- Алёне быстро нашатырку. Вата в кармане. - не выпуская орущего ребёнка из рук, она немного качнула бёдрами вправо, демонстрируя торчащую из кармана халатика вату. Девочки наперебой ринулись помогать.
- Кто вашу мать, кто?!
В корпус на общий гомон уже подбежал кое-кто из мальчишек. В трусах и майках, заспанные, но тут же просыпающиеся после первого же взгляда на ребёнка. Они смотрели на него с ужасом и почтением, с каким-то трепетом, словно это какое-то злобное божество, которого они больше всего боятся. Все вместе. Из корпуса в одних трусах и тапках в слезах прибежал один из них. Его звали Сеня и он увидев ребёнка, упал на колени и спрятал лицо в ладонях, со словами:
- Мальчик!
- Ты чего, Арсений? Ну? Чего? - кудахтал Саныч Сан - Поднимайся... ну ка...
- Мой ребёнок... - выдохнул Сеня, снова пряча лицо в руках и рыдая. Саныч Сан включился, как кипятильник, и тут же раскалился и покраснел и, схватив Сеню за плечи и рыком подняв на ноги, закричал:
- ЧЕГО?! ОТКУДА ТВОЮ МАТЬ?!
- Алиса, - плакал Сеня - Алиска из восьмого, - он пытался утереть слёзы, но ничего не выходило и всё лицо покраснело. Алёнушка всё не приходила в себя и даже на запах нашатыря реагировала вяло - только морщила носик и неного хмурилась, неотрывно глядя на ребёнка, которого наконец упаковали, но под общие крики его так и не удалось заткнуть. Упаковав, его вручили врачихе, которая прижала огромную лиловую от слёз картофелину в груди и понеслась к выходу оставив аптечку, а Сеня ринулся за ней, но его удержали.
- Мой малыш!!! Куда вы уносите!? - он изо всех сил пытался вырваться из рук друзей и Саныча Сана, крича до покраснения, но его никто не отпускал, твердя ему со всех сторон:
- Ему помогать будут. Всё хорошо будет.
- Верните мне ребёнка! Это мой ребёнок!
Весть о малыше разлетелась по лагерю в считаные часы. Все воспитательницы кроме Синицы, которая следила за пятым, которые выскакивали из штанов от желания поглядеть на маленького, разыскивали по всем углам Алису, которая убежала среди ночи из комнаты. Девочки из её комнаты молчали, обещали вспороть кому нибудь брюхо, если их будут трогать, воспитательница ничего не могла понять, разводила руками и всхлипывала:
- Она всегда полненькая была... я и не заметила. А то что тошнило, так я думала потому что вес избыточный. А кушала много... дак она всегда много кушала.
Алисы не было нигде. Её искали в столовой, в заброшенном туалете, в других корпусах, в лесу, в клубе, в каморке со швабрами, в каморке с мячами и ракетками, её дважды искали на земле вокруг восьмого, потому что он самый высокий и все думали, что она залезла на крышу и спрыгнула. Переполоху среди детишек четвёртой было просто немерено - они неперебой рассказывали друг другу уже придуманные страшилки о том, что это дитя дьявола и дьяволица сейчас голодна и ищет детишек, о том, что она ведьма, вампирша, что она маньяк и ищет их, они рассказывали друг другу всё подряд, а  Митьке, который был вожатым мальчишек группы номер четвёртой и следил за ними всеми в отсутствие Фюрерши, было не уследить за тараканами, со смехом и страхом бегающими вокруг, расползающимися, прячущимися друг у друга в комнатах в темноте с фонариками, наспех рассказывающими свежие подслушанные страшилки и бегущими рассказывать, сталкивающимися лбами, плачущими, поднимающимися и снова бегущими, чтобы рассказать и услышать "Да это ведь я сам и приду...рассказал." В пятом детишки тоже носились, но между кроватями. Кто-то по кроватям прыгал, кто-то сидел на кроватях у других, кто-то носами прилипал к окну, а кто-то следил в замочную скважину за Синицей, которая бегала по корпусу с ремнём, чтобы всыпать тому, кто будет носиться и плохо себя вести. Завидев её, объявляли шухер и врассыпную бросались по кроватям, притворяясь спящими. Бывало и так, что в одной кровати торчало по две пары ног, но в подробности она не вдавалась и, закрывая дверь, и отходя, она уже не слышала топот бегущих по исходным позициям босых ног.
Алиса вернулась только к утру. В обнимку с бутылкой шампанского, довольная, грязная и в веточках она заявила, что ребёнка видеть не хочет, что отца видеть не хочет, и ничего кроме того, чтобы ей дали ещё бутылку, она не хочет. Её платье было в крови, трусов на ней не было, были только веточки в волосах, безумная улыбка и сжатая в руке пустая бутылка шампанского. Позже узналось, что мальчишка в неё влюбился, как только увидел в прошлом году, что приехала в лагерь она уже от него беременная и когда родила решила выкинуть. В помойку туалета корпуса девочек группы номер первой.
- После такого директор эту лавочку прикрыл. Два года оно продержалось, пока я малая была. За два года думали, что делать, но не придумали. Мебель вынесли, аппаратуру и всё остальное вынесли, двери с петель сняли, лампочки выкрутили, даже провода повыдёргивали. Детишки окна поразбивали, посдирали обои. По началу там просто стрёмно было ходить, а потом и вовсе перестали. Хотя изначально это вообще нельзя было - директор сказал кого заметит выгонит, но никого так и не выгнали. Те, кто сначала бегал, их уже не осталось, они повыпускались. Вот им было не страшно. Те, кто постарше, вот они и начали восьмого бояться. А детишки легенд навыдумывали и всякого такого, пока не заметили девчонку возрастом где-то третьей-четвёртой группы, которая там ходила по коридорам. Эта девчонка была, я сама видела, когда была совсем малая. Она там носилась и плакала. Я не знаю что это такое, но что-то плохое это точно. Короче после этой девчонки придумывать ничего не нужно было. Легенды уже не так завораживали, как девочка-призрак из восьмого. Старшие молчат. Видел когда-нибудь, что они сразу замолкают?
- Видел, - кивает Русалка - Кед много чего видел, но никому не рассказывал.
Русалка говорит шёпотом, когда все уже уснули. Говорит с Мироновой и ещё парой девочек из других комнат. У неё в руке свечка, что придаёт атмосферу загадочности и ужаса.
- Русалка, ты если меня сейчас решишь напугать, я тебя стукну, клянусь, - трясётся Юля, девочка из шестой комнаты.
- Я не собиралась тебя пугать.
Миронова слабо улыбнувшись, что было совсем незаметно, особенно в полутьме, легко обнимает Юлю за плечи.
Это принято говорить шёпотом. Миронова влюблена. В Юлю. Страшнейшая тайна. Знают только трое человек в этом мире - сама Миронова, её лучшая подруга и Русалка, которой можно доверить всё, что угодно. Про ориентацию Мироновой известно почти везде, но Юля является строжайшей тайной. Если наружу всплывёт угроза того, что Миронова может влюбляться в девочек даже здесь, в лагере, её обязательно затравят. Затрявят со страшной силой. Затравят люто, мальчики и девочки и даже её подруги. Всем будет очень страшно.
- Я клянусь, я сто раз у него спрашивала, что он там видел, но он ничего мне не рассказывает.
Потому что рассказывать по сути и нечего. Русалка сама всё знает, но никому ничего говорить не будет. Об этом знает только она и те, кто уже выпустились, но никому ничего не рассказали. Её страшные кошмары. Её страшные кошмары - девочки из группы номер первой того самого года, когда восьмой принялись закидывать камнями и обдирать там обои.
Русалка ходила обычной милой девочкой и много дружила и с девочками и с мальчиками, но мальчики в неё в основном влюблялись. Некоторые сами того не понимая. И не только сверстники, даже малыши. Но малыши того точно не понимали. Некоторые разве что. А ещё влюблялись старшие. Из второй. Из первой. Из первой сразу двое. Рома и Влад - два самых прекрасных и красивых мальчика всей старшей группы. О которых в свою очередь вздыхали большинство девочек первой. И только несколько из них поняли, что не так с их любимыми мальчиками и почему они вдруг перестали обращать на них внимание. Это был год ужасный для Русалки. Год когда окна восьмого взрывались салютами, а её глаза взрывались слезами. В углу. Пока никто не видит. Если бы кто-то увидел, что она плачет, они спросили бы почему, потому что все любили её и девочки и мальчики. Если бы кто-то узнал, что её обижают старшие девочки, они нажаловались бы Лисичкиной, а Лисичкина, которая, как и все, любила Русалку заставила бы старших девочек, если не стоять коленями на горохе, то хотя бы извиняться перед ней, за что эти старшие девочки точно совсем бы её уничтожили. И вот они издевались над ней как могли, но по-тихонечку, чтобы никто не узнал. А Русалка терпела и никому не показывала своих слёз кроме Ромы. Ромы который однажды решил её пожалеть. В тот самый год когда про восьмой уже начали слагать легенды, в тот страшный год когда Рома выловил её из кучки девочек и увёл куда-то далеко, подальше от глаз, где долго спрашивал её про неё саму. Расспрашивал о том что она любит, чем занимается, с кем дружит, какая ей нравится еда и музыка, а потом решил рассказать о том, что к ней чувствует. Взрослый мальчишка, которого она немножко испугалась, но которому поверила. И испугалась ещё сильнее того что может вдруг сама в него влюбиться. И либо будет мучаться, потому что они не могут быть вместе из-за девочек группы номер первой, либо мучаться от их травли... если они сразу её не прикончат. Эти девочки казались Русалке такими жестокими, что она думала, что и такое может случиться. И она попыталась сбежать, но он всё таки не отпустил её и попросил об одной только услуге и тогда позволит идти. Попросил поцелуя.
Тогда она чуть не разревелась. Ей правда хотелось этого, но ей было так страшно в него влюбляться, так страшно рассказывать ему о тех девочках, так страшно что если она не поцелует его, то он о ней забудет. Этот замечательный мальчик, в которого она уже почти влюбилась всего за несколько часов их разговора в беседке, которая поросла кустарником. Красивая голубая беседка с вырезанными и нарисованными на её столбиках надписями и ветвями кустарника волчьей ягоды, прорывающимися через прутья. Красивая беседка в которой Русалка впервые влюбилась и впервые поцеловалась с мальчиком. С мальчиком который был так счастлив, что трезвонил на каждом углу о своей чудесной Русалке, которую целовал. И девочки-кошмары узнали об этом и тотчас отправились мстить. Среди ночи, а иногда и по вечерам, они снимали с неё ботинки и в одном её белом льняном платье пускали бродить по коридорам восьмого, заброшенного и страшного, в который сами заходить боялись. Она часто плакала, пугалась шорохов, убегала и бегала там по нескольку часов ночью или вечером, боясь, что страшные девочки её прикончат. Она бегала босыми ногами прямо по осколкам, ранилась и бежала дальше, оставляя на полу и на стёклах кровавые следы ножек. Ей было слишком страшно, чтобы остановиться - где-то в окнах выл ветер, где-то на чердаке что-то скрипело, где-то не снятые двери стукались о косяки, где-то гудели трубы канализации. И иногда она падала, пачкая руки в осыпавшейся побелке, потом ползла вдоль стен, держась ладошками, и оставляла белые отпечатки ручек на стенах. Этого страшного места она боялась всё меньше и в итоге перестала бегать по коридорам, перестала плакать и кричать, пугаясь кого-то, перестала бояться что её прикончат, а просто бродила там, наступая на стекло только изредка, натыкаясь на него в темноте, и ждала когда пройдут несколько часов и когда девочки позовут её из кустов и позволят ей вернуться в комнату. В итоге однажды она отбыла своё наказание. Они заставили её нагрубить Роме, заставили держаться подальше от их мальчиков и никто никому ничего не рассказывал. Никто ничего не узнал. Они выпустились и из всего лагеря знала только Русалка. Она стала легендой. Следы её рук на стенах и ног на полу и околках окон пугали всех, кто заходил в и без того страшный восьмой. Они боялись вспоминать те следы. Они боялись верить в то, что девочка-призрак восьмого существовала. Они не говорили об этом даже друг с другом и даже если кто-то об этом вспоминал, то шёпотом, либо очень тихо, либо в безлюдном месте, где у стен нет ушей, где в кустах не прячется малышня и когда слушает точно не тот, кто будет об этом трепаться и вообще вспоминать в неподходящих ситуациях.

                                Тихий час.


Вокруг так свежо, что я готов задохнуться. Лежу, подложив руку под голову, на мягкой траве и это даже мягче, чем лежать на матрасе. С утра она ещё мокрая, но мне плевать. Светит солнце, как будто огромная лампа, под которой я лежу. Огромная лампа на огромном голубом потолке. Только этот потолок заслоняют ветви деревьев. Свежая листва мягко шелестит от ветра, то пряча от меня слепящие яркие лучи, то снова их открывая. Лежу, как будто в центре вселенной, как будто собираясь уснуть. Вокруг жарко, где-то в траве чуть поодаль стрекочет кузнечик, с другой стороны детишки бегают, играют в "...болы" и всякие там жмурки-пряталки, а я лежу здесь, как выброшенная на берег морская звезда и, охваченный полуденной истомой, медленно засыпаю, утопая в жаре и ослепительных солнечных лучах, звуке шелестящего ясеня, стрёкота кузнечика и детских криков. Представляю себе, что она приходит, на секунду заслонив головой солнце и мне плохо её видно - я вижу только силуэт, обрамлённый спутанными белыми волосами, и уже улыбаюсь. Сонно и лениво. И вот солнце снова бьёт мне в глаза. Она ложится рядом, слушать ясень и кузнечика и как-то случайно задевает мою руку, а потом решает положить руку так, чтобы я чувствовал ногтем её ноготь, чтобы я чувствовал, что она здесь. И мы лежим как будто в центре вселенной, двое безмолвных засыпающих детишек, как две выброшенные на берег морские звезды. Хотя она скорее похожа на прозрачную медузу. И, сглотнув, я осторожно переплетаю кончики наших пальцев. Только самые кончики. Её тонкие пальцы розовеющие к кончикам между моих, с грязью под ногтями, и я так счастлив, что журюсь и задерживаю дыханье, стараясь не разрыдаться. Я так чертовски счастлив, что снова не могу дышать. Снова готов умереть. Я снова готов пролежать здесь до седых волос, сжимая эти тонкие прозрачные медузьи щупальца. Всё, о чём я могу думать так это о том, чтобы нас никто не заметил, никто никого из нас не позвал и чтобы Мышь не ушла и мы лежали здесь, переплетя пальцы. Я чувствовал их недолго, забываясь от счастья в полудрёме, а когда мне начинало казаться, что я придумал её, я осторожно, едва ощутимо дёргал кончиками пальцев и снова чувствовал её пальцы между своих и у меня в горле снова вставал ком.
Но я всё таки уснул. Не знаю спала ли она, но меня что-то сморило. Проклятый кузнечик застрял у меня мозгу, как ангельская трель. Его стрёкот похож на звук тысячи градинок, падающих на тонкий лёд. Или на капли дождя, стучащие по тонким зелёным листьям. Придумывая различные невообразимые сравнения, я незаметно уснул. И по сути не видел ничего особенного, только Алины коричневые сандалии, надетые на носки, её дурацкий бесформенный сарафан-треугольник, развевающийся от каждого шага и её дурацкую панамку-гриб. Аль тоже когда-то носила панамки, как девочки из четвёртой. Она тоже была одной из стайки этих белых мотыльков, идущих кучкой, тесно друг к другу прижавшись, из школы, где по субботам они рисуют, вышивают или плетут из бисера. Аль тоже когда-то сидела по-лягушачьи в этой дурацкой панамке и, выуживая из дурацкого ведёрка разноцветные мелки, рисовала на асфальте всякую чепуху. Увидь прошлая Аль меня такого, она испугалась бы. И глядя на этот сон я боялся, что эта смеющаяся девочка обернётся. Я видел её только со спины, слышал её радостный смех, наполняющий безжизненные стены восьмого странным отголоском чего-то детского, придающий атмосфере какого-то нереального извращённого контраста. Но особого контраста этой девочке в белых носках мелькающих на фоне белых стен придавал ярко-красный мяч. Я видел, как в замедленной сьёмке, она бежит и, хохоча, пинает красный шар по пыльным полам осыпанным побелкой и битым стеклом. За окном идёт дождь, деревья шумят и сильно пахнет липой. Аль решила переждать дождь здесь. Попинать мячик и посмеяться. Картинка меняется. Аль меня заметила. Мы сидим с ней на балкончике. Она сидит прямо на ржавом бортике, болтая ногами, и я всё  думаю о том, что когда она встанет на её сарафане останется ржавый след. Она смотрит на меня с немного сумасшедшей улыбкой и поднимает к глазам стекло, всё в штукатурке и побелке и, сжав кулак, отгибает руку, как будто разглядывая локтевой сгиб. Всё с той же улыбкой она нежно, как -то даже ласково прижимает стекло к своей пухлой ручке и словно играет на скрипке, мечтательно закатив глаза, вспарывает кожу. На белую-белую юбку падают яркие красные бусины. От этого контраста захватывает дух. Это так красиво, что я даже не останавливаю её и продолжаю смотреть на окровавленное стекло в её пальцах, снова ласково скользящее по её бледной коже поперёк руки. Она болтает ногами, от чего пара капель через ремешки сандалий падает на её носки.
- Лисичкина наругает... - шепчу я, продолжая глядеть на рану. Её рука похожа на сосиску, потому что кожа от любого прикосновения так легко расползается... как если сосиску прямо в шкурке кинуть в кипящую воду и через какое-то время ткнуть её ножом. Шкурка на ней лопнет и легко расползётся. Кожа Аль тоже расползается так, словно натянута, и мне страшно от того, что я так явственно вижу розовое мясо под тонким слоем, которое сразу же покрывается каплями крови и ничего становится не видно. От ран, украшающих её руку тянутся вниз красные ручейки. Крови так много, что мне кажется она вот-вот упадёт с этого бортика и перестанет болтать ногами и улыбаться так, как будто не происходит ничего страшного. Она всегда любила это делать - улыбаться, говоря что-то плохое, или когда плохо, и от этого становилось не по себе, как будто ей совсем плевать на происходящее. Её рука стала полосатой и самое странное, что она резалась так, как будто отмеряла расстояние между порезами с линейкой - они были одинаковые и равно удалены друг от друга. На полу уже растекалась большая лужа. И тут я задумался о том, что могу вступить в неё. А потом я здумался о своём месторасположении. Я не мог понять где на этом балкончике я вообще нахожусь. Кажется, я находился везде, потому что видел Аль и её руку с разных ракурсов. И тут я вспомнил о том кто вообще такой я. И принялся вспоминать дальше. И сон тут же начал рызравываться и расползаться, как будто кто-то сдирает обои с картинкой. Я долго не мог вспомнить кто я вообще такой, пока у меня в голове не пронеслось слово "Мышь" и тогда всё встало на свои места. Я лежу на траве, между кончиков моих пальцев кончики пальцев Мыши. Жарко. Стрекочет кузнечик, шелестят и пахнут ясени. Где-то вдали детишки играют. И мы. Две оторванные от них и к ним не причастные лужицы крови на подоле чьего-то белого сарафана.

            Мышиное сердце.


Мы сидим на лавочке все вместе нашей дружной маленькой компанией и эта лавочка нас уже не вмещает, так что одному из нас пришлось забраться на ветку ясени. Сидим мы, шесть мушкетёров, ведя полуденные беседы о полудне. Аль плетёт какой-то браслет из разноцветных ленточек, почти участвуя в разговоре троицы о парнях. Снежанна сидит между Анной и Мивако, поворачиваясь то туда, то сюда, и всё накручивая, накручивая, накручивая кудри на пальцы. Я знаю как болит её несчастная голова от ежедневного сна на бигудях, но она хочет локоны так сильно, что готова терпеть. Она уже обещала однажды, что мы увидим её кудрявую, когда она станет старше. Она обещала, что станет самой красивой девочкой в мире, хотя все, кто с ней знаком, думают, что уже. Она мечтательно закатила глаза и с улыбкой положила голову на плечо Анны. Анны, которая сейчас сидит, пиная носами кед камушки. Она делает это пока не видит Снежанна и прекращает, когда та поворачивается:
- Ты попортишь обувь! Девушки не должны ходить в попорченной обуви.
Аль то-ли хмыкает то-ли ухмыляется.
Мивако прячет сигарету между разноцветных дощечек лавочки, когда мимо проходят воспитатели. Фюрерша внимательно смотрит на дымящую лавочку, а затем на Мивако, в её узкие хитрющие глаза, затем морщит нос и идёт дальше. Не хочется связываться с человеком у которого такие недобрые узкие глаза. На самом деле они вовсе не узкие, но она любит щуриться, чтобы казаться страшнее. Удаётся.
Мышь, болтая ногами, сидит на ясени и что-то рисует в своём альбоме. Я знаю что там - наверняка очередные сказочные герои из сказочных сказок. Откинувшись на спинку лавочки, я умиротворённо гляжу на Мышь и мне становится так спокойно. Эти тощие бледные лодыжки в царапинах, так смешно раскачивающиеся в воздухе туда-сюда и эти милые красные вишенки на башмаках. Я думаю, если бы Снежанна однажды посмотрелась в зеркало и увидела, что одета как Мышь, она закричала бы от ужаса - это пастельно-розовое платье с оборками которое доходит аж до колен, сверху пастельная голубая кофточка, в белых белых волосах, находящихся в творческом беспорядке, потому что она забиралась на дерево, как гриб от ядерной бомы заколка-апельсин, оранжевая настолько, что если смотреть на неё долго начнёт болеть голова. И ко всему этому несочетанию ещё и красные ботинки с вишенками. Мышь изредка высовывает язык, чтобы вывести что-нибудь особенно сложное, а мне кажется, что я самый настоящий шарик пломбира - таю и растекаюсь по лавочке. Заметив моё дурное счастливое лицо, Аль пихает меня локтем в бок.
- Отставить... - бурчит она, и я прикрыв глаза улыбаюсь. Обожаю когда она строит из себя суровую.
На улице тепло. Пятые снова ползают по разноцветному городку и обрывают ясень. На лавочке снова сидит, нахохлившись, Синица, а рядом с ней какой-то мальчишка, как будто просяще, печально, "щенячьими глазками" глядящего то на неё, то на ребят, бегающих по этим городкам. Если кто-то провинился, Синица берёт его за руку и заставляет сидеть с ней на лавочке и думать над своим поведением. Рука в руке как сигнализация, чтобы если она "чуть задремала" то могла почувствовать побег. Мальчишка еле может усидеть на месте, весь крутится и кажется как будто виляет хвостом. От волнения и нетерпения у него дрожат уши - детки поймали бабочку и нацепили ей ниточку вокруг головы как ошейник, чтобы она не улетала, и мальчишке тоже безумно хочется посмотреть, подержать, может даже побегать с ней. Он снова смотрит на Синицу, которая склонила наконец голову и осторожно, как вор в банке, принялся извлекать руку из её. Едва  ему это удалось он сорвался, как бабочка с нитки и побежал в толпу своих друзей.
Мимо бежит Королёв. Пробегая мимо нас, он остановился и свернул прямо к нашей лавочке. Вид у него взволнованный, лоб вспотел, в руках какая-то бумажка.
- Вы тут! - воскликнул он, подбегая. Мивако наконец докуривает и тушит сигарету о лавочку. Аль продолжает плести наощупь, глядя на Королёва. Мышь его присутствия не замечает вовсе. Кончик её языка снова высунут.
- Куда же мы денемся. - отвечаю я - Тебе чего?
- Вот, - он демонстрирует нам бумажку - велено доставить Лабораторной Мыши. Где она?
Я хмурюсь и киваю в сторону ветки ясеня. Какие такие передачи может передавать третий для четвёртого? Тем более для Мыши. Мы одна группа, но девочки и мальчики ещё слишком молоды, чтобы общаться друг с другом, а потому как-то получается так, что они попросту разбились на два лагеря и с чего-то решили друг друга ненавидеть. Ни Владик, ни Лисичкина исправлять ситуацию не спешат - прекрасно знают, что как только детишки позврослеют, то Саныч Сан еле будет удерживать ночных гостей от посещения девятого.
Королёв явно взволнован не на шутку. Переминается с ноги на ногу, прячет глаза. Весь вспотевший и покрасневший он тихонечко пищит:
- Мышь, это тебе...
Но Лабораторная его не усышала, оставаясь в своём мире. Явно видно, что то, что Королёв уже сказал, стоило ему колоссальных усилий, так что не решившись повторить, он просто суёт бумажку мне в руки:
- Передай пожалуйста ей.
И тут же срывается с места и бежит в сторону третьего, как испуганный заяц. Я хмурюсь ещё больше. Мышь не заметила Королёва. И о записке не знает.
- Читать, - улыбается Снежанна, хитро протягивая руки к записке - что там такое?
- Слушай, я не думаю, что это хороша идея... - я вежливо убираю записку от её рук - это ведь чужое дело.
- Миш, ты чего как не родной, - делает брови домиком - тебе же самому интересно.
- Интересно, - кивает Аль - погляди на него, вон как разнервничался.
- Ничего я не разнервничался, - бросаю ей, поджав губы - просто это нехорошо чужие записки читать.
- Посмотрите на нашего мистера паиньку, - улыбается Мивако - ты свои кроссовки видел?
Я гляжу вниз на те самые белые кроссовки. После пробежки по лесу они ещё больше запачкались. Лисичкина отругает. Блюстители правил в такой обуви не ходят и Лисичкину слушаются, когда она говорит, что за одеждой и обувью нужно следить. Не то, чтобы говорит, она орёт. Она мечтает чтобы все детишки были чистюлями и послушными лапочками, как четвёртая или пятая.
- Всё равно нельзя - мотаю головой, но уже приоткрываю. Мне как-то страшно, но я хочу узнать что внутри.
- Ну же, - пищит Снежанна.
- Это что там такое? - доносится до нас голос Лабороторной и мы дружно вздрагиваем. Она отложила тетрадь и теперь, болтая ногами, с улыбкой смотрит на нас. Глубоко вздохнув, я поднимаюсь и протягиваю записку ей:
- Только что прибегал гонец из третьего. Тебе послание.
- Мне? - удивляется она, принимая записку и тут же углубляясь в её чтение. По окончании её лицо становится ещё более удивлённым.
- Что там такое? - спрашивает Снежанна и явно видно, как её заинтересовало содержание, особенно после Мышиной реакции. Она сейчас похожа на того мальчишку, что несколько минут назад сидел с Синицей.
Мышь глядит куда-то в сторону и протягивает уже развёрнутую записку обратно нам. Мивако сидит ближе всех и, забирая её, наконец проявляет тщательно скрываемые эмоции. Они со Снежанной прижавшись друг к другу щеками читают записку вместе. Их лица становятся уивлёнными.
- Эй, а нам! - Анна пытается заглянуть, но у неё ничего не выходит. Дочитав они переглядываются и протягивают записку Анне. Мы склоняемся над ней. На рваном клочке бумаги корявыми буквами написано:
- Я тебя люблю. Приходи после обеда в беседку. Ментол.
У нас всех разом перехватывает дыханье. Анна поднимается и возвращает записку Мыши, Мышь внимательно смотрит на ветку на которой сидит, Снежанна и Мивако с любопытством смотрят на неё и на её реакцию, я смотрю в землю. Мне хочется сжаться, как губка, и ичезнуть. Или как какой-нибудь жук закопаться глубоко в землю и сидеть там, в холодной и сырой ямке в темноте, скорчившись в три погибели. Аль смотрит на меня с волнением и спустя какое-то время кладёт руку ко мне на плечо.
* * *
Я был бы рад если бы этот день прошёл быстро, как пластырь отодрать, и всё бы наконец разъяснилось. Стало бы понятно чего от неё на самом деле хочет Ментол, что она сама думает по этому поводу, но день длился. Длился и длился и я прикинулся больным и Аль суетилась вокруг меня, спрашивала хочу ли я чаю, включала мне музыку в магнитофоне, который нам великодушно одолжил Владик, сбегала даже в мед корпус, проконсультироваться о наличии "Глицина" или валерьянки, чтобы наглотаться сразу горстью и расслабиться. Анна и Снежанна убежали в девятый, видимо перетирать события сегодняшнего утра в муку, а Мивако зачем-то в седьмой. Не припомню, чтобы у неё был ухажёр... Мышь, как ни странно, сидела и преспокойненько рисовала у себя на кровати и кажется ей вообще всё равно где сидеть на ветке или на кровати или даже на огромной льдине плывущей по ледяной воде северного полюса - у неё всё то же выражение лица. Она что, будет рисовать при любых обстоятельствах? У неё нет никаких других важных дел типа накрасить ногти выпросить у троицы помаду или юбочку покороче?
Наконец нас позвали на обед и это было как будто избавлением от этих ужасных часов ожидания. Я наспех прикончил суп и второе и уставился на Ментола, который сидел как ни в чём не бывало и беседовал с ребятами.
- Фто? - спрашивает он, замечая мой взгляд.
- Что? - переспрашиваю я.
- Чего смотришь? Я стесняюсь, не смотри.
- Что тебе от неё нужно? - спрашиваю я, наблюдая за тем, как он отрывает от куска чёрного хлеба мякиш и скатывает в шарик, как кусочек пластилина.
- Органы. - спокойно отвечает он, поглощая чёрный шарик - У неё, говорят, печень отличная. Ходовой товар знаешь ли, особенно в наши времена. - деловито запив шарик компотом, словно приигубив шампанское, он мечтательно глядит в середину своей кучки пюре.
- Не поясничай, - раздражаюсь я, сжимая вилку. Стараюсь скрыть волнение. Королёв уставился на меня так, как будто всё знает, Бочка продолжает есть, не замечая никого и ничего вокруг. У него кажется даже уши дрожат, как у голодного щенка - все знают как он обожает пюре. Антонов и Стас внимательно следят за разговором, изредка нехотя отправляя в рот ложки с едой.
- Ладно, на самом деле мне нужно её сердце.
- Ментол,... - начинаю я ещё более раздражённо огромную тираду, но вдруг меня как будто хлопает огромной ладонью, как комара - он серьёзно. Сердце. Её сердце.
- Всё, закрыли тему. - хмыкает он, пряча глаза в тарелке и я оборачиваюсь на стол девочек. И кажется телепатически Анна услышала, что со мной что-то не так потому что как раз в этот момент смотрела на меня. И, увидев моё испуганно-взволнованное лицо, толкнула Снежанну, которая, поглядев на меня, толкнула Мивако, которая, тоже посмотрев на меня, пнула под столом Аль и по губам было видно, что прошептала моё имя. Аль развернулась ко мне так резко, что я удивлён как только не опрокинула на себя свой компот. Мы смотрели друг в другу в глаза и от моего выражения лица она сама испугалась и, кажется, поняла, что оправдались наши худшие опасения - Ментол влюблён в Мышь.
- Это чёртова брехня, - шипит Мивако, скрестив ноги и лежа на кровати как султанова жена. Анна и Снежанна сидят у неё в ногах. Аль по турецки на тумбочке, я на кровати Снежанны. Мышь на своей. Как всегда рисует.
- Я думаю у неё вообще отсутствует какая либо сексуальность. - говорит Снежанна, оценивающе и по-новому глядя на Лабораторную - Как в сериале говорили "Однажды наестся слишком много тайской кухни и разделится на два человека". Вот так и здесь будет.
- Не, ну ты погляди на неё, - хмыкает Аль - сидит, как будто вообще ничего не делается. Эй, Мышь! - окликает она.
- М? - коротко и тоненько мычит она, поднимая глаза от рисунка.
- Ты не собираешься в беседку?
С минуту она хмурится и пытается сообразить о чём идёт речь, а потом всплескивает руками, роняет альбом с рисунком и карандаши, вскакивает с кровати и быстро начинает натягивать ботинки, приговаривая "Ой, ой, как невежливо".
- Да уймись, девушка должна опаздывать. - строго говорит Снежанна, скрестив руки.
- Никакая я не девушка, - бросает она и вылетает из комнаты, оставив нас с озадаченными лицами сидеть, глядя ей вслед. Анна резко хватает Снежанну за руку и смотрит на часы на её запястье. Снежанна таинственно смотрит на неё. Кажется, они телепатически общаются, затем переводят глаза на Мивако, которая, хитро прищурившись, коротко кивает. Ничего не хочу знать об этом их сговоре. Прохожу к кровати Аль и обрушиваюсь на неё как мешок картошки. Сестра спешит присесть рядом и положить руку мне на плечо. Вряд-ли я смогу сейчас уснуть, но очень бы хотелось.
В дверь стучат. Я тут же как ошпаренный вскакиваю и гляжу на дверь. Неужели он решил зайти за ней?! Если он сейчас причёсанный, с цветами и при параде, клянусь, я его поколочу. Хотя наверное мы услышали бы вопли из коридора о том, что мальчишка в корпусе...
- Приветик, - медово произносит гостья, лучась улыбкой и внося в комнату ароматы каких-то индийских трав - где виновник торжества?
Трое кивают в мою сторону, а я ничего не могу понять. Русалка проходит ко мне и садится напротив, на Мышиную кровать, протягивая мне какую-то маленькую круглую флягу.
- Опустошайте, пти-гарсон - улыбается она. И мне хочется ей возразить, повыёживаться на тему сказанного, но заворожённо глядя в её глаза болотного цвета, я принимаю флягу из маникюрных ногтей и послушно откручиваю крышечку. Аль метает взгляд на троицу.
- Да, это они меня пригласили. А Мивако позаботилась о виски.
- Это виски? - воскликает Аль, готовясь отнять у меня флягу, но Русался жестом её останавливает:
- Это четвёртый так называет. На самом деле водка с колой или самогонка. Я в общем не уверена, но скорее второе, потому что у Рустама на подобные случаи всегда припасено.
Зажмурившись, я припадаю губами к узкому горлышку и начинаю вливать в себя растопленный и проспиртованный янтарь, чувствуя, как парализует мои органы и как выворачивается от ужаса желудок. Разумеется, за один присест опустошить не получится, а поэтому я откашливаюсь и чувствую прошибающий, отчётливый и до одури знакомый запах самогона в носу, от которого тянет вытошнить, но только первые пару секунд.
- Ну что? - обеспокоенно спрашивает Аль.
- Забогон... - хриплю я, чувствуя, как слезятся глаза. Сестра разочарованно вздыхает, как будто говоря "Ладно, что уж тут поделаешь".
- Держи, - Русалка кладёт мне на колени красивую белую водную лилию и продолжает - мне тебя искренне жаль, приятель. Девочки рассказали мне что с тобой стряслось. Это, я так понимаю, она? - она хлопает по кровати - Беленькая.
Я киваю.
- Кто-то заикался про новенькую, с погонялом Лабораторная Мышь, она?
- Она.
Русалка усмехается своей проницательности. Это так странно и немного волнительно наблюдать взрослую девочку из пятого в нашей комнате. Ту самую легендарную Русалку, которая вот так вот запросто общается со мной.
- Оригинально... помню меня тоже окрестили, - она мечтательно смотрит в потолок. - Я была совсем махонькая.
- А почему тебя так назвали? - заворожённо спрашивает Анна, глядя на неё во все глаза. Русалка улыбается ещё слаще:
- А вот поэтому. Замечала, что я нравлюсь людям?
Анна кивает. Мивако давит смешок. Помнится, она над ней одно время по этому поводу подшучивала, что вгоняло и без того тихую Анну в краску.
- Не знаю, чего это с ними такое делается. Ну вот однажды один человек действительно на меня рассердился и назвал Русалкой. Русалка ведь по сути ведьма. Морская ведьма.
- Ты же совсем не ведьма, - тихо говорит Анна. Я мысленно подумываю отдать ей Русалочью лилию, когда она уйдёт.
- Кто знает, - улыбается Русалка, а затем снова глядит на меня - Ты умничка, Михаил. Я верю, что ты однажды обязательно всё ей расскажешь. Но не сегодня. Сегодня опустоши этот сосудик и задумайся о том, что вашим с ней отношениям это может послужить отличной проверкой.
Я хотел многое ей возразить, но не решался. Мне хотелось слушать этот жидкий бархат, изредка глотая ядовитую горечь с соками дубовой кожи, и глядеть на её дьявольские, но очень добрые болотца.
- У тебя это в первый раз?
Я осторожно киваю, не прерывая зрительный контакт.
- В первый раз всегда всё самое сильное, если конечно не считать сальвию, - последнее она говорит немного тише и немного смущённо - так что не реши, что это что-нибудь, что будет преследовать тебя до конца в жизни в случае неудачи. Со всем можно справиться. Тебе стоит только подождать.
- Долго? - спрашиваю я тихо. Мне уже не верится, что мы всё ещё в комнате, на кроватях, что мы всё ещё в этом реальном мире. Она творит что-то невообразимое, как сотворила Мышь, играя на гитаре, и мне это нравится. Скорее всего алкоголь отзывается.
- Никто не знает. Может пару дней, может пару месяцев. Но я тебе обещаю, что если ты будешь старадать, то это потом обязательно закончится. А сейчас думай о хорошем.
Я жмурюсь, чтобы эти слова как следует отпечатались у меня в мозгу.
Русалка поднимается и, потрепав меня по щеке своими холодными тонкими пальцами и немного задев ногтем, что оказалось даже приятно, удаляется. Она похожа на полуденный сон - как то странно пришла и как-то странно ушла. Не совсем даже верится, что она и правда была, единственное тому подтверждение наполовину опустевший сосуд в моих руках.
- А... - я приподнимаюсь и уже собираюсь её догонять, чтобы вернуть флягу, но Мивако тихо отзывается с кровати:
- Оставь себе. Я договорилась. Знала, что быстро ты всё не выпьешь.
- А ему обязательно всё пить? - спрашивает Аль.
- Обязательно. Это лекарство.
- Спасибо, - улыбаюсь я, но, кажется, улыбка выходит какой-то печальной. Перевожу взгляд на Анну и Снежанну - И вам спасибо. Она мне помогла. 
Дверь снова открывается. Я уже решил, что она вернулась за чем-то, но это Мышь. Я не совсем верю своим глазам, может напился? Да нет, точно она. Дурацкое девчачье платьице, башмачки, взгляд отстранённый. Мы все дружно уставились на неё так, как будто она убила человека, но она этого не замечает и, что-то тихонько напискивая себе под, нос садится на кровать, подбирает карандаши и альбом, скидывает ботиночки и укладывается в привычную позу.
- Мышь! - восклицает вдруг Снежанна. - Ты почему не там?
- Где "не там"? - спрашивает она, а потом спохватывается - Ты про беседку! Я сказала ему, что мне очень жаль и я не люблю его, - она посасывает кончик зелёного карандаша - и что хотела бы с ним дружить.
- А он чего? - выпытывающе глядя на неё спрашивает Аль, держась за спинку кровати, как будто собираясь вскочить и куда-то бежать.
- Он расстроился. Мы немного поговорили о том, о сём и ушла. Всё, вроде. - она смотрит на Аль, как ученица на учительницу. Я прижав к груди флягу, с глухим стоном обрушиваюсь обратно на подушку. Что, вот так просто? Просто взяла и отшила? И зря что-ли я переживал и мучился? В коленях что-то шебуршится и я вспоминаю про лилию. И спохватываюсь и понимаю зачем Русалка дала мне её. Тут же вскакиваю и схватив за тонкий стебель протягиваю Мыши. Удивлённые как выстрелом лица девочек вокруг раствояряются в бесконечном белом. Белом поглотившеим и меня и её. Жужжащем белом, заключившем в себя меня, цветок и Мышь, смотрящую на меня так же озадаченно как мы, когда смотрели ей вслед. Но что-то в моей дурацкой и счастливой улыбке заставляет её неуверенно и смущённо улыбнуться в ответ и забрать цветок. Это абсолютно ничего не значит, простой дружеский жест, но меня сейчас кажется вырвет от счастья. Я хочу смеяться и прыгать прямо в ботинках на кровати как на батуте, больно задевая пустой от радости башкой потолок. Я не слышал ничего вокруг около полуминуты, пока какой-то звук извне не привлёк моё внимание. Моё и девочек. Где-то вдалеке, в стороне клуба громкий крик, движущийся по дорожке между корпусами до самой столовой и наверняка до мед корпуса, а потом крюком и к самому полю. Разрастающийся, как снежный ком, становящийся всё громче. Мы знаем этот крик так хорошо, что эта схема его передвижения как-то сама по себе вычерчивается в головах у всех, кто её отследил.
- Телефоны! Несут телефоны! Телефоны! - кричал какой-то мальчишка из пятого в рупор, который, наверное, стащил из ди-джейской. Наверняка за ним уже гнались парочка молодых вожатых и где-то вдали ковыляла встревоженная Синица. Самое трудное проскочить через второй и Саныч Сана, стоящего там, как краб, и отлавливающего "гонца", всполошившего всех. Такое происходит каждый год. Рупоры прячут и перепрятывают, но детишки их всё равно находят, бегут и кричат, а воспитатели их ловят. Бегут и кричат страшную новость, которая заставляет нас всей комнатой переглянуться.
- Что за телефоны? - хлопает глазами Мышь, а у меня всё холодеет, когда я смотрю на Аль и снова и снова слышу крик мылыша "Телефоны". Как выстрелы прямо мне в висок. Мне и всем остальным, кто не хочет слышать этого слова. Скорее всего всем жителям лагеря.
                   Алина, бабушка и Мама.


Мы сидели, нервно, прижав колени к груди, и каждый раз вздрагивали, слыша какие-нибудь неприятные слова. Во всём отряде было тихо, как если бы мы оказались в спящем курятнике - непривычно тихо. И хоть никому и не хотелось этого слышать, я уверен слышал весь отряд:
- Да, Аня со мной. Да, тепло. Нормально. Хорошо, мам...
Снежанна сидела за столом у телефона и, сложив ногу на ногу, деловито накручивала телефонный провод на палец, тогда как рядом сидела Анна, изредка что-то говоря в трубку. Как бы мы не старались абстрагироваться, мы всё равно слышали каждое произнесённое слово, как только не услышали, что говорят на том проводе?
Мивако у себя на кровати уткнулась в телефон, выражая абсолютное безразличие, а Мышь, сидя на подоконнике по-турецки, вздрагивая от постоянного ветра, что-то рисовала. Погода сегодня была пасмурная, прямо как мы сами. Анна и Снежанна вернулись в комнату минут через десять и по Снежанне не было видно, чтобы её что-то огорчало, так что они втроём быстро уселись играть в карты. Мы с Аль переглянусь:
- Ну ты погляди каковы.
- Ну может только нам до этого такое большое дело?
- Да поди ж ты, у них своих скелетов в шкафах предостаточно.
- Только то, что Анна и Снежанна сёстры, но это же и ежу понятно, об этом просто никто не говорит. Это же совсем не то, что ожидает нас.
Со стороны могло показаться, что мы сидим и молча смотрим друг на друга, но мы общались. Не знаю как, мы просто понимали, что думаем, мыслили синхронно, в одну и ту же сторону. Мне хотелось притянуть свою толстую сестрицу за плечи и сжать, как большую свежеиспечённую тёплую и пышную булочку, укнуться в неё носом и ни за что не разжимать руки, но я молча отвернулся и уставился на носа своих ботинок.
- Ну, вот значит туз... - говорит Снежанна, отрешённо, - валет с ним. Я легко покрою твои две шестёрки. Эти твои шестёрки пожалеют, что связались.
- Уверена ли ты, что моим шестёркам так же жаль, как твоей даме? - Мивако прищурилась, покрывая Снежаннину даму своей козырной. - Дама бьёт даму. Дама ей совсем не рада.
И тут мы с Аль уставились на троицу глазами похожими на яйца. Так вот они как общаются! Вот что значит такое эти спокойные девочки. Они не будут говорить, что их тревожит открыто, даже если в комнате все свои. О ком говорила Мивако? По-моему, у неё замечательная мама. Что-то совсем странное с этим днём. Я поморщился.
Вечер подкрался незаметно. К отбою я уполз в свою конуру, где парни уже всё прибрали, всё подмели и почистили, выстирали грязные носки, отыскали чистые рубахи и отложили грязные в пакеты для милых дам, которые милые дамы должны будут забрать и выстирать. Мне для моей милой дамы, пожалуй, тоже нужно всё найти и достать, но заниматься этим среди ночи мне не хотелось. Посреди чистой и красивой комнаты только моя часть была грязной, но это ничего. Завтра... всё завтра. А рубашка у меня и так стиранная - Мышь принесла. А носки это совсем не долго. Я лёг спать со свежей головой, я не говорю, что не рад её появлению, просто этот день всегда очень волнительный. Все сегодня поговорили по телефонам с "ними", абсолютно все. Даже Стас наверное сидел, как послушный мальчик, изредка гудя в трубку что-то вроде "люблю тебя тоже". Я тоже говорил. Она такая же бодрая, как всегда, я рад, что ничего не меняется. Но этому дню я совсем не рад. Я ненавижу терять Аль.
Утро было волнительным. Мне даже ночью ничего не приснилось. Я встал, ощущая прохладу, тянущуюся из приоткрытого окна, и запах свежести и сразу без "пяти минуточек" поднялся, как только нас разбудил Влад. По нему тоже было видно, что он нервничает, потому что я уверен, Лисичкина проела ему плешь. Хоть он не первый год работает вожатым, Лисичкина думает, что "день родителей" для него что-то новое. Всего лишь быть вежливым, обходительным с родителями, делать вид, что любишь всех и каждого в своём отряде, говорить, что мальчики и девочки друг к другу не ползают, что все ежедневно чистят зубы, что все сами прибираются, и что Королёв совсем не просит добавки, и, кажется, даже начал немного худеть, и не обращать внимания на то, что происходит с детьми, а Незнакий с Кофениками совсем не дерутся. Никто ни с кем не дерётся, и плакаты, висящие в холле каждого корпуса, не вожатые, а сами дети, высунув языки, рисовали каждый вечер.
После завтрака, который я пережил, сотрясаясь всем телом, я отправился в корпус, прибираться. Отправился поскорее. Кажется, почти даже бежал и мне было грустно осознавать от чего я бегу, но убежать мне не удалось. В затылок вдруг что-то больно ужалило и, схватившись за ушибленное место и зашипев, я оглянулся. Сзади никого не было. Спереди тоже. Тогда где?
- Эй, придурок, ты что, глаза потерял?
Я задрал голову, и стоило мне это сделать, как мне прямо в лоб прилетела жёваная бумага. Я выругался и принялся брезгливо утирать лоб. Ненавижу это говорить, но:
- Здравствуй толстая, давно не виделись.
- Ещё бы столько же не увидеться, - Алина сидела на ветке ясени у лавочки, свесив ноги в дурацких разноцветных кедах, и плевалась жёваной бумагой или кидалась желудями. Такой я её и запомнил - толстая, злая девочка в очках, которые совершенно точно должны увеличивать её глаза, но почему-то не увеличивают. Как бы я хотел врезать ей по носу, чтобы она свалилась с ветки и перестала строить из себя крутую, но тут я бессилен - она заняла самую выгодную позицию, мне отсюда до неё не дотянуться.
- Ну что, малыш, как у тебя дела? Мамочка так и не вернулась?
У меня сжались кулаки. Ненавижу, когда она поднимает эту тему. В мозгу что-то такое начинает жечь, как будто маленькая нить накаливания, и что-то сумасшедшее ударяет по мозгам. Раньше было трудно с этим справиться, в школе до сих пор поколоченные окна и разломанная табуретка, а книги в шкафу, который я перевернул, уже никогда не будут стоять по алфавиту, потому что мадам русичка уволилась очень давно, и из всей школы только ей было дело до расположения книг в шкафах. Сейчас я подрос и уже могу себя контролировать, но фантазии в голове подавить всё равно не получается. Пепеля её взглядом, я шагаю дальше, изредка уворачиваясь от жёваной бумаги, а сам вижу, как хватаю бензопилу и спиливаю чёртово дерево вместе с ней. Она ударяется о ветку, ломает руку, но это ещё не всё, потому что той же самой бензопилой я, как тоненькую веточку, перепиливаю её шею и, радостно, с песнями и плясками начинаю прыгать вокруг её головы с удивлённым выражением на лице. Я так отчётливо вижу её очки, заляпанные кровью, что становится как-то не по себе. Когда мы ещё дружили, где-то в первом классе, я рассказал ей, что случилось с мамой. А потом что-то случилось, и она теперь постоянно это припоминает. Постоянно, чёрт её дери. Рядом с ясенем вдруг возникла странная белая девочка. Юбка у её дурацкого девчачьего платьица торчала, как шапочка гриба, белые волосы были убраны в два хвостика, бантик на груди завязан ровнее, чем обычно, а в тощих пальцах неизменная тетрадь с рисунками. Она подошла к дереву, посмотрев на меня со страдальческим выраженем лица, затем так же печально она посмотрела на всадницу ветки. Алина посмотрела на неё строго, как будто выпытывающе. Я тоже немного напрягся. Интересно, удастся ли ей играть и сейчас?
Девочка глубоко вздохнула и, зажмурившись, громко закричала. Она чуть-чуть согнулась и, жмурясь, продолжала кричать, крепо прижимая к груди тетрадь, как будто я собираюсь её стащить. Этот крик был похож на мышиный писк, я стоял как вкопанный, не в силах шелохнуться. На крик начали оборачиваться прохожие, Алина, кажется, немного побледнела, и тут из отряда вылетела Марина Викторовна. Всплеснув руками, она подбежала к пищащей девочке и воскликнула:
- Анечка, что случилось?
- Мальчишка, Мальчишка! Он хотел заползи в корпус! Я точно видела!
- Михаил, а ну иди сюда! - строго начала Марина Викторовна, но я сглотнул и, развернувшись, дал дёру в сторону третьего.
- Это просто кошмар, - обнимая плечи, Аня сидит в чемоданной под тусклой лампочкой и поджимает пальцы ног, только этого не видно в её зелёных ботиночках с гусеницами. Разглядывая их и ничто, кроме них, поглаживая её по плечу, Алина позволет себе пробормотать отрешённо:
- У тебя вся обувь такая?
- Какая? - Аня поднимает на неё заплаканные глаза. Они сейчас кажутся ещё больше.
- Как будто из детского магазина, - Алина морщит нос.
- Ну, есть другие, - тихо говорит она, утирая слёзы, и поднимаясь с чемодана, открывает его крышку. - Вот.
Алина внимательно смотрит на короткий рядок из одинаковых по форме и размеру блестящих чистых ботиночек. Жёлтые с солнышком, чёрные с пчелой, голубые с колокольчиками, белые со снежинкой и розовые с розочкой.
- О, Господи, - вздыхает Алина, прикрывая глаза. Аня закрывает крышку и садится обратно, обхватив тощие коленки.
- Это так тяжело. Трудно смотреть на него, как на чужого, он ведь совсем не чужой, - она вздыхает. - Он меня от лося спас.
- Я всё знаю, мне тоже тяжело, но это только на один день, дальше будет проще. Один день, а потом ещё один такой же день, но через год. Целый год, представляешь!
- Я лучше спрячусь в лесу в следущий раз и совсем не буду выходить.
- Нет, тебе ведь с родителями нужно увидеться.
Заплаканная Аня кивает, разглядывая маленкую божью коровку, ползущую по футболке Алины. Все мысли из головы улетучились. Неприязнь отступила, осталась только пустота, заполняемая неслышимым шорохом перебирающих ткань крохотных лапок и блеском красивого красного панциря, похожего на плащик. Не удержавшись, она берёт и сажает божью коровку на указательный палец и, закрыв глаза, начинает внимательно про себя повторять заклинание. Алина улыбается, глядя на неё, а потом треплет по плечу:
- Дурочка, мы в комнате, тут нет неба.
- Всё равно. Она похожа на тех, что у меня на красных башмаках.
- К тебе скоро приедут?
- Ещё пара часов. А к тебе?
- Почти так же.
- А к нему приедут?
- Приедут, - кивает Аль. - Бабушка.
- Как хочется на неё поглядеть, - вздыхает Мышь. - А почему не мама?
- Ну... - она отводит глаза в сторону, разглядывая угол чемодана, размышляя рассказывать или нет. Они в полной тишине и безопасности. Здесь только чемоданы, тусклая лампочка, Алина, Аня и божья коровка, которая упорно ищет небо. Их всё равно нико не услышит. А завтра этот день сотрётся и его не будет. Совсем не будет. То, что происходит в родительский день, "не считается".

Она любила его. Всеми своими силами, как только могла. Безгранично и бескрайне. Это были целые моря, не знающие берега. Это были целые месяца за запертой дверью, проведённые в надежде на окончание этой тюрьмы, в надежде снова увидеть его, его серые глаза цвета дождя, моросящего на кирпичные стены, на бензиновые лужи, на голые спутанные ветви, на проржавевший заброшенный вагон. Их вагон. Их маленькая бесконечная вселенная.
- Манька, вот ведь шалава! Проблядушка мелкая! - ругалась её мать, стуча палкой по двери, за которой сидела Маша. Сидела, прижавшись к этой двери щекой и громко плакала.
- Я люблю его мама, - глотая слёзы шептала она и снова завывала, - отпусти.
Мама Александра Андреевна вовсе не была плохой матерью, суровой, даже строгой не была и дочь любила. Любила всеми силами, как могла и это тоже были бесконечные и бездонные моря, не знающие берегов, и самым страшным в жизни Александры Андреевны представлялась перспектива однажды её потерять. Однажды увидеть, как птенец встаёт на лапки и, уверенно взмахнув крыльями, покидает наседку мать, оставляя её одну в огромном и пустом гнезде.
Но потом эти месяца заканчивались. Сердце матери не выдерживало этого плача. Месяца заканчивались и, обливаясь слезами, Александра Андреевна смотрела, как Маша бегает по дому в колготках и юбке, ищет тушь, заколки, лифчик, суетится, волнуется и замирает только на пол часа. У зеркала с открытым ртом и щёточкой туши в руке. Эта тушь была привезена из Москвы Машиным дядей и ценилась ей как зеница ока. Точно так же, как колготки, которые ей подарила мама. Дорогие колготки, которые мама купила где-то из под полу за сумасшедшие деньги, которые наряду с тушью Маша берегла как зеницу ока и надевала только по очень важным случаям. Например как сегодняшний. Докрасив глаза, она взялась за губы, которые красить научилась на раз-два. Раз, два, повозила губы одну о другую, размазывая помаду, чмокнула и повернулась к маме, сияющая улыбкой.
- Как я?
- Шалава, - плачет мама, утирая глаза краем платка.
- Ну не плачь. Я вернусь же. Вечерком вернусь, - улыбается девочка и мама бы хотела, хотела бы улыбаться так же, хотела бы радоваться, но мысли не дают. Страхи. Воображение в котором Машу скручивают сразу несколько парней, утаскивают в лес, там рвут её красивые колготки, сдирают с неё трусы и по очереди насилуют, а она плачет и чёрные потоки пачкают её искажённое от боли лицо. Ярче всего Александра Андреевна видела эти чёрные потоки, похожие на паучьи лапы, тянущиеся из под век.
Маша кладёт руки на мамины щёки и, наклонившись, нежно целует её в лоб, оставляя на ней помаду. А затем разворачивается и с улыбкой быстро бежит к нему. К долгожданному нему, который должно быть так же сильно соскучился по ней. Который, наверняка, тоже каждую ночь глядел в окно, утыкаясь носом в стекло и, глядя на звёзды, надеясь, что она сечас тоже смотрит на них и тоже думает о нём. Должно быть он тоже мечтал о том, как они снова будут целоваться в том заброшенном вагоне, жадно, мокро, с хлюпающими звуками и слюной, текущей по подбородку, хищно вцепившись друг в друга пальцами, как будто желающих срастись подобно сиамским близнецам.
Он слишком холоден. Она старается сдерживать своё волнение, но так сильно хочется кинуться ему на шею и плакать от счастья у него на плече, что дрожит голос. Хочется говорить, говорить, говорить о том как она любит его, как сильно она скучала. Она смотрит на него во все глаза и не верится. Собственным глазам не верится. Он так холоден, так спокоен. Слишком спокоен.
Вечер близится к концу, все друзья расходятся. Она нерно сжимает пальцами рукава кофточки:
- Вить, а пошли к вагону? - осторожно спрашивает она, а внутри от смущения и волнения всё пылает. Она боится показаться дурой, почти не смотрит ему в глаза. Он хмуро отбрасывает в сторону недокуренную папиросу и кивает:
- Ну пойдём.
По дороге молчат. Она боится сказать что-то лишнее, боится всего происходящего, ей не верится что это и правда её Витя. Ноги еле доносят её до вагона, куда она забирается вслед за ним и там, в темноте, уже сидя на холодном полу она наконец выдавливает шёпотом:
- Я так сильно по тебе скучала.
- М.
- Я мечтала как мы снова придём сюда. Этот вагон прямо как будто наш домик. Наша вселенная... - заворожённо говорит Маша, откинув голову и невидящим взглядом всматриваясь в черноту. - Здесь всё такое... такое сказочное... - шепчет она - Ты понимаешь?
- Угу.
- Я люблю тебя Витя. - говорит она ровно, и через секунду понимает какую сделала глупость, но ничего уже не вернуть. Она сидит в тишине, со звоном в ушах от только что сказанных слов и стараясь дышать как можно тише, слушает его дыханье. Тишина давит на черепную коробку как тиски. Внутри всё свербит и зудит от желания её разрушить и Маша наконец выдыхает:
- А ты?
Витя молча садится рядом и начинает её целовать. Маша волнуется, от волнения кружится голова и немного подташнивает. Сегодня что-то должно случиться. Сегодня что-то обязательно должно случиться.
Минута горячего поцелуя. Пять минут горячей прелюдии. Десять минут горячего подросткого секса. Её первого в жизни секса. Она счастлива. Ей больно, страшно, но, сжимая плечи Вити и наполняя дрожащие ржавые стены стонами, она думает только о том, как сильно любит его. Это фантастика. Это можно сравнить только с салютом, который взорвали внутри тебя и вот разноцветные искры рассыпаются, растекаются по её венам и счастливая, мокрая и охрипшая она мечтает лежать с ним в этом вагоне вечно. Лежать на холодном полу заброшенного вагона, как будто в центре вселенной, чувствуя рядом тело Вити. Но Витя поднимается и, быстро застегнувшись, кидает ей короткое "Пока" и уходит. Она боится, что сделала что-то не так, но потом снова улыбается "Наверное он просто очень застеснялся, ведь это наверняка тоже его первый раз". Возвращаясь домой, она не может думать ни о чём другом. В трусах всё ещё горячо и мокро, в голове всё ещё запах его кожи, на губах его вкус, во рту кажется ещё остался привкус сигарет, ноги всё ещё еле её держат. Кажется где-то над ней всё ещё взрываются маленькие фейерверки, как на Новый год, только ещё более яркие. Кажется это самый замечательный день в её жизни.
Маша шагает по дороге обходя лужи и камни. Она снова волнуется, но так каждый раз перед встречей с ним. Ей каждый раз сложно смотреть в его прекрасные глаза удерживая себя от излишних эмоций. Она приходит в его двор и двигается к знакомой стене, у которой они обычно собираются. Вся компания. Маша идёт, раздумывая о том, как они теперь поздороваются. Теперь то он точно не просто кивнёт ей. На этот раз они наверняка поцелуются прямо на глазах у всей компании и будут идти, держась за руки, как все другие парочки. Маша приходит и сразу натыкается глазами на Витю. Какая-то девушка обнимает его за шею. Витя улыбается и, наклонившись, целует её в губы.
- Что это?... - заикаясь, спрашивает Маша, подойдя поближе с округлёнными глазами. В голове что-то как будто бы протухает. Её тошнит и колотит. - Что это, Витя?
- Тебе чё? - хмуро спрашивает Витя, покрепче прижимая к себе девушку.
- Почему ты с ней? - спрашивает Маша уже чуть не плача.
- Слыш, проваливай отсюда, - велит девушка, польщённая Витиным вниманием - не поняла что-ли, он не хочет тебя видеть.
- Витя, в чём дело? - скулит Маша, а по её щекам ползут чёрные дорожки. От этого зрелища Витя морщит нос и, отворачиваясь, выпускает девушку из рук и отходит. Маша пытается пойти за ним, но что-то больно врезается ей в лицо и потеряв равновесие, она падает на асфальт. Девушка стоит над ней, немного ссутулившись:
- Я что-то непонятное сказала, овца? Вали отсюда лесом.
Маша бежит по той же дороге, прямо по лужам и камням. Бежит с одной единой мыслью в голове "Умереть". Она прибегает домой вся в слезах, чуть не до обморока напугав Александру Андреевну, которая тут же хвостом цепляется за ней, с воплями:
- Маня! Манечка что случилось? Маня ответь!
Маша запирается в ванной и хватает опасную бритву. Александра Андреевна молотит по двери кулаками:
- Маня что случилось?!
Но она не отвечает. Она сидит на полу изо всех сил сжимая в руке лезвие и завывая так, что эхо оглшает её саму и от натуги начинает болеть голова. Её трясёт. Ей хочется взорвать здесь бомбу, разнести эти стены в щепки, хочется вернуться и избить ту девочку до смерти, втоптать её безжизненное тело в грязь из смешавшейся крови и песка, хочется дать пощёчину Вите, а потом упасть на колени и целовать его руки, пока он не согласится вернуться. Реальность возвращается. Александра Андреевна наконец вышибает хлипкую дверь и, увидев дочку, с воплем хватает её за руку с лезвием и отняв его отвешивает ей звонкую пощёчину. Девочка начинает плакать ещё сильнее, но не от боли. Поднявшись и повиснув у матери на шее, она продолжает плакать и сотрясаться всем телом. Мама плачет вместе с ней, неустанно повторяя одни и те же вопросы, смысла которых уже сама не понимает. Перед глазами только дочь, сидящая на полу с лезвием в руке. Она начинает сквозь слёзы ругать её, ругать изо всех сил гадкими и грязными словами, но не от ненависти, а наоборот, от огромной огромной любви.
Маша лежит, прижимая к себе нечто маленькое, сладко пахнущее молоком. Лежит и снова плачет. Маша едва ли помнит когда она переставала это делать, даже странно как только она ещё не умерла от обезвоживания. Существо в её руках ворочается и издаёт короткие звуки. Маша прижимает его к себе покрепче и засыпает. Нереальное, потустороннее существо к которому страшно прикасаться.
Просыпаясь она не верит в произошедшее вчера. Она глубоко вздыхает, с улыбкой говоря:
-Сон...
И это её первая улыбка за долгое долгое время. Бесконечно долгое время. Открыв глаза и повернув голову она обнаруживает на подушке рядом с собой маленькое кожистое розовое существо, напоминающее лысого кролика и, увидев его, она чувствует подкатывающий к горлу комок, а в больную голову лезут лоскутами события прошедшего дня: У неё сильно болит живот. Она громко кричит, крепко сжимая мамину руку. Всё о чём она думает это Витя  и боль, которую она испытывает. Над ней суетятся врачи. Какие-то полотенца, тряпки, пелёнки, тазики с водой, шприцы, ампулы. Маша чувствует боль в животе, но не открывает глаза. В носу застревает мерзкий солоноватый запах, кристаллизуется, царапает носоглтоку. Проснувшись, Маша сжимает в руках орущее, вонючее, лиловое существо. Весь день боится на него смотреть, плачет и не может ничего есть. Она не верит, что это живое существо. Она не верит, что оно появилось из неё. Это кусочек Вити... это называют "плодом любви", но Маша видит в этом только плод страданий. Плод девяти ужасных месяцев в постоянных истериках и еженедельных попытках покончить с собой. Маша ненавидит это ужасное существо. 
- Витя... Привет.
Кивает, раздражённо теребя в руках сигарету. Один на один вовсе не так легко быть пренебрежительным. И новая девочка на помощь не подойдёт. Маша старается улыбнуться, но от этого только сильнее хочется плакать. Ей тяжело долго стоять, но она стоит, в надежде глядя на Витю. Пытаясь поймать вгляд его прекрасных глаз Они всё такие же, цвета дождя, но на неё совсем не смотрят.
- Витя, пожалуйста, посмотри на меня.
Он отворачивается.
- Что, так противно? - она кладёт руку на свой огромный живот, который похож на мешок картошки, спрятанный под платьем. Нечто внутри приветственно толкается. - Витя, он здоровается с тобой...
Он молчит. Он не хочет смотреть ни на Машу ни на живот. Маша больше не верит в мамины фильмы, где папочки со слезами на глазах кричат "Мальчик!"
- Я назову его Мишей. Тебе ведь нравится имя Миша? Ты так своего пса звал. Помнишь Мишку?
- Хм... - отвечает Витя, наконец сунув сигарету в рот, а затем, словно набравшись смелости, глядит на Машу. Её глаза блестят от слёз, она нервно сжимает пальцами ткань платья на животе. Волосы убраны в косу, платье старое, мамино, но Маша всё равно накрашена. Хоть и шестнадцать, но накрасилась так, что тянет на все сорок. Витя морщит нос :
- Ну и корова.
Маше казалось, что именно это маленькое уродливое существо виновато в том, что Витя больше не хочет её видеть. Если бы не оно, она бы так не потолстела и Витя непременно передумал бы. 
Маша закрывает глаза. Открывает и видит перед собой подушку. Слышит из под неё громкие оры, чувствует как кто-то больно хватает её за руки, а она, сжимая зубы изо всех сил давит подушкой этого лысого жука, стараясь раздавить, чтобы он лопнул и забрызгал красными внутренностями кровать.
Её стаскивают с кровати и, прижав к холодному полу, что-то ей вкалывают. Кругом крики, гомон, суета, а Маша, сидя на холодном полу в слезах, хохочет и пытается выдавить. Пытается сказать ему:
- Верни мне Витю.
Но у неё ничего не выходит. Хохот душит каждое слово, выкручивает внутренности, сдавливает горло. Наконец он отпускает и руки обмякают, как будто ватные. Она старается пошевелиться, но движения плавные, как будто она обмотана нитками со всех сторон, как муха, увязшая в паутине. Чьи-то паучьи лапы поднимают её с пола. Она пытается закричать, но выходит только хриплый выдох. Веки опускаются, пряча от её глаз расплывающуюся картинку.
Всё это был не сон.
Прошло четыре года. Маша прижимает сына к себе. Она не любит его, но выхода нет, её заставили любить. Миша улыбается и встаёт на носочки, чтобы покрепче обнять маму за шею. Мама всхлипывает и выпрямившись, смотрит на меня сверху вниз. Всё её лицо в слезах. Длинные каштановые волосы рзлетаются на ветру и кажутся золотистыми от лучей заходящего солнца. Мама такая красивая...
- Мишенька, - шепчет она с улыбкой - подожди меня пожалуйста здесь.
Разворачивается и ныряет в золото колышащихся от ветра волн пшеницы. Огромное бескрайнее пшеничное поле. Я в ужасе вздрагиваю, но снова прокручиваю в глове её слова "Подожди меня здесь", а потому обрываю своё первое желание - броситься за ней следом. Я быстро бегу назад, в сторону дуба. Меня терзает странное предчувствие. Быстро забираюсь по веткам, не обращая внимания на ободранную кожу и, кое-как усевшись на верхушке, раскачиваясь вместе с деревом от ветра, я впиваюсь глазами в золотистое поле. Отсюда я вижу маму. Её юбка похожа на бабочкины крылья - колышется от ветра и путается в пшенице. Мамины волосы волнами разлетаются на ветру. Она быстро бежит, ветер дует ей прямо в лицо, а она всё отдаляется и одаляется. От света её волосы кажутся даже рыжими. Я смотрю на них и больше всего мне хочется снова зарыться в них пальцами, лицом, лежать и дышать этим запахом орехов и самогона. Мама не пьёт, но часто помогает бабушке варить самогон на продажу, от того она вся и её одежда пахнут этим едким запахом, который я люблю изо всех сил.
Стараясь удержать равновесие, я невольно протягваю руки к маме и заглушая ветер изо всех сил кричу:
- Мама!
У меня болит горло и колет в носу. Я тянусь к ней изо всех сил, изо всех сил стараюсь кричать громче, чтобы она услышала.
- МАМА! 
Чтобы остановилась, перестала уменьшаться и исчезать в этом бесконечном золоте, чтобы развернулась, вернулась, подхватила меня на руки и я мог спрятать лицо в её спутанных ароматных волосах.
- Вернись!
Она не слышит. Как бы я не кричал. От этого бессилия из глаз всё-таки брызжут слёзы. Даже не стыдно. Пусть хоть весь мир видит и смеётся. Сейчас главное только докричаться: - МАМА! МАМА! Вернись! ПОЖАЛУЙСТА, ВЕРНИСЬ!
Время шло. Я слез с дуба, сел на землю и начал её ждать. Ждал долго. Смотрел на ползущих жучков, на гусениц, на небо, на летящих там птичек, слушал ветер и шорох пшеничных волн и всё ждал. Ждал что она вот вот прибежит и рассмеётся:
- Ты тут?
Я знал, что она отругает меня за то, что я сижу попой на земле, но мне было плевать. Я уже хотел, чтобы она меня отругала. Пусть отругает, пусть даже выпорет ремнём, пусть поставит в угол, пусть лишит сладкого хоть на всю жизнь, пусть на всю жизнь запретит мне смотреть телевизор, главное чтобы только вернулась. Мне было так страшно там сидеть. Мне было страшно от мыслей, что она не вернётся. Она же не может бросить меня тут одного... она же обязательно вернётся... У меня появлялся горький и острый ком, от него слёзы текли из глаз, несмотря на то, что я даже не хныкал. Они просто падали, как бы я не старался их удержать. Запрокидывал голову, чтобы они закатились обратно в глаза, старался дышать размереннее, но они продолжали капать. Горячие градины, на щёки, на нос, на губы, на руки, на футболку, на колени, некоторые даже закатывались ко мне в рот и они казались такими солёными, что потом становилось сладко. И я уснул. Прямо там, под дубом, на ворохе листьев и желудей.
Несколько дней мы ждали маму. Мы сидели на кухне, слушая радио: я, болтающий на стуле ногами и вслушивающийся в непонятные слова, и бабушка, бесконечно пьющая чай с молоком и утирающая глаза под очками. Она уже давно не варит самогон. Она сидит и смотрит на часы, которые тикают, как сердце, отмеряя время, которое уносит воспоминание о маме, растворяющейся в пшенице. У бабушки кругом висят веники и сухие грибы. Здесь стоят разные баночки с вареньями, висят иконы и календарь, здесь всё такое родное и знакомое, но такое горькое и холодное без мамы. Без мамы даже бабушка кажется не такой любимой. Большая и тёплая, как курица, она обнимает меня, гладит по волосам и всё плачет, утирая глаза под очками. Маму мы так и не дождались. 
Через год мы переехали в город. Я отчётливо помню день переезда. Ночью я вылез через окно и убежал к пшеничному полю, где забрался на верхушку дуба и несколько бесконечных часов плакал и ждал, что увижу её. Я боялся, что она вернётся, а мы уже будем в городе и она не сможет нас найти. Пару раз я даже звал её, но она так и не пришла. Она же просила подождать... "Подожди", значит "Посиди здесь пока я не вернусь", значит "Я вернусь". Почему же она не вернулась? Тогда мне было трудно это понять.
Однажды я даже видел отца. Издалека. Бабушка говорила мне подойти к нему, но я не решился и тогда бабушка крикнула:
- Витя!
Он поднял голову и посмотрел на нас. И увидев меня, кажется, всё сразу понял. Он смотрел на меня всего несколько секунд, пока не сорвался со своей лавочки и не убежал.
Аня зажала рот рукой, чтобы не расплакаться снова. Алина глубоко вздохнула и, как и она, обняв колени, села рядом с ней на чемодан, надеясь не раздавить какие-нибудь из её башмаков.
- Посидим тут, пока к нам не приедут.

Алина выползла только когда приехали родители, но концентрировалась она в основном не на них, а вокруг. Анна и Снежанна сидели на кровати Снежанны и игрались с привезённой к ним их собачкой. Конечно же, это была чихуа-хуа, и, конечно же, у неё не могло быть простого имени, поэтому её звали Гертруда. У Снежанны как всегда были накручены кудри, Анна как всегда под неё косящая. Их родители выглядели абсолютно нормальной парой без каких либо особенностей, они распрашивали их о том-сём, как все нормальные родители и тем-сем интересовались, так же как и девочки, хотя они в основном были увлечены Гертрудой. Мивако сидела рядом с сестрой, которая как-то странно гладила её по руке. Одной рукой она гладила её пальцы, а второй, как казалось Алине, абсолютно точно, она готова была поклясться, она впивалась ногтями в её ладонь. Родители такие же обычные, только японцы и говорили они всей семьёй по-японски. Это напоминало лопотание священников на служении. Они говорили быстро, чётко и непонятно. Их было смешно слушать, Алина пару раз даже чуть не прыснула.
- Ну чего ты смеёшься? - спросила мама и Алина повернулась. - Не нужно так откровенно пялиться.
- Ты слышишь, как они говорят?
- Слышу, зайка, и я думаю, они над нашей речью тоже смеются.
- Мам, они и по-русски говорят.
- А, ну тогда ладно. Алюсенька, ты извини, папа опять на работе зашился. Я его просила...
- Да пёс с ним, пусть сидит.
- Алина!
- А что? Ничего страшного нет в слове "пёс".
Мама вздыхает, принявшись теребить кисточку на своей сумке:
- Ты знаешь, мы тут ремонт устроили. Как приедешь тебе понравится, я специально уговорила папку, и теперь у нас будет ещё и камин. Не настоящий, правда, но всё равно круто.
- Угу, - Алина наклонилась и принялся ковырять болячку на колене. Мама машинально её остановила, даже не глядя на неё, а наверняка уже витая в облаках и размышляя о ремонте и камине:
- Как классно будет. Потом ещё ванну новую купим. Я, кстати, думала ещё аквариум поставить. Хочешь рыбок завести?
- Да мне всё равно рыбки - не рыбки, я всё равно всё это дело кормить не буду.
- Может не рыбок? Давай ещё кого-нибудь.
- Хорошо, - вздыхает Алина и задумывается, снова возвращаясь к болячке, но не успев до неё дотронуться, она восторженно говорит. - Купим черепаху!
- Хорошо, купим черепаху, - кивает мама. Алина тем временем глядит на Аню, и начинает становиться тошно. Аня сидит на коленях у своего усатого папы, больше похожего на дедушку, обнимается с мамой, которая больше похожа на большой блин, и втроём они производят впечатление лучшей в мире семьи. Так любят друг друга. Им нравится обниматься? Они соскучились так сильно? Почему они не разжимают рук?
Наконец, они отлипают друг от друга. Аня сидит, облизывая чупа-чупс и глядя на родителей, которые с улыбками умиления изредка что-то ей говорят, но в основном они не говорят, а только смотрят на неё.
- Фу, извращенцы какие-то, - хмыкает Алина, опираясь подбородком о кулак.
- Ты чего?
- Ничего. Ты на долго? - спрашивает девочка, уже раздумывая, как распотрошит весь этот пакет с провизией и будет точить всё, что там есть, как хомяк, потому что чертовски давно не ела ничего подобного. Наверняка там есть любимые карамельки...
- Тебе что, совсем плевать на папу? - спрашивает Снежанна, чуть наклонив голову. Кудри смешно дёргаются.
- Да никакой он мне не папа, - Аль раскидывается на лавочке, подставляя лицо солнцу, - Отчим. И я терпеть его не могу, если честно. А он меня, но мама всё пытается сделать из нас семью, дууура.
- Странно у вас всё, - говорит Мивако, смазывая Алиным карандашом от царапин маленькие полумесяцы на ладони и изредка шипя через зубы.
- С тобой-то что? - спрашивает Аль, внимательно глядя на её лицо.
- Сестрица моя - прелесть просто, - спокойно говорит Мивако.
- Стой, стой, умоляю! - плачет Мивако, сидя на полу. На ней одно только полотенце, холодный пол неприятно касается голых ягодиц, но ей плевать. За дверью хохочет старшая сестра:
- Вылезай малышка, мы будем играть в рыбок.
- Я не хочу играть в рыбок! - её лицо искажается ужасом и болью. Она трясётся, покрываясь мурашками, то ли от того, что только что мокрая выскочила из душа и успела накинуть только полотенце, то ли от перспективы столкнуться с сестрой, которая, кажется, только и живёт ради того, чтобы над ней издеваться. Она ведёт себя, как любящая старшая сестра, когда родители дома, но, когда они уходят, она становится самым настоящим монстром. Она хватает её смартфон и подносит к стакану воды:
- Эй, Мива-тян, знаешь, кто сейчас вместо тебя будет играть в рыбок, если ты не откроешь мне дверь?
- Юми, перестань, прошу тебя. - всхлипывает Мивако, обнимая себя за плечи.
- Ох, как жалко будет маме потраченных на него денег...
Мивако представляет себе лица родителей, которые так долго выбирали ей подарок на день рождения. Её пробивает дрожь. Она снова всхлипывает и подползает к двери. Щёлкает замком. Юми влетает как фурия, швырнув смартфон в смешном чехле-пикачу на стиральную машину, хватает Мивако за волосы и подтаскивает к себе. Девочка пищит, жмурясь и хватаясь за волосы, но всё равно отчётливо слышит ужасный голос сестры:
- Если ты скажешь маме и папе хоть слово, я убью тебя, сучка, слышишь?
Мивако проклинает себя за тот момент, когда вернувшись домой зашла в гостинную и обнаружила какого-то парня, сидящего на общем диване, и Юми, стоящую перед ним на коленях и с чавкающим звуком делающую ему приятно. Он придерживал рукой её волосы, а она, закрыв глаза, как будто была чрезвычайно сосредоточена на процессе, но Мивако казалось, как будто это какой-то змей, который атакует сестру. Приглядевшись повнимательнее, чтобы убедиться, что сестре не больно, они и не заметила, как была обнаружена. Очнувшись и заметив на себе взгляд того парня, подёрнутый пеленой похоти, она выскочила из гостинной, тут же спряталась в ванной и включила душ, чтобы не слышать стонов, которые вот-вот должны были заполнить эти стены, но ничего не последовало. Только Юми начала скрестись в дверь и сыпать проклятиями. И теперь, сжимая её волосы изо всех сил и готовая, казалось, своими остренными когтями вспороть ей горло, она шипела как настоящая змея.
- Клянусь, я ничего не расскажу родителям!
- Не верю, гадина, - она отшвырнула её от себя и, покопавшись на верхней полке над стиральной машиной, достала какую-то корзинку и поставила её перед сестрой.
- Что это? - жалобно пропищала Мивако.
- Это моё, - улыбнулась Юми и подцепила ногтем красивые кружевные трусики, - И каждая из этих грязных вещичек стоит дороже, чем твоя жизнь. - она метнула этот кружевной лоскуток прямо в лицо сестре, которая не успела увернуться, и, рыкнув, - Стирать всё. - вышла из ванной. 
Полотенце с неё уже свалилось. Она сидела напротив корзинки сестриснкого белья, сжимая вонючие трусики, и старалась сдержать слёзы, припоминая фразу "Младших в семье всегда любят сильнее, чем старших"
- Я никогда не была рада этой фигне, но это правда. Родители всегда любили Юми меньше чем меня, - она задумчиво посмотрела на ясень. - Может потому что Юми родилась дома, а я уже здесь...
- Это чёртов детский сад, - хмыкнула Аль и посмотрела направо. Рядом в кустах копошились какие-то первогодки, и, шугнув их, она откинулась обратно на спинку лавочки, выжидая Мишу с его бабушкой.
- Я больше не садилась на тот диван, - усмехнулась Мивако и засунула карандаш обратно в её карман.

     Белый кролик, сны и волшебный шкаф.


Аль напоминает мне белого кролика, вот только в майке цвета хаки она выглядит чуть более устрашающе чем обычно, а потому я не знаю чего от неё ждать и просто плетусь за ней, постоянно вздрагивая, огда она оборачивается, чтобы прошипеть:
- Ну быстрее! Лисичкина застукает и всё.
Погода тёплая, дождь собирается. Вечер, кое-где уже загорелись окна. Мне сейчас хочется закопаться в несколько одеял и присоединиться к карточному вечеру ребят четвёртого, но я плетусь за сестрой, которая не объясняет что ей хочется. Идём мимо восьмого, от которого я не могу оторвать глаз. Такой высокий, глазастый и страшный. Серый и пахнет штукатуркой. Если бы сюда добавить запах спирта, он был бы похож на Мышь в кирпичном варианте, такой же бледный и пугающий, но от чего-то мне хочется зайти внутрь, осмотреться, обнюхать каждую стену, потрогать на полу каждый осколок, увидеть воочию то, чего боятся старшие, когда речь заходит о восьмом. Издалека мне показалось, что на одном из стёкол бледный отпечаток детской ладошки, но я, зажмурившись, отвернулся и поспешил за Аль, которая уже остановилась у самого края леса, воровато огляделась, как шугливый кролик, и нырнула в сплетение толстых веток елей. Так вот почему она наставивала чтобы я надел что-нибудь с рукавом.
По лесу идём долго и молча. Слышно наши шаги и даже дыханье. Не понимаю как она не устаёт - даже я уже устал, а ведь она девчонка. Вечером в лесу ещё темнее, так что мне становится немного волнительно встретить что-нибудь нехорошее в этой темени, но я иду дальше. А вдруг сестра и правда чокнулась? А может она ещё не очухалась после родительского дня и сейас хочет мне насолить?
- Аль, куда мы идём? - нервно повторяю я, замерев на месте. Она оборачивается и глядит на меня с улыбкой:
- Ты испугался что ли?
Клянусь, я не то чтобы очень доверчивый, но либо она отличная актриса, либо и правда это лицо ни в коем разе не похоже на лицо Алины. Разве что очки. Я больше ничего не говорю, опускаю голову и иду за ней. По пути она срывает с куста черники несколько ягодок и суёт в рот. Я уверен, что она это сделала чисто для того, чтобы занять руки. Я бы тоже так сделал, но не люблю кислое. Мне начинает казаться, что мы идём слишком долго. Деревьев куча, все одинаковые, кругом то сточенные бобрами, то сгнившие, то крохотные по колено, то огромадные, что ствол не обхватить руками.
Тут в поле нашего зрения попадает нормальных размеров среднестатистический муравейник. Муравьи там породы "лесные". Ползают значит, делами занимаются, хоть и ночь за окном. Понятия не имею как на самом деле называются эти муравьи и в чём их особенности, но для меня особенность в том, что они, в отличие от обычных муравьёв, размером с ноготь взрослого человека и кусают своими маленькими клешнями, правда, не больно. Отломив от ближайшего дерева веточку, Аль слюнявит её и суёт точно в верхушку муравейника. Если на неё приделать листик будет самый настоящий флаг муравьиного ген-штаба. Вынув из кармана пакетик сахару, Аль оторвала краюшек и высыпала содержимое, как сладкий снежок прямо поверх муравейника, осыпав маленькими крупинками целую его половину. Идём дальше.
- Слушай, ты представь хотя бы что будет, если Лисичкина застукает нас?
- Да ладно, уже не застукает - Аль легко ныряет куда-то вниз и я уже пугаюсь, что она угодила в пруд, но это оказался небольшой ров, о существовании которого она знала и ловко, прямо как жук, начала быстро хвататься за грязные корни и ветви и выползла - Сейчас самый сок будет сходить.
У неё на щеке была маленькая кровавая лужица от убитого комара, на ладошках царапины и грязь под ногтями, ботинки как мои белые кроссовки, и вся одежда в заплатках и шрамах разноцветными нитками, но Аль это не напрягает. Её кажется в этом мире вообще ничто не напрягает.
- Да куда сходить-то? - я перебираюсь через ров и следую за ней. Клянусь, я уверен что её глаза сейчас во всю искрятся огоньками азарта. Она любит адреналин и приключения, ей нравится вероятность того, что на неё нападёт...
- Тсс! - она поднимает палец и замирает, прилушиваясь. Я останавливаюсь рядом с ней и то же слушаю. Кроме шороха листвы и стука дятла ничего не слышно, но я уверен, что Аль услышала лося, а потому замерла. В случае чего мы прекрасно знаем что делать - мы просто уставимся в землю и попятимся назад, если лось будет с детёнышем. Но тут я услышал какой-то другой звук. Далёкий и высокий, как скрип двери в зимний мороз, но губы Аль растягиваются в улыбке от темноты зловещей и недоброй, а наряду с сияющими глазами и вовсе сумасшедшей. - Миша, ты это слышишь? Ты тоже слышишь?
- Что слышу? - я прислушиваюсь к этому далёкому высокому звуку и тут кончики моих пальцев холодеют и глаза округляются как две монетки. Я едва не срываюсь на хрип и шепчу - Аля, волк?!
Сестрица довольно кивает и, взяв меня за руку, тянет в сторону звука. Я упираюсь ногами в землю и едва не вскрикиваю, от мысли о том, что она собирается меня туда тащить, чтобы погладить "пёсика".
- Ты с ума сошла? Мне мои руки ноги ещё нужны!
- Не поведу я тебя к волкам.
- ВолКАМ? Их тут много?! Почему я никогда о них не слышал?
- Потому что они отсюда очень далеко и мы слишим не вой а только эхо, глупый. 
Холодный пот на моём лбу потихоньку отступает. Я делаю глубокий вдох и, сжав сестринскую ладошку, следую за ней. Клянусь, иногда я не понимаю кто из нас больший мужчина. Я обожаю собак, но никак не волков. Нет, я был бы рад если бы у меня дома жил прирученный волк, потому что это то же самое что собачка, только больше.
Мы идём дальше, обходя крапивные кусты и сплетения еловых веток. Аль пару раз радостно вздыхает "Гриб!". Наверняка обратно мы пойдём тем же путём и она насобирает грибов. Понятия не знаю, как она собирается их приготовить. 
- Как ты собираешься их готовить?
- Очень просто, - внимательно осматривая землю, говорит Аль, ведя меня всё дальше в сторону волчьего эха - я возьму у старшеньких кастрюльку, стащу с кухни какой-нибудь картошко-моркови и сбацаю нам классный суп.
- Что серьёзно? - я улыбнулся, представляя себе Аль над маленьким костёрчиком и маленькой кастрюлькой, пробующую самособранные грибы - А ты знаешь какие можно, а какие нельзя есть?
- Конечно, чего там не знать. - увидев гриб, она наклонилась и протянула его мне. Маленький оранжевый грибочек, с милой шапочкой, прямо как Мышиная юбка - Это поганка.
- А вот и нет. - я улыбаюсь и забираю у неё гриб - Это горькуша, грибник ты наш. Короче насобираем, а я потом разберусь где нормальные, а где ядовитые.
Идём дальше. От мыслей о лесном супе у меня поднялось настроение и лес перестал так пугать, но тут мимо нас пронеслась какая-то страшная серая тень при чём с таки шумом, словно пуля пролетела, взрыхляя игольный ковёр. Я дёрнулся и, расцепив наши с Аль руки, машинально встал в боевую позицию, изо всех сил сжав кулаки. Как вдруг что-то больно ужалило меня в локоть.
- Ай! - вскрикнул я, оглянувшись. Сзади росла огромная крапива, которую я таки задел - Что это за хрень сейчас пробежала?
- Заяц, ну. Чего ты испугался?
- Внезапности. - почесав локоть, иду следом за сестрой дальше, всё глубже в лес. Кажется, мы никогда не придём, но вот она радостно выдыхает: "Пришли" и ускоряет шаг и едва поспевая за ней я выхожу на какую-то полянку.
- И что здесь?
- Не здесь, - Аль шагает в сторону кустов, окольцовывающих эту полянку - дальше.
Подойдя вплотную к этой стене, она начинает, прищурившись, внимательно оглядывать эти кусты снизу, как будто снова ищет грибы. Отойдя немного, она попыталась охватить взглядом большее пространство. Затем отошла к другому краю и поискала глазами там, бормоча:
- Да я же помню, что здесь...
- Что ты ищешь? - любопытствую я, заглядывая через её плечо. Она, как испуганная птичка дёргается от меня в сторону и всё ищет, ищет непонятно что. Шарит руками по кустам, словно выискивая там ягоды, кажется даже принюхивается и щурится.
- У тебя зажигалка есть? Ну или что-нибудь, чтоб посветить.
- Дак откуда, я же не курю. - отвечаю я и ставлю в голове галочку "Начать курить". Потому что просто брать с собой зажигалку, это ведь я могу её и не взять, потому что никогда не знаешь когда Аль захочется после "ночника" схватить тебя за шкварник и затащить в кусты, как какой-нибудь воришка, а если я буду курить, то зажигалка мне будет всегда необходима.
- Вот чёрт, ну куда. - ругается Аль и тут наконец подпрыгивает, нашарив что-то руками - НАШЛА!
И тут же падает на колени. Может, это кроличья нора и она хочет сунуть туда руку и вытащить за уши маленького крольчонка? Или это многолетний лосиный череп? Или мешочек "лепреконского" золота и маленькая клеверная полянка? Я не угадал. Аль начинает ползти куда-то сквозь кусты и я не понимаю как это она делает, пока не замечаю, что она отломала ветку, которая прятала за собой "лаз" в кустах. Опустившись на четвереньки и пожалев, что одел сегодня хорошие чистые джинсы, я начинаю ползти за ней следом. Понятия не имею откуда тут столько кустов. Это целое кустарниковое озеро, посреди которого растут деревья, как огромные волны и ветки их переплетаются так плотно, что через них не видно куда же мы пришли, наверное даже если зима. Особенно сейчас, когда я ползу по бесконечному лазу сквозь зелёное море вслед за моим Белым Кроликом, который отказывается говорить мне почему мы сейчас здесь, в страшной дали от лагеря, в жуткой темени, а не под одеялами.
- Вот! Вот! - пищит Аль, ускорившись и наконец выползает куда-то и встаёт. Теперь я вижу только её ноги, которые, едва я подполз ближе тут-же куда-то стремительно удалились. Опершись о колено, я поднялся, вытащил из волос веточку и обтёр об джинсы ладонь, которой пока полз случайно раздавил слизняка.
И тут я вижу огромные шахматы на огромной шахматной доске, как в первой части Гарри Поттера, но потом понимаю, что это вовсе не шахматы, а обычные разломанные и увитые плющом замшелые скульптуры, а доска вовсе не доска, а сплошь уложенная камнем площадка. Замерев, молча разглядывая все эти дышащие древностью, немного пугающие разломанные скульптуры, этот камень, через который уже пробивается трава, лабиринты из деревьев и кустарников, высокие столбы древних нерабочих фонарей, я кажется на время выпал из реальности и почувствовал себя как будто в сказке. Аль пронеслась мимо меня хохоча и наполняя весь этот парк стуком своих ботинок.
- Что это? - выдыхаю я. Сестрица плюхается на какой-то белый бордюрчик, который оказался изломанным фонтаном и с улыбкой вещает:
- Старый, старый, старый парк имени угадай кого?
- Я понятия не имею, - оглядывая скульптуры я надеюсь встретить здесь хоть одного Пушкина или Ленина, но никак не могу найти, в итоге пожимаю плечами. Аль поднимается и начинает ходить меж фигур, по которым даже не понятно что это или кто, в какой позе и на чём.
- Я видела фотографии этой красоты, когда она ещё была в порядке, а потому скажу тебе, что это ученики. Они сидят и записывают. А это, - она подходит к большой высоченной фигуре, по которой ясно, что это человек - это Аристотель.
- Фига себе, - только и смог выдавить я - значит это парк имени... Аристотеля? - Аль хихикнула и кивнула. - Поверить не могу, что никогда не видел этого и никто из наших о нём не знает.
- Ну, как никто. - Аль снова уселась на бордюрчик, а я сел рядом, нагнувшись и разглядывая дно фонтана, где лежат старые, времён СССР десятикопеечные монетки и ползают жучки - Старшие знают несколько. Тут Русалочья компания иногда оттягивается. Их следы я тебе потом покажу. А монетки, - она проследила за моим взглядом - монетки никто из уважения не берёт. - Я отдёргиваю руку от ближайшей монетки, покрытой чем-то похожим на мох - Их сто лет назад накидали сюда, если не больше. Парк где-то восьмисотого года. Понятия не имею почему здесь, на отшибе, наверное тут что-нибудь было, что плотно заросло лесом. Мы искали. Ну, я и Русалочьи ребята вроде бродили, но ничего кроме домика и сплошного леса не нашли. Там домик стоит чуть подальше, сторожка наверное какая-то. Короче я была когда совсем мелкая прибиралась в наказание в Лисичкиной комнате и нашла ключ от Воспиталичьего. Ну ты понимаешь, как меня током шибануло. Я держу их перед собой, как навес золота, глазищами вот такенными смотрю и представляю себе как я пробираюсь в Гнездо и мажу пастой вообще всё, что вижу, так что ночью (у нас вообще все интересные вещи происходят ночью) заползла к Лисичке, стащила ключ, через окно в душевой наружу и к гнезду. Там залезла, ты прикинь, ходила! Там конечно страшно ночью, чёрт возьми, но я доползла аж до самого дальнего кабинета. Он единственный был не заперт. Это оказалась какая-то библиотека или что-то такое, куда уже лет сто никто не ходит. Ну, понятное дело, у всех компьютеры сейчас, все дела. Так вот, нашла альбом с фотографиями, начала смотреть. Ты прикинь, столько фоток лагеря! Там даже жители восьмого есть и брошурка вложена, как, мол, у нас здорово. Ну вот. Разные выпуски годов девяностых, персонал. Там Синица молодая, представь! В платьице стоит такая, в панамке, худенькая, улыбается. Старших маленькими распознать пыталась, узнала только Кеда и Влада. Ну ещё Саныч, но он не сильно изменился. Ну вот, лазала там, лазала и нашла вложенную между страничек фотку с надписью сзади "Парк имени Аристотеля" и так там красиво и здорово было, прямо сказка. Вот я и начала у старших спрашивать, меня перенаправили к Русалке, она мол всё знает и в целом так и оказалось. Ей Сычиха рассказала. Ну, короче знаешь... была у нас тут такая девчонка. Косички всем делала, говорила что это её знак дружбы и их лучше не расплетать или расплетать, но обязательно заплетать обратно так же, как она. У Русалки до сих пор есть. Ну видел, та мелкая? Ну вот, Сычиха ей и рассказала про парк. Русалка говорит, что она то фотку и сделала на полароид давным давно. Сказала что они туда ходят с ребятами по выходным, обещала сводить, но прямо серьёзно так на меня посмотрела и сказала "Поклянись, что ни в коем случае не расскажешь кому-либо о том, что ты видела здесь, что бы это ни было, если конечно это не тот, кому бы ты доверила такую тайну" и я разумеется закивала и страсть как интересно стало что же там такое будет, а на следующие выходные мы с ними пошли. Потом я одна сюда бегать начала периодически. А тебя готовила, может ты испугаешься, может ты не захочешь с Русалкой общаться после этого. Мало ли ты это дело ненавидишь.
Я пытливо вылупился на Аль, жаждая узнать о чём идёт речь.
- Ну, короче... - начала она.
- У кого короче, тот дома сидит, - хохочет Кед, затягиваясь сигаретой.
- Шутник, - Митяй хлопает его по плечу - короче Миронова, ты крутая девчонка.
Миронова улыбается, но улыбку не совсем видно, потому что волосы в очередной раз падают ей на лоб. Наловчившаяся Русалка убирает их с её лба точно так же, как Миронова делает это сама. Её руки заняты.
- Да ну уже хватит. - говорит Русалка, забирая у неё ложку. Сычиха смотрит на это с нервом и напряжённостью. Миронова достаёт маленький шприц и осторожно набирает в него содержимое ложки. Все наблюдают за процессом. На заднем плане надрываются какие-то уродливые срежещущие звуки, как будто кота разрезают пластиковым ножом или скребут стеклом по металлу, но абсолютно никого музыка Митяя не напрягает. Он склоняет голову на плечо, берёт телефон и переключает на следующую. Теперь начинается что-то плавное, как дым из сигареты Кеда. Плавное, красивое. Какие-то стуки, словно сердцебиение приятные и музыка, словно издалека, из чьей-то головы. Прохладная, с запахом дождя, но родная и тёплая, как эта немного потемневшая ложечка. Как огонёк этой свечи, стоящей в ногах у Мироновой. Сычиха коротко глядит на Митяя и улыбается, позабыв про Русалку и героин.
- Моя любимая.
- И моя любимая.
- А ты мой любимый.
- А ты моя любимая.
Они улыбаются как два обкуренных идиота. Они только что в первый раз сказали это друг другу.
- Ну, чёрт возьми, - вздыхает Кед - я думал вы уже никогда этого не скажете.
Они его уже не слышат. Сычиху уже не волнует Русалка и Миронова, Митяя не волнует музыка, их волнуют только они, сцепившиеся в поцелуе, от лицезрения которого Миронова осторожно морщит нос. Только в пределах этой компании известно о её ориентации, а потому здесь, с этими людьми ей гораздо спокойнее, чем где-то и с кем-то ещё. Тут из-за древьев выбегает Юля, громко цокая каблуками.
- Оба-на! - восклицает она, заметив Митяя и Сычиху - Снюхались таки!
- Ага. Послушай, я тебя просил каблуки снимать, - говорит Кед - ты своим "цок-цок" лошадиным мне как будто по мозгам скачешь.
- Мне не удобно в ботинках. - она садится рядом с ними по турецки, несмотря на туфли. Это чертовски странное зрелище - девушка в туфлях, сидящая по турецки. Из под юбки Русалки выглядывают красивые "въетнамки" со стразами. На ноге очередной браслет из кувшинки.
- Как может быть на каблуках, удобнее чем в обычном? - спрашивает она тихо, принимая у Мироновой шприц, точнее вытаскивая его из её руки. Она ейчас едва ли сумеет поднять руку. Рукав уже закатан, на руке уже затянут жгут. Русалка смазывает аккуратную маленькую красноватую точку на руке проспиртованной ваткой. У них отдельно на газетке лежит ещё тёплая ложечка, стоит ещё полная бутылка этилового спирта, рядом ещё целая упаковка ваты, сигареты Кеда и на них коробок спичек. Он говорит что спичками прикуривать вкуснее.
Сычиха наконец отлипает от Митяя и внимательно глядит на Русалку, которая осторожно прицелившись в красную точечку медленно прокалывает её и вводит иглу. Сычиха морщится и вздрагивает, но продолжает смотреть, словно загипнотизированная. Жидкость пропадает в её тонкой вене. Она вынимает шприц, снимает жгут и прикладывает проспиртованную ватку к красной точке, сжимая руку в локте.
- Кто следующий?
- Будешь? - спрашивает Митяй у Сычихи. Она вздрагивает, словно от холода:
- С ума сошёл? Я этим дерьмом не буду заниматься.
- Это правильно, - кивает Кед, - я следующий.
Тут происходит что-то очень странное. Складывается жутковатая атмосфера. Здесь пахнет спичками и парафином, играет Coil и группка людей в слабом свете свечи что-то плавно друг другу говорят, передают друг другу какие-то ватки, камушки, шприцы, окурки. Что-то химичат, как маленький кружок шаманов, двое из которых сидят, как птички неразлучники, того гляди начнут чистить друг другу пёрышки. У них здесь своя крохотная вселенная. Одно маленькое пятнышко света в огромном лесу, как будто затерявшееся, отбившееся от основного скопления пятен-фонарей лагеря. Они приходят сюда уже в который раз, сложно даже вспомнить. И им чертовски страшно, что заметит кто-нибудь из воспитателей. Заметит и разгонит их, как кучку мокрых воробьёв и разрушит этот маленький уютный мирок. Их собственный крошечный уютный огонёк, их кокон из дыма и скрежещущих или плавных звуков музыки. Митяй выбрал эту группу специально для Воскресений.
- Ну, так они называют. Воскресенье. И место, и действие и актёрский состав. Например "Оставь эти семечки для Воскресенья" или "Возьми с собой на Воскресенье".
- Дурдом, - улыбаюсь я.
- А вот и мы, - улыбается Аль, приподнимая одну из плиточек на маленькой площадке парка, с трёх сторон огороженной от леса кустами, как маленький полуостров. Под плиточкой чёрная ямка, в которой валяются ватки и шприцы. Я вздрагиваю, на секунду представив, что Аль могла тоже попробовать, когда ходила на Воскресенье с ними.
- А рядом... - она кладёт плиточку на место и поднимает соседнюю, тут же суёт туда руку и из тёмной и холодной ямки достаёт чайную ложку, унесённую из столовой. У нас вся посуда на учёте, так что вилки, ложки и ножи под учётом. Я представить себе не могу как они исхитрились её стащить.
- Ой, ой, ой! - всплескивает руками посудомойка, услышав звук чего-то металлического, скатывающегося по трубам и сразу погружает их обратно в мыльную воду, под тарелки. - Я чего-то утопила...
- Кольцо, - усмехается Кед - вот такое металлическое сунул, чтобы оно по трубам позвенело.
- Гениально! - говорю я, глядя как Аль кладёт плиточку обратно. - Всё-таки если бы они таскали с собой лопату было бы заметно, а так взял, спрятал всё в дырку и все довольны.
- Да и я не думаю что много кто из воспитателей знает об этом месте.
- Кстати да. Иначе устроили бы те дурацкие игрища...
- Флажок, - улыбается Лисичкина - у вашего штаба. Всего штабов пять. И цель каждого захватить большее количество флагов противников. Медсёсты, - она похлопала себя по повязке на руке - будут следить за вашими локтями, пальцами и коленками. Охрана, - она положила руку на плечо Владика с боевым раскрасом на лице - будет следить, чтобы не было палок в руках, подножек под ногами, шишек, плевальных трубочек, рогаток и так далее.
Стас и ко. захихикали. Уверен, ради них и была придумана охрана.
- Влад, там кукушка? - спросил Королёв, выкинутый как приманка.
- Эй, принц Блядский, - хихикнул Стас и зашвырнул мне в голову большую соснувую шишку.
- Иди пожалуйся, - пропищал Ментол, пробегая сзади меня и сажая мне на голову жука.
- Я не боюсь жучков, - нахмурился я, снимая красивого блестящего зелёного жука с волос - я не девочка.
- А с девочками тусуешься. - возразил Бочка, отвешивая мне поджопник. Я быстро обернулся и постарался его схватить, но он оказался проворнее, увернувшись от моей руки. Они достали носиться вокруг меня, как четыре назойливые мухи кругами. Нет бы подлететь и разобраться по мужски.
- А это ещё проверить надо, - смеётся Антонов и, подбежав сзади, дёргает меня за края шортов. Я успеваю развернуться и дергаюсь к нему, но сзади меня в этот момент оказывается Ментол, который, уловив идею Антонова, сдирает с меня штаны вместе с трусами по самые лодыжки и я, разворачиваюсь, чтобы ударить его, но путаюсь в шортах и падаю голой попой на колючие иголки. Ребята заливаются смехом и кидают в меня шишки и жёлуди, я вскакиваю и, одной рукой прикрывая гинеталии, а другой отряхивая ягодицы от иголок рычу сквозь зубы:
- Уроды, паршивцы.
- А чё там, Стас? - спрашивает Бочка - Ты уверен что там то же, что у нас?
- Я не уверен, - деловито замечает Антонов, и, натягивает рукав на пальцы. Я этого не вижу. Обломив ближайщую веточку крапивы он под бегает и замахивается, а я не успеваю отпрыгнуть, снова падаю, теперь прямо бубенцами на иголки и получаю хлёсткий удар крапивой по ягодицами. Завизжав я хватась за задницу, не представляя как я теперь буду подниматься, потому что убрать руки от попы не могу, а без рук подняться тоже не могу, к тому же надо как то ещё натянуть обратно шорты. И тут на мой визг отвлекается от Королёва Владик и прибегает к нам. Схватив первого попавшегося Антонова за шкирку, он кричит:
- Оху...Охренели что ли?! - наплевав на Антонова, он тут же бросается мне на помощь - Мишаня, давай руку!
- Не могу, - хриплю я - они мне зад крапивой обожгли.
- Дебилы что ли?! - вопит он удаляющимся мальчишкам и тут же выискивает глазами Лисичкину с повязкой, которая в свою очередь ругает кого-то из детишек, за то что он съел какой-то гриб, который оказался невероятно горьким. Я кое-как поднимаюсь, смущённо отворчачиваюсь, чтобы вынуть иголки из пениса и тут слышу отчаянный вопль. Пробегающая мимо меня Викуля из нашего отряда хватается за голову, потом за сердце, потом за глаза и, жмурясь, быстро убегает. Давясь хохотом чуть поодаль, святая троица аплодирует, глядя на мой голый зад, что снова вгоняет меня в краску и я, смущённо улыбаясь натягиваю шорты обратно. Была бы их воля они бы сейчас забавы ради тоже нашлёпали меня по моей розовой от крапивы попе.
- Она была прямо как вишенка, - хихикает Аль - так бы и съела.
- Да ну тебя, - улыбаюсь я, припоминая тот случай и оглядываясь вижу лавочку. Вполне себе сохранившуюся. - Ух ты, смотри, как новенькая.
- Ага, - кивает Аль и мы подходим ближе. Эта лавочка прикрыта ветвями какого-то дерева, перегибающимися через кустарник, да так хорошо прикрыта, что наверное даже в дождь на этой лавочке сухо. Похоже на полочку в плацкарте - темно, тесно и уютно. Мы сразу проходим к этой лавочке в абсолютном желании сесть, но тут же отдёргиваемся, как от проказы.
- Господи Иисусе, что это? - взвизгивает Аль.
- Кровь, - шепчу я, разглядывая странную кровавую кляксу на лавочке и у меня внутри что-то трясётся.
- Опа, - говорит она и указывает пальцем под лавочку - ты смотри.
Наклонившись я замечаюу старую, посеревшую и покрытую пылью и паутиной пробку от шампанского. И мне становится понятно и я даже вздрагиваю, от того как близко становится та ужасная ночь, которой я даже не застал.
- Жуть какая... - выдыхаю я.
- Значит сюда она и прибежала, -выдыхает Аль, я уверен представляя, как та роженица босая и в изорванном и окровавленном сарафане плюхается на эту лавочку и, открутив пробку шампанского, закидывает её под каменную лавочку и припадает губами к горлышку, говоря:
- Моя мать была сукой и бросила меня, вот и я буду сукой. А то я, значит, страдаю, а этот засранец довольный жизнью с мамой будет жить. Тьфу! - и снова делает большой глоток.
Мы сидим с Аль прижавшись друг к другу у этой лавочки и смотрим на свои ботинки. Этот кошмар снова атакует наше воображение. Я как будто слышу крик того малыша, кинутого в помойное ведро рядом с ватными палочками, измазанными в помаде, упаковками от прокладок, пустыми тюбиками из под косметики, в удущающем запахе отдушки и месячных, лиловый, весь в слизи и крови с неясно как отрезанной пуповиной, тянущейся от его живота наподовии змеи.
Дети, рождённые в унитаз. Те, что не смылись с первого раза, застряли. Уродливыми фиолетовыми лапами за что-то ухватились, открывая красные беззубые пасти начали орать, чтобы пришла она, но она не придёт. Она уже больше никогда не придёт. Дети что шмякнулись на расколотый кафель, сбрасывая с себя оболочку из склизкой мутной жижи и вонючей переработанной пищи, размокшей и скисшей в воде. Дети что выползли из унитазов грубыми уродами и захотели есть, но кроме собственной паршиво срезанной пуповины было нечего. Дети что уродливыми фиолетовыми ручками хватались за толстые жилистые шланги и принимались жевать их в беззубой красной пасти, выдавливая то, что могло бы помочь. Дети что были изгрызены крысами, потому что побеждает сильнейший. Дети уроды и грубые твари, что выросли столь же прекрасными, сколь уродливыми были тогда. Те, что огорчатся, напьются и подцепят сладкую самку. Те что так и не узнают, что это была их кукушка. Те, что не узнают, что стали отцами для новых детей унитаза.
Не только меня мама пыталась убить. Многие матери страдают, потому что беременность и рождение это сильное психологическое потрясение. Особенно для моей, которая ненавидела меня ещё когда я жил внутри неё. Но что же происходит с другими детишками, такими как я? Что с тем ребёнком? Что если он сейчас один из "пятачков"? Ах, нет, с тех пор прошло всего года три, а в пятом с шести лет. Значит он наверное ещё и не знает о самой важной и самой страшной ночи в своей жизни?
На небе наконец что-то лопнуло и медленно началя холодный дождь. На лавочку и правда не попадала ни единая капля, но было слишком холодно, чтобы оставаться, и Аль повела меня к домику. Мы всё ещё молчали. Я не мог выдонуть ни слова, пока мы не подбежали к домику и, встав под крышей, Аль взяла меня за плечи и проговорила:
- Что бы не случилось и не случадлось здесь, мы не должны говорить об этом. Парк Аристотеля - наш маленький Лас-Вегас.
Я кивнул и, взяв какую-то палку, сунул её в щель между дверью и косяком, как рычаг. Поднапрягшись и упёршись ногами в землю, я налёг чуть ли не всем весом. Палка с хрустом поломалась, а я приложился лбом об дверь. Дверь пошатнулась.
- Смотри.
- Она открывается вовнутрь, - говорю я, услышав внутри какой-то шорох и, немного упершись плечом, сдвигаю дверь на достаточное расстояние, чтобы мы могли войти. Тут и правда теплее, чем снаружи, но абсолютно темно, потому что единственное маленькое окошко было заколочено.
- Ну, и что теперь? - спрашиваю я, скорее не в надежде узнать чем мы будем заниматься дальше, а как мне теперь забыть то кровавое пятнышко. До сих пор эта история не была такой пугающе реалистичной. Теперь с ужасом я и правда верю, что это случилось.
- Не знаю, - Аль переступает с ноги на ногу и на ощупь начинает обследовать наши крошечные четыре стены, заваленные каким-то хламом - переждём дождь и вернёмся. Никто нам про него не напомнит.
В ту секунду говоря это Аль не знала как сильно она ошибается и продолжала ползать по старому хламу, что то сдвигая, уронив лопату, открывая крохотные дверцы тумбочки и большие дверцы шкафа, лежащега на полу как какой-нибудь гроб. И тут напал, можно сказать, злой дух встревоженного склепа. Со крипом дверцы распахиваются и до самого потолка взмывает страшная ядовитая вонь, заставляющая нас вскрикнуть и бежать, как крысы с тонущего корабля, зажимая носы. Мы выбежали как будто за нами кто то гнался и принялись мочить головы под дождём, раскинув руки, желая чтобы страшная вонь смылась но за такое короткое время она не успела к нам пристать. Аль вздрогнула, то ли от холода, то ли от страха, слизнув с губы каплю дождя.
- Ты ведь знаешь что это за запах? - спрашивает она осторожно, как будто боится услышат ответ.
- Я понятия не имею.
- А вот я знаю. - шепчет она - Нам нужен свет.
На улице дождь и стало совем темно, почти как в домике. Высоко в небе видно звёзды. Весь лагерь спит. Анна спит, сунув руку под подушку, наверняка трогала свои камушки пока не уснула. Снежанна спит в бигудях, сложив руки "колодцем", чтобы пластмассовые трубочки не упирались так больно в голову. Подарю ей на день рождения мягкие поролоновые бигуди или плойку. Мивако спит так, как будто вовсе не спит, и сейчас вскочит и отшлёпает нас, мокрых и замёрзших блудников, за то что мы не в постелях. Мышь спит, зажав между ног одеяло и обнимая подушку. Осторожно, чтобы никого не разбудить, Аль опускается на колени перед тумбочкой и на ощупь прнимается искать то что нам нужно. Я тем временем в чемоданнойй открываю её чемодан и нащупываю дождевик её мамы, огромный розовый, делающий каждого похожим на гнома. Не знаю почему мы решили заняться этим сейчас, но кажется я ни за что не уснул бы, если бы мы ушли а я так и не узнал бы что это за запах.
Вернулись мы гораздо быстрее, чем когда шли туда в первый раз. В этот раз мы шли почти без разговоров и заминок, вдвоём укрывшсь дождевым плащом и немного вздрагивая, изредка стуча зубами.
- Ты ведь знаешь что это за запах, да? - осторожно спрашиваю я. Мы пижимаемся друг к другу чуть ли не щеками. Аль кивает и поджимает губы:
- Только ты не представляешь насколько сильно я хочу узнать, что ошиблась.
Мы задерживаем дыханье и ныряем обратно в обитель жуткого смрада. Аль сразу же зажигает фонарик и светит им в шкаф. Мы оба наклоняемся над шкафом, заглядываем внутрь. И несмотря на зажатые носы, несмотря на полную готовность, сестра роняет фонарик и мы кричим, как двое маленьких деток и ломимся обратно в дверь. Я обдираю коленку, но падаю на четвереньки прямо у двери и меня больно рвёт прямо на мокрую траву. Аль рядом, тоже на четвереньках и её тоже рвёт. Я попал себе на джинсы, придётся стирать, но мне сейчас абсолютно плевать. Мне было бы даже плевать если  бы я подскользнулся и упал в это лицом, потому что меня в этом мире не волнует ничего, кроме того, что я видел в том шкафу.
- Это что... - чуть не плача хриплю я, вжимая пальцы в холодную землю - что за хрень? Скажи что это не то, что я думаю!
- Прости, - выдавила Аль и, прижавшись спиной к стене домика и обхватив колени она наконец разрыдалась. Я, трясясь, всё ещё стоял на четвереньках, ощущая омерзительную вонь из домика, но мне было плевать. Мне не хватало воздуха, органы казалось сдавливало и я старался просто не помнить и мне даже удавалось. Это было самое страшное зрелище в моей жизни. Настолько страшное, что оно не всплывало у меня в голове дольше, чем те несколько секунд, когда мы только выскочили. Мне не нужно было стараться о нём забыть, мне нужно было просто не думать об этом домике и о том, что я там что-то видел. Потому что забыть это, я уверен, я не смогу до конца своих дней. В опрокинутом на спину шкафу, как в большом лакированном гробу в уродливой позе лежала, казалось бы, кукла. Изломанная, с неестественно вывернутыми пальцами и широко раскрытым ртом, который уже трудно было назвать ртом, потому что теперь всё это было только кость, в лохмотьях сгнившей плоти, с каким-то копошением на кончиках почерневших растопыренных пальцев. На ней было что-то вроде одежды, но я не уверен, что это чёрное пятно, скрывающее её тело, было одеждой, а не сгнившей кожей или крысиным помётом. Вернувшись в лагерь, мы сели на пирсе, наплевав на дождь. Дождевик мы бросили где-то в лесу. Потом мы за ним вернёмся, но точно не сейчас. Кажется, было уже три часа ночи, но нам не хотелось спать. Мы смотрели на воду, по которой молотили тысячи ледяных капель, и старались успокоиться. И оба разумеется мы не могли выкинуть из головы мысли о том, что случилось. Прижимаясь ко мне плечом и кажется вздрагивая от холода, переговаривая дождь, Аль прошептала, как будто зная, что у меня на секунду снова проскочил в голове этот образ:
- Знакомься, Миша, это Сычиха...
Меня едва ли не вырвало снова. Закашлявшись я схватился за живот и зажал рукой рот. И оба мы разумеется одновременно задумались, об одном и том же. О том кто, из посетителей воскресений мог это сделать и не значит ли это, что об убийстве и "захоронении" Сычихи знают они все?
- Вы чего тут? - проговорил рядом сладкий голос и мы чуть не завопили, дёрнувшись и посмотрели под ноги. Прямо рядом в ледяной воде как рыбка кругами плавала Русалка. Голая, с какими то водрослями в длиннющих волосах. Странно, они ведь у неё гораздо короче... не важно. Нам было страшно смотреть на неё сейчас. И это было написано на наших лицах. Перевернувшись на спину, она немного отплыла и с улыбкой завела руки за голову, словно лежит на воде, как на кровати. Ей кажется было абсолютно плевать что я мальчик и только что впервые увидел женскую грудь и то, что ниже. Она смотрела на наши испуганные лица и улыбалась.
- Тебе не холодно? - проговорила Аль, хотя я уверен, её это не волновало.
- Ну что ты, я привыкла. Вот почему ещё меня называют Русалкой. - вдохнув, она вдруг нырнула назад и сделала заднее сальто под водой. На секунду даже показалось, что в этой мутной воде она растворилась. Из-за ряби на воде, конечно было не ясно, но волосы у неё  между ног гораздо темнее тех, что на голове. Значит, она крашеная? В общем то, я не то, что не смотрел туда, я не смотрел на Русалку вовсе, только на место, в котором она плавает, скорее даже сквозь неё. И мне было плевать и на грудь и на остальное.
- В чём дело? - спросила она меня, как будто огорчённо - Неужели не хочется посмотреть? - она вздохнула - Ну вот. Этого моряка мне значит под воду не утащить.
- Русалка, - вдруг проговорила Аль, чуть не плача и сжимая в кулаки краюшки своего комбинезона. Её ноги были все в мурашках. - Мы были в парке Аристотеля. Мы были в домике.
Повисло молчание, нарушаемое только шумом дождя. Русалка продолжала лежать на воде, заведя руки за голову и глядя на звёзды, а я продолжал смотреть куда-то мимо. Мне казалось ещё секунду и она достанет трезубец и погонится за нами с Аль, со страшным Русалочьим воплем, но она всё молча плавала и плавала, а мне хотелось схватить сестру и скатав в колобок утащить куда-нибудь далеко. Зачем, зачем Аль? Зачем ты это сказала?
- То что происходит в Вегасе, остаётся в Вегасе, - наконец сказала Русалка, глубоко вздохнув, - так ведь?
Аль кивнула.
- Она обещала рассказать о Воскресеньях.
Больше ничего не нужно было говорить. Мы молча поднялись и, попрощавшись, разошлись по корпусам, чтобы поспать оставшиеся несколько часов. Или поворочаться, представляя себе что же случилось тогда с несчастной Сычихой, которую убивали её любимые друзья и даже Митяй. Мне казалось, я вижу плачущее лицо Русалки, говорящее: "Я не хотела её убивать. Никто не хотел. Мы хотели, чтобы она просто пообещала, что промолчит. Она лежала вся переломанная, в крови, а я стояла над ней и ждала, когда она поднимется и скажет "Да ладно вам, это только шутка" и обнимет Митяя. И всё будет хорошо. Тогда никого из нас даже укол не обрадовал. Мы знали что согрешили, но поделать уже ничего было нельзя."


            Колодец желаний.
Утром я проснулся и попросту вычеркнул события этой ночи из памяти. Оба сонные и помятые мы с сестрой сидели на завтраке, изредка переглядываясь и я на секунду задумался - с внешностью Русалки ей больше пошло бы облизывать марки, а не колоться. Абсолютно не представляю её с шприцем в руках.
- Чего ворон считаешь? - спросил Ментол и ткнул вилкой в мою тарелку и забрал кусок сыра - Сыр выпал, с ним была плутовка такова.
- Ну что за человек, - нахмурился я.
- Человеческий. Слушай, у меня вопрос такой есть... животрепещущий. - заговорил Стас, отпивая чай и как бы невзначай поглядывая на столик девочек.
- Мне совсем не нравится быть гонцом между четвёртым и третьим, может ты сам у неё спросишь?
- Как ты догадался? - Стас едва не поперхнулся и сидящий рядом Бочка как-то рассеянно похлопал его по спине.
- Тут только дурак не догадается, - я сделал мечтательный взгляд и положил в рот ложку каши. Каждой шавке известно что ему всё ещё нравится Снежанна.
- Ну и что ты об этом скажешь? - спросил он тихо, как будто даже немного покраснел.
- Я понятия не имею ничего в этих делах приятель. - я снова сунул в рот ложку каши и теперь настала моя очередь поперхнуться:
- Так значит ты не втюрился в Мышь?
- ЧТО?! - Так и опешил я, глядя на Королёва, который кажется понял, что сказал лишнего и тут на его защиту вступил Ментол:
- Тут только дурак не догадается,  - он улыбнулся - я что-ли не видел, как у тебя припекло, когда я пригласил её в беседку.
- Ничего не припекло. - я опустил глаза в тарелку и покрепче сжал руку на стакане, в отчаянном желании разбить его о Ментолову рыжую макушку.
- Да? Значит и то, что ты навещал её в мед корпусе нам  тоже привиделось?
Я поджял губы и нахмурился. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Кажется по спине даже прокатилась капля пота.
- Я кинул в неё камнем, я чувствовал свою вину и...
- А зачем ты кинул в неё камнем? - не унимался Ментол - За косички было не подёргать и ты решил атаковать издалека?
- Какую чушь ты несёшь, в самом деле.
- О, тогда я думаю ты совсем не расстроишься, если я вдруг случайно расскажу ей о своих предположениях.
На секунду моя голова отключилась, а когда включилась обратно, я обнаружил что Ментол валяется подо мной и кряхтит, а я трясу его за воротник и сыплю ругательствами.
- Мальчишки! В столовой! Да вы что? - запищала где-то Алёнушка, а к нам тут же подлетел Влад. Остальные мои однокомнатники хлопали и хохотали, а Лисичкина, я уверен, пыталась удержать поток желающих поглядеть на потасовку. Ментол попытался врезать мне, но я увернулся и снова наклонился над ним. Он извивался как угорь и что-то злобно хрипел, а подоспевший Влад с силой тянул меня за шкирку. Вцепившись в Ментолов воротник ещё сильнее, я прорычал:
- Сам ты в неё втюрился!
- Ну и что, что втюрился! Ты мне мешаешь придурок!
- Разберётесь словами а не кулаками, дебилы! - крикнул Влад, наконец стащив меня с Ментола, который быстро поднялся и со всей силы вмазал мне по брови. Глаз заслезился, но я всё ещё мог различить его, удерживаемого руками подоспевшей Лисичкиной.
- Забирай её с потрохами хоть сейчас! У меня в отличие от тебя не одни девчонки на уме. Мне девчонки вообще не нужны!
- Ну, ну, угомонись. - проговорил успокаивающим тоном Влад и увёл меня из столовой. - Чего это вы в самом деле, как мелкота какая-нибудь?
- А чего он начал "Втюрился, втюрился". Делать мне больше нечего, как в кого-то втюриваться. И без того забот полон рот.
Влад наконец отпустил меня и, прижавшись спиной к стене, достал из кармана пачку сигарет. Поглядев внутрь пару секунд, он нахмурился, а затем достал одну и сунув в рот прикурил тут же извлечённой из пачки зажигалкой. Известное всем дело - Стас таскает у него сигареты. Антонов вроде тоже хотел начать курить, ведь это так круто и по-взрослому. Особенно если увидеть сигарету в руке Мивако. Наверняка Стас думал что с ней выглядит гораздо солиднее и опаснее, как она. Однажды на курительной полянке в лесу Стас и Антонов пытались завести с ней разговор, наверняка посредством неё хотели влиться в первую, но она над ними только посмеялась (не дай бог кому-нибудь услышать этот смех. Сразу теряется всякий смысл жизни и твоя личность и самооценка падает в собственных глазах на самое дно. Я слышал и слава богу этот смех был адресован не мне) и с тех пор Антонов с этими потугами казаться круче завязал, а Стас всё продолжает, кажется не потому что пристрастился, а чтобы поддерживать имидж, но к Мивако не подходит. Могу представить как он кашляет и как подпрыгивает концентрация адреналина в его крови, когда он стоя босыми ногами на раковине, высунувшись по пояс в форточку, курит и внимательно слушает, когда Королёв, стоящий у двери, смачно испустит газы и завопит "Влад, сюда нельзя! У меня тут ситуация". Это очень полезное умение во первых потому что заставляет Влада уйти во вторых потому что весьма недурно перекрывает едва заметный запах сигарет и в третьих потому что ни у кого не возникает подозрений, когда он пользуется освежителем воздуха.
Стас спрыгивает с раковины, стараясь не подскользнуться, швыряет окурок в струю воды, провожает его взглядом до самого сливного отверстия и принимается чистить зубы. Курит он только перед сном.
- Ты сегодня молодшина, - улыбается он с щёткой и пастой в зубах. Королёв довольно пшикает освежителем, создавая ауру ландыша вокруг себя. - И как это у тебя получается?
Наверное в детском саду Королёву завидовали ведь подобные умения там были в почёте.
Артур нервно вздыхает и отводит глаза в сторону.
- Я попрос задал, жирный, куда ты девал "Сникерс"? - злое лицо прожигает на его покрасневших щеках дыры. Он кажется прожигает его насквозь, глядит внутрь его желудка чтобы различить там тающий шоколад и орехи оставшиеся от батончика, который лежал на столе рядом с карандашами и рисунками на самом солнце, открытый, подтаявший, такой аппетитный.
- Я не знаю куда делся твой батончик. - грустно мычит Артур, но ему никто не верит. Его голос когда он виноват становится выше, тоньше, он умиляет взрослых и раздражает сверстников. Он похож на здорового телёнка.
- Врёшь! - шипит Славик. Казалось бы лучший друг, но стоит Артуру сделать что-то не так, хоть где-нибудь оступиться и он становится злым, опасным. С таким другом всегда страшно. Весело, но очень страшно - вдруг сделаешь что то не так. И снова увидишь эти злые глаза. Эта перспектива пугает так сильно, что когда ты видишь их в следующий раз тебе хочется навечно ослепнуть, а потом ты не можешь уснуть ночью и крутишь снова и снова злое шипение голосом которому ты не доверяешь даже когда всё в порядке. Тебе страшно, тебе кажется что он сейчас вылезет из головы встанет напротив тебя в ночной темноте и будет смотреть на тебя точно так же и шептать проклятия, угрожать ножом.
Артур не сдержался и, зажмуриввшись, захныкал, а Славик, рассердившись от этого зрелища ещё сильнее едва себя сдерживая толкнул его в грудь. Послышалось знакомое шуршание. Слава замер, прокрутив этот звук у себя в голове ещё раз, а затем наморщил нос и потянул руку к нагрудному карману рубашки Артура.
- Нет! - взвизгнул тот, но было уже поздно. Слёзы катились по красным щекам, застилая от его взора страшную картину искажённого в яростной гримасе лица Славика, сжимающего фантик от сникерса и медленно говорящего:
- Ты настолько тупой, что спрятал его в кармане?
Оглянувшись, Славик оценивает ситуацию и, поднапрягшисьЮ толкает Артура изо всех сил. Взвизгнув мальчик теряет равновесие и плюхается попой прямо в лужу. Мальчики и девочки вокруг начинают смеяться, а злобный Славик, глядя на него сверху вниз, рычит:
- Вот ты и в грязи, свинья!
Артур начинает стенать как морской кит. Будь здесь кто-нибудь из взрослых их сердце раорвалось бы от лицезрения несчастного розовенького ангелочка, испачкавшегося в луже, но Славика это только силнее злит. С омерзением глядя как толстый кулак утирает слёзы с красных щёк, заляпаныхбрызгами грязи, как стекают капли коричневой жижи с его волос, как уродливые кляксы расползаются по его шортам и рубашке, он становится только злее и готов утопить это ноющее мычащее существо в луже.
- Прости меня, - ноет Артур, еле сдерживая слёзы. Вокруг смеются детишки, кто то повторяет:
- Свинья, свинья, свинья!
Эти слова отстукивают в голове Славика какую-то яроостную дробь. Он хмыкает и рычит:
- Хрюкай, свинья.
Артур начинает плакать ещё сильнее, он весь сжимается и, оппустив глаза, старается поскорее подняться из лужи, потому что чувствует приближение чего-то недоброго, но не успевает и толкнув его ботинком в грудь Славик повышает голос:
- Хрюкай, свинья!
- Слава, прости меня, - снова ноет Артур, валяясь на спине. Его волосы намокли а одежда вся покрылась грязью - я тебе завтра новый принесу. Или два. - он переворачивается на живот и пытается подняться.
- НЕТ! - орёт Славик и, придавив его ногой, заставляет его лицо скрыться в густой хлюпающей жиже. Дети вокруг смеются ещё громче. Артур начинает дёргаться, как будто утопает и Славик, вздрогнув, убирает ногу. - Хрюкай!
- Хрю... - хнычет Артур, приподнимаясь на руках и отплёвываясь грязи. Один мальчишка упал с лавочки от смеха. Девочки держатся за животы, кто-то барабанит лопаткой по ведру, у кого-то уже болит живот - Хрю, хрю...
- Свинья! - взвизгивает кто-то и, наконец улыбнувшись, Славик повторяет за выкриком:
- Свинья!
Кто то подхватывает:
- Свинья!
Говорят уже несколько человек. Жмурясь и подвывая Артур продолжает хрюкать, уже не пытаясь подняться из лужи, а детишки радостно выкрикивают, уже скандируют все хором:
- Свинь-Я! Свинь-Я! Свинь-Я!
Среди этой мешанины злых сгущающихся голосов он слышит голос Славика и, жмурясь, уже беззвучно повторяя "Хрю хрю" он старается редставить себе, что не слышит его голоса, но тут кто-то снова толкает его ботинком в спину. Он снова падает лицом в лужу, снова начинает выть и старается делать это громче, чтобы заглушать единый злой гром, барабанящий по самому центру мозга:
- Свинь-Я! Свинь-Я! Свинь-Я!
- Артур! - верещит чей-то голос и дети резко замолкают. Услышав вакханалию воспитатель в ужасе бросилась к нему, несчастному, сидящему в луже и хрюкающему. Она готова расстрелять всех и каждого в этой группе. Она не верит своим глазам.
Влад снова затягивается сигаретой и внимательно смотрит на меня, как будто ожидает, что я что нибудь скажу, и мне стыдно, что я не знаю что говорить.
- А что такого в том, чтобы влюбиться? - вдруг спрашивает он.
Я молча разглядываю носа своих ботинок. Не знаю что, но что-то заставляет меня сходить с ума от стыда, когда кто-либо просто упоминает её в моём присутствии, а когда речь заходит о моих к ней чувствах хочется замотать этому человеку рот изолентой, забетонировать его ноги и скинуть в Токийский залив. Не знаю, покраснел я или нет, но я постарался отвлечься от вопроса Влада, усевшись на лавочку напротив входа и принявшись ковырять заусенец на пальце. Судя по звукам вакханалия в столовой наконец прекратилась и, скрипнув дверью, Лисичкина вывела под локоть Ментола и толкнула ко мне:
- А ну-ка живо мириться!
Я наморщился исквозь зубы проговорил:
- Ментол, извини пожалуйста.
- Давай серьёзно, а то я не слышу раскаяния в твоём голосе!
- Извини меня, я так больше не буду. - я изо всех сил постарался придать голосу убедительности. Ментол наморщил нос и протянул мне мизинец, за который я тут же взялся и, потряся немного руками, мы разошлись в раные стороны, всё ещё в паршивом настроении. Я побрёл в сторону Клуба, но по пути у самого "навеса" меня догнали девчонки. Все вместе.
- Что случилось? - спросила Снежанна, взяв меня под руку. Аль взяла меня под руку с другой стороны. Я оглянулся, поглядев на Мышь и я абсолютно точно уверен, что немного порозовел. 
- Я при ней не могу сказать.
- Что? - она подняла на меня свои глазища и вопросительно посмотрела.
- Ладно, - Аль кивнула и, взяв меня покрепче, зашагала быстрее в сторону клуба - Девочки, я вам всё потом расскажу. Нам пока надо с глазу на глаз переговорить.
Недовольные все четверо ушли в сторону корпуса, а мы продолжили шагать под ругу. Я плёлся как заключённый за тюремщиком, пока мы не пришли к ржавой пожарной лесенке первого.
- Ну?
- Что ну?
- Ты сам знаешь что ну.
Она оперлась спиной о стену и сложила руки на груди, глядя на меня прямо как воспитательница на провинившегося. 
- Он начал говорить, что я втюрился в Мышь. - я посмотрел в землю. Не хотелось употреблять эти три слова в одном предложении "Я", "Мышь" и "Втюрился".
- А что, разве не так?
Я зажмурился, поражаясь тому как легко она это говорит и дрожащим голосом постарался ответить как можно тише:
- Ну, вроде, - я посмотрел на неё - но мне совсем не хочется чтобы это покидало пределы нашей комнаты.
- Не забудь про Русалку.
- Аль, ей до наших малолетских распрей дела нет, так что её можно не считать. А вот Ментола это совсем не касается.
- О, ещё и как касается. - она посмотрела в небо. - Вы ведь потому и подрались да?
Я кивнул.
- Подрались из-за девчонки.
Тут я поджал губы и потупил взгляд, как будто я у доски и не знаю ответа на вопрос.
- Тебе не кажется что ты уже превратился в того, в кого по непонятным причинам боялся превратиться?
- В кого же?
- Во влюблённого рыцаря.
- Ой, - я зажмурился и зажал уши, как будто если я посильее сожму голову, смогу выдавить из своих мозгов только что услышанное.
- Чего ты так стыдишься?
- Аля, тебе не понять.
- Почему нет? - она снова перевела на меня взгляд.
- Ну, ты понимаешь.
- Не понимаю.
- Ты эмм...
- Девчонка, да? - сказала она строго - Ты имеел ввиду это?
- Ну... в общем да.
- И что-же такого нас отличает от вас? - спросила она, снова посмотрев в небо, как будто готовая высмеять каждое моё слово.
- Вам не так стыдно показывать свои чувства, - проговорил я и тут же зажмурился. Неприятно вести такие разговоры - Вот видишь? Я даже сейчас нормально говорить не могу. Это стыдно.
- А Ментолу почему было не стыдно? Не значит ли это что он как раз-таки больший мужчина, чем ты?
Я заткнулся и снова уставился в землю. Хотелось натянуть капюшон и скрючиться в позе эмбриона на земле, как большой кактус. Мне было больше нечего сказать. Может, так оно и есть. Но я абсолютно точно не хочу оказаться на его месте и услышать то же самое. Да и Мышь... слишком мала для таких вещей. Кажется, она вообще не рассматривает меня в этом ключе. Не удивительно - я ведь так часто тусуюсь в  их комнате. Наверняка она видит во мне не больше, чем подружку мужского пола.
- Ладно, - наконец Аль отлипла от стены и, взяв меня за руку куда-то повела.
- Куда на этот раз? - я послушно побрёл за ней.
- К колодцу.
- Какому колодцу?
Она остановилась и поглядела на меня, взёдрнув бровь.
- Ты не знаешь про колодец? Чёрт возьми, Миша, ты с нами с конца четвёртой, дак что же до сих пор ничего не знаешь?
- Я как-то не прикалываюсь бродить по округе.
Мы пошли дальше.
- И вечно я тебя везде таскаю. Дом в лесу я показала. Парк я. Про восьмой я. Теперь ещё и колодец.
Мы прошли к самим кустам шиповника, которые росли вдоль забора, рядом с южными воротами, через который приезжают фуры с провизией, "говносос", приезжие из города на машинах и прочие. Между кустами розового и белого шиповника было небольшое расстояние. Своеобразный лаз, к ещё одной дырке в сетке. Никак не пойму -почему их никто не заделывает?
- Вот чёрт, мы уже великоваты, чтобы пролезти... Ну да ладно. - приняв упор лёжа и воинственно поглядев вперёд, она поползла по пластунски через эту дырочку, задевая лёгкой кофточкой за шипы, пачкая одежду спереди о землю и чертыхаясь. Я последовал её примеру, но благодаря тому что я несколько меньше её, мне от шипов почти не досталось. Вытащив из плеча шип и помазав ранку своим незаменимым драгоценным карандашом, она поправила ботинки и гордой походкой пошла вперёд вдоль дороги.
- Почему бы нам не пойти по дороге? - поинтересовался я.
- Там везде камеры висят. Заметят что мы идём по дороге, объявят побег, потом в Гнезде просидим целую ночь. Ещё и в город позвонят.
Я кивнул и молча отправился за ней. Сегодня было гораздо теплее чем ночью. Солнце светило через кроны сосен и елей, пахло смолой, под ногами хрустел игольный ковёр и шишки, а Аль шла впереди, как какой-нибудь экскурсовод что-то насвистывая. Я предполагал, что идти мы снова будем долго и занял себя разглядыванием земли, в поисках грибов, изо всех силнадеясь, что там у колодца мы не найдём никаких неожиданных историй. Однако пришли мы минут через пять. На полянке, покрытой почему-то травой, а не хвоей, и на которой росли почему-то берёзы и какие-то другие лиственные, стоял ветхого вида колодец, который даже вряд ли даже когда-о использовался. Это была простая бетонная труба, торчащая из земли и никаких рядом приспособлений, чтобы черпать оттуда воду не было. Разве что рядом валялся камушек и скрученная пожелевшая нить, на которую Аль кивнула.
- Измеряли уже сто раз. Нитка кажется очень длинной, но её всё равно не хватает. - она опёрлась о бортики и заглянула внутрь. Я последовал её примеру. Из колодца веяло прохладой и там, в черноте его глубин абсолютно ничего не было видно - Потому и называют волшебным. - Она посмотрела на меня - Монетки есть?
- Нету. - я продолжал смотреть в темноту, силясь хоть что-нибудь различить.
- Жаль, есть ещё такая фишка. Если кинешь туда что-нибудь, ни плеска ни стука не услышишь. Идеальное место чтобы избавиться от чего-нибудь лишнего - Аь вздохнула и, я уверен, вспомнила Сычиху. Да, если бы они скинули её сюда, это было бы гораздо лучше.
- Там, говорят, мальчишку утопили сто лет назад. Он даже звал на помощь, но кто его отсюда услышит? Малыши вот говорят слышали, потому что их корпус ближе всех был. Ну, сейчас они уже не малыши. Сейчас они уже выпустилсь, но старшие расказывали, что сами тогда были малышами, когда эти были взрослыми и рассказывали, что периодически по ночам со стороны колодца слышат крики, стоны и они, мол, совсем не похожи на крики живого человека. Ну, малышам нашим тоже кто-то рассказал... короче все, кто когда-либо был пятачком, тот уверяет, что слышал крики по ночам. Некоторые конечно из этого дела выросли. Рассказывали даже про кого-то кто ходил туда ночью с фонариком, и что его не нашли, но всё это такая брехня.
Я смотрел в черноту во все глаза. Я кажется, видел там что-то бледное. Я видел того мальчишку, разложившегося, с лягушачьей икрой в глазах, тянущего руки к нам вверх. Я был абсолютно уверен, что ещё секунду и он сам прыгнет, как лягушка, схватит меня за воротник и утащит на дно этого бездонного колодца. Чернота сгущалась тугими кольцами вокруг центра колодца, вокруг белого краюшка косточки, торчащей из воды, которую совсем не видно. Тем более отсюда. Как снежинка на фоне чёрного неба.
- Миша! - воскликнула Аль, дёрнув меня назад - Ты чего?
- Чего? 
- В колодец полез!
Я очнулся и проморгался, и правда припоминая, что моё тело само по себе невольно потянуло вниз. Сестра вздохнула и подняла с земли какой-то камушек.
- Вот, кинь. Пусть будет монетка.
- Но ведь это не монетка.
Она достала йод карандаш и улыбнулась:
- Ну, хочешь на пишу на нём "10 копеек"?
 - Да ладно. - я взял камушек и, зажмурившись и сконцентрировавшись на желании, разжал пальцы и выпустил его бесшумно лететь вниз. Мы оба наклонились ушами вниз и внимательно прислушивались около минуты, но так ничего и не услышали.
- Это и правда какая-то чертовщина. - сестра сняла ботинок и, вытряхнув из него содержимое, натянула обратно и завязала шнурки с погнутыми эглетами - Пойдём обратно.


       Всё тайное становится явным.


Фюрерша никогда не была злой. По павде, так уж решили остальные детишки, потому что для полноты картины им не хватало злой тётки. Так казалось Фюрерше.
- Ботинки разбрасываешь, пятнадцать минут коленями на горох!
- Так ведь это уже сто лет не используют.
- Зато я использую. На горох!
- Злая старуха. - Так думали дети. Она никому не нравилась и всё боялись её как ядерной войны. Детишки, только те, что старше, были рады, что эти три года закончились и все они остались с целыми конечностями. По правде, о Фюрерше ходит много легенд. Говорят, что это она довела до самоубийства маленькую девочку и теперь её призрак скитается по стенам восьмого. Говорят, что это она утопила мальчишку в колодце желаний, потому что он отказался есть кашу. Говорят, что за то, что один мальчишка выстрелил рогаткой в её окно, она перекусывала строительныи кусачками ему по пальцу за каждый его крик и когда пальцев у него совсем не остлось, она переехала его на газонокосилке. Во все эти глупости верится с трудом, но если спрашивать старшеньких, которые по идее должны бы скептически относиться ко всяким легендам и суевериям, то мы слышим только "Ну конечно! И не только это." Поэтому старшим мы не верим, а верим Владу. Влад пристально смотрит в свою пачку и что-то неразборчиво шепчет сквозь зубы, затем закуривает и внимательно смотрит вперёд. Ни в глаза собесднику, ни прямиком в его голову, он смотрит вдаль, воображая себя героем вестерна, что с его кавказской внешостью ему безусловно идёт.
- По правде Фюрершей нужно было назвать Лисичкину, - говорит он - вот кто устраивал всем не-руским холокост, но эта чертовщина конечно ничто, по сравннию с тем, что я пережил у Фюрерши. Меня пороли ремнём, если я не поздороваюсь с ней, заставляли чистить весь туалет и душевую, если я решу лечь спать немытым, а если мы хотели зайти в её комнату, то это было и вовсе преступление такое, что мы отправлялись в воспиталичье гнездо. А вы знаете, что до Аль оно было не таким страшным? Да ладно, гнездо страшное каким бы оно не было, особенно если тебя туда заточила Фюрерша. Ежовое одеяло, тонкий матрац, заставляющий спиной во всей красе прочувствовать прутья железной кровати, полосатая пижама (ну прямо как у заключённых конц-лагерей) и заколоченное окно. На входе в гнездо тебя обыскивают, у дверей тюрьмы обыскивают ещё раз, раздевают и отправляют. Ну это надо знать Фюрершу. Вам повезло если вы мальчишка, а если девочка. - Влад ёжится - Мне неприятно всоминать о том, что я слышал от девочек. По правде никому не приятно. Но я расскажу. - он глубоко затягивается сигаретой и немножко хмурится - Алёнушка тоже здесь отдыхла когда была маленькая. Она была отличной девочкой, доброй, ласковой, её все любили. Ну, раздражала порой конечно, но это ерунда. Ну вот однажды она услышала что что-то где-то сказало "Мяу". Ночью поснулась, услышала и разумеется пошла на звук, чтобы спросить этот звук "Кто сказал?" В итоге набрела на дверь Фюрерши. Утром та возвращается в корпус, а Алёнушка сидит у двери и играет с лапкой, которая выпрыгивает из щели как маленький пушистый червячок с когтями. Надо было видеть лицо Фюрерши. Она посерела как кусок бетона. Кажется у неё поседели волосы, высохли глаза и кожа сморщилась, даже усики зашевелились от гнева. Она посерела и стала похожа на кошмар из какого нибудь фильма ужасов, так что Алёнушка думать забыла про кота, заплакала и тут же направилась в Воспиталичье гнездо, где после осмотров Фюрерша повела её голенькую за пижамой и развалила на полосатых горках пижам, как будто собирается растлить, а вышло так, что она раздвинула ей ноги и сунула внутрь два своих кривых пальца. Да, прямо так взяла и сунула в маленькую девочку. Конечно, она ей сказала не ныть и что девственницей она останется, что Фюрерша ищет запрятанный ключ или отмычку или что нибудь ещё, что носить в гнездо нельзя. А в гнездо нельзя носить вообще ничего. У нас был панк, мы его называли Уксус. Он и сейчас иногда приезжает, нравится ему блин у нас, вот ведь извращенец,да? Ну вот у него была бровь проколота уже в таком юном возрасте и он уже был панком, так вот она с него серёжку вынула, затолкала в гнездо ну и за ночь конечно всё заросло и конечно утром, когда ему вернули серёжку, он сделал это всё сам булавкой. - Влад снов вздрогнул - Сколько, блин, кровищи было... ну вот по поверьям Уксус то и живёт на дне колодца, но это блин не так совсем, вон он педик жирный разгуливает по лагерю каждую неделю, на гитарке играет, поёт что-то своё на панковском языке. Никуда он короче не делся. Ну короче после Алёнушки все так и прознали, что у Фюрерши за дверью кот, разумеется пришли к старшим. У нас у чётных групп почему-то были отличные отношения. Ну вот пришли к чётвёртой, рассказали про кота. Всем конечно, как и нам, стало интересно что ещё таит в себе её каморка, куда так строго запрещено заходить, в итоге ночью притащились к нам самые смелые, кого-то из мальчишек поставили на шухер, конечно тогда всё было гораздо сложнее с шухером и у нас не было Королёва, который умеет по желанию пукать... да, блин, я знаю что этот придурок ворует у меня сигареты, но мальчишки ведь, чего с ними делать. Ну вот, система шухера работала так, что они просто вопили на весь лагерь, но надобности в этом не было, потому что когда общими услиями мы под светом фонарика взломали дверь её каморки Алёнушка заверещала так, что пятачки разумеется сразу придумали что Фюрерша её пытает среди ночи, за лодыжки на крюках подвешивает, ходили потом на её ножки открытые пялились, она думала озабоченные. На самом деле тут всё гораздо круче. Это блин сиамские близнецы, только коты. Кстати коты сиамские тоже. Ну порода. Лапы четыре, жопа одна, а головы две. И хвостов два. Алёнушку даже успокаивать никто не стал, потому что сами все блин в шоке - котёнок маленький такой выходит и обеими мордами начинает нас обнюхивать. Вот ведь чертовщина какая. Ничего больше в комнате той не нашли, так что кот остался единственным проявлением души нашей воспитательницы. Большой души, раз она взяла котёнка инвалида. Ну в общем Фюрерша ад сплошной, я ведь до сих пор с ней боюсь забыть поздороваться. У неё до сих пор кот живёт, только другой уже. У него вроде лапа больная. Она ведь великодушная до чего - вечно из приюта бедных зверушек подбирает, говорит они любят её больше чем кто бы то ни было. Ну я не удивлён абсолютно, такую любить невозможно. Она ведь и воспитателей всех зашугала. Её недолюбливают все, ну кроме Синицы, но Синице то вообще всегда на всё фиолетово, она ведь либо спит, либо зависает, ситуацию не контролирует короче. Ещё когда я в штаны по ночам писался мы где-то как то прознали что она Фюрерская матушка. Но это быть может всё слухи конечно, а может и не слухи, чёрт его знает чему в нашем лагере верить.

  Стерлядь, Миронова и великий суд

Миронова обожала лук. Всегда, сколько себя помнила, вместо бананов, яблок и персиков просила купить ей луковицу. После этого правда приходилось либо чистить зубы, либо жевать жевачку, но это была не проблема. Проблем, когда в руке была свежая луковица, у неё не было вообще. Самое любимое занятие в деревне помимо ловли бабочек и купания в речке был уход за луковой грядкой. Она постоянно крутилась возле, следила нет ли сорняков, поливала и травила химикатами, чтобы луковицы росли больше и вкуснее. Срывала перья, макала в соль, хрустела ими и всё ждала, когда же они пузатые и золотистые вырастут и можно будет выкопать одну, бережно вымыть как ребёнка, очистить и с довольной улыбкой до ушей сидеть на качельке и хрумкать ей, как яблоком. Это было единственное, о чём она скучала в лагере - свежий грядочный лук. Которого там никогда не водилось.
Это было нечто почти столько же приятное, как Воскресенья. Воскресенья, когда можно чувствовать себя легче, чем обычно, болтать с друзьями, валяясь на каменной кладке и глядеть в уже звёздное небо. Только этих Воскресений, чтобы восполнить нехватку Юли в крови, совсем не хватает. О Юле мало что можно сказать как о человеке особенном, даже если вы её лучший друг, но Миронова может говорить о ней часами, только не делает этого. Разве что с теми, кто знает и то не долго. Стыдно ведь.
- Пошла бы, на парней поглядела что-ли... - говорит Стерлядь. Стерлядь не привыкла обижать людей за их отличие от кого-либо в чём бы оно не заключалось, потому что сама настрадалась за то, что делало отличной её.
- Носатая, - морщится она, глядя в зеркало по утрам.
- Носатая! - верещат ей вслед в школе, едва завидят. Она из всех сил старалась спрятаться. За серой одеждой, за очками, за простым хвостом, но ничего не получалось, её всегда замечали где бы она не была.
Носатая ещё мягко сказано.
- Аисты приносят детей, - говорила её мама, нарезая на кухне морковку. Стерлядь сидела на высоком стуле, болтая ногами и внимательно следила за процессом, через пелену сегодняшней порции слёз.
- Но они называют меня так не потому что я приношу детей. - она смахнула слёзы рукавом серого свитера, но они навернулись обратно. Мама приподняла ровный кругляш моркови к её глазам, чтобы дочь как следует запомнила какими они должны быть если дело касается овощного салата. Не толще и не тоньше, именно такие.
- Наплюй на них. У всех свои недостатки. Отвечай ударом на удар.
Мама Стерляди не привыкла говорить "Подставь другую щёку".
Нос Стерляди замечали все вокруг и начинали пялиться, даже если им было уже достаточно лет, чтобы выучить простое правило "Если тебе интересно смотри незаметно. А главное не тыкай пальцами", но даже взрослые тыкали пальцами, не в силах упустить из внимания этот длинный и тонкий нос, похожий на клюв аиста.
- А ты себя в зеркало видел? - шипела она глядя на взрослого, сжимая ручку сумки.
- Извини, девочка, - отвечал ей незнакомый дядька - но он такой... большой. Ты им можешь воду пить?
Со слоном её ещё не сравнивали. Прозвищ было много. В группе бисероплетения и в шахматном клубе, в школе, в детском саду, во дворе, даже среди учителей - Аист, Муравьед, Сквидвард.
- Стерлядь, - захихикала девочка в коротких шортах, сидящая на своей кровати и распаковывающая чемодан. Таких девочек дразнить не за что. Такие девочки всех вокруг сами дразнят, но это было не про Миронову. Стерляди не было обидно слышать это от неё, даже несмотря на то, что Миронова была похожа на самую настоящую стерву.
- На себя посмотри, - проговорила она, совсем не желая ссориться с этой девочкой, но точно не желая, чтобы её дразнили и тут.
- А у меня вымя как у коровы, - улыбнулась Миронова - мне не стыдно. И ты не стыдись. Здесь никто не стыдится.
Не стыдится никто, кроме самой Мироновой. Коровьего вымени она не стыдилась, ориентации не стыдилась, но Юленьки стыдилась больше всего на свете.
- Далась тебе эта Юля, - мягко говорит Стерлядь.
- Но она же такая... - жарко дыша в ладони шепчет Миронова, позабыв о вездесущих волосах, которые лежат на спине, плечах и коленях как ведьмины космы.
Она часто убегает от лагеря на крышу пятачков. Это самая скрытая часть. Если быть ростом Кеда, то можно увидеть даже колодец желаний, только совсем едва. Сидит на этой крыше, болтает ногами, иногда слушает о чём хихикают девочки младшей группы в комнатах перед сном.
Миронова сидит, болтая ногами, на краю крыши. Так она чувствует себя гораздо младше, чем есть. Можно даже представить что она тоже из этой группы, которая живёт под крышей. Сейчас спустится и тоже будет смеяться с девочками над усами Фюрерши, и над толстушкой Аль, и над плавками Саныча Сана, которые очень нехорошо обтягивают его достоинство. У девочек пятачков всегда есть идеи о чём на этот раз посмеяться. И чего бояться им тоже есть, например они затихают и пищат, как маленькие поросята, когда сложив руки рупором Миронова изредка, смеха ради, начинает подвывать:
- Уууу!
- Это из колодца! - визжит кто-то и слышится топот ног. Наверное девчушка спряталась под одеялом.
- Пугаешь малышек, - улыбается пришедшая Юленька. - Нехорошо.
- А ты меня пугаешь? - спрашивает Миронова, оглянувшись.
- Типа того. Ты испугалась? - Юля цокает каблуками по крыше и садится рядом по турецки сложив ноги.
- Ну тогда у меня плохиие новости, потому что твоё цок цок я слышала от самого пятого.
- Дерьмо, - разочарованно говорит Юля и достаёт из кармана юбки маленький складной ножик. В другой руке Миронова замечает большую и красивую красноватую луковицу.
- Откуда у тебя Чипполино? - спрашивает она, чувствуя как рот наполняется слюной.
- Да вот, бегала у собак, пока к столовой подъехал грузовик с едой и стянула из одного ящика.
- Юлька, ты просто гений - говорит Миронова, заворожённо глядя как нож скользит по сухой кожице и как наманикюренный Юлин ноготь поддевает и начинает снимать её, открывая взору ароматную белую мякоть. - Как я сама не додумалась.
- Обожаю лук, - выкинув шкурку и довольно закрыв глаза, Юля откусывает кусок, словно от сладкого яблока и абсолютно не моршась начинает с удовольствием его жевать. Миронова сглатывает. - Ты что, тоже хочешь?
- Обожаю лук, - повторяет она, пепеля луковицу взглядом. Тогда Юля кладёт её на коленку и, поднапрягшись и надавив как следет на ножик, разрезает на две части. Протягивает одну Мироновой, которая тут же её хватает и начинает есть, как будто голодная.
- Блин, как давно я его не ела, - довльно говорит она, с набитым ртом.
- Обычно девчонкам не нравится лук. И не нравится если дышишь на них луком, - Юля улыбается и достаёт из заднего кармана жевачку - у меня и антидот есть.
- Юлька, ты реально просто гений, - выдыхает Миронова, глядя в её глаза, но потом тут же конфузится и отворачивается. Они сидят молча, хрустя луком и глядя на деревья, скрывающие кусты шиповника, растущего вдоль сетки. Свет из окон первого освещают листву и изредка пролетающих бледных мошек.
- А я ещё люблю перья в соль макать, - говорит Юля, прожевав большой кусок. Миронова снова внимательно смотрит на неё - особенно те, что с грядки.
Этого с ней ещё никогда не происходило. Так здорово ей было только после первого укола. Она смотрит на Юлю во все глаза и теперь уже не может оторваться. Вокруг стремительно темнеет и свет из окна виден ярче, комары слетаются. Она даже чувствует, что один кусает её в плечо, но ей плевать. Это невозможно вынести.
Закрыв глаза и задержав дыханье она наклоняется и, прижавшись губами к Юлиным, накрашенным, касается их кончиком языка. У них точно такой же острый луковый вкус, только гораздо приятнее. От Юли пахнет печеньем или чем-то похожим на него, как будто она вся сделана из печенья. Лукового печенья. Закатив глаза, Миронова откладыает свою половинку лука и в полном забвении, тянется руками, чтобы обнять её за талию. Происходящее в её голове похоже на сон. Ей страшно, волнительно, но она не в силах сейчас отстраниться и снова открыть глаза. Не в силах спуститься, уйти в корпус, лечь спать. Мысль о том, чтобы это прекратить кажется ей такой страшной, что о ней не хочется даже думать. Весь мир превратился сейчас в Юлю. В единственное самое важное. Она уже чуть не поверила, что и правда спит, пока не ощутила на щеке отрезвляющий удар её прохладной ладони, мокрой от лукового сока. Она распахнула глаза и увидела перед собой её удивлённое и испуганное лицо. Она часто дышала и смотрела на неё во все глаза, словно в немом вопросе "Что это сейчас было?" Миронова была уверена, что Юля хочет услышать вразумительный ответ, хочет какого-либо объяснения тому, что только что произошло, что-нибудь, что оправдает этот поцелуй и придаст ему не то значение, которое она подумала, но ответа не следует. Миронова отворачивается и даже не откидывает волосы назад, как привыкла это делать, пряча за ними глаза.
- Я люблю тебя.
Слышно как Юля медленно поднимается и медленно шагает по крыше в сторону ржавой пожарной лестницы. Застыв на крыше, как изваяние и обняв себя руками, Миронова хочет остаться здесь навечно, чтобы не спускаться вниз, не встречать утро, чтобы не узнавать какими последствиями сопроводится эта её минутная слабость. Она хранила эту тайну несколько лет. Несколько лет, поддерживаемая Русалкой и Стерлядью она терпела и ждала, когда это закончится, но ничего не получалось и вот она взяла и пустила коту под хвост все их старания.
- ...которые давались нам нелёгким трудом, потому что ты, тупая курица, каждый раз абсолютно бесстыдно пялилась на неё, когда она раздевалась и кажется совсем не старалась это скрыть. - Русалку ещё никто не видел такой злой. Она мечется по комнате, переставляя предметы, перекладывая их с места на место, чтобы занять руки, готовые сжаться в кулаки. За дверью слышен грохот и гомон, не свойственный времени после отбоя. В дверь ломятся и стучат кулаками. В замочной скважине торчит ключ, как знак того, что в случае чего, её могут открыть. - Ты полагалась на наше со Стерлядью красноречие? Думала, что мы всегда сможем за тебя отпиздеться? Думала мы оправдаем любой твой поступок, что бы ты не сделала.
Миронова молча пялится на крашенные ногти пальцев своих ног. Ей нечего сказать. Русалка права. Стерлядь стоит, сложа руки на груди и смотрит куда-то в сторону. Ей не хочется озвучивать то, что она думает, потому что это и так уже говорит Русалка.
- Ты уже приглашала её на медляк, помнишь? - спрашивает она, стараясь заглянуть под волосы Мироновой, по щекам которой уже текут слёзы. Подлетев к ней и подняв волосы лично, уже не так ласково, как в Воскресенье, даже как-то грубо, она подняла на себя её лоцо и переспросила - Помнишь, блядь?
- Помню. - дрожащим голосом говорит Миронова, готовая разрыдаться в голос. Русалка пугает её. Она не может поверить, что подруга может быть такой страшной.
- Мне пришлось выёживаться, как глист в заднице, чтобы она поверила в то, что это было в шутку. - она оборачивается на Стерлядь - Помнишь какая у неё была рожа?
Стерлядь кивает.
В очарованном исступлении скользя меж танцующих медленно, словно призрак, Миронова движется в пятно света от яркого зелёного луча, освещающего Юлю, стоящую, как одинокая принцесса и тоскливо глядящую по сторонам. Она не может отвести глаз. Она готова уже сейчас рассказать ей всё-всё.
- Твоя удача, что она закрыла на это глаза. - говорит Русалка, подняв со стола фонарик и, покрутив его в руках, перекладывает на кровать Маши, на которой изредка вписывается Кед. Миронова не глядит никуда, кроме как на свои ногти. Ей страшно поднять голову.
- Мы терпим тебя, Миронова, изо всех сил. Ты понимаешь, что ты слишком нравишься нам, чтобы кидать тебя из-за твоей ориентации. У нас было одно лишь простое правило, которое было для нас гарантом того, что твоя сущность управляема и находится под контролем.
Она прошагала к подоконнику и посмотрев в окно, за которым уже столпилось несколько любопытных, надменно хмыкнула и задёрнула занавески. В комнате стало ещё темнее, чем до этого.
- Мы всего лишь просили тебя не влюбляться. - она вздыхает - Ты помнишь, чтобы мы пытались свести тебя с кем-нибудь из парней?
Миронова отрицательно качает головой.
- Вот именно. Потому что мы принимаем тебя такой и не пытаемся изменить. Мы поняли и простили тебя, даже когда ты сказала о Юле, но всему есть предел. Всему, есть предел.
Она наконец замолчала. Тишину нарушает только гвалт из-за двери, в которую изо всех сил ломятся старшаки. Пятую от стен корпуса разогнали, потому что это дела старших, хоть пятая и состоит с первой в отличных отношениях. Русалка молчит, держа руку на ключе, торчащем из замочной скважины и строго глядит на Миронову. Наконец она понимает, что вопрос всё-таки надо озвучить и холодно говорит:
- Твоё последнее слово...
Миронова глотая слёзы всхлипывает и качает головой. Русалка вздыхает и поворачивает ключ. За дверью гвалт затихает и кто-то взволнованно говорит "Тихо!"
Русалка открывает дверь и, жмурясь от света, ударившего в глаза, смотрит на толпу вопрошающих лиц.
- Саныч Сан и Алёнушка в девятом, - рапортует Коко - требуется твоё слово.
Русалка кивает и, оглядев всех, грустно говорит:
- Подсудимая не оправдана.
Толпа начинает галдеть. Протиснувшись через массу негодующих, которым для убедительности не хватает вил и горящих факелов, она отправляется в девятый чтобы объяснить Алёнушке и Саныч Сану почему сегодня им нельзя появляться в корпусе. Словно град на Миронову обрушивается несколько десятков голосов.
- Ты что, лесби?
- Фу, а чего ты нам не сказала?
- Чё молчишь? - её пихают в живот. Довольно грубо.
- Ты чего, она же девочка! - одёргивает кого-то женский голос. Из под волос Мироновой не видно кто это, но она знает, что сейчас здесь в одной их комнате почти весь отряд. И все хотят вершить правосудие.
- Девочки трахаются с мальчиками, а эта... даже не хочу говорить.
- Подлиза, - верещит кто-то с задних рядов и все разражаются хохотом. Миронова вздрагивает. Кто-то хватает её за руки, заставляя подняться с кровати. Она вырывает руки, желая оставаться в сидячем положении, но толпу это злит и, схватив её за волосы, кто-то выволакивает её на середину комнаты. Взвизгнув и схватившись за волосы она пытается вырваться и удержать равновесие, когда её выталкивают в гущу толпы.
- Ты наверное просто с парнями не трахалась никогда, - замечает кто-то из девочек. Это именно то, что совсем не нужно было говорить. Миронова смотрит на них в ужасе. Кто-то толкает её сзади и, больно отбив колени она падает и смотрти на толпу линчевателей, которым в голову приходит отличная мысль:
- Дак может покажем ей, как надо на самом деле?!
Она сжимается и пока они громко решают кто будет её учителем, старается выползти через лес ног, но кто-то грубо пинает её по плечу и она падает на зад. Ей слишком страшно, чтобы плакать. Она поджимает ноги, обхватывает голову и сжимается, в позу эмбриона, но кто-то начинает дёргать её за волосы, кто-то разводит в стороны руки, кто-то хватает за ноги, а кто-то заставляет лечь на пол. Они похожи на стаю оголодавших волков. Она начинает вырываться. Сил плакать нет, так что она начинает выть и кричать что-то неразборчивое, скорее это похоже на слова "Не трогайте меня! Не трогайте меня! Прошу вас, не трогайте меня!"
Кто-то задирает на ней майку. Кто-то другой стаскивает её любимые салатовые шорты. Кто-то третий задирает на ней лифчик, косточки которого больно упираются ей в ключицы. Она изо всех сил вырывается и кричит, стараясь сдвинуть колени, но кажется они уже выбрали, потому что кто-то с силой разводит её ноги в стороны и еле разлепив зажмуренные глаза она замечает кого-то из парней, только от слёз и спутанных как сеть волос не разобрать кто это. Она бьётся как рыба пойманная в невод и отчаяние оглушает её, потому что эти силки из человеческих рук сжимаются так сильно, что она не может пошевелиться. Кость больно сводит и она дёргается в судороге, стараясь хоть как-то освободить руку, но пальцы мучителей не разжимаются. Он расстёгивает ширинку и надевает презерватив. Она старается укусить кого-нибудь за руку, но её хватают за шею и, приподняв её голову фиксируют её сразу двумя парами рук в таком положении, чтобы она не могла даже дёрнуться. Шея сразу же затекает.
Красноречивая Русалка обаятельно улыбается, заставляя Саныча Сана и Алёнушку поверить её словам. Невозможно не поверить.
- Они всего-лишь хотят её напугать. Она говорила, что бесстрашная.
- А почему нам нельзя сходить? - спрашивает Саныч Сан. Его вспотевшая от волнения лысина блестит ещё ярче в свете лампы.
- Потому что мы хотим попить с вами чаю и обсудить какие лучше цветы посадить у отряда.
Атмосфера складывается размеренная и приятная. Пахнет Русалкиными духами. Её мягкий голос звенит в сонных головах Саныча Сана и Алёнушки, которые медленно потягивают сладкий крепкий чай, заваренный молчаливой Стерлядью. Чай с добавкой из порошкового снотворного. Они представляют себе их корпус, а в клумбах у него красивые петуньи. Или голубые глодиолусы. Или большие пышные пионы. Лучше всего розовые.
- Вы думаете хорошо будет?
Они одновременно кивают. Как марионетки. Как зомби. Их глаза закрыты, они спят и на ходу поднимают руки с чашками и делают глоток почти синхронно. Алёнушка наконец обрушивает голову на плечо Саныча Сана.
- Анютины глазки ещё... как вы думаете?
Они снова кивают. Две сонные ватные куклы.
- А в столовой нам помои дают отвратительные, - всё таким же напевным медовым голосом говорит она и они снова синхронно кивают. Она давит смешок, Стерлядь кидает на неё строгий взгляд:
- Ну не издевайся.
- Саныч Сан, вам может прилечь? - заболтиво спрашивает Русалка. Они с Алёнушкой снова медленно кивают.
Где-то из седьмого слышится громкий вопль и плач, но на него никто не обращает внимания. В крови и сперме, в грязных шортах с пятнами, со спутанными волосами Миронову заталкивают в туалет и запирают. У двери сажают надсмотрщика Кочетову. На её телефоне ставится будильник, ровно шесть утра, чтобы она успела отпереть её, проверить жива ли она и сбежать в комнату до появления Алёнушки. Кочетовой вручается термос с кофе, фонарик и книга ужасов, чтобы от страха она не смогла уснуть. На мокром и холодном кафеле у закрытой двери душа лежит Миронова и смотрит на золотистую полосочку света из под двери, у которой сидит внимательный надсмотрщик, изредка, причмокивая, потягивающий кофе. Ей хочется плакать, чтобы отпустила эта больная сжимающаяся лапа на груди, но сил плакать больше нет. Она чувствует себя пустой обоолочкой, наполненной криками и отупляющей болью. Но эта боль была не сравнима с мыслью о том, что теперь её ненавидит вся первая. И Русалка. И даже Стерлядь.
- Первые оторвались по полной, - коротко вздыхает Аль.
- В смысле? - спрашиваю я, глядя на спины столпившихся у двери пятого.
- Погляди.
Мы подходим к пятому. Здесь столпилась почти вся первая. Я, Аль, Мышь, Анна, Снежанна и Мивако протискиваемся через толпу. Посреди каменной дорожки сидит заплаканная девушка. Я не сразу понимаю что это девушка - на ней нет волос. на голове короткий неровный ёжик с проплешинами и торчащими, как синтепон, пучками каштановых волос. Приглядевшись я понимаю что это Миронова. Эти гарпии её остригли. Судя по синякам на ногах её только что долго били. Она вся сжалась и трясётся.
- Хорошо ли ты усвоила свой урок? - спрашивает откуда-то голос и мы поворачиваемся в его сторону. Русалка стоит на лавочке, как тюремщик. Миронова продолжает сжавшись трястись. Русалка вытаскивает сигарету из губ стоящего рядом парня и, сжимая фильтр, спрыгивает с лавочки, подходит к Мироновой и хватает её за руку. Та старается вырваться, но крепко её сжимая, Русалка прижимает пылающий кончик прямо к ладони и грубо тушит под громкий крик. Первая стоит молча с серьёзнми лицами. Мышь глядит во все глаза. Ей страшно. Русалка отходит и Мышь, вздрогнув, дёргается в сторону Мироновой, но я успеваю схватить её за руку и подтаскиваю обратно.
- Нельзя.
- Но ей же больно!
- Так надо.
- Они же её друзья, - Мышь смотрит на меня испуганно. Её глаза наполняются слезами. Я опускаю голову, отворачиваясь и тащу её за собой обратно к нашему корпусу. Она пытается меня задержать, но я только прячу глаза под козырьком кепки и тихо говорю:
- Прости Мышь. Чудес не бывает. Либо ешь ты, либо едят тебя. - я вздыхаю, переплетая наши пальцы. Чувствую, как вспотела её ладонь. - Ей уже не помочь.
На следующий день за Мироновой приехали из города. Я не видел этого, но Анна, Снежанна и Мивако слышали как об этом говорили, когда приходили к ним пить. Её мать плакала, отец тем временем говорил с Санычем Саном, который разводил руками и не знал что отвечать. Деньги заплаченные родителями Мироновой им конечно вернули и пообещали отыскать обидчиков и наказать но искать некого. Обидчиками были все. Как узналось позже насиловал её Кед. Мыши этого решили не рассказывать. Она знает что Кед и Миронова были друзьями и она ещё не готова это услышать. Она ещё не готова ко всей правде этого лагеря. Я не уверен что мы сами достаточно были готовы.

              Грибной суп.


После случившегося Мышь притихла. Она частенько ходила куда-нибудь в одиночку, частенько как-то боязливо озиралась по сторонам, а едва завидев на пути Русалку Кеда или кого-либо ещё из первой, старалась куда-нибудь свернуть и убежать. Мне казалось, что я виноват в том, что с ней творится, и что каким-то образом мог ей помочь. Наверное просто не стоило брать её с собой туда... но ведь ей интересно. Ей ведь всё вокруг интересно. Она наверняка из тех детишек, что отрывают кузнечикам усы чтобы посмотреть что будет, а лягушек надувают через трубочки. Однажды найдя у пирса маленьких карасей ребята из моей комнаты быстро раздобыли сачок и выудив оттуда пригоршню с радостнми воплями принялись протыкать рыбам глаза спичками. Ментол трясясь от восторга выуживал из сетки рыбок и, хватая из рук вспотевшего или взмокшего от ловли Антонова спички, протыкал ими головы рыбок насквозь. Далее Королёв стараясь не заплакать скидывал их целой барахтающейся горсткой в воду и они счастливо наблюдали, как рыбки со спичками в глазах плавают во все стороны и медленно умирают. Мышь достаточно любопытна, чтобы сделать подобное?
- Нам нужна встряска... - говорю я, теребя пальцами висящую на шнурке персиковую косточку у меня на шее, в которую теперь можно свистеть. Я бы хотел губную гармошку и научиться на ней играть.
- Ты ведь о Мыши, да? - спрашивает Аль, заплетая косы на своих коротких волосах чисто чтобы занять руки.
- Ты ведь тоже заметила, что с ней что-то не так.
- Да все заметили, - говорит вдруг сидящая с нами Анна и протягивает мне блокнот, который до этого крутила в руках. В нём я сразу узнаю Мышиный альбом для рисунков. На рисуне изображена девушка. Голая, но без половых признаков и со странной причёской, напоминающй стригучий лишай. Кто-то сбоку тычет в неё огненным факелом, от которого она с гримасой ужаса и боли старается защититься, выставляя верёд обожжённые ладони. - Вы когда-нибудь могли подумать, что тихоня будет рисовть такие рисуночи?
- Я думаю она чокнулась. - заключает Снежанна, сложив ногу на ногу.
- Да ну тебя, - говит Мивако, копаясь с заколками и помогая Аль скрепить косички на затылке в бантик. - Это ж Миронова. Наша Маша сильно нервничает, что с ней они сделают что-нбудь подобное, если она сделает что-то не так...
- Кто-нибудь, скажите ей, что свою порцию дерьма она уже съела. - задумчиво говорит Снежанна, глядя на Мышь, озабоченно смотрящую по сторонам, вышедшую из корпуса.
- Потеряла что-нибудь? - спрашиваю я, а потом спохватываюсь и протягиваю ей её альбом, тут же захлопнув его. Она его забирает и молча ползёт куда-то в сторону футбольного поля.
- У меня короче есть идея. - Аль вскакивает с одной петлёй из косы вместо двух и тут же несётя куда-то в сторону первого.
- Уж не Русалку ли она хочет позвать, - поджимает губы Снежанна.
- Я думаю Мышь после этого точно не уснёт. - замечает Анна.
- Да вот же, лопухи! - радосто восклицает Аль, протягивая нам кастрюльку, в которой звенят Юлин складной ножик и одноразовая посуда. - Осталось только овощей натаскать и будет нам счастье.
- Дак перед отбоем грузовик приезжает. - замечаю я и четыре пары глаз тут же внимательно смотрят на меня, словно только что заметили.
- Миша, - вдруг говорит Снежанна - ты мальчишка!
- Эээ... да ну? Правда?
- Вы ведь умеете заниматься всяким таким, вроде грабежа, - улыбается она и смотрит на Аль, которая, кажется, абсолютно с ней согласна.
- Ну. - возмущаюсь я - А вы ещё говорили, что это я сексист.
- Короче так, - Аль хлопает в ладоши, призывая нас к вниманию. - Сейчас я составляю список продуктов, которые будт нам необходимы, вроде всякой моркови. Девочки отправляются в лес в нормальной обуви, а не в ваших балетках, и собирают там грибы. Никаких ягод не есть, никакие грибы не упускть из виду, даже если вам кажется что они ядовитые. Тащите всё, складывайте на газету, - она снова посмотрела на меня - Михаил Викторович как привередливый судья сидит у этой газетки на ведьмином пне и сортирует грибы на нормальные и не нормальные, между делом их очищая. Могу поставить тебе в помощники Мышь, но ножик у нас только один.
- А ты что? - спрашивает Снежанна, недовольно глядя на кроссовки Аль, представляя себя в них, вместо своих босоножек.
- А я проверну сложнейшую операцию, по поимке соли из школьной столовой и большой ложки, чтобы шерудить в нашем супе.
- Дак ты может и овощи потом сама похитишь? - спрашиваю я.
- Я тебе помогу. Всё, - она снова хлопает в ладоши - Пока девочки меняют обувь, ты, братец, отправляйся на Мышиную охоту и разыщи её. Потом отправляйтесь к ведьминому пню, - она секунду подумала - ты ведь знаешь где ведьмин пень?
- Знаю.
И мы разбрелись. А я сразу отправился в беседку. Не знаю почему, но я был уверен что она там, там ведь здорово. Тихо, никто не видит и всякое такое. Ну и я оказался прав. Она сидела там со своим альбомом и, посасывая кончик карандаша, кажется, думала что-бы ей нарисовать.
- Привет, - поздоровался я и сел рядом - ну что, нет вдохновения?
- Совершенно. - кивает она.
- Может побалуешься на своей гитаре? Может тогда накатит.
- Вот это можно было бы поробовать, но подходящей местности нет. А в корпусе сидеть играть глупо будет. Ты же понимешь, сразу попросят сыграть "Алые паруса" или "Как здорово, что все мы здесь...", а я то хочу играть то, что у меня в голове. Как взбрендит. Как вижу.
- Тогда у меня для тебя хорошие новости, потому что сейчас мы все отправляемся в лес на приготовления к ночному грибному супу.
Мышь смотрит на меня внимательно, словно через глаза пытаясь проглядеть мозг и понять прикалываюсь я или нет. Оставшись довольной результатом, она растягивается в улыбке:
- Мы, типа, будем варить суп? В лесу? Ночью?
- Если тебе страшно можешь не ходить.
- Да нет, с вами со всеми не страшно. - она кладёт альбом за пазуху, втыкает карандаш в одну из своих дурацких белых косичек с бантиками и я уверен, что у неё чуть чуть порозовела кожа. Совсем немножко трупный оттенок стал больше похож на живой и вен на лбу почти не видно. - Ну, это же тогда нужно набрать всяких тёплых вещей. Правильно мама мне говорила. Хорошо, что я послушалась.
Мы шагаем в сторону корпуса. У меня отличное настроение.
- А я вот не послушался и тёплого не взял.
- Ничего, у меня на всех хватит.
Я сижу у газетки на ведьмином пне. Его назвали так, потому что он по истине огромный. Когда мы были совсем мелкотой, могли поместиться на нём вчетвером и кто-нибудь пятый влезал по середине, только стоя. А ещё он весь порос красивым зелёным мхом. На нём растут какие-то грибы, которых я совершенно точно ни разу не видел в энциклопедии грибов. Из страха мы решили их не трогать, но однажды заметили, что они пропали. А потом я слышал от четвёртого, что кто-то из них нашёл отличную грибницу с какими-то галюциногенами. В этот раз грибов не было, чему я почему-то был рад. Мышь сидела, обнимая гитару, рядом и выискивала глазами девочек. Которые пришли минут через пять. Снежанна, с убранными в хвост волосами и в кепке, которая явно не радовалась тому, как она выглядит, принесла в небольшом целофановом пакете несколько седних красивых грибочков. Уидев меня она чуть их все не рассыпала, разразившись хохотом. Я немного покраснел. На мне был большой серый свитер с нашитым на него ёжиком.
- Дай угадаю, - она повернулась и посмотрела на улыбающуюся Мышь, на которой был тёмно зелёный свитер, с нашитым на него клевером.
- А вот нечего смеяться. - улыбнулся я и чуть налонился в бок, чтобы показать ей несколько свитеров, сложенных на пне за нами. - Ночью будет холодно, так что вы сами с удовольствием их оденете.
- Как хорошо, что мама уговорила меня их взять.
- У тебя что, шесть свитеров? - удивилась Снежанна. - Зачем тебе летом шесть свитеров?
- Вообще-то их было семь, но один я подарила Ментолу. - она улыбнулась. А у меня кажется исортилось настроене и скатилось на газетку прямо к грибам, которые выгрузила Снежанна.
Ментол вечером ходил по лагерю так, словно на нём костюм от армани и от него пахнет самым настоящим Lacoste. На нём был тёмно-оранжевый, почти бурый свитер с нашитой на него лисой и он был ему немножко короток, но совершенно точно добавлял ему какой-то ядрёности, потому что создавал слишком едкий для глаз колорит с его рыжими волосами, веснушками и шортами цвета хаки.
Я опустился к грибам и начал разбираться в них, откинув сразу один мягкий трутовик. Мышь, кажется, заметила упадок моего духа, потому что подсела рядом и сказала:
- Ты, если хочешь, этот тоже себе оставь.
- Они же твои.
- Мне мама разрешает раздаривать друзьям вои вещи, потому что мама считает, что друзья и семья это наша лодочка, в которой нельзя допускать дырок, иначе утонешь.
И мне и правда стало легче. Не потому что я тоже был удостоен чести получить Мышиный свитер, а потому что так я понял, что она подарила его Ментолу из абсолютно дружесих соображений.
Аль напоминает себе пантеру, которая атакует охотничие домики и ворует там мясо и пачки замароженных пельменей. Она залезает на дерево, через листву оценивая обстановку и, раскачавшись на ветке подпрыгивает и приземляется на грязную от серёжек ясеня и прошлогодней листвы черепицу веранды. Прислушиваясь, она понимает, что никого этот звук не взбудоражил, а потому быстро проползает к небольшому окошку, через которое видно бледную вечернюю столовую, напоминающую своей серостью больницу, и прислушивается снова. Никаких звуков кроме ветра нет. Как будто она приложила ухо к стенам склепа. Неужели в столово-кухне никого нет? Она вскарабкивается на основную крышу и, ступая по-возможности мягко, как кошачьими лапами, и пригибаясь, она быстро идёт к чёрному входу, изо всех сил надеясь, что никто не решит посмотреть в сторону столовской крыши через кусок, не огороженный листвой ясеня. За рабицей на цепях сидят два ротвейлера. По именам их никто никогда не звал, а потому они просто собаки, которые здесь по сути чтобы лаять непонятно зачем, но даже своей бесполезной работы они не выполняют, потому что завидев ребёнка на запрещённой территории, они даже не лают, а просто бегают вдоль сетки, насколько позволяют цепи и, поскуливая, машут хвостами, в ожидании колбасы или чего-нибудь занимательного. Но Аль, оглядев дворик, прислушивается и слышит, голоса и звон. Кажется, посудомойщицы ещё не управились с помывкой ночных кефирных стаканов. Тут же наверняка сидят двое девочек-пажей, ведущих подсчёт каждого стакана. Аль ложится животом на крышу и начинает ждать. Ждать, пока полянка между столовой и собачьим "свинарником" не озарится ярким светом. Это с ноги распахивается дверь и с двумя большими пакетами толстая тётя Раиса с кудрявыми рыжими волосами, собранными в какую-то башню на голове и с чисто формальным чепчиком на вершине, с толстыми покрасневшими от работы руками, в голубом рабочем халате и мягких тапочках, отправляется выкидывать в помойку два больших синих пакета с упаковками из под кефира. В тот самый момент когда дверь захлопывается, Аль спрыгивает на какую-то ржавую железную коробку, стоящую у самого входа, чтобы не слышно было звук, далее быстро шмыгает через шторку из москитной сетки в открытую дверцу в предбанник, где стоят тапочки и висят белые халаты с вышитыми на них буквами. Эти халаты кажется никто никогда не одевает и не одевал, и на них уже скоро вырастет паутина. Напротив стоит шкаф, в котором хранится всякая дрянь вроде папок учёта с позапрошлых веков и сеточек на волосы для поваров, которые этими сеточками уже кажется никогда не воспользуются. В кухню ведёт дверь напротив входа, далее за кухней посудомойная, где слышится тот самый звон и разговоры. И громкий хохот, потому что посудомойкам всегда есть над чем посмеяться. И чего испугаться им тоже есть, например Мити, который вереща прибегает из обиталища четвёртой, как раздувшийся дирижабль, и вопит:
- Откуда, блядь, вилка после ночника под подушкой?! - и суёт под нос посудомоке вилку, скрученную так, как будто кто-то лично к этой вилке имел какую-либо неприязнь.
- Так, это с ужина поди стащили, - млеет она, на время забыв про губку и стакан в руках.
- А какого хрена до сих пор никто не углядел пропажи? - визжит он и перегнувшись через металлический подоконник посудного окошка, метает скрученную вилку прямо в двух девушек с папками на коленях, которые ведут учёт посуды - В глаз бы кто-нибудь кому-нибудь засунул!
Аль вжимается в стародавние халаты и прикидывается ветошью, пока мимо на крик проносится тётя Раиса и с разбегу даёт Мите отрезвляющего щелбана.
- Ты чего мне, цуцик, разбушевался, как самовар?
- Вилку... - выдыхает Митя, явно сдуваясь и выпуская горячий пар.
- А ты их обыскивай на выходе, нам же меньше работы.
Аль не слушает дальнейшей дискуссии. Она проскальзывает через дверцу на тёмную кухню, освещённую светом из посудомойной, и незаметная, как ночной грабитель, быстро пересекает кухню в поисках плиты. Здесь немного страшно, большие железные столы, как будто хирургические, пустые тележки и какие-то большие белые ящики и всё это в полутьме выглядит так, как будто готовят здесь вовсе не макароны и овощной салат, а режут и жарят людей. И тут Аль замечает на одном из этих страшных холодных столов большой пакет, набитый до отказа бананами. И тут же просыпается её желудок, как будто перекувырнувшись и начинает тянуть через живот невидимые ручки к связкам бананов, явно предназначающихся не для завтрашнего полдника. Помаявшись с секунду, Аль залезает в пакет и вытаскивает всего пару связок и продолжает искать плиту, но тут же снова забывает о плите, разворачивается, суёт бананы обратно в пакет, хватает его весь, молясь всем богам чтобы он не шуршал так громко, и ковыляя, потому что он тяжёлый, проходит к плите, рядом с которой стоит огромных размеров жёлтая кастрюля, в которой запросто можно сварить человека. Из кастрюли торчит огромная железная ложка, а на стенке красной несмываемой краской написано "соль". Под столом на выдвижной тележке стоит такая же кастрюля с надписью "сахар", но она  Аль не интересует. Насколько это возможно тихо отодвинув огромную крышку, и вытащив из кармана спичечный коробок, Аль почерпывает соль и, забив коробок до отказа, суёт его в карман и так же тихо и осторожно бежит обратно, прижимая к себе пакет бананов, как ребёнка, с мыслью "А сколько грибных супов можно посолить таким количеством соли"?  У самой двери, глядя на беснующихся собак, она понимает, что большущий пакет бананов не такая уж лёгкая вещь, чтобы одновременно держать его и забираться на крышу. Она стоит, прижимая к себе пакет, как некую драгоценность, и с лихорадочной скоростью перебирает в голове варианты "Бросить здесь и взять пару связок? Нет. Насовать в карманы? Нет. Закинуть на крышу? Нет конечно! Съесть все прямо сейчас? Очень смешно." И тут она,  почти отчаявшись, хватается за быстро проскальзывающую мимо, как юркая рыбка, мысль и чуть ли не кричит "Эврика!" Расстегнув ремень, она продевает его через ручки пакета и снова застёгивает. Теперь пакет болтается между ног как кенгуриная сумка, но Аль, довольная своей работой, надеясь не растерять бананы, снова вспоминает о супе. И менее ловко чем до этого, в силу тяжести бананов, забираясь по неустойчивой сетке на крышу веранды чёрного входа, она представляет себя купающейся в озере из грибного супа, как она плывёт и глотает, глотает его огромными глотками, как кит, жуёт грибы и красивые кубики картошки и чувствует, как забиваются грибы ей под одежду, в волосы, в ботинки, но её это уже не волнует. Желудок начинает радостно урчать, пока пробираясь по крыше Аль представляет себе запах грибного супа.

- Ох ты, а мы заждались! - улыбаюсь я, откладывая гриб в сторону Мыши, которая орудуя ножичком быстро все их очищает и скидывает в кастрюльку. Три больших белых, один подберёзовик, пятнадцать опят, три маслёнка, шесть матрёшек, две свинушки, а так же бесконечное количество поганок, мухоморов и трутовиков. Аль идёт с чем-то уродливым, болтающимся у ног, но как только она приближается я с радостью понимаю, что это бананы.
- Откуда? - спрашиваю я. Сестра расстёгивает ремень и ставит пакет перед нами. На газетку кидает коробок соли. Мышь с любопытством заглядывает в пакет.
- Не знаю, он стоял там неприкаянный, - говорит Аль. Тут подходит Анна, выгружая из подола юбки грибы. Под юбкой на ней надеты ярко-якро зелёные колготки. Снежанна наверняка чуть коньки не отбросила, когда увидела её в этом.
- Ого, - говорит она, ссыпая мне в кучу грибы - вкусняшек принесли.
- Ага. Только скоро грузовик, так что пора бы идти. - замечает Аль.
На улице становится ещё темнее. Мы с Аль быстро бежим через лес в сторону столово-кухни, где уже стоит грузовик. Вокруг ходят какие-то мужики в рабочих комбинезонах и в кепках, и заносят внутрь через чёрный вход ящики, явно набитые всем, что нам нужно. Мы ныряем в куст белой ягоды, который обдирают, чтобы давить эти ягоды ногами, потому что они издают смешной хлопок, и смотрим через ветки на происходящее.
- Чего делать будем? - спрашиваю я, разглядывая мелькающие в свете уличного фонаря жёлтые кепки грузчиков. Людей слишком много, чтобы мы пробрались вдвоём. И тут на меня накатывает потрясающе гениальная идея.
В милом свитере с ёжиком и с немного растрёпанными косами, потирая глаз кулачком, Аль стучится в дверь столовой. По суматохе её слышат не сразу, но дверь всё-таки открывается и она тихо пищит:
- Тётя Рая, налейте, пожалуйста, молочка... Мне приснился плохой сон.
Потрясающая актриса моя сестра. Чтобы не засмеяться, я больно щипаю себя в лодыжку. Одновременно с этим слышу всеобщий хохот умиления. Посудомойки как курицы заносились вокруг сонной малышки в поисках молока, которого нет, а я, тем временем спрятавшись в темноте, быстро юркнул через распахнутую дверь, пока не видели грузчики и спрятался между каким-то шкафом и кучей ящиков. По запаху я понимаю, что в одном из них яркие зелёные яблоки "Семиринка". Значит завтра на полдник яблоки. Щупая через дощечки ящиков содержимое, я сижу в темноте, как крот, и стараюсь понять наощупь, что же это такое. Помидоры я узнаю сразу. Пока Аль отвлекает наших курочек, я быстро отодвигаю верхний ящик и вынимаю две большие помидорины, которые тут же отправились в Алину чёрную сумку с разноцветными кисточками, болтающуюся у меня на поясе. Грузчики что-то гаркнули столовщицам, которые им не ответили, а наверняка просто махнули им на прощание рукой, продолжив крутиться вокруг Аль. Она наверняка уже придумала какой-нибудь страшный сон. Я отодвигаю ещё один ящик и вытаскиваю из ящика, стоящего под ним, две большие луковицы. Я постарался и нащупал самые большие. Дело стоит за картофелем. Контролируя ситуацию, изредка приподнимаясь и глядя на Аль и столовщиц поверх ящиков, я боюсь, что не найду, и как паук быстро шарю лапами вокруг и всё ищу среди овощей и фруктов картошку. Я уже нашёл капусту и понял, что завтра будут щи. Уже нашёл морковь и сунул три штуки в сумку, уже даже нащупал консервные банки, скорее всего с горошком, но картошку всё никак не могу найти и, наконец, ещё раз приподнявшись и поглядев на заспанную Аль, которая глотает через трубочку кефир и закусывает глазированным сырком (вот ведь повезло иметь обаятельную для взрослых внешность), я наконец вижу, что во всех верхних ящиках лежит картошка. Кучи жёлтой и чистенькой картошки без глазков, совсем не то, что мы с бабушкой выкапывали в деревне. И как оголодавший зверь, щедро вывалив чуть ли не пятую целого ящика себе в сумку, я поднимаюсь над ящиками и, поймав взгляд Аль, машу рукой и несусь на выход.
Овощи мы помыли под бесконечной струёй воды на той тенистой веранде, где дрызгаются пятачки, когда очень жарко. Среди ночи там слишком холодно и даже не различить запах пион. Аль чему-то улыбалась, прячась за волосами, а я всё представлял, как я приду и увижу, что Мышь, Анна, Снежанна и Мивако сидят и болтают у костра, как добрые подружки, как будто вовсе не было порченных рисунков, маркера на лице, выброшенных на дерево платьев, змеи и прогулки по лесу за яйцом феникса.
Словно шаман над зельем, Аль сидит над кастрюлькой с бурлящим в ней супом и внимательно смотрит в самую середину.
- Ну, когда? - спрашивает Анна уже в сотый раз, замерев над кастрюлькой с нарезанным луком - последним штрихом супа. Девочки сидят по-турецки вокруг костерка и у всей нашей компашки абсолютно безумный вид. В сучках и палочках мы сидим, вдыхая запах дыма и костра, и греют нас, и защищают от комаров странные разноцветные свитера - бордовый с малиной, тёмно-фиолетовый с баклажаном, коричневый с медвежонком, светло-серый с зайцем. Мы сидим и смотрим вместе с Аль в середину бурлящей коричневатой жидкости. Снежанна жуёт банан, Мивако курит, я слежу за Анной, которая держит лук. Аль помешивает и пробует суп. Мышь внимательно смотрит на неё из-за плеча, и при свете огня рисует, абсолютно не стесняясь того, что все, кто хочет, может посмотреть.
- Я на лешего похожа, тебе не кажется? - спрашивает Аль, в очередной раз заглянув в Мышиный альбом и покосившись на меня. Я пожимаю плечами. На рисунке она похожа на саму себя, сидит у костра, пробует суп.
- Ну, когда уже? - нервно поскуливает Анна, стоя на коленях перед кастрюлькой и всё так же лодочкой держа руки над супом. Аль велела кидать, как только скажет, ни секундой позже, а потому она перепугалась и теперь выжидает пока она не:
- Бросай!
- Ох! - выдыхает она и тут же плюхает лук в суп. Аль сразу же хватает с моей головы кепку и, используя её как прихватку, снимает кастрюльку с воткнутых в землю палок. Огонь теперь видно ярче. От лицезрения этого дымящего супа, от этого костра, освещающего наши лица, и Мышиных свитеров становится даже жарко. Я запрокидываю голову к ночному небу, смотрю на звёзды. Лицо обдаёт вечерней прохладой. Понятия не имею, сколько часов, но спать не хочется совершенно. Мне так хорошо, что я, кажется готов умереть. Запах супа и костра застрял в носоглотке, и я уверен ещё долго будет меня преследовать. Девочки разложили на пне газеты и расставили на нём тарелки. Конечно, это немного осквернение, но я думаю, страшное ведьмино проклятье не нападёт на добрых леших, устроивших пир вокруг пня. Наверняка об этом думает и Мышь, потому что, нервно закусив край карандаша, внимательно смотрит, как Аль ставит кастрюлю с ещё бурлящим супом посередине. Орудуя одной тарелкой, как поварёшкой, они быстро разливают суп по посуде. Аль вытаскивает из сумки бутылку лимонада, оставшуюся ещё с родительского дня, на всякий случай если кому-то захочется пить. Коробок кладётся рядом с кастрюлей, если недосолено. Мы берём ложки, начинаем черпать и долго дуем. Я немного обжигаю кончик языка, но это совсем не мешает мне понять, что это не просто суп, а горячий конденсат леса, заправленный луком и солью. Я явственно чувствую привкус хвои и дыма, от чего мне становится ещё приятнее, чем было. Совсем не то же, что на газовой плите. Хотя, возможно мне только кажется...  но видимо не только мне, потому что девочки вокруг теперь тоже едва улыбаются и, кажется, даже не смотрят друг на друга и ничего не говорят, потому что слишком вкусно, чтобы говорить. Наконец, отойдя от первого впечатления, начинаем совещаться и приходить к единогласному мнению, что это определённо стоило потраченного времени и сил. Скорее всего, на нас действует атмосфера. Мышь доедает суп быстрее всех и, прибив на щеке комара и так и оставив его там, берёт гитару и начинает бренчать что-то успокаивающее, с запахом смолы. Я уверен, что если бы запах смолы был звуком, он звучал бы именно так. Ничего необычного вокруг происходить не начало, потому что здесь всё и так было более чем необычно. Шестеро детей ночью вокруг зелёного пня и кастрюли с супом, рядом костёр и все похожи на домовят или гномов, даже принцесса Снежанна, даже стерва Мивако, даже покойница Мышь. Всё и так слишком необычное, чтобы меняться. Я смотрю в наш красивый чёрный потолок и тут же краем глаза замечаю падающую звезду. Странно. Как можно загадать желание пока она летит? Она всегда падает так неожиданно и быстро, что пока она летит ничего не успевается подумать, кроме как "Звезда падает!" Я закрываю глаза и думаю, что бы мне пожелать, чтобы пока не поздно, но тут же понимаю, что желать мне нечего. Мышь рядом, я чувствую её коленку и слышу, как её тощие пальцы перебирают струны. Аль рядом. Рядом даже Анна, Снежанна и Мивако. Чего ещё можно хотеть?
Откуда-то с верхних пушистых еловых веток дует прохладный ветерок, остужая моё горячее и наверняка покрасневшее лицо. Мышь немного улыбается, играя с закрытыми глазами что-то абсолютно неопределённое. Аль медленно продолжает дегустировать суп из тарелки, явно гордясь собой. Анна и Снежанна едят бананы. Я отрываю один от связки и тоже ем, хотя я уже не голоден, просто эти какие-то очень уж вкусные. Мивако делает глоток от лимонада, сразу морщится и закрывает его крышкой.
- Оп, товарищ, - тихо говорит Аль и все, проследив за её взглядом, вглядываются в темноту. Я отодвигаюсь, позволяя свету костра осветить место, где притаился небольшой комок листьев, который вдруг дёрнулся и явил на свет блестящую дрожащую бусинку.
- Приятель ёж! - радуется Мышь и, улыбаясь, продолжает играть. Что-то тоненькое и колючее, как иголочки.
- Приятного аппетита, сэр. - Аль вылавливает из супа гриб и протягивает гостю. Потрогав гриб носом, он бесстрашно хватает его зубами, кладёт перед собой на землю и начинает с чафканьем его точить.
- А что блин было бы, если бы Лисичкина нас сейчас спалила, - улыбается Снежанна.
- Вот это жесть, что было бы, - кивает Аль, представляя девчонок из четвёртого, которые за шоколадки согласились временно полежать в их кроватях и прикинуться спящими ими. До моего отсутствия в кровати Владу дела никогда нет. Ну, конечно поцокает языком, но я теперь в его глазах влюблённый Ромео, а значит, я могу сделать вид, что мечтал провести ночь в одной комнате с Джульеттой и сбежал.
- В Кутузку посадила бы, всех вместе, - говорит Мышь, даже не открывая глаз.
Клянусь, не понимаю, что именно заставило нас переглянуться, но мы пятеро почему-то переглянулись и почему-то сразу впятером вспомнили Аль в Кутузке.
- Почему Лисичкина была такой злюкой? - вдруг спрашивает Мышь, и приоткрывает глаза, при этом не переставая играть. Мне хочется засмеяться, прячу улыбку в кулак. Значит, она стала нашей до мозга кости? Теперь Мышь значит стопроцентная часть нашей маленькой компании. Теперь она думает с нами синхронно.
- Потому что, наверное, она и правда злюка, - говорит Аль, с явным неудовольствием произнося последнее слово, которое с удовольствием заменила бы на что-нибудь более резкое.
- Наверняка директор сделал ей выговор, - сказала Мышь, как будто утешая сестрицу. Тут не сдержалась троица. Анна улыбнулась, Снежанна хихикнула, Мивако засмеялась в голос, едва не упав на спину. Смех этот был вовсе не таким зловещим как обычно, а абсолютно таки нормальным, человеческим и вменяемым.
- ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ!!! - громкий голос, как и замёрзшие кулаки, стучит по вибрирующим стенам цистерны, как птица, пойманная в клетку, и крутится по кругу, ища выхода, но застревает там внутри, доносясь до ушей стоящих внизу только отголосками. Размахнувшись, Анна изо всех сил метает в водонапорную башню камень. Слышится "динь", как будто она ударила в церковный колокол. Снежанна и Мивако хвалят её похлопываниями по плечу, тем временем крики из водонапорной башни срываются на плач:
- Выпустите, умоляю!
Мивако хихикает и передразнивает стучание её тощих кулаков по стенкам. Девочки дружно смеются и уходят в сторону корпуса, продолжая прислушиваться к крикам. Кругом смеркается. Через пару часов Лисичкина рыдает и кричит в полный голос, но водонапорная башня находится слишком далеко, чтобы можно было услышать в лагере. Лисичкина обещает сделать что попросят, обещает никому ничего не говорить, обещает заплатить, но понимает, что её мучители ушли, и к середине ночи, смирившись с участью неизбежной смерти, спокойно засыпает вся в холодной воде и промокшей насквозь одежде. Утром она открывает глаза и сразу понимает, что это был не сон. Она обнаруживает себя замёрзшей настолько, что едва может шевелиться, но приоткрыв глаза, тут же видит ослепляюще яркий свет. Приподнявшись на ослабших ногах, она понимает, что крышка цистерны приоткрыта. Пытается ухватиться за край, но пальцы не удерживают и, поскользнувшись, она падает, пока от злости не набирается сил и не вскарабкивается на край. Бледные мокрые ступни нащупывают нагретую солнцем ржавую лесенку. Трясясь и спускаясь вниз, Лисичкина остаётся в полной уверенности, что сейчас её зарежут внизу, но внизу она находит аккуратно сложенное полотенце, сухое платье, пару туфель и записку "Будь умницей". Всхлипнув, она падает на землю и начинает плакать, поняв из этих простых двух слов, как и почему после чашки чая она уснула, почему оказалась в цистерне, и почему не стоило менять правила Кутузки с появлением там Аль.
- Господи, - выдыхает Мышь. Её водянистые глаза большие, как две пятирублёвые монеты - это жестоко!
- Было бы это слишком жестоко, она бы нажаловалась на нас, - говорит Мивако.
- Это всего лишь справедливо, - соглашается Анна.
- Она же поняла, что только мы могли бы сделать. И поняла, что это из-за Аль, - продолжает Снежанна.
- Самый дружественный поступок, с которым я когда-либо сталкивалась, - кивает Аль, глядя на свои кроссовки и провожая взглядом в темноту нашего нежданного гостя. Я знаю, что ей было бесконечно приятно, но всё-таки боязно, что из-за неё они подвергли себя такому риску и довели до истерики нашу воспитательницу. Я никогда не забуду, как загадочны они были в тот день, когда вернулись и всё смотрели в потолок, как будто там наверху что-то есть. А ещё, сидя на улице, на лавочке, пока Снежанна принимала душ, а Анна на подоконнике игралась с камешками, Мивако была страннее обычного и часто к чему-то прислушивалась. Но мы с Аль решили, что не стоит рассекречивать их неясное поведение пока они сами этого не захотят.
В отряд мы вернулись только под утро. Газетка всё ещё лежит на пне. Посуда сложена стопочкой. Костёр тлеет и испускает последнюю тонкую струйку дыма, едва различимую в пробивающихся через хвою лучах утреннего солнца. Кастрюлька стоит наполовину опустошённая и ждёт нашего следующего ближайшего визита. В тени деревьев и в чугунной кастрюльке он не испортится.


                            Шлюха.

Утро в корпусе номер третьем начинается как всегда, с солнца, возни и воплей "Нет", "Не хочу" и "Никакой зарядки". Но Владу на наши предпочтения наплевать, так что все эти уговоры ведутся чисто для формальности, чтобы Влад не забыл, за что именно мы его иногда ненавидим. У раковин в ряд стоят несколько мальчишек, сзади стоит ещё ряд с зубными щётками, пастой и полотенцами наготове. Наконец, подходит очередь нашей комнаты. Мы встаём каждый к своему умывальнику и переглядываемся через зеркала. Поверить не могу, что теперь я с этими ребятами могу поддерживать вполне нормальную дружбу, при этом, не опасаясь за свою жизнь. Ментол, кажется, об инциденте совсем забыл.
Я стою, задумчиво ёрзая щёткой с пастой по зубам, и смотрю на мальчишек. Антонов внимательно разглядывает свой подбородок, касаясь его кончиками пальцев так, как будто желает прочувствовать, какие у него под кожей тянутся вены и капилляры.
- Ты чего? - спросил стоящий к нему ближе всех Бочка и, вынув из нагрудного кармана расчёску начал приглаживать волосы на бок, как он это любит. Бочка мечтает отрастить волосы как у его старшего брата, чтобы изящно откидывать косую чёлку со лба, но когда его родители слышат об этом, каждый раз волнуются, нервничают и ведут его стричься. В лагере у Бочки отрастают довольно длинные волосы, чем он гордится, но все мы знаем, что он никогда не будет носить причёску как у брата. Его родители не делают различий между простыми носителями длинных волос и представителями сексуальных меньшинств.
- Да ты потрогай! - Антонов убрал руку от подбородка и повернулся к Бочке. Бочка провёл кончиками пальцев между его прыщей и пожал плечами:
- Ну и что?
- Как что? - удивился Антонов и прижал к себе его руку покрепче - Как следует щупай.
- Ребята, может не здесь? - усмехнулся Стас, сплёвывая пасту.
- Вот уж не думал, что у нас до такого дойдёт, - деловито заметил Ментол – он, кстати, давно на меня поглядывает, вы не замечали? Антонов, я при тебе переодеваться больше не буду. В зеркало я заметил Майкова из соседней комнаты. Он почему-то покраснел.
- ПАРНИ! - воскликнул Бочка, буквально вцепившись в лицо Антонова и с удвоенным любопытством шаря по нему уже обеими руками - БОРОДА!
- Где? - тут же поднялся общий гомон, и подбородок Антонова пошёл по рукам. Тут уже взволновались и стоящие сзади ребята. Все внимательно рассматривали сначала подбородок Антонова в чужих руках, а потом выражение лица трогающего, чтобы удостовериться, что услышанное не врёт. Я прикоснулся ладонью к его щеке и, вжав пальцы в кожу поелозил. Что-то крохотное, едва ощутимое защекотало мне пальцы, и я завистливо посмотрел на довольного Антонова.
- Ни фига себе...
Разминаясь и нехотя выполняя дурацкие упражнения на зарядке, все мы думаем, что сегодня борода Антонова станет главной новостью дня, но придя в корпус девочек, задумчиво потирая подбородок и мечтая о том дне, когда у меня тоже появится первый пух, я понимаю, что весть о молочном оперении откладывается. Слышны вопли, какие-то разборки, кто-то рыдает, запершись в туалете, кто-то носится по коридору. Едва я приоткрываю дверь, из неё вылетает и врезается в меня какая-то девчонка. Оглядев меня презрительно, Ася бросает "Смотри куда прёшь!" и вылетает из корпуса, хлопнув дверью. Войдя в коридор, я тут же гляжу на причину воплей и гвалта. Посреди толпы девчонок, сложа руки, сидят Анна, Снежанна и почему-то посередине Мивако. Аль и Мышь стоят в стороне, что явно говорит о том, что сегодня наметились "кукольные разборки" и нормальным людям в таком мероприятии не место, но я подхожу ближе.
- Посмотрите на неё, - ехидно прищурилась Мивако, глядя на Викулю - какие мы сладкие послушные.
- Она вообще-то всю душу в нас вложила.
- Слава богу! - восклицает Анна, завидев меня, вскакивает с лавочки и, растолкав девчонок, обвивает руками мою руку. - Это какой-то дурдом!
Снежанна и Мивако поднимаются и, что-то грубо ответив девчонкам, подхватывают нас с Анной под руки и тащат к выходу, к входной двери в корпус.
- Что творится? - спрашиваю я, прижавшись к стене рядом с дверью. Тут же подходят Аль и Мышь, а девочки в коридоре всё ещё продолжают что-то активно обсуждать. Прислушавшись к плачу, я бледнею и, узнав его обладательницу, спрашиваю ещё раз - Что творится?
- Мивако назвала Лисичкину старой шлюхой, - тихо говорит Аль, глядя в пол.
- А эти решили, что я это сказала просто так, - Мивако тычет пальцем в сторону коридора, всё ещё гудящего звонкими голосами.
- Почему она плачет? - спрашиваю я, стараясь представить себе плачущую Лисичкину.
- Потому что вы теперь весь день будете это обсуждать, - жалобным голосом говорит наша воспитательница, вылетев из туалета и, так же как Ася, хлопнув дверью, она бросается явно в сторону Воспиталичьего гнезда. Наверняка собирается уткнуться в подушки и рыдать весь день. Мивако ведь в Кутузку не засадишь. После истории с Аль и цистерной Лисичкина к этим четверым боится даже прикасаться.
- Что тогда случилось?
- Известное дело что.
- Так бы всех вас и поубивала, - наморщила нос Лисичкина, глядя на её суженные к носу глаза - проклятые китайцы.
- Можно подумать, вы чем-то лучше нас, - прищурилась Мивако.
- Мы хотя бы настоящие люди, а вы тараканы. Расплодились по своему Китаю, как тараканы, теперь к нам ползёте. - Лисичкина сложила руки на груди.
- Настоящая японская женщина, по крайней мере, никогда не станет изменять своему мужу, - нахмурилась Мивако - Да, я видела вас с Саныч-саном.
- Ах ты, мелкая ведьма, - взвизгнула Лисичкина, замахнувшись на неё, но всё-таки сдержалась и замерла, с занесённой рукой, глядя в её спокойное, ничуть не исказившееся лицо.
- Тронешь меня, и я всё расскажу, старая шлюха! - прошипела Мивако, сжимая пальцы в кулаки. Легко изображать, что тебе всё равно, но абсолютно сложно унять потоки эмоций, бушующих внутри. Даже такие стервы как Мивако порой чувствуют себя беззащитными мальками в акульей пасти.
- Она не смеет так с тобой разговаривать! - вдруг вмешивается Мышь, и мы даже поражаемся твёрдости её голоса - Мы все разные, но мы все люди.
- Ты права, бледнолицая, - добродушно улыбается Мивако - только понимают это не все.
Мы немного даже посерели на фоне этих двоих. Они обе отличаются от остальных и лучше нашего знают, что такое общественное недопонимание. Азиатка и альбинос. Кто бы мог подумать, что эта змея и эта мышь когда-нибудь найдут общую проблему и общего врага.
- А у Антонова борода растёт... - осторожно говорю я, но явно чувствую, что этого никто не заметит.
Дальше день проходит как обычно, без происшествий. Мы сидим на лавочке и по очереди изредка поглядываем в сторону гнезда, незаметно для самих себя, выжидая когда нам явится заплаканная Лисичкина с потёкшей тушью, и как, будто стараясь кулаками вмазать её обратно в глаза вместе со слезами, она пройдёт мимо, даже не глянув в сторону лавочки и примется за свои воспиталичьи дела. Скучно без постоянных выкриков из корпуса. Лисичкина наше всё, как бы не бесила нас порой.
Погода отличная. Тепло, свежо и пасмурно. Вечером будет дождь, в лесу будет пахнуть ещё острее грибами, смолой и грязью. Лес иногда напоминает мне какого-нибудь зверя, который целыми днями греется на солнышке, а когда идёт дождь оживает. Может даже шевелится. Лес с мокрой жёсткой шерстью, пахнущей грибами и смолой, с грязными лапами, с острыми когтями, с лаем похожим на плач покойника, но такой добрый, уютный. Со своим ведьминым пнём, с парком Аристотеля, с колодцем желаний, с черничными кустами, с далёким волчьим воем и лосями, с аномально огромными мухоморами, которые глупые альбиносы срывают, а потом ставят на солнышке в банку воды. Она, наверное, думала, что он прорастёт. Это было так мило, что я едва удержался от того, чтобы обнять её.


                                Привет.


Мышь как всегда рисует. После супа её рисунки стали гораздо позитивнее. Там изображена Аль у костра, Альбус Дамблдор и почему-то я. Это смешной мальчишка в сером свитере, который улыбается. И у него точно такая же кепка, как у меня и точно такие же веснушки и полосочка на щеке, как пластырь, который я ношу с самого начала. У меня уже там всё зажило, но пластырь я ношу, чтобы думали, будто там бандитская пуля, которая никак не заживёт. Это придаёт мне мужественности. Пусть все думают, что я дерусь каждый день. Как ни погляди - Мышиный альбом пухнет с каждым днём. Наверняка у неё дома таких целая куча
И задумавшись о том, как выглядит комната Мыши, я явно чувствую, как рядом со мной кто-то вздрагивает. Глянув на Снежанну, я сразу чувствую, что что-то очень не так. Даже не просто не так, а катастрофа. Я впервые в жизни вижу её с таким лицом, это кажется мне чем-то из раздела фантастики, при том очень извращённой. Она сидит, глядя перед собой, как затравленная дичь. Рот приоткрыт, румянец спал, плечи сжались, кажется, даже кудряшки от страха поджались, как пружинки, и скрутились в тугие улитки. Я прослеживаю за её взглядом и натыкаюсь на ничем не примечательного мальчишку. Обычный парень, каких много, в спортивной майке, в спортивных штанах, кареглазый, немножко загорелый, немножко подкаченный, явно обросший, выглядящий гораздо старше меня, но явно сверстник. Стоит, сунув руки в карманы, и с любопытством смотрит на нашу лавочку. Что такого страшного в этом парне, я узнаю буквально через пару секунд.
- Привет, - хитро улыбается он и Снежанна кажется, вжимается в спинку лавочки. Анна смотрит на него точно так же, только немного со злостью. Остальные явно не понимают происходящего. Снежанна тут же дёргается, смаргивает, прищуривается и спрашивает:
- Ты кто?
- Как это... - пытается понять парнишка, но Снежанна перебивает:
- Я не знаю тебя. Проваливай, ты нам не нравишься.
- Как ты со мной разговариваешь, шлюха? - спрашивает он, перестав улыбаться, и делает шаг в нашу сторону. Я машинально вскакиваю с лавочки и начинаю смотреть на него. Меня не пугает то, что он меня выше и явно гораздо сильнее. Я в такие моменты вообще не думаю о чём-то подобном, я просто следую инстинктам, которые сейчас велели мне вскочить. Он внимательно смотрит на меня и немного хмурится. Зрительный контакт длится пару секунд, он понимает, что ближе подойти ему не удастся. И смотрит обратно на Снежанну, которая теперь прячет глаза за кудрями, а за неё её тоном говорит Анна:
- Ты не слышал? Тебе сказали, проваливай.
- Ты чё, шлюха, не рада меня видеть?
- Как ты с ней разговариваешь! - недовольно наморщив нос, восклицаю я, делая шаг - Ты не слышал девочек? Давай вали отсюда, тебе тут не рады.
- Она не девочка, - парень морщит нос и, сделав злобные глаза, суёт руки обратно в карманы, разворачивается и быстро шагает в сторону пятого. Я не заметил, когда он успел вынуть руки... 
Снежанна закрывает лицо руками и спешно убегает в корпус. Анна срывается за ней. Мивако, недоумевая, смотрит им вслед. Как, в общем-то, и все мы. 
- А ты что, его не знаешь? - спрашивает Аль.
- Первый раз вижу, - отвечает Мивако, переведя взгляд на удаляющегося парня.
- Кажется, это привет из города...
Не любят у нас эти вещи. Приветом из города называют всё, что напоминает о месте, откуда мы все приехали. Иногда приветы бывают хорошими, вроде носков, которые мне оставила бабушка на случай холодной погоды. Вязаные, тёплые. Их можно надеть на обычные носки и тогда ночью ноги не будут мёрзнуть. Конечно, я не стану надевать их, но это приятное напоминание о бабушке. А есть неприятные напоминания, вроде смартфона Мивако. Она не пользуется им в качестве телефона, она даже вынула сим-карту, просто играет иногда в игры, или фотографирует что-нибудь вроде своих ногтей, но она смотрит на него иногда и явно вспоминает, как Юми хотела утопить его в стакане воды и как, чтобы его спасти, ей пришлось стирать её нижнее бельё, а потом получать по лицу за то, что с одного из лифчиков отвалились стразы. Мне кажется, что этот парень тоже "привет из города". Снежанна пыталась не выбиваться из роли, сказала, что не знает его, но он-то приезжий, он понятия не имеет о том, что у нас тут свои порядки.
В этом мы убеждаемся за обедом, потому что Стас за столом сидит угрюмый и помрачневший.
- Что случилось? - вежливо интересуюсь я. Приятель сегодня явно в ненастроении, потому что даже не трогает рассольник. Поверить не могу в то, что вижу, потому что этот рассольник любят вообще все. Ребята за столом уплетают за обе щёки, все с краюшками хлеба и отрешёнными лицами. Говорю с набитым ртом, потому что состояние Стаса не так важно, рядом со вкусом этого прекрасного супа.
- От шестого донесли дурные вести, - отвечает мне с набитым ртом Бочка.
- Информаторы гудят, как пчёлы, весь лагерь на ушах, ты ещё не знаешь? - спрашивает Ментол, явно чувствуя приближение оргазма, потому что обожает посвящать людей в новости, особенно в дурные и пикантные.
- Не знаю.
Поперхнувшись супом, он хватается за компот и принимается запивать застрявший кусок, даже краснеет, но ему на помощь приходит Стас, двинув ему по тощим лопаткам своей большой лапой. Тем временем Бочка решает опередить Ментола и ознакомить меня с происходящим.
- Ворона на хвосте принесла, что давеча явился в наши края добрый странник...
- Так, так, так... - торможу его я, выставив вперёд ладони - не говори словами Ментола.
- Ладно. Короче из города явился привет, в виде одноклассника Снежанны. Явился в гости к четвёртой, оттуда конечно доползли вести до пятой, от пятой соответственно вообще всюду. Информаторы бегают, как почтовые голуби по всей территории и:
- ПОЧТА! ПОЧТА! - того и гляди заверещит запыхавшийся Коко. С его ненормальным видом ему явно нельзя так носиться. Наверняка сзади на своём пути он оставил кого-нибудь из воспитательниц, валяющихся в обмороке вдоль дороги. Коко похож на наркомана, коим почему-то не является - лысый, с впалыми глазами и яркими подглазинами вокруг, бледный и вечно в чёрной кожанке, даже когда жарко. Хотя чаще всего, когда жарко куртку он снимает, а там борцовка, открывающая страшного паука на лопатке.
- Что такое? - пытается угомонить его Витя. Витя его младший брат - информатор пятого. Как по большой трубе новости из первой попадают в пятую, из пятой Витя несётся с новостями во вторую, откуда уже несутся в третью, откуда визжа и захлёбываясь слюной, любитель дурных вестей Ментол несётся в четвёртую, а там все начинают сразу же сплетничать о пятой, если новость пришла оттуда. Но именно через пятую четвёртая передаёт свои новости, так что сплетничают тихонько, чтобы их не услышали. Разумеется, частенько всё это работает как сломанный телефон и кто-нибудь узнаёт совершенно не то, или понимает не так, особенно от рассказов Ментола, но в данном конкретном случае чего-то не понять невозможно, потому что всё предельно ясно. И весь лагерь теперь трещит о том, что там, в городе Снежанна самая настоящая шлюха.
- Или я чего-то не понимаю? - спрашиваю я у Анны, которая, наконец, перестала плакать и сидит, обняв колени, в объятьях Аль на кровати и спать никому из нас совершенно не хочется, потому что, услышав о том, что теперь весь лагерь в курсе, Снежанна сбежала прямо с обеда, успев метнуть ложку в сторону нашего стола, с явным намерением проломить черепушку Ментола.
- Наверное, это тебе, - улыбнулся я, протягивая ложку информатору. Треснув себя ей же по голове для приличия, он встал и отнёс её тёте Раисе.
- Мне кажется все достаточно тупые, чтобы поверить, - вздыхает Анна и снова шмыгает носом - но вы ведь ребята знаете, никакая она не шлюха!
- Понятия не имею, - говорит Мивако, глядя в телефон-пикачу, на фрукты, вылетающие из низа экрана и взрывающиеся под её скользящим по сенсору острым ногтем. Мне кажется или эта игра доставляет её садистскому мозгу немало удовольствия?
- Никакая она не шлюха, - повторяет, обидевшись, Анна. - И никогда ей не была.
После конца тихого часа Снежанна не возвращается. И на полдник не приходит, что, конечно же, замечает Лисичкина, но мы успеваем соврать, что у неё сегодня нет настроения, прежде чем она ломится проверять не валяется ли она в постели со Стасом, не пьёт-ли где-нибудь за заброшенной библиотекой и не ворует ли что в Воспиталичьем гнезде. Но к ужину она не приходит и Лисичкина всё же узнаёт новость, которая со скоростью звука в прямом смысле этого слова разлетается по лагерю через громко-говоритель:
- Пропала девочка! Всем немедленно отправляться на поиски!
"Всем" конечно имелось ввиду только вожатым, и некоторым мальчишкам из первого, вроде Кеда, тем, кто старше всех. Только Алёнушку с собой не взяли, потому что она в абсолютнейшей панике уселась на стул с чашкой горячего кофе и явно у себя в голове принялась кричать о том, что история повторяется, и сегодня ночью Саныч Сан снова приволочёт из помойки орущий картофель.
Искали Снежанну по началу только в пределах лагеря, но ближе к ночи взяли собак и принялись прочёсывать лес, хотя откормленные создания бегали так резво не потому что взяли след, а потому что впервые за долгое время их озадачили такой ответственностью, как поиск девочки. Конечно, ничего они не вынюхают - их носы давно привыкли только к котлетам и разным ёжикам и мышам, за которыми они охотятся по ночам, когда их выпускают бегать по территории, высматривая детишек, которые не лежат в постели или незваных гостей. Разумеется, Кед догадался поискать её в парке, но делать это не решил, потому что идея в целом очень плохая - притащить в парк добрую часть персонала, чтобы наглядно продемонстрировать, как замечательно наркоманам прятаться там по ночам и изредка прятать убиенных собратьев.
Нам оставалось сидеть в комнате и просто ждать. Анна обливала слезами подушки, Мивако демонстративно пялилась в смартфон, чтобы думали, что она не волнуется, Аль в свою очередь следила из окна за поисками, а Мышь гладила дрожащие плечи Анны и абсолютно не знала, что ей делать, потому что хотела прилечь рядом и так же заплакать, от бушующего внутри волнения, а посему, чтобы боевой дух моих принцесс не пошатнулся, мною было принято вполне разумное решение ночевать сегодня у них.

                                  Катя

Он приходил с пугающей пунктуальностью раз в два месяца, в воскресенье, так что она иногда даже боялась ложиться спать, а на работу приходила уставшая. Хотя работать Катя любила. Где-бы она ни работала, уборщицей, посудомойкой, продавцом, она любила каждую свою работу:
- А. За безопасность. Б. За постоянство. С. За постоянную зарплату.
Она просыпалась среди ночи с хрипом и слезящимся глазами, сотрясалась всем телом, вытирала лоб от холодного пота и засыпала, скрючившись под одеялом в клубок, желая превратиться в крошечную частицу. Она уже привыкла, даже перестала ходить к психологу – с этим невозможно бороться. Каждый сон похож на предыдущий – она занимается привычными делами, раскладывает товар, натирает до блеска тарелку, поливает цветы и тут её окликает знакомое покашливание. Этого звука она боится больше всего на свете, и этот звук неумолимо преследует её где бы она не появилась. Все вокруг простужаются, все когда-нибудь болеют и у всех случается так, что даже с температурой и носом, полным зыбучих песков, человек вынужден куда-то идти. Хотя бы раз такое случается с каждым. А Ферзь болел всегда. Не то, чтобы болел, но кашель был хроническим. Это не был рак или что-то вроде того, он просто кашлял. Запивал кашель тёплым глинтвейном, горящим абсентом, горилкой, но всё равно кашлял. Кашлял и гладил её по волосам:
- Ты у меня такая умница. Радость моя.
Никто никогда не был с ней так же ласков, как Ферзь, но именно это пугало в нём больше всех. Ферзь вообще был пугающим человеком. Один из тех пугающих людей в костюмах и с кейсами, которые внезапно появляются в дорогих клубах, распугивая толпу своими телохранителями в чёрных очках.
«Как они видят в клубной темноте, ещё и в очках?» задумывалась Катя, глядя на них из под накладных ресниц. Покачивая напедикюренной ногой, обутой в дорогую босоножку, она ждала, пока Ферзь напьётся и отпустит её домой. Они ни разу не занимались сексом, это была всего лишь «приятная компания», к тому же, как он думал, ей тоже нравится ходить с ним в клубы в свободное от работы время. Он был ласковым, заботливым, покупал ей всё, что ей хотелось, и не требовал взамен ничего, только сидеть с ним в клубе, болтать, пить. Если пригласят на танец отказываться, но обязательно всегда хорошо выглядеть. Плохо выглядеть Катя и не умеет. Ферзь с почти отеческой гордостью смотрит на её грудь. Никому не придёт в голову, что он пялится – это подарок. Его подарок. Благодаря которому она стала замечательной проституткой. Его гордостью. Ферзь в свою очередь другого мнения.
- Если девчонка вышла лицом, то она и без сисек получит всё что захочет. Без сисек, без длинных ног, без задницы, даже доска получит всё, если сумеет правильно воспользоваться своей рожей.
- А если вышла всем, кроме сисек, - вздыхает Катя – то стоит их подправить и ты превратишься в богиню. – Катя поднимает глаза – Только какая же богиня будет сосать чей-то член за деньги?
- Моя богиня, - улыбается Ферзь, поглаживая её по волосам. По воскресеньям он самый нежный человек на свете. По будням – как получится. Он часто обещал ей золотые горы, часто обещал, что скоро ей не нужно будет стоять на улицах, не нужно будет прыгать по баням и чужим машинам, скоро у них будет своё заведение со своим доктором, с купленной полицией, может даже с купленными мэрами и депутатами. Но она продолжала дрожать на морозе от холода, стараясь унять стук зубов, улыбалась каждым светящим на неё фарам и, конечно, мало кто мог проехать мимо, но отличие Кати от остальных заключалось в том, что она могла позволить себе выбирать – внешность её позволяла набирать кучи клиентов. Внешность, фигура, а теперь ещё и грудь.
Катей она не была. Она была Женей. Но Катей её называли где бы она не появлялась благодаря странному, даже немного пугающему сходству с Катей Самбукой. Её копия, только губы и грудь поменьше. «Коллег» это, разумеется, бесило. А Ферзя только радовало. Да так радовало, что она была единственной, кто мог забирать себе сразу семьдесят процентов заработанных денег. И единственной, кого он звал с собой в клуб. Но всё-таки он пугал её. Едва она приносила меньше денег, чем обычно, её могли поколотить, да так чтобы не оставить следов, или же оставить, но на следующий же день Ферзь заботился о том чтобы ей купили самый лучший тональный крем какой найдут. Его человека даже знали в магазине косметики, а там наизусть знали оттенок Катиной кожи. А ещё ей часто напоминали о том, что «Если бы не я, жила бы ты в своём Засранске, в люди бы не выбилась, шмара, никогда». У него были очень странные понятия о том, что значит «Выбиться в люди». Ей никогда не казалось, что она выбилась. Аборт, бесплодие, пара болезней, запрятанные под тональником синяки, двухкомнатная квартира в спальном районе, обставленная так, что продай она её содержимое, и купила бы трёшку в центре Москвы, но шиковать ей было незачем – она всегда знала, что однажды ей придётся бежать и этот день настал. С фингалом под глазом, со спутанными волосами и отломанным каблуком, но счастливая, она летела на всех парах прочь, пока Ферзь не догадался, что это была их последняя встреча. Скорее домой, скорее собрать нужные вещи, оставить телевизоры, шубы и украшения столичным подругам, схватить только коробку из под обуви с нехилой сохранённой там суммой, любимую сумочку, в которой помещается всё что нужно, семейную фотографию – Катя, точнее Женя, мама, папа и старший брат, и зарядку от мобильного телефона. Сим карту она естественно выкинула. И на зеркале своей самой дорогой помадой написала Ферзю куда ему стоит пойти. Через день квартира напоминала руины. Дверь нараспашку, соседи на взводе, мусорное ведро, шкафы, ящики, кровать, всё выпотрошено в поисках возможных зацепок, но даже лучшие подруги, напуганные пушками и страшными людьми, понятия не имели, куда она могла уехать. И всего через пару дней она уже работала, у неё уже была приличная маленькая квартира и она уже складывала вещи в чемодан. Всего пара дней, а она уже было абсолютно другим человеком – простая майка, говорящая о её любви к Нью-Йорку, простые летние шорты чуть выше колена, простые вьетнамки, ноль косметики, волосы убраны в немного неопрятный хвост, заколотый крабиком на затылке. Катя уже почти совсем не была Катей, но едва переступила порог Воспиталичьего гнезда, она поняла, что она всё ещё Катя. Влад поздоровался с ней елейным голоском и чуть не приподнял кепку, как настоящий сельский джентльмен. Саныч Сан всё таки не удержался и поцеловал её руку, на что Лисичкина отреагировала, конечно, плохо и тут же побежала высказывать своё недовольство Фюрерше. За чашкой чая в Фюрерской прохладной комнате. Косясь на хромающего по кровати кота, сжимая в руках чашку, она тяжело вздыхала. А Фюрерша причины беспокойства и вовсе не понимала, но что-то на уровне инстинктов заставило её возненавидеть Катю, едва она увидела её. Что-то на уровне инстинктов так же заставило Покойницу морщить нос при виде неё, а Синицу долго хмуро и строго глядеть вслед, а потом не спать целый час. Хотя в целом это было почти то же самое – в это время Синица, кажется, придумывала, что было бы с Катей и её непозволительно короткими шортами, если бы Сталин всё-таки оказался здесь, а потому её мало что могло отвлечь от этого увлекательного занятия. Мужской персонал конечно радовался. Как и самцы первой и второй. А женский персонал негодовал, однако причины на неё покричать не находилось.
- Они просто старые и страшные, - говорила Катя, усмехаясь. Алёнушка глядела на неё как на восьмое чудо света, ловила каждое слово и мечтала однажды стать такой же сильной и уверенной. Она бы ни за что не поверила, что даже у Кати есть свои страхи. Например, боязнь того, что когда она вернётся в свой новый дом, там за журнальным столиком в гостиной будет сидеть Ферзь и, покашливая, пить горячий глинтвейн.

                                 Шлюха.


- Стас вообще не в духе сегодня, - вздыхаю я, наматывая новые шнурки на чёрные кроссовки с зелёными зигзагами, которые я обычно надеваю для особых случаев, а сегодня просто захотелось себя порадовать. 
- Ну, разумеется, - говорит Аль, задумчиво глядя в окно. Ей для дополнения образа не хватает сейчас трубки в зубах. - Зная Ментолов стиль изложения, я могу представить какие замечательные картины оргий и беспорядочного секса себе в деталях нафантазировал несчастный Ромео.
- Что-то у нас все вокруг начали влюбляться. Это что, мода такая? - спрашивает Мивако, коротко глянув на меня. Я прячу глаза за козырьком кепки, делая вид, что очень увлечён наматыванием шнурков.
Спали мы беспокойно. Во-первых, после леса глупая сестрица простудилась и кашляла половину ночи, во-вторых окно было решено оставить открытым, чтобы в случае чего беженка могла вернуться и как ни в чём не бывало упасть на свою кровать, наткнувшись в ней на меня и разбудить нас своим криком, чтобы мы радостно потрепали её покрасневшие щёки и дали понять, что нам плевать на разговоры. А благодаря открытому окну мы слышали собачий лай, ещё и ёжились от сквозняка, а Мышь постоянно вскакивала, потому что боялась, что в окно заползёт Ктулху.
- Мышь, почему Ктулху? Он же морской.
- Я не знаю, мне приснилось, что он залезает в окно, съедает Анну вместе с кроватью и ползёт ко мне.
- Хлюп, хлюп, - шевеля пальцами рядом с ртом, изображая бороду из щупалец, Аль придвинулась к Мыши - проглочууу...
- Нормальные люди среди ночи спят, - недовольно заметила Мивако, которая, кстати, накануне допоздна светила телефоном, играя в игрушки, но сестра сказала, что телефоном она светит каждую ночь.
Утром проснулись не выспавшиеся, помятые, и недовольные. Такими же были и Влад и Митя и Саныч Сан и Катя - вожатая четвёртой, самая настоящая копия Кати Самбуки, которая бегая всю ночь с собакой на поводке, явно не давала вожатым и воспитателю искать нормально, потому что её грудь, подпрыгивая, притягивала к себе абсолютно все мужские взгляды. Лисичкина была более нервная, чем обычно, часто на кого-то кричала, суетилась, постоянно куда-то убегала и постоянно звонила по мобильнику. Конечно, ей не хочется, чтобы на неё посыпались обвинения от родителей сначала Снежанны, а потом и других напуганных родителей "Это что же получается, у вас в лагере дети пропадают?!"
- Клянусь, я видел директора! - говорит Антонов, явно гораздо более эмоциональный, чем обычно, что абсолютно не даёт сомнениям насчёт визита директора закрасться в голову.
- А кого я-то видел! - говорит Ментол и тут все сразу перестают слушать внимательно, потому что его рассказы как всегда сплошные вырезки из книг с полки "фантастика".
- У Русалки ночью вырос хвост, ты видел палочника, снежного человека, домового, лешего, гномов, хоббитов, НЛО...
- Покойницу! - обрывает меня Ментол, и я уже закатываю глаза, представляя себе выдуманный труп невесты, скользящий по нашей комнате пока меня не было, но тут же понимаю, о чём идёт речь и округляю глаза:
- Не может быть!
Покойница - воспитатель четвёртой, которую очень редко кто видит, потому что у неё какая-то мудрёная болезнь, не позволяющая ей долго находиться на солнце. Кожа у неё точно такая же как у Мыши, чёрные волосы, водянисто голубые глаза и голос такой, как будто она говорит с того света. Насчёт её клички было даже проведено голосование, потому что насколько я знаю, ещё когда первая была пятачками в первой тех времён велись обсуждения новой воспитательницы, которая вроде как умеет превращаться в летучую мышь и вроде как не отражается в зеркале, но в это конечно никто не верил - в каждом выпуске был свой Ментол. Но вот бледная кожа и постоянное пребывание в корпусе, заставляло детишек фантазировать о её вампирских способностях, что естественно ставило под сомнение предложенную кличку "Покойница", но утвердиться кличке "Вампирша", помешал тот факт, что кто-то чуял из её комнаты запах чеснока и кто-то видел, как она убила комара, а вампиры вряд ли станут убивать собратьев.
- Значит, под общий гвалт она решила вылезти и проверить, что творится в народе... - задумчиво говорит Бочка, откидывая со лба свою коротенькую чёлку. Королёв с аппетитом есть предложенную ему порцию Стаса, Стас есть передумал, Антонов почёсывает подбородок, который скоро покраснеет от постоянных почёсываний, Ментол глядит по сторонам, ища новые сенсации, Бочка копается в каше.
- С ума сойти, - говорю я, зачерпнув ложкой кашу - столько треволнений из-за одного только посетителя.
Я поворачиваюсь и смотрю в сторону девчачьего стола. Они сидят грустные, наверняка ни о чём не говорят и думают каждая о своём, а может все вместе о Снежанне, место которой выглядит душераздирающе непривычно пустым.
- Это ещё не конец, - вздыхает Анна, лениво перебирая пальцем горстку рассыпанного перед ней на кровати арахиса в кокосовом молоке. Мышь его обожает, решила, что это как нельзя лучше поднимет ей настроение, достала из своей мышиной норы неприкосновенный запас на случай плохих времён, видимо эти плохие времена настали. Анне совсем не хочется есть. Ей не хочется вообще ничего. - Грядёт что-то совсем нехорошее.
Анна наклоняется и достаёт из под подушки горстку своих разноцветных камушков. Видимо у неё совсем не то настроение, чтобы стесняться. Она берёт бутылку газировки и, крепко сжав их в кулак, обливает. Вода стекает на пол. Она внимательно смотрит на свои камушки, крутит перед лазами, любуется. Это очень странное зрелище - девушка с накрашенными ногтями, в короткой юбке, с ярким макияжем и разноцветными камушками в руках. Мышь уставилась на неё с подоконника.
Мы сидим как родственники, выжидающие с операции умирающего. Мивако курит на подоконнике, одну ногу перекинув за окно. Мышь сиди по-турецки напротив неё и играет на гитаре. Не столько играет, сколько просто бренчит и складывается такое чувство, будто всё это не по-настоящему. Что мы все герои сказки какого-нибудь, Экзюпери, что сейчас будут происходить невероятные вещи, вроде Мышь превратится в Красную Шапочку, Мивако окажется курящей гусеницей, а Анна Кащеем, который чахнет над разноцветными камушками. И мимо нашего окна будут летать огромные инопланетные корабли в виде ярко-красных парящих роз, с которых капает красная краска.
Аль с тазиком мыльной воды и тряпкой чистит свою обувь. И снова это делается не потому что Аль чистюля, а чтобы чем-то занять руки и мысли, но я и так занят. Разглядываю камушки Анны, слушаю музыку со струн Красной Шапочки и думаю об Ослиной шкуре. Наверное, мы все о ней думаем.
За дверью тихо, как в больнице, слышно только изредка чьи-то шаги и голоса, как будто все лежат по койкам и медленно умирают. Лисичкина скоро начнёт обход, но как всегда он будет чисто формальным. Влад до сих пор думает, что я тусуюсь у девочек только потому, что хочу проводить побольше времени с Мышью. А Лисичкиной всё равно. Она одна из немногих поняла, что эти пятеро не воспринимают меня как мальчишку, а потому Мивако может спокойно попросить меня застегнуть её лифчик, Снежанна спокойно пройтись мимо в одном полотенце и без макияжа, ну, а Мышь не постеснялась меня, даже когда на ней не было вообще ничего.
Вечереет. Аль дочистила всю свою обувь и расставила её у батареи. Хотя смысла никакого, потому что, какое отопление летом? Мивако продолжает просто сидеть и слушать Мышь. Анна решила попробовать один орешек, но больше ей не захотелось. Думаю, она не смогла бы сейчас есть ничего, даже если бы это была божественная амброзия. Мышь тем временем играет что-то ветреное, что вроде ненавязчиво, но явно проползает в мозги самого напряжённого здесь и, обволакивая их вытягивает по одной ниточке тихие, скромные, неуверенные:
- Она никогда не была шлюхой...
- Боже, я думала, ты никогда не очнёшься! - явно громче предполагаемого воскликнула Мивако и даже с чувством, словно сплюнула, сказала что-то по-японски, что звучало так ярко, что в переводе явно не нуждалось.
Я уже вижу, как под светлыми волосами Анны сидят на мозгах лысые чёрные человечки в очках и вытягивают голубые ниточки из извилин и пускают их по каналам к губам, которые подрагивают, словно она сейчас расплачется:
- Я ненавижу произносить это слово, слышать это слово, ненавижу даже думать об этом слове, потому что каждый раз, когда я представляю, что ей пришлось пережить, мне хочется убиться.
Мышь создаёт укоризненный звук, на который восприимчивая Анна, вздрогнув, косится, и снова уставилась в нейтральную и успокаивающую зону - на свои мокрые ладошки сжимающие разноцветные камни. Я сижу на соседней кровати и смотрю на темнеющее сине-серое небо и кажется, вижу на нём всё, что видела Анна.
Снежанна кладёт ногу на ногу и откидывает волосы с плеча. Ей явно не хочется кадриться, просто это вошло в привычку. Разумеется, ни один уважающий себя мужчина не позволит себе пропустить открывшееся плечо. Разумеется, ни один уважающий себя мальчишка не проглядит в ней предмет вожделения и молочной юношеской похоти.
- Разумеется, никто не сможет упустить из виду принцессу Снежанну, - довольно говорит она, закатывая глаза и явно смакуя выше сказанное. - Даже несмотря на то, что принцесса ходит в детский сад.
- О, она никогда не была обделена вниманием и детский сад не исключение, - улыбается Анна. До непонятного похожая на Снежанну, кажется, она думает, что если не будет точно так же вести себя, точно так же краситься и говорить, то их родственные узы распадутся.
Снежанна перестаёт улыбаться и, сложив руки в замок на открывающейся из под юбки коленке, смотрит куда-то в сторону. Она выглядит сейчас куда взрослее, чем есть на самом деле, можно даже подумать, что это девушка лет двадцати, только очень низенькая.
- Я долго боялась идти в первый класс. Я была самой красивой девочкой во всех группах детского сада, а моя сестрица всегда была моей маленькой тенью. Несмотря на то, что она была мышкой, я тащила её с собой во все "крутые" компании нашего садика и если её отказывались принимать вместе со мной, мы просто уходили. Я всегда боялась, что в школе её будут обижать, дразнить и на моём фоне она станет ещё более незаметной и тихой, кто бы мог подумать, что случится непредвиденное...
- Фу, не сяду я с ней! - вскрикивает Зайцев и срывается со стула, прихватив портфель. Татьяна Михайловна строго смотрит на него поверх очков. Снежанна глядит в его спину в непонимании. Весь прошлый год он кажется, был самым счастливым мальчиком на свете просто от того, что сидит с ней рядом.
- Зайцев, что случилось? - спрашивает она, подойдя на перемене. Одноклассник вжимается в кучку друзей. Все они на шаг отходят и боязливо оглядывают Снежанну с головы до ног.
- Не говори со мной, конституция!
- Они ещё не особенно различали слова "проститутка" и "конституция". - Снежанна давит смешок - Но это конечно не могло меня расстроить, хоть я и поняла, что он имел ввиду.
- Шлюха!
- Только дальше всё стало хуже...
- Потаскуха!
- Заткнись, - Снежанна зажимает уши руками - что я тебе сделала?!
- Шлюха! - снова повторяет Майков, пролетая мимо, подобно пуле. Анна сидит, крепко обнимая сестру за плечи, и смотрит на Майкова поверх очков точно так же строго как Татьяна Михайловна - она тренировалась.
- Всё-таки кое-где она ошиблась, когда подумала, что это было просто так, - вздохнула Анна и точно так же посмотрела в ту же сторону. Могло показаться что Снежанну, сидящую рядом, выделили, уменьшили, скопировали и посадили копию рядом.
Зайцев едва дышит. Ему сейчас хочется выпить сразу бутылку газировки залпом, но он терпит. Оглядывается на горку - вот они ребята. Все загорелые, глаза у всех довольные, у всех майки уже мокрые от футбола. У самого высокого в руках бутылка газировки. Он приподнимает её над головой и улыбается ещё шире. Зайцев прокручивает мысленно ещё раз "Признаешься - попьёшь".
Это был отличный стимул – жажда, казалось, высушивает его изнутри и он скоро начнёт осыпаться. Весь прошлый год он старался вести себя так, как советовал папа и делал всё, что мог лишь бы понравиться Снежанне. Теперь его звёздный час. "Не подкачай" - звучит в ушах голосом папы.
- Если сейчас испугаешься, - говорит Зайцев сам себе - другого шанса уже не будет. И лимонад самому придётся покупать.
Снежанна сидит на траве, подложив под попу пакетик, и плетёт венок из одуванчиков. Под носом жёлтая пыльца. Неподалёку с опаской поглядывая на сестру Анна медленно пробирается к кошке, которую "Гладить ни в коем случае нельзя, она же бездомная! Подхватишь каких-нибудь клещей, они ночью вырастут и съедят и тебя и меня и маму с папой!"
Зайцев подходит, внимательно глядя на венок и стараясь не думать о том, что Снежанна сейчас на него смотрит. В упор. Немного жмурится, потому что он встал прямо перед солнцем.
- Снежанна, я тут это... - он откашлялся и на секунду снова покосился на друзей, выжидающих как голодные щенята - выходи за меня замуж?
Снежанна всё ещё жмурится, глядя на него и не вполне понимает, о чём речь. Зайцев, поняв, что только что сказал, срывается с места и пулей летит в сторону горки, как самый настоящий заяц. Поглаживая кошку меж ушей, Анна смотрит ему вслед и тоже не понимает, что он имел ввиду.
- Но потом, чёрт возьми, всё стало предельно понятно, - говорит она, наморщив нос.
- Мальчишки всегда обижают девочек, которые им нравятся, - продолжает Снежанна с точно такой же интонацией.
- Особенно если получили отворот поворот.
- Или если девушка им вообще не ответила.
- Потаскушка! - хихикает Зайцев, а Снежанна уже сжимая кулаки, несётся в женский туалет. В туалете перед зеркалом две старшеклассницы суют в рот линейки, проверяя сколько они могут, и, заметив зарёванную малышку ничуть не конфузятся. Снежанна забивается в кабинку, запирается и, спустив воду, начинает плакать. Её плач слышно не так отчётливо, благодаря шуму воды, но старшеклассницы, зажимая ногтями результаты, всё-таки вынимают линейки из глоток и уходят. Под дверью кабинки показываются балетки Анны. Снежанна щёлкает замком и впускает сестру в кабинку, продолжая плакать.
- И так продолжалось... - говорит Анна, но сестра её тут же перебивает:
- Это продолжалось почти бесконечно.
- Пока они не поняли, что подросли, - шёпотом говорит Анна, теперь опустив голову и спрятав глаза за волосами.
- Кс, кс, кс, - улыбается Славик.
- Отдай сюда! - надрывается Снежанна, пытаясь допрыгнуть до отобранной тетради. Между делом, подсуетившись, Ваня быстро хлопает её по заднице. Взвизгнув от унижения, девочка оборачивается и глядит на него с откровенной ненавистью. Вокруг только хохот. Тетрадка падает ей на голову.
- Это что за...? - спрашивает громкий и строгий голос и мальчики со смехом бросаются врассыпную по стадиону от только что пришедшего вслед за взволнованной Анной физрука. Снежанна готова разрыдаться. Портфель валяется около лужи, а в ней плавает половина его содержимого. У её ног выпотрошенная, как пойманная рыба, её косметичка, истекающая разбитыми духами и сломанным блеском для губ.
- Нечего реветь, - подбадривает её физрук - тебе вообще рано краситься.
Наконец её прорывает и, согнувшись, она начинает громко плакать, над удушающим облаком Nina Richi. Духов ей совсем не жаль, ей жаль того, что она сама во всём виновата.
- Ты же сама юбки короткие одеваешь, - ругается классный руководитель, поправляя очки - а потом жалуешься, что они тебя обзывают.
Снежанна утирает слёзы бумажным полотенцем, на котором остаются размытые чёрные лужицы.
- Ты, Киримова, вертихвостка, каких ещё поискать.
К горлу подкатывает новый колючий комок. Анна это чувствует и сжимает руку сестры покрепче.
- На Анюту посмотри, - кряхтит старая жаба, краснея от натуги, потому что вид Снежанны всех учительниц в школе заставляет пыхтеть как чайники. Они так не выглядели даже в "их" время - какая хорошая девочка.
Анна конфузится и отводит глаза. На ней простые бежевые брюки, простые кожаные сандалии, простая белая кофточка, из под которой совсем не виднеются округляющиеся грудки, её волосы, точно такой же длинны и цвета, как у сестры, забраны в тугой конский хвост на затылке. На носу очки - репеллент от учительских замечаний.
- Я же совсем не хотела быть похожей на шлюху, - вздыхает Снежанна, - я просто хотела носить то, что мне нравится. Но всё-таки это не помогало.
- Ты думаешь, мы не знаем, что ты шлюха? - шагает ей на встречу Арсений. Снежанна морщит нос.
- Вырядилась и думаешь больше не шлюха? - Ваня вырывает сумку из её рук. Снежанна дёргается, чтобы её забрать, но получает толчок в грудь и плюхается обратно на лавочку.
- Ты смотри, даже косметичку с собой не взяла! - восклицает Зайцев, заглянув внутрь.
 - Я помню, как это случилось в первый раз, - она кладёт руку на пальцы Анны, которая готова заплакать - и мне кажется, я была совсем не виновата.
- Тащи сюда её! - нервно шипит Ваня, придерживая захлопывающуюся дверь. Петя Киров, старшеклассник десятого "В", крепко сжимает её руки за спиной, Зайцев, старший брат того Зайцева, зажимая её рот и стараясь предугадать тот момент когда она снова решит его укусить, быстро шарит в заднем кармане джинс. Затолкав вырывающуюся Снежанну внутрь заброшенного магазина, они толкают её на землю. Взвизгнув, она пытается подняться и обнаруживает в ладони осколок, но вынуть его не успевает, потому что Ваня захлопывает дверь и в магазинчике становится темно. Еле пробивающиеся через заколоченные окна лучи света освещают только отрывками - какие-то сваленные в кучу грязные и рваные предметы одежды, какие-то мусорные пакеты, на обгорелых стенах какие-то плакаты и страшная затхлая вонь.
- Чё так воняет то? - прижимая её к полу, жалобно спрашивает Петя.
- Да тут эти иногда тусуются, - Ваня многозначительно кивает куда-то в сторону, явно намекая на бомжей, которых они только что видели, и закуривает. Сигарета - его VIP пропуск в компанию старших ребят. С сигаретой он выглядит старше, а значит и круче, а значит и ему можно принять участие в весьма сомнительной, но невероятно занимательной игре, которую Петя и Зайцев затеяли.
- Есть! - радостно возвещает Зайцев, нашарив, наконец, у себя в кармане коробочку презервативов. От этого возгласа Снежанна только сильнее начинает вырываться и выть в уже вспотевшую ладонь Пети, но её здесь, кажется, никто не слышит.
Происходящее далее затягивает горькими облаками сигаретного дыма и испаряющегося с влажной спины Пети пота. Привыкнув к темноте, Ваня уже видит всё происходящее и, подпирая дверь ногой, чувствует, как штаны на нём явно сужаются. Сконфузившись, он незаметно натягивает ветровку пониже, но его эрекция сейчас абсолютно никого не волнует. Крепко сжимая её лодыжки, Петя чувствует себя господом богом и даже почти не чувствует помоечной вони, налипающей на его кожу. Прижимая руки Снежанны к ковру из какого-то мусора, Зайцев внимательно наблюдает за процессом. Девочка больше не кричит и не вырывается. Она вообще не дёргается.
- Проверь, она вообще, не сдохла ли? - хрипит Петя, стаскивая презерватив и завязывая его узелком.
- Да чего ей дохнуть-то? - Зайцев наклоняется и слушает её размеренное дыханье, затем глядит на грудь в тусклых пробивающихся лучах блестящую от Петиной слюны. Кое-как справившись с презервативом, Ваня опускается на колени между её ног, стараясь не обращать внимания на то, что под ним, кажется, сгнившая картофельная кожура и вытекший из пакетика протухший майонез. Для него сейчас не существует ничего, кроме её приподнимающихся оголённых грудей и умиротворённого лица.
- Господи! - взвизгивает Анна, в ужасе зажав руками рот, и падает на пол у открытой входной двери, не в силах оторвать взгляд от существа, прошедшего в квартиру. Это почти не похоже на Снежанну. Её прекрасные кудрявые волосы спутаны, в них как будто специально вплетена веточка от винограда и засохший кошачий кал. На грязном разорванном посередине топике пятна от каких-то разноцветных жидкостей и одно явно от майонеза. На не застёгнутых, явно надетых для формальности бриджах точно такие же пятна и в области колена дыра, через которую виднеется свежая рана. Снежанна приподнимает лицо и спокойно смотрит на сестру, трясущуюся рядом с обувницей. Один её глаз закрыт. Веко вздулось. У носа подсохшая кровь. Молча пройдя в ванную, Снежанна медленно снимает всю одежду и комом сваливает на пол. Лёжа в горячей воде она, наконец закрывает второй глаз и, кажется, засыпает, пока Анна, отойдя от первого шока, не проходит за ней и не замечает, что в куче одежды нет трусов.
- Нам явно удалось скрыть от мамы с папой, что это было изнасилование, но следствие всё-таки решили провести, - говорит Анна, почёсывая бровь и глядя в пол точно так же, как глядел Ваня - серьёзно, взволнованно, нервно. Следователь часто откашливался и явно старался удержаться от того, чтобы задать интересующий вопрос напрямую. Волнение Вани выдавало его с потрохами.
- Если бы этот идиот вёл себя так же, как Петя и Зайцев старший, всё было бы гораздо проще, - вздыхает Снежанна.
- Рассказала им всё, шлюха! - громыхает Петя, несясь вперёд как огромный грузовик. Вздрагивая и стараясь не оглядываться, Снежанна бежит сломя голову вперёд, почти не спотыкаясь и не обращая внимания на стёртый о босоножку мизинец. Она не знает что делать. Она изо всех сил старается вспомнить "Отче наш...", но каждый раз получается какая-то чепуха. Мысли путаются в голове. Она просто уверена, что если остановится, то случится нечто ещё более ужасное, чем случившееся в том магазине. Руины от заброшенной больницы впереди маячат как спасительный оазис. Едва не подавившись всхлипом, задыхаясь, она несётся по осколкам туда, стараясь отделаться от мыслей о том, что шаги явно приближаются.
- А ну стой, стерва! - доносится вопль Зайцева, едва она юркает по разрушенной лестнице наверх.
"Нельзя было забираться наверх, вот дура!" - отчаянно думает она, пробегая уже по третьему этажу. Внизу, уже на втором, слышатся крики и возня.
- Найду, сука. Не убежишь.
Она готова сейчас же вылететь в ближайшее окно, как бомбочка, но продолжает бежать. Ноги начинают слабеть, она уже бежит на полусогнутых и готовится упасть и ползти по осколкам штукатурки и выбитых стёкол. Она обещает себе, что спрыгнет с крыши, как только добежит и вот она начинает мысленно кричать себе о том, что ещё немного и всё это закончится. Навсегда. Она уже чувствует, как струятся по щекам тёплые слёзы и как радостно стучит сердце, от мыслей о том, что сейчас она добежит до края крыши и спрыгнет, но едва забежав, она видит его. И все мысли о самоубийстве тут же пропадают, а на их место встаёт одно только единственное слово "СПАСЕНА!"
Плача и захлёбываясь от слёз, она набрасывается на него, стоящего на крыше с бутылкой и курящего, и сжимает пальцами его куртку как нечто самое ценное в её жизни.
- Пожалуйста, помогите, - выдавливает она, сквозь рыдания и изо всех сил прижимается к человеку, явно не ожидавшему, что на него сейчас набросится маленькая девочка. Бритоголовый, с впалыми щеками и страшными безумными глазищами, с каплями коньяка на губах, красный как рак и какой-то не вполне адекватный мужчина лет сорока. И на его плече сотрясающаяся рыданиями девочка в порванной юбке и стоптанных босоножках. Первым на крышу выбегает Петя и тут же замирает как вкопанный. Следом вбегает Зайцев, едва не повалив его с ног, но тут же замечает красного и замирает, как и Петя. Никогда, даже будучи в самом пьяном состоянии, эти двое ни за что не подошли бы к такой тёмной личности и обоим кажется, что сегодня им ночью приснится страшный сон с участием маньяка с руин заброшенной больницы, о котором уже говорили в новостях около пары месяцев назад, но никто не верил. Это лицо глядело с плакатов почти в каждой маршрутке и с каждого ларька, но Снежанну это абсолютно не испугало.
- Я сделаю всё, что хотите, - прохрипела она, трясясь - только помогите.
Дальше ему всё стало ясно. Отпив из бутылки ещё глоток и глядя на двоих застывших в проходе мальчишек удивлёнными, как будто выпадающими из орбит глазами, он замахнулся и метнул почти пустую бутылку в их сторону, но промахнулся, и бутылка взорвалась целым фонтаном из осколков, громко ударившись о стену прямо рядом с ними. Дальше они уже неслись, перепрыгивая сразу по нескольку ступеней, по лестнице вниз, а Снежанна уже хохотала от радости, утирая глаза подолом юбки.
- Я была ему благодарна, - она грустно улыбается и накручивает кудряшку на палец - Мне казалось он разорвёт меня, это было ещё больнее чем с ними, но я была ему так благодарна, что мне было плевать даже на то, что он трижды обвинялся в изнасиловании и кажется, кого-то даже убил. Главное что я осталась жива, и что у нас хватило денег на аборт.
Анна снова утирает глаза. Мышь уже не играет. Мивако сидит, обхватив колени, Аль прижав ладонь к губам. Мы пытаемся отойти от услышанного, и почти увиденного. Я сижу глядя в пол, и массирую пальцами виски. Анна шмыгает носом и, снова промокнув глаза, продолжает говорить, теперь тише:
- Однажды я вернулась домой гораздо раньше, чем обычно из школы. Снежанна после аборрта лежала дома и мне вообще-то не очень хотелось оставлять её одну, а родители кажется решили, что ничего плохого не происходит. Дома крики и вопли:
- ИДИОТКА! ИДИОТКА! – вопит мама. Я пугаюсь, потому что маму такой никогда в жизни не видела. Она вся в слезах, носится по квартире, а увидев меня хватаетменя за плечи – Аня, ты не видела мой мобильник?!
- Нет, - в ужасе глядя на неё глазами-пятаками отвечаю я, доставая из кармана свой собственный и протягивая ей. Мама хватает его как героинщик ждозу и убегает в кухню, а я словно чувствуя что-то неладное прохожу в гостинную, даже не разуваясь. Картина открывается красивая, но страшная. На белом пушистом ковре лежит Снежанна. В лучах дневного солнца, пробивающегося через шторки, она ещё красивее, чем обычно, а волосы, рассыпавшиеся по ковру, отливают золотом. Лицо заплаканное, но сейчас спокойное. Смотрит в потолок. Она совершенно голая, но меня это не волнует, потому что всё моё внимание сразу приковывает её нога. Длинная красивая нога, с кровавой дырой. Видно кость. Рядом лежит банка, оттуда вытекает пахучая жидкость, прожигая дыру в линолиуме. У меня перехватывает дыханье, Снежанна шёпотом говорит:
- Я хотела стать уродиной. Чтобы моего лица больше не было. А мама вышибла и я случайно облила ногу. Такие дела.
- Она ходила ко врачу. Наверное целый год всякие тренинги, хренинги, но ничего не помогло кажется. Мы переехали в другой город, мы оборвали все контакты, мы даже нащупали улучшение в её мозгах, после поездок сюда, но кто бы мог подумать, что это чертовщина повторится спустя столько долгое время в таком забытом Богом месте, как это.  – Ана прячет лицо в ладонях, а мы просто стараемся переварить информацию. Теперь ясно почему она либо в носках, либо всегда одетая.

                                 Ведьма.


Она лежит как ангел. В пятне солнечного света, улыбаясь, обнажая зубы, она так счастлива, что нашла это место. Это парк? Не понятно. Каменная кладка тёплая, как батарея, пахнет штукатуркой и чем-то таким, что хотелось бы погрызть. Над ней каркают вороны, шумят деревья, дятлы стучат по их стволам, а Снежанна чувствует что врастает в камень. Солнечные лучи, как паучки ползают меж прядей её волос, заползают за шиворот, прямо под кожу. Её обнимают травы, пробивающиеся через камень, земля расползается, в неё врастают неведомые растения, похожие на лианы, она сама почти растение. Поднимаясь вверх на тугом стволу из сплетённых лиан, она словно парит под самым небесным куполом. Ветер развевает волосы, а вороны каркают почти над самым ухом. Солнце греет ещё сильнее, жучками наполняется всё её тело. Она наполняется светом. Она сама становится светом.
Сжимая подол юбки, она хохочет и сжимает колени. Растрёпанные волосы, потёкшая тушь, изорванная и грязня одежда и её счастливое лицо. Дьявольская помесь.
Снежанна замолкает и резко открывает глаза. Наверное солнце сжигает её глаза, но ей певать. Лицо спокойно, тело расслабленно, ыханье размеренное. Тихо говорит:
- Шлюха.
Простое и привычное слово. Смысл его не совсем ясен в голове всё перемешалось, ничего уже не кажется таким, какое есть на самом деле. За ней следят сотни глаз или наоборот она в этом мире осталась совсем одна? Она сейчас рекрасна словно ангел, или она грязная шлюха?
- Шлюха. – чуть громче повторяет онга, чтобы убедиться, что слово не обрело свой смысл опять. – Шлюха. – говорит ещё громче. Наконец набирает в грудь побольше воздуха и выкрикивает – Шлюха! – спугнув ворону с ветки. Глаза наполняются слезами – Шлюха! Шлюха! Шлюха! – снова сжимает подол юбки, из глаз снова брызжут слёзы. Кроме соственного голоса ничего не слышнол. На покрасневшем лбу от натуги проступают вены, она орёт так громко, чтобы весь мир слышал это слово, чтобы все в мире знали какого о ней мнения, чтобы выкричать это слово и со скоростью звука оно улетело к верхзушкам деревьев, кворонам, к небесному куполу, к самому солнцу и там и сгорело дотла и осело вниз чёрным снегом. Чтобы теперь шлюхи не было. Чтобы шлюха умерла.

Мы спим. Беспокойно, со страшными снами, но всё таки спим. Анна уснула с заплаканными глазами, Аль в позе эмбриона, Мышь в обнимку с гитарой, Мивако с телефоном в руке и я прямо в кепке. Тёплые сны укутали нас как одеяло, мы зависли в межзвёздном пространстве, пять белых уставших, взволнованных точек с драными коленками, нечёсанными волосами, с веснушками на носах и с молочными зубами во рту в долгой и холодной темноте, с открытым окном, в которое непременно должен был влететь кошмар. Анна увидела бы серную кислоту. Аль снова приснилось бы, что из неё вынули органы. Мивако приснилась бы сестра. Мне мама. Мыши, наверное, Русалка или Кед. Но к нам пришла ведьма. Ведьме тоже снился кошмар. Ей снилось, как её наслуют четыре чёрные маски, как она утыкается лицом в мягкий ковёр из протухших картофельных очистков, стекловаты, майонеза и червей. И она умерла. И её тело проснулось. Мокрая и грязная, она шла чисто машинально. Дёрнула дверь, закрыто. Обошла корпус, босой ногой нащупала кирпич, забираясь на подоконник оцарапала ладонь, не заметила, выпрямилась. И вот она стоит на подоконнике. Свет фонаря бьёт ей в спину, просвечивая её изнутри, отражая это на стенах, полу и кроватях со спящими в них. Она зачарованно смотрит перед собой и трясётся. У неё дергается глаз, подрагивают пальцы и сердце стучит так медленно, что можно подумать по её венам течёт не кровь, а нефть. Через минуту четыре белые точки спускаются с неба под душераздирающий визг, как будто кошка отрывает хвост мышке. Вздрогнув я быстро открываю глаза и смотрю на Мышиную кровать. Хозяйка перестав кричать набирает в грудь побольше воздуха и кричит снова, тут же, поглядев туда же, начинает кричать Анна. Я поворачиваю голову и едва ли сам не начинаю кричать, но мне кажется если я хоть дёрнусь, оно меня заметит. Зачарованно пять белых точек смотрят на растрёпанную ночную ведьму, на тощие колени, на рваную простынь, на всклокоченные волосы, на следы блевотины на щеках, на капающую с ладони кровь и мы не можем понять что заставило труп Сычхи выйти из домика, но один из нас, самый храбрый, приходит в себя. Мивако подскакивает с кровати словно ошпаренная и, подхватив её, как пушинку, стаскивает на пол.
- Твою мать, вот же сука! – вопит она, громко ударяя Снежанну по щеке и тут же вжимаясь лицом в её грудь, словно в грудь матери, начинает трястись и всхлипывать. Это не просто страшно, это конец света. Я не готов к такому повороту событий. Мне нужно либо подержаться за куст шиповника, либо отхлебнуть из фляги Русалки. Мивако плачет. Приехали.
Мы сидим около минуты, глядя на этих двоих, пока в себя не приходит Мышь. Я совсем не уверен, что ей стоит подходить, но она слишком глупая, чтобы это понять.
- Снежанна… где ты была?
- Я была там, где я была. – отвечает она хрипло, ну точно ведьма.
-Почему ты ушла от нас?
- Это моё дело.
-Снежанна, мы любим тебя… - пищит Мышь, сокращая расстояние, но ведьма её обрывает громким:
- Не подходить!
Мивако взжрагивает на её плече и поднимает голову.
- Послушай, - продолжает Мышь, снова подходя ближе – со всеми случаются неприятные события, но как бы то ни было, то всё ещё наша подруга. Ты всё ещё пассажир своей лодки. И в ней нет ни одной трещины.
Снежанна отшвыривает Мивако как пустой пакет из под чипсов. Та ударяется в тумбочку, с которой на неё сверху валится пустая бутылка из под лимонада. Мы замираем в ступоре, а ведьма подпрыгивает на месте и, приземлившись на четверенки изподлобья смотрит на испуганную Мышь.
- Не подходи.
- Я только хочу помочь тебе, - шепчет она и протягивает руку.
Последующее происходит за считанные секунды, но мы видим всё в замедленной съёмке, в лучах фонаря. Это так красиво, что никто из зрителей не в силах пошевелиться. Снежанна изящным жвижением выхватывает из под кровати аль пилочку для ногтей. Из другого конца комнаты на неё прыгает Мивако, по пути рукой отталкивая Мышь. Задев головой оконную раму, Мышь хватается руками за затылок, тем временем оконная рама сметает с подоконника банку с мухомором. Осколки и брызги, летя фонтаном во все стороны, ловят лучи фонаря, под которыми Снежанна лёгко уворачивается от Мивако и хватает Мышь, сгребя её в охапку и отползая в другой угол. Заложница замирает на месте, а Снежанна начинает смеяться, да так, что нас наконец-то услышали. Дверь в нашу комнату громко распахивается  в ночном халате и бигудях влетает Лисичкина.
- Малолетние уголовники! – кричит она, но тут же замолкает и замирает, точно вкопанная, глядя на Снежанну с пилочкой у виска Мыши.
- Мышка беленькая, Мышка пушистенькая, - хрипит она, трясясь, - Мышка всепрощающая и вселюбивая. Мышку все любят, несмотря на то, что она грёбаная Мышь, а шлюхи горят в аду.
- Что, чёрт тебя подери, ты несёшь?! – Лисичкина бросается к ней и тут дикая улыбка на лице Снежанны исчезает и на мгновенье её лицо становится спокойным. Её перестаёт трясти. Лёгким движением руки она погружает пилочку в бледный висок, точно нож в масло, и падает в обморок. Мышь закатывает глаза, а я теряю сознание.

Слышатся крики и гомон, чей-то топот, лязг, глухие удары об стенку и громкие маты. Что-то мигает перед глазами, которые я разлепляю всего-лишь на секунду. Всё что я успел понять, это то, что я на полу. Через бесконечно долгое время я снова приоткрываю глаза и понимаю, что меня куда-то ведут. Потом я вижу как мимо меня на носилках проносят белый мухомор с одним единственным красным пятном. У него бледные рук с синими венами, которые свисают с носилок, его голова болтается, словно сейчас оторвётся, а на волосах чёрно-красное большущее пятно. В следующий раз что-то пытается вырвать меня з сна, беспокоит и тормошит, говорит со мной, а я что-то отвечаю, но не знаю что. Слышу голос Аль.
- Я принесу нашатырь.
Я успеваю выспаться прежде чем мне в мозг вбивают гвоздь. Вздрогнув я просыпаюсь и машинаьно отталкиваю от себя нечто пахнущее, как кошачья моча.
- Уснул.
- Дубина.
- Самое интересное упустил.
- Увезли нахрен.
- Кого увезли? – бормочу я, пытаясь понять где я нахожусь. А нахожусь я в лазарете. Совсем голый, в одних трусах. Кругом всё белое, и первое, что приходит мне в голову, это белый мухомор. – МЫШЬ!
- Лежи.
- Спи.
- Жива твоя Мышь.
- Увезли только.
- Куда увехли? – снова спрашиваю я, но сон снова меня утягивает. Наверное я выспался на всю жизнь.


                                  Утро.


Мы сидим на лавочке напротив корпуса. Я уверен, что окружающие меня Аль и Мивако даже не думают о том, как здесь просторно, тихо или что-то ещё, потому что если кто-нибудь из нас осмелится вспомнить сегодняшнюю ночь, мы сразу же чокнемся. Все втроём. Мы не смотрим друг на друга, чтобы не увидеть случайно отблеск печали в чужих глазах. Не увидеть в них отражение своего собственного помятого лица. Лисичкина бегает где-то с бумагами и телефонами, за обоими корпусами формально присматривает Влад, но, как специально для нас, первая и пятая комнаты третьего корпуса утроили бой водяными пакетами прямо среди ночи.
- Интересная история! – восклицает Ментол, обливаясь волнительным потом. Странно, мы совсем забыл о том, что он уже минут пять стоит перед нами и рассказывает нам – О том, как Кофейник подрался с Незнайкой. А ночью обе комнаты захотели отомстить и набрали воды в пакеты. Обе комнаты придумали одно и то же, представляете! Вышли в коридор, в темноте друг с другом столкнулись и началась мокрая драка. Сейчас Влад занят разбором полётов, а первая и пятая моют весь корпус и прибираются друг у друга в тумбочках. Но я чувствую зря я тут стою, там наверняка сейчас кто-нибудь кому-нибудь девчачью прокладку подкинет.
Мы и не слушаем, что он говорит. По крайней мере я сижу и зацикливаюсь на кличке «Кофейник». Я не выспался, а потому всё, о чём я могу думать, это о чашке горячего кофе. Зажаристого, горького, с пенкой из взбитых сливок наверху. Как оказывается об этом думал не только я. К нашей лавочке подходит Русалка и протягивает нам три чашки и термос. Аль принимает термос, открывает, и я слышу удовлетворённый стон.
- По вам сразу видно было, что вам нужен кофе.
- Кофе… - заворожено повторяет Мивако.
Одна чашка с летающим жирафом, нарисованным в нарочито детской манере. Вторая с рожицей. Третья «Любимой дочке Ирочке» и фотография маленькой девочки, до странного похожей на Русалку. Проследив за моим взглядом, она едва улыбается, но затем снова продолжает говорить о «Насущном»:
 - Я уже всё знаю.
- Откуда? – тихо спрашивает Аль, умиротворённая журчанием кофе, льющегося из термоса в доставшуюся ей чашку с рожицей, а затем передаёт тёплый сосуд мне.
- Саныч сан сказал.
- Вот так вот просто взял и всё сказал?
Русалка кивает:
- У нас в группе и не такое творилось. Кстати говоря, поправьте меня, если я ошибаюсь, - Русалка глядит куда-то вверх, а потом обратно на нас – Антон был её одноклассником?
Мивако поперхнулась кофе. Но больше мы не издали ни звука. Затем я всё-таки нашёл в себе толику храбрости, чтобы поднять глаза на Русалку и спросить уже совсем не сонно:
- Что значит «был»?
- Малыш, - смеётся Русалка – какими же чудовищами вы нас представляете. – Она косится в сторону своего отряда – Мы его только поколотили слегонца. Домой он сам уехал, даже не на скорой.
Что-то подсказывает мне, что причина была только в том, что все знали к кому именно в гости едет Антон, иначе он уже отдыхал бы от этой тяжёлой жизни в объятьях симпатичной, но немного разложившейся мадам в Парке.
Русалка забирает пустой термос и уходит. Чашки разрешает занести потом. И мы остаёмся сидеть на лавочке как три старика. Собирается новый дождь, весь асфальт усеян мерзкими розовыми ошмётками – полудохлыми дождевыми червями и бог знает, живы ли они, потому что выглядят слишком уж флегматичными. Но мы не двигаемся с места. Прямо как черви. Через пару минут к нам снова прибегает Ментол, на этот раз на него невозможно не смотреть. Он тормозит прямо перед нами и, согнувшись, опирается о колени и старается отдышаться. Явно видно, что бежал он изо всех сил. Глаза сияют, как фары, волосы всклокочены ещё больше чем обычно, а потому кажется, что у него на голове полыхает пожар, кепка сжата в руках. Срывающимся хрипящим голосом он начинает что-то взволнованно спрашивать, едва переводя дыханье, а по окончании словесного поноса смотрит на нас, но, убедившись, что мы ничего не поняли, повторяет, но теперь чётче:
 - Что со Снежанной? Что с Анной? Что с Мышью? Что случилось ночью? Почему я не информирован?
- Потому что если узнаешь ты, об этом будет гудеть весь лагерь. Ты немного туповат, чтобы осознать наше нежелание слушать вопросы со всех сторон, – холодно произносит Мивако и делает глоток кофе, даже не глядя на Ментола, которого явно больше оскорбило не то, что его назвали тупым, а то, что ему не хотят рассказывать.
- Не хотим чтобы весь лагерь дружно копался в нашем грязном белье. – заканчивает её мысль сестрица.
- Мишаня, ну хотя бы ты! – сморит он на меня с надеждой, а мне хочется швырнуть в его голову чашку.
Он смотрит на нас ещё минуту, а потом делает обиженное лицо, разворачивается, изящно «потушив пожар» водружая на него кепку (того и гляди из под неё пойдёт дым) и гораздо более спокойным тоном небрежно бросает:
- Я всё равно всё узнаю. И даже напишу об этом статью. И развешу везде, где увижу свободную вертикальную поверхность.
А пока он размышляет о том, как наментолит весь лагерь, мы допиваем кофе и приходим в себя. Аль кладёт руку на моё плечо. От этого становится паршивее в четыре раза. По горлу изнутри ударяет что-то острое, как будто маленькая булава, и, чтобы не разрыдаться прямо здесь, я дёргаюсь и лёгким движением руки с воплем сдираю в колена болячку. Тонкая струйка стремительно ползёт по колену вниз, прямо к носку, а я спокойно выдохнув, умиротворённо падаю на спинку лавочки и закрываю глаза.
- И что это за «Ашура» среди бела дня? – интересуется сестра. У меня нет желания спрашивать что такое «Ашура», так что я просто молча концентрируюсь на острой боли в коленке и чувствую как приминая волоски на ноге капля впитывается в серый носок. Язык за зубами девочки всё-же удержать не могут. И начинают хором меня утешать, от чего становится только хуже, так что я даже натягиваю кепку на уши.
- Миш, она задела-то её всего ничего.
- Да царапина. Подумаешь!
- Ты её ещё посильнее приложил.
- Да уже небось сидит, дурацкие картиночки рисует.
- А ты, если хочешь, Ментола мы задержим.
- Да нет, - махаю рукой, прекращая поток слов. Перед глазами Лисичкина. Далее Влад. Далее пытаюсь припомнить Покойницу на улице, что удаётся с трудом. Всё что угодно, лишь бы ничто не напоминало о Мыши. О ней и Снежанне.
Но перед сном я всё-таки думаю. Ворочаюсь и смотрю на разноцветные картинки в моей голове. Вижу Снежану с растрёпанными прямыми и секущимися волосами в смирительной рубашке, грызущую зубами поролоновые стены жёлтой комнаты. После вижу плачущую Анну, прижимающую к себе Гертруду и их родителей, с каменными лицами заглядывающих в окошко Снежанниной комнаты. Дальше вижу, как с букетом цветов приходит потухший и похудевший Стас и оставляет букет у самой её двери. Врядли она поймёт что это значит. Врядли она теперь вообще сможет его узнать.
Дальше я вижу Мышь. Полностью отупевшую, пускающую слюни на слюнявчик, испачканный манной кашей. А рядом толстых сестёр, которые кормят её, морща носы, и утирают ей рот. А Мышь, чисто машинально, тянется к ручке, торчащей из нагрудного кармашка медсестры, и начинает чиркать какие-то каракули на белой стене прямо рядом с собой, радуясь и хохоча, как ребёнок. От этой мысли хочется свеситься с кровати и вытошнить. А потом хочется забрать к себе и содержать дома, как питомца. Сидеть с ней, учить, ухаживать за ней… я уже даже фантазировал о том, что буду работать по ночам, оставляя с ней мою бабушку, и в случае чего буду срываться с работы. Но врядли родители Мыши разрешили бы мне её забрать. В конце концов эти мысли меня убаюкали.


           Незнайка и Кофейник.


Незнайка мечтает побывать на Луне. Обычная мечта многих детишек для него стала смыслом существования. И не то, чтобы он был глупым, он просто не понимал почему же нельзя купить билет и поехать.
- Да совсем не глупый, - говорит Кофейник, надраивая кофемолку металлической губкой, глядя на неё почти с любовью – Иногда так скажет – у всех аж рты раскрываются. Он просто тугодум каких поискать. Врачи говорят болезнь, а я считаю ничего особенного, ведь у всех бывает, что какая-то дурацкая вещь напрочь вылетает из головы. И сидишь, и вспоминаешь «Ну, как же? Такой элементарный вопрос! Фамилия президента Путина. Чёрт, ну какая-же?!» Сидишь и тужишься, аж краснеешь. Только у него такое всё время – Улыбается Кофейник и отправляется обратно в комнату, протирая кофемолку полотенцем. Перехватывая взгляд:
- Ежели не протрёшь всё будет прилипать к стенкам и отскрёбывай сиди.
В комнате «1» бутылка лимонада преступление. Ещё куда не шёл сок или чай, но эта отрава всё равно, что прямой билет до могилы. Кофейник никогда не курил, не пил и не злоупотреблял вредной едой вроде чипсов. Его рацион иногда напоминает рацион желудочного больного, но все его ЗОЖные ухищрения с лихвой компенсирует бесконечный кофе.
- Просто тоннами! – говорят сожители – Как в чёрную дыру.
- Это ничего, - стучит ложкой по стенке, чтобы ссыпать горочку обратно в банку – это всё лечится. Так вот. Незнайка.
Славный малый, но Кофейника из себя выводит.
- Боже, да какой ж ты тупой! Сил моих больше нет!
В гимназический класс, каким бы престижным он ни был, попасть было не проблема. Особенно для милого мальчишки с большими голубыми глазами, который пленял сердца всех взрослых своей детской мечтой и своей наивной решимостью. Пройти «вступительный экзамен» в гимназический класс было не сложно. Куча маленьких детей, высунув языки, усердно выводили на бумаге тётенек и дяденек. Они рассказывали о том, что делает пожарный, считали сколько яблок осталось на берёзе и не смеялись над названием острова Титикака. Однако над кое-чем онивсё же смеялись.
- Незнайка! Незнайка!
- Я знаю! – кричал он, смущенно хмуря брови – Столица Италии – Колизей.
- Незнайка, Незнайка!
- Ну сделай что-нибудь, - жалобно просил Незнайка, поворачиваясь к Кофейнику.
- Слушай… прости, - разводил он руками – так жёстко ты ещё никогда не тупил.
Через бесконечные беседы в слишком солнечных комнатах через бесконечные тесты и бесконечные мамины слёзы Незнайку всё-таки решено было перевести в обычный класс. А сразу через два месяца в коррекционный. У мамы поседели виски. Сжимая её руку, незнайка всё думал почему же она так много плакала. Так плакала, что вся вода вышла. Мама похудела, сморщилась, как слива побледнела и стала убирать волосы в хвост. Мама выплакала всё, что смогла, и больше нечем было плакать, поэтому она просто вздыхала, как и другие мамы других детей, сидящие рядом.
Мама была красивее когда они поступали. После вступительного экзамена, после рабочего дня, она вернулась, сияя, домой, прошла в гостиную, не скинув туфли, и бросилась обнимать своих «маленьких гениев», своих «будущих Энштейнов». Кажется, после этого у мамы даже появилось больше друзей. Она всё время висела на телефоне, хохоча и хвастаясь сыновьями, она стала лучше одеваться на работу…
- Ну, это же такой престиж – сыновья гимназисты. Я была в центре внимания. Мне даже носили кофе. В конце концов я могла снять туфли под столом и никто этого не замечал, хоть и стол четырёх ногий – они смотрели на причёску, макияж, на улыбку. Я чувствовала себя богиней. А после… - она вздыхает и поглаживает правую руку, щипает высохшую кожу – мы не то, чтобы больше не друзья, просто если я попрошу кофе, на меня посмотрят, как на сумасшедшую, а если сниму туфли, то напишут жалобу.
Первого сентября не радовались только мамы детей из коррекционного класса. И сами дети. Мамы обычных детей на них не смотрели, словно они уличные попрошайки. Мамы гимназистов, как элита, смотрели на них с деланным сожалением, явно стараясь скрыть в глазах оттенки «Я так рада, что мой ребёнок не дебил…» Эти недебилы же, напротив, смеялись, почти все. И хлопали в ладоши, и скакали с одной ноги на другую, потому что впереди был ещё целый год с их любимыми Мамонтом, Незнайкой, Козявкой, Гориллой и другими. Дебилы не унывали. Особенно теперь, когда случился исторический момент, когда дебилка отказала гимназисту.
Майков с зализанными, как у папы, назад волосами, в очках в тонкой оправе и надменно глядящими из под них глазами, был теперь совсем не таким уж надменным. Он был красный, почти томатный, с бледными пятнышками от чего ужасно напоминал свою любимую красную бабочку в белый горох. Гимназистам положено было носить бабочки.
- Альбина, привет, - проговорил он тихо.
- А я теперь Альбина? – улыбнулась девочка – Ну уж нет, зови, как звал Козявкой.
Дебилы вокруг аж подпрыгнули от восторга. Майков ещё больше побагровел.
- Мы можем отойти?
- Куда?
- Подальше, - он кинул нервный взгляд на окружающих Козявку одноклассников.
- Мне и здесь хорошо, - Козявка сложила руки на груди и почти незаметно приподняла голову. Это была её ужасная привычка – поднимать голову так, как будто демонстрируешь всем содержимое носа.
- Ладно, - вздохнул Майков.
- Ближе к делу.
- Пойдёшь со мной гулять после школы? – он посмотрел на Козявку исподлобья. Этот приём безотказно действовал на всех женщин в мире, это Майков выучил с тех пор, как научился что-то выучивать. Мама, папа и взгляд исподлобья.
Козявка сложилась пополам и закашлялась, сдерживая хохот. Ребята вокруг с Майковым решили не церемониться и засмеялись в голос, пританцовывая и хлопая в ладоши – нарочно изображая дурачков.
- А ну заткнитесь, идиот! – вспыхнул гимназист, подражая собственному папе. Тут к хохоту всё-таки присоединилась Козявка. Всей толпой они устроили настоящий друдом. Словно карусель, носясь вокруг Майкова, они принялись радостно выкрикивать в его уши:
- Идиоты! Недалёкие!
- Дебилы! Тугодумные!
- Дауны! Пустоголовые!
- Дебилы! – завыл Майков, зажимая ладонями уши, и как полыхающий кончик спички стремительно унёсся прочь. Козявка замотала косички на голове узлом и вращая глазами изобразила сумасшедшую, придав голосу смешное высокое звучание:
- Ну куда-же гимназистам якшаться со всякими дебилами?
Исторический день, когда они официально отделили территорию гимназического и коррекционного королевств. Последнее однажды, после слишком большой коробки сока, было даже помечено Гориллой.
- И конечно о том, чтобы мне общаться с собственным братом и речи не шло, - томно вздыхает Кофейник – я конечно очень его люблю, но положение в обществе это не брат, который будет твоим братом всю жизнь. Это очень хрупкая вещь.
- Прямо как эльфы и гномы, - говорит Лисичкина – одни решили, что они глупые, другие, что они умные. Потом глупые стали грязнее, а умные чище, хотя моются все одинаково. Прямо как зверята какие-то! Так они вон, что придумали, - Лисичкина указывает в сторону полянки. С раскрашенными гуашью лицами, по мокрой траве скачут какие-то чумазые гномы. В руках водяные пистолеты, самодельные луки и дубинки из пенопласта. Один из них по кличке Мамонт кричит громче всех. Даже не кричит, а трубит:
- Вижу! Вижу!
По главной дороге с прижатыми к груди библиотечными книгами идут ребята Кофейника. Главный впереди. Взгляд стал гораздо надменнее, чем был. С годами он понял, что вдруг стал единственной радостью своей мамы. Их с Незнайкой мамы. Это явно отпечаталось на лице.
- Пли! – воспкликнул Незнайка с верхушки разноцветной треугольной лесенки, едва группка гимназистов приблизилась к полянке. С радостными криками Незнайки открыли воду прямо по их головам. Лисичкина завоплила и понеслась спасать библиотечные книги, но её крик заглушали радостные дебилы.
- Мамочкины деточки! Так вас, так вас деточки!
- А ну прекратить! – взвизгнула Лисичкина и стрелять перестали, но Незнайкам этого было достаточно. Мокрые и злые Кофейники отплёвывались, ругались и поправляли бабочки. У главного голубая с чёрными ромбами, у Майкова жёлтая, у Цветика серая папина, у Григория красная с синими полосками, и у Тигра белая.
- Сейчас кому-то по роже! – громко зарычал Тигр. Обычно это всех пугает, только не Незнаек – они уже привыкли. К его рыкам, к дёрганному глазу Григория, к постоянно чихающему Цветику в маске, который снимает её в случае опасности и чихает заразой на врага, к блатному папочке Майкова, который «всех вас отправит на необитаемый остров!», к постоянным издёвкам Кофейника над Незнайкой на тему мамы. Но и о слабостях они тоже знали. О страхе Кофейника стать как брат, о страхе Майкова перед Тигриными рыками, о глазе Григория, о букете одуванчиков для Цветика и только один человек во всём лагере знал о болевой точке Тигра.
- Я не могу больше, - хрипит он ему на ухо, прижимая к стене так крепко, что ещё немного и либо останется вмятина в стене, либо Майков задохнётся. Он снова похож на свою любимую бабочку и изо всех сил упирается руками в грудь Тигра, но всё без толку. Тигр наклоняется и шумно втягивает носом запах его зализанных назад светло-русых волос.
- Пожалуйста, просто поцелуй меня и всё… мне больше ничего не нужно.
- Отвали! Отвали Тигр. Я сегодня же переведусь в другую комнату. Я на Мишиной кровати буду спать, пока он у девочек в командировке.
- Ты никуда от меня не уйдёшь, - ещё тише прорычал Тигр нервно сжимая его бёдра пальцами – иначе простым поцелуем не отделаешься.
- Мой папа приготовит из тебя пельмени… - хныкал Майков, роняя слёзы – Твоя шкура будет лежать у меня в гостиной.
Тигр улыбнулся и утёр его слезу большим пальцем, а затем, коротко его облизав, прошептал уже совсем не так угрожающе:
- Я люблю тебя, - и вышел из туалета, прикрыв дверь, заставив Майкова сползти по стене, спрятать лицо в коленях и заплакать пока никто не видит. Заплакать о его самой чувствительной болевой точке.

               Расплата.

Мивако не то, чтобы очень мстительный человек, только она где-то читала, что у неё это в крови. Ничего нельзя с собой поделать.
Ночью в лагере пахнет травой и дождём, даже если дождя не было. Бренчат какие-то насекомые, шуршат пионы на веранде, возможно издалека слыгно отдалённый волчий вой, кому-то впечатлительному слышатся шаги в восьмом. Но это шаги вовсе не в восьмом.
Не то, чтобы Мивако будет отчётливо помниь происходящее этой ночью, всё это останется как приятный сон. Она редёт по воспиталичьему гнезду в своих ночых шортах и футболке. На ногах никакой обуви. Подошвы грязные и на них налипли травинки и мелкий сор. Она бредёт мимо мелкого бассейна для преподавателей. Раньше он был для всех, потом стал небезопасен, так что стал только для преподавателей, а потом и им стало лень организовывать купания, так что они осушили его насовсем и сейчас туда никто не ходит. Никто, кроме электрика и ремонтника. Это дядя с усами, который бывает здесь довольно часто и не потому, что что-то часто ломается, а потому, что он может бесплатно питаться здесь трижды в день, даже если просто прикрутил ручку в вожатской или починил у пятаков скрипащие ступени пожарной лесенки. К тому же ему за это платят. Все свои инструменты он хранит в кладовке в бассейне. За ненадобностью кладовка с купальными принадлежностями стала его кладовкой, так что сейчас там молотки отвёртки, лампочки: в общем всё, что нельзя показывать половине отдыхающих здесь.
Для Мивако нет замков. Лёгкм движением шпильки она взламывает замок так, словно это была простая ручка-рычаг. Далее она берёт первый попавшийся молоток, запирает дверь как была и, шлёпая по холодному полу бассейна, идёт дальше. Эхо от её шагов вырывается в окно и достигает ушей пятачков.
Она не то, чтоы планировала свой поход - всё происходящее стопроцентная импровизация. Её шаги теперь тише кошачьих. Она взламывает корпус номер седьмой, спокойно проходит в комнату номер четвёртую и останавливается напротив кровати Мироновой. В кровати Мироновой похрапывает непрошенный гость о котором почти никто не знает Все думают, что Антон уехал, но что-то в поведении Русалки дало Мивако понять, что он ещё здесь. И ей до сих пор не ясно было ли это неосторожное поведение или намёк. Окажется ли она неожиданным роком или же её использют, как бесплатного киллера. Никому это не ясно, ясно только то, что сейчас всё складывается как нельзя лучше.
Мивако заносит молоток над головой 
«- Дерьмо - заключает Мивако - нашёл чего сожрать. - Складывает пальцы на коленях. Она стала реже выходить из комнаты. Целыми днями либо играет в игры на телефоне, либо снова найдя босой ногой осолок от банки ругается по-японски и подметает всю комнату, либо читает раз за разом сфотографированные документы. Ничего дельного в них не говорится, в основном слова непонятны и слишком заумные, а если что-то и понятно, то то что Лисичкина нашла хорошего адвоката, который во ервых отсрочил процесс до начала осени, а во вторых теперь оправдает её. В целом, Лисичкина ни в чём и не виновата.
Так же там были бумаги из больницы, про "состояние стабильное", про "пациентка проходит курс" и так далее, и ещё бумаги про "состояние пациентки периодически ухудшается", но было не разобрать какие бумаги о ком.
Аль на кровати гадает себе на жениха, хотя и не верит в гадания на суженных, Мивако снова в десятый раз  отодвигает тумбочки и подметает, я сижу на подоконнике и пытаюсь курить. Постоянно кашляю.
- Тебя сегодня долго не было, - говорит Аль.
- Это ты кому? - спрашиваю, стряхивая пепел снежком на свешенные из окна колени.
- Мивако. Ты отходила в туалет, но тебя не было слишком долго.
Мивако прекращает подметать пол и смотрит на Аль своим прищуром. Не то что злится или считает вопрос неуместным, просто пытается взглядом передать ей информацию, которую прочитал даже я - Мивако было чем заняться ночью.
- Не слишком долго.
"Слишком долго!" - думает она сама себе, но времени поворачивать обратно уже нет. Сгеодня утром Русалка совсем неоднозначно намекнула,что Антон всё ещё здесь и Мивако прекрасно знает, что это было для неё, вот только непонятно зачем. Мивако ползёт по ночному лагерю  рубашке и сланцах. Продрогла до нитки, но дело же начато, остаётся надеяться что ни Аль ни Миша не отсчитывают её отсутствие.
И вот она заползает в девятый. Обычно здесь не часто бывают малыши, только по вечерам и то не всегда. И эти самые малыши обычно выглядят гораздо презентабельнее. Мивако стараясь не шлёпать сланцами идёт про первому прямо к комнате с цифрой "пять". Встречает привычный запах духов, привычная картина, звуки привычного дыханья и только одно лишнее. В обнимку с Юлей лежит чужое тело, Мивако как день ясно, что это Антон. Улыбается словно чудовище. Теки-теки, стоящая на ногах.
Вспоминает события прогшедшей ночи. Детально, как увозят окровавленную Мышь, как Снежанна вырывается и кричит, как ей вкалывают что-то, как она засыпает, а потом ещё писается, лёжа на носилках, как саднит у Мивако царапина от Снежанниных когтей на руке, как страшно было видеть её такой среди ночи, как теперь у неё на ступнях целая куча ран от осколков, как мрачен Миша, как была паодавлена Анна, каким голосом сказала "Слушаю" Мышиная мама, когда Мивако набрала последний номер из списка Лисичкиной. Всё это смешалось в общий коктейли и из мозгов по капиллярам бросилось в руку и соединительные окончания. В руку, сжимающую молоток. Мивако замахивается и тихо, одним точным пулевым ударом проламывает во лбу спящего Антона красивую ровную дыру. Молоток тут же окунается во что-то жидкое, которое с хлюпаньем вытекает на кростынь. Поднимает молоток к лицу, медленно с удовольствием слизывает густую чёрную кровь  и улыбается. Боевой трофей на вкус как металл и курица. Оставляя Антонову голову посылать в разные стороны яркие струи, от которых на подушке распускаются цветы, а молоток с начисто вытертыми отпечатками на тумбочке рядом, она отправляется спать дальше. Не знает кто понесёт за это наказание, в любом случае это будет не она.

                              Гнездо.
В столовой тихо и скучно, но уходить не хочется. Сегодняшний день вышел слишком жарким, а потому прохладная столовая в тени лип кажется настоящим оазисом. В посудомоечной уже гремят тарелками и громко хохочут тётя Рая и её команда, а я сижу как изваяние уже полчаса, потягивая остывший час. Мне не то, чтобы нечем заняться. Ещё недолго. Я услышу камень в окошко, вскочу со стула, забыв про чай, и побегу делать вид, что мы с девочками гуляли. После уезда Анны, Снежанны и Мыши Лисичкина стала гораздо менее ответственно относиться к работе и всё чаще её ответственность целиком ложилась на плечи Влада. Она всё время торчала в гнезде и бог знает о чём сутками говорила по телефону с бог знает кем, а потому в голову моей взбалмошной сестрицы конечно закралась идея подслушать, ещё и стащить какие-нибудь документы, где говорилось бы хоть что-нибудь.
- Жаль только, жучка нет, - шепчет она в темноту, потирая ладони. Темнота молчит, но в этом молчании явно чувствуется кивок.
- Я уже говорила им! – восклицает Лисичкина за дверью – Я в этой дыре уже лет двадцать, и такого… у меня такое в первый раз!
Мивако покрепче вжалась в стену, Аль тем временет покрепче сжала в руке стакан. Взят он был, понятное дело, чтобы лучше слышать происходящее за стеной, но Лисичкина вопит так, что это не нужно.
- Давайте, попробуйте! – восклицает Лисичкина и тут внезапно прямо о дверь с глухим стуком что-то ударяется. Для Аль это условный сигнал – Лисичкина швырнула телефон о дверь, значит, сейчас вылетит из двери и понесётся в комнату Фюрерши распивать чаи с самогоном.
Через пару секунд Аль и Мивако уже скрылись в темноте. Дверь в свою комнату Лисичкина конечно же не заперла, так что девочки тут же как по команде бросаются в разные стороны. Обе в носках, чтобы не было слышно шаги. Аль, прячась за каждый, чуть возвышающийся предмет перебежками следует за разъярённой воспитательницей, Мивако тем временем ныряет в приоткрытую дверь и тут же встаёт на носочки, чтобы не задевать осколки разбитого накануне графина. Преодолев осколочное озеро в два грациозных прыжка и, пожалев, что этого никто не видел, Мивако вскакивает ногами на кожаное кресло с накинутым на него пёстрым пледом, отчётливо пахнущим духами Лисичкиной, чтобы с высоты отметить месторасположение документов и деталей телефона. Быстро высунув телефон из кармана она подбегает к вороху бумаг на столе и, быстро перебирая с раскидывая их, точно прокапывая тоннель, она быстро нажимает на сенсорную кнопочку, запечатлевая своей супер-камерой каждую букву. Наконец-то она быстро зарывает тоннель обратно, чтобы куча выглядела примерно также, как до этого. Тут же достаёт белый мелок, предусмотрительно похищенный у бывших Мышиных подружек, и, опускаясь на корточки перед первым попавшимся куском – панелью телефона, и быстро отмечает его положение двумя меловыми точками. Далее на тумбочке у двери очерчивает аккумулятор и где-то под кроватью нашаривает сам телефон с уже расшатанной от постоянных ударов клавиатурой. Обводить его смысла нет, но она на всякий случай запоминает примерное его месторасположение. Затем быстро собирает детали обратно. Постороннему показалось бы что это магия, потому что обратно она собирает их так быстро, что видно только мелькающие пальцы. Но тут в кармане вибрирует смартфон и, не успев включить телефон, Мивако заново разбирает его, быстро кладёт запчасти по местам и лихорадочно оглядывается по сторонам, в поисках укрытия. У неё совсем немного времени чтобы понять, что под кроватью прятаться нельзя, так как Лисичкина полезет туда за телефоном, а значит нужно быстро юркнуть в шкаф, скрючиться там, среди шёлковых подолов и внимательно следить через замочную скважину.
Влетает Лисичкина через пару мгновений. Помятая, с перекосившейся причёской и лицом. И выглядит она так, что Мивако думает – «Ей сейчас явно не до местоположения деталей телефона». Оглянувшись, Лисичкина собирает его с пола, около минуты пытается включить, потом долго думает, глядя на экран, звонить ли ей, но потом суёт его в карман и воинственной походкой шагает обратно на выход.
Подождав около минуты, Мивако тихо выползает из шкафа, мягко прикрывает за собой дверь и, готовая тут же сорваться обратно, медленно идёт на выход. Выскочив за дверь она нащупывает в темноте Аль. Аль тут же поднимается и шарит в сумке. Находит камень, подбегает к окну в коридоре. На подоконник поднимается до удивительного быстро, при её то весе, высовывается в открытую форточку и изо всех сил швыряет камень в сторону окошка столовой.
- Мимо, - ругается она шёпотом и ищет следующий камушек. Мивако тем временем мягко, как кошка, бегает от одного конца коридора к другому, чтобы услышать, если вдруг кто-то идёт. Аль как следует сжимает камень в руке, высовывается подальше и запускает новый снаряд, который ударяет по стеклу чуть тише, чем предполагалось. Но через несколько секунд я уже выбегаю на улицу и несусь к открытому окну первого этажа. Там пахнет хлоркой, тряпками и всякими моющими средствами. А ещё там очень темно, так что девочки должны быть предельно осторожны – если наступят на ведро или таз, то шум будет страшный. К тому же рядом Воспиталичий бассейн, где любой шум будет увеличен в несколько раз. Но Аль и Мивако делают всё как будто учились этому и когда они спускаются и нашаривают в траве свои босоножки, я отпускаю шуточку о том, что они Ангелы Чарли.
Уже в комнате мы все садимся вокруг Мивако, которая достаёт смартфон-пикачу и принимается внимательно изучать фотографии. Так внимательно, как будто это документы государственной важности. В нашем случае почти так оно и есть. Там мы находим ксерокопии Лисичкиной мед-книжки, какие-то отчёты, чеки, рекомендации с её места работы (как оказывается – Лисичкина работает учителем музыки), затем мы находим договор с адвокатом.
- Значит всё-таки её неплохо так прессуют, - проговорила Аль.
- Само собой прессуют. – отвечаю я.
- А ты погляди на стоимость услуг. Обычно адвокаты дешевле. Видимо, дело плохо.
- Не знаю буду ли я рада, если её уволят, - вдруг говорит Мивако, продолжая что-то искать среди бумаг. И тут вдруг она замирает и смотрит на нас с выпученными, насколько это возможно, глазами.
- Что? – взволнованно спрашивает Аль и забирает мобильник, чтобы найти причину её удивления, но Мивако говорит сама:
- У неё дети.
- У Лисичкиной? – хором спрашиваем мы и она кивает, а затем продолжает:
- И бесплодие.
- Понятно чего она такая противная старуха, - говорит Аль.
- И её никто не любит.
- Зато какие она печёт пироги! – завистливо говорит пожилая дама со страусиным пером на шляпе. Очень американский пейзаж – несколько пожилых леди в красивых шляпах и серёжках сидят за плетёным столом в беседке среди цветов и цветочных горшков. По перилам беседки выхаживает кошка и трётся о каждый горшок, а старушки, как рыцари вокруг стола сидят и сплетничают чуть понижая голос, прикрывая морщинистые губы морщинистыми руками, чтобы шёпотом передать что-то кому-то под шляпку, но так, чтобы услышали все шляпки.
- Пироги отличные, - хлопает по столу женщина, похожая на постаревшую даму пик.
- А человек дерьмовый, простите за выражение. – говорит следующая, в пушистой накидке на плечах. Судя по взглядам окружающих всех ужасно раздражает эта накидка. И до прихода её обладательницы эта дружная компания обсуждала их двоих и хихикала.
- Детей своих, говорят, отдала отцу, а сама с каким-то, - женщина с кошачьей шерстью на блузке махнула рукой, не желая произносить вслух определение, которое хотелось дать мужчине, с которым их подруга – уехала куда-то. А потом он загулял и она от него сбежала. Сюда.
- И понятно почему свалил, - смеётся самая толстая женщина с самыми яркими губами. – тощая, как селёдка, бледная, как кальмар и носатая, как стерлядь.
- И хапучая, как осьминог, - шепнула Страусиное Перо. Дамы вокруг захохотали так громко, что не заметили появления гостьи. В розовом платье, что подчёркивает рыжину в причёске, с пирогом на руках к ним с улыбкой подходит Марина Викторовна.
- Чего смеётесь? – спрашивает она и ставит черничный пирог посередине стола. Пиковая дама отодвигает от стола стул рядом с собой, приглашая подругу сесть, тем временем Накидка хохочет:
- У Венеаминовны муж вчера пьяный притащился, прямо на лестнице бахнулся и захрапел.
- Не удивительно, - кивает Марина Викторовна, от чего пучок на её голове дёргается – мужика в ежовых перчатках нужно держать. Чтоб как только пьяный пришёл, так сразу спать отправился на полу.
- Вот и правильно, - соглашается Блузка с кошачьими волосами – чтоб неповадно было.
- А рожать от таких мужиков только дура будет.
- Верно!
- Дети должны видеть с кого брать пример. Мои дети всегда брали пример с меня, - Марина Викторовна улыбается, потягивая чай из чашки. Накидка кладёт на её блюдце кусок пирога. Дамы вокруг кивают и улыбаются. Золотое правило, древнее как мир – моют те кости, которые не слышат.



               Головастики.


Головастики… их так много, что от этого мокрого мельтешения кружится голова. Только что спокойно брёл по берегу в подвороченных чуть выше колена брюках, искал боброве гнездо, а тут бац и головастики. Аль сидит на камне у берега и жуёт ревневый стебель. А я от неожиданной находки взвизгиваю как поросёнок и чуть не теряю равновесие, наступаю на что-то острое, снова кричу и всё-таки падаю попой на мягкое песчаное дно. Футболка замочилась только снизу, но проблема в том, что она белая и теперь будет видно коричневое пятно от прудовой воды. А ещё она будет пахнуть илом. Поднимаясь, я вытаскиваю из песка закрытую раковину.
- Ты нам обед что-ли поймал? – спрашивает сестрица. Я молча зашвыриваю ракушку подальше и, довольный отличным броском, подхожу к уже угомонившимся в своём илистом логове головастикам. Не знаю почему они столпились у этого места, но мне это на руку. Я медленно опускаю ладони в воду, и без резкх движений, сложив их лодочкой подношу к этому маленькому логову. Некоторые начинают нервничать, так что я замираю, чтобы они смогли успокоиться, а затем резко подцепляю вместе с водой целую горсть и едва снова не теряю равновесие от радости. Вокруг моих коленей начинается возня, как будто сотни маленьких комет, которые не могут решить куда им плыть, стремительно плывут то в одну, то в другую сторону, сталкиваются друг с другом носами, кувыркаются и дрожат. Эта дрожь и у меня в пальцах. Вода почти полностью стекла, у меня в руках осталась только пригоршня головастиков. Один, просочившись через пальцы нярыет обратно в реку, так что сложив руки покрепче я иду к сестре и показываю ей. Аль перестаёт жевать и с любопытсвом глядя на кучку осторожно погружает в неё палец, а потом сразу отдергивает и довольно морщится:
- Какая гадость!
- Ничего не гадость.
- Плачу стольник, если проглотишь. – улыбается она, позабыв про ревень. В её глазах сверкают искорки азарта.
- Всех? – удивляюсь я.
- Конечно не всех, только одного.
Я неуверенно смотрю на мокрое дрожание у меня в руках, но Аль вдруг подскакивает и я аж вздрагиваю:
 - Я приведу Ментола! Не делай ничего! – и уносится куда-то далеко. В где-то далеко она пропадает около пары минут, за которые я несколько раз погружал пленников в воду, чтобы она просочилась к ним через крохотные щёлочки в их тюрьме и они бы прожили подольше. Представляя как это будет барахтаться у меня в животе, я сам начинаю волноваться и дрожать. Тут прибегает раскрасневшийся Ментол, уже следом за ним сестрица с репейником в волосах.
- ПРОГЛОТИЛ?! – верещит Ментол, ныряя ко мне прямо в сланцах и снова распугивая растревоженных головастиков.
- Нет ещё, - отхожу я от него, и, отворачиваюсь, чтобы он не приближался к моим пленникам, потому что чует моё сердце, что он решит мне напакостить и шлёпнет по рукам, чтобы эта малышня прыгнула мне на лицо. Но сверкая глазами под пожаром бровей, он смотрит на головастиков как на сокровища, а потом снова поднимает взгляд на меня:
- Глотай.
- Глотай! – доносится с берега, а затем сестрица начинает напивать – Деньги ау, деньги ау, кровью по венам, мордой по стенам…
Внимательно смотрю на кучку головастиков, блестящих на солнце и наклоняюсь, чтобы их понюхать и оценить степень отвратительности. Аль поёт ещё громче:
- Деньги ау, деньги ау. Деньги имеют людей!
- Давай, кушай, - волнуется Ментол и даже подпрыгивает. Аль плюёт на свои новые сандалии и подходит к нам, разумеется мочит свои длинные шорты. Наконеця зажмуриваюсь, подношу головастиков к губам и втягиваю одного как мягкую скользкую ягоду и тут же брезгливо распрямляю язык, по которому он, как по горке, прокатывается в горло и в живот. Паранойя берёт верх и мне кажется что я чувствую как он барахтается в моём желудке. Ментол верещит и брызгается водой во все стороны, Аль вопит «ФУ!» и хлопает меня по животу.
- Теперь он превратится в лягушку прямо внутри тебя! – пугает Ментол.
- Не правда. Миша, ты его потом выкакаешь, всё в порядке.
- А вдруг не выкакаю! – я отпускаю остальных головастиков и мокрой рукой ерошу на голове волосы.
- Тогда я тебе слабительное принесу. У Цветика толпа всяких медикаментов.
- Ты дурак? – смотрю на Ментола – Давай ещё всем Незнайкам и Кофейникам, а потом вообще всему лагерю расскажем, что Миша не может выкакать головастика.
- А можно? – загорается идеей он, но я хмыкаю. – Ладно, не буду. Но про то что ты его проглотил я обязательно расскажу.
- Так для того ведь тебя и звали. – улыбается Аль.
Ментол мокрый и в скрипучих от воды сланцах несётся через кусты к главной дороге, а я уже представляю как он влетает в корпус, вскакивает на лавочку и вопит что я продался за сто рублей, и что я ношу в животе лягушонка, прямо как беременная мамочка.
- Пошли, - хихикает Аль – деньги у меня в корпусе.
Шевеление в животе продолжается, а я изо всех сил уверяю себя в том, что оно не существует.

- Дерьмо - заключает Мивако - нашёл чего сожрать. - Складывает пальцы на коленях. Она стала реже выходить из комнаты. Целыми днями либо играет в игры на телефоне, либо снова найдя босой ногой осолок от банки ругается по-японски и подметает всю комнату, либо читает раз за разом сфотографированные документы. Ничего дельного в них не говорится, в основном слова непонятны и слишком заумные, а если что-то и понятно, то то что Лисичкина нашла хорошего адвоката, который во ервых отсрочил процесс до начала осени, а во вторых теперь оправдает её. В целом, Лисичкина ни в чём и не виновата.
Так же там были бумаги из больницы, про "состояние стабильное", про "пациентка проходит курс" и так далее, и ещё бумаги про "состояние пациентки периодически ухудшается", но было не разобрать какие бумаги о ком.
Аль на кровати гадает себе на жениха, хотя и не верит в гадания на суженных, Мивако снова в десятый раз  отодвигает тумбочки и подметает, я сижу на подоконнике и пытаюсь курить. Постоянно кашляю.
- Тебя сегодня долго не было, - говорит Аль.
- Это ты кому? - спрашиваю, стряхивая пепел снежком на свешенные из окна колени.
- Мивако. Ты отходила в туалет, но тебя не было слишком долго.
Мивако прекращает подметать пол и смотрит на Аль своим прищуром. Не то что злится или считает вопрос неуместным, просто пытается взглядом передать ей информацию, которую прочитал даже я - Мивако было чем заняться ночью.
- Не слишком долго.
"Слишком долго!" - думает она сама себе, но времени поворачивать обратно уже нет. Сгеодня утром Русалка совсем неоднозначно намекнула,что Антон всё ещё здесь и Мивако прекрасно знает, что это было для неё, вот только непонятно зачем. Мивако ползёт по ночному лагерю  рубашке и сланцах. Продрогла до нитки, но дело же начато, остаётся надеяться что ни Аль ни Миша не отсчитывают её отсутствие.
И вот она заползает в девятый. Обычно здесь не часто бывают малыши, только по вечерам и то не всегда. И эти самые малыши обычно выглядят гораздо презентабельнее. Мивако стараясь не шлёпать сланцами идёт про первому прямо к комнате с цифрой "пять". Встречает привычный запах духов, привычная картина, звуки привычного дыханья и только одно лишнее. В обнимку с Юлей лежит чужое тело, Мивако как день ясно, что это Антон. Улыбается словно чудовище. Теки-теки, стоящая на ногах.
Вспоминает события прогшедшей ночи. Детально, как увозят окровавленную Мышь, как Снежанна вырывается и кричит, как ей вкалывают что-то, как она засыпает, а потом ещё писается, лёжа на носилках, как саднит у Мивако царапина от Снежанниных когтей на руке, как страшно было видеть её такой среди ночи, как теперь у неё на ступнях целая куча ран от осколков, как мрачен Миша, как была паодавлена Анна, каким голосом сказала "Слушаю" Мышиная мама, когда Мивако набрала последний номер из списка Лисичкиной. Всё это смешалось в общий коктейли и из мозгов по капиллярам бросилось в руку и соединительные окончания. В руку, сжимающую молоток. Мивако замахивается и тихо, одним точным пулевым ударом проламывает во лбу спящего Антона красивую ровную дыру. Молоток тут же окунается во что-то жидкое, которое с хлюпаньем вытекает на кростынь. Поднимает молоток к лицу, медленно с удовольствием слизывает густую чёрную кровь и улыбается. Боевой трофей на вкус как металл и курица. Оставляя Антонову голову посылать в разные стороны яркие струи, от которых на подушке распускаются цветы, а молоток с начисто вытертыми отпечатками на тумбочке рядом, она отправляется спать дальше. Не знает кто понесёт за это наказание, в любом случае это будет не она.

               Чурка.

- Разве похоже, чтобы человеку в наши дни нравилось носить имя Сабир? – улыбается Влад, ковыряя шнурок красного кроссовка. Ловит взгляд – Да, не мокасины. Кроссовки. Но красные. Была у меня мысль куить мокасины, но это же ещё круче, чем носить имя Сабир. Это «чурка» в красных мокасинах. Вот визгов-то было бы.
Влад, который Сабир по паспорту, никогда не любил своё имя. Своих родителей. И свой народ. И бога, которому поклоняется его народ.
- Нет, я уважаю религию, я уважаю верующих, но когда они становятся долбанными фанатиками, это конкретно… это взрывает мне мозг. – Влад улыбается и смотрит прямо в глаза. Влад хорошо знает что такое взрывы.
Это килограмм смерти в тротиловом эквиваленте. Это худые бледные руки, трясущеся на маленькой кнопочке, это губы повторяющие «Ты сильная, ты сможешь! Это ради Аллаха! Ради господа нашего!» И эти слова, разносящиеся над консервной банкой метро, как один взрыв, и этот взрыв, разносящийся над головами, как апокалипсис. Выключается свет, становится жарко и душно, кругом крики, стенания о помощи, грохот, ад становится так близко, всего в десяти метрах под землёй. Разорванные на части, оторванные отчасти, кричащие, плачущие, истекающие кровью…
- … всё потому что моя мамочка верила, что некто заберёт её в лучший мир. Может и забрал, но только я остался здесь, на Земле. И здесь мне совсем не рады. – откашливается – Детские дома ведь ни для кого не секрет. «Кто успел тот и съел».
- Добыча!
- Моя добыча!
Вокруг коробки с новой одеждой, как пираты вокруг сундука, столпились босоногие детишки с пластырями, всклокоченные, беззубые, с грязными ногтями, с раскрашенными фломастером руками и пахнущие йогуртом и сигаретами.
- Обезьяны не пройдут! – Кричит один из них и загораживает путь к коробке самому маленькому с чёрными-чёрными волосами.
- Ю ШЕЛ НОТ ПАСС! 
- Чурка!
И минус одна обновка.
- Хач!
И минус банка йогурта.
- Обезьяна!
Минус книжка со сказками.
- А дальше вообще изобретательнее…
- Чурка!
Минус одна тетрадь.
- Хач!
Минус пара ботинок.
- Обезьяна!
Минус одна девчонка.
- Минус вторая девчонка. Минус ещё одна тетрадь. Минус ещё одна пара ботинок. Под конец они поступили изобретательнее. Они не просто отобрали мою девчонку, они решили позабавиться с ней у меня на глазах. Эта была девственницей в свои 17. Разумеется я бросился её защищать. А дальше «Получи, черножопый, гранату!»,петарда, ещё один контрольный взрыв в моей жизни и минус один палец. Но в этом лагере ко мне вроде как привыкли. Тут все со сдвигами.
Мимо проносится толстый Уксус с воплем «Аллах Акбар!»
- Да, очень смешно, - улыбается Влад. Чёрный юмор касательно смерти его мамы почему-то совсем не огорчает, особенно из уст друзей.- Привыкли. Ну вроде как. Сейчас бы ещё Лисичкина заткнулась со своей нетерпимостью… она ведь Мивако тоже травила? Ебануться… 

              Аллочка

С Аллочкой подружиться не сложно. По крайней мере для такой, как Снежанна. Всего-лишь похвалить как она поёт.
Аллочка любит петь. Всю жизнь любила. Особенно песни Аллы Пугачёвой. Бог знает почему, но с детства она любила только её песни. Не потому что её тоже звали Алла, не потому что они были похожи, не потому что Алла поёт так же. Просто услышала её в пять лет на голубом огоньке по телевизору и с тех пор только и разговоров, что про Аллу Пугачёву. А в семь она пошла в музыкальную школу. Учили петь дурацкие песни, учили играть на дурацких интсрументах, учили тому, сему, а тому что нужно не учили. Она не понимала, что речь о ней, она была уверена, что прекрасно поёт:
- Что говорить её родителям?
- Так и скажите.
- Это не вежливо.
- Обнадёживать их по напрасну не вежливо. Лучше сейчас.
Но родители конечно не верили. Для них дочка была ангелом и будущей примадонной. Для них её голос был словно пение ангела с первого канала.
- Миллион, миллион, миллион алых роз…
Все в классе Аллочки любили одну известную на то время немецкую группу, где мальчик, похожий на девочку, плакал на камеру и чуть ли не выпрыгивал из узких джинс. Алле он совсем не нравился. Попугай цвета вороны. Зато Пугачёва, как огромное солнце вокруг тусклых мерцающих звёзд, изредка гаснущих или просто падающих.
В школе над ней подшучивали, в лагерях её поддразнивали, в техникуме обижали и вот она здесь. Девочка без слуха, без голоса, без внешности и без таланта сидит на кровати, состригает ногти на ногах и мурлычет себе под нос песни Аллы Пугачёвой. Одна из самых молодых пациенток, одна из менее раздражающих, одна из наиболее устрашающих.
Едва войдя в палату Снежанна поняла, что именно с ней и стоит в первую очередь подружиться.
- Это Ваенга?
- Это Пугачёва. – улыбается Алла, поднимая голову.
- А мне нравится Дима Билан. – Снежанна укладывает вещи на кровать. Алла огорчённо опускает голову и продолжает мурлыкать, правда уже потише. Пара минут молчания.
- Тоже будешь надо мной сметься?
- За что?
- За то что не люблю Пекинскую Гостиницу…
- Чего?
- Точнее Токийский отель.
- Вовсе нет. – Снежанна улыбается – Ты отлично поёшь.
Аллочка расцветает на лице и, отложив свои дела, подходит к Снежанне.
- Нравится?
- Нравится
- Споёшь мне?
- Опять сумасшедшая воет. – пренебрежительно замечает старшая сестра.
- Как она достала. – соглашается младшая. А Аллочка поёт. С надрывом, громко, чувственно, сидя на новой кровати Снежанны, с закрытыми глазами. Видит себя на сцене, слышит музыку в своей голове. Прямо как в тот раз на студенческом мероприяти.
- А что на нём случилось? – спрашвает Снежанна, отпивая чай.
- Крики…
Совсем не те, что ожидала Аллочка. Вопли совсем не такие, как она прдставляла. Апплодисменты совсем не потому что она отлично спела. Он издевались. Они смеялись. Страшные лица. Целая толпа. Злые пасти. Смеялись и норовили вцепиться в горло. И она одна посреди сцены. В чёрном платье, с волосами убранными в красивую причёску, с накладными ногтями и в маминых туфлях. Она готовилась. Она ждала, что её оценят.
- Лучше бы «Ранеток» спела.
- Эта дура только пугачиху слушает.
- Тогда вся шарага узнала что она мне нравится. И… - она замолкает. Еда на её тарелке не тронута, чашка чая осушена до конца вместе с чаинками. Рыжие волосы убраны в хвост с петухами.
- Она хотела покончить с собой, - тихо говорит тётушка из соседней палаты. – Дурочка собралась прыгать с окна. Под окнами почти весь техникум собрался. А это такое здоровенное здание. Короче хотели растянуть что-нибудь, чтобы поймать, а времени никакого. И вот она уже сигает, и тут её сзади мальчишка какой-то ловит, кидает на пол и начинает матом крыть. Там она умом и подвинулась. Окончательно.
Аллочка была единственным приятным моментом во всём пребывании в больнице. Сначала у Снежанны отобрали косметику. Затем запретили носить короткие юбки, а о туфлях и речи никакой не шло. Врачихи стрались помочь, мед сёстры старались держаться.
- Это что у тебя? – српашивает одна, самая толстая.
- Зелёнка.
- И что ты с ней делаешь?
- Крашу ногти. – Снежанна показывает свой незаконченный маникюр.
- Дура, все простыни изляпала! – грохочет она и отбирает ватную палоку и банку зелёнки.
- А ну верни. – тихо говорит Снежанна, даже не пытаясь отнять баночку.
- Как ты разговариваешь со старшими, девочка?
- А ну верни. 
- «Верните пожалуйста».
- Верни, жирная уродина…
- Ах ты проститутка! – сестра замахивается, чтобы отвесить ей пощёчину, пухлая рука замирает в паре сантиметров от осунувшегося лица.
Снежанна подскакивает с кровати как ошпаренная и бросается на сестру с кулаками. Ещё минута и все в грязной воде из опрокинутого ведра они выкатываютс из палаты. Сестра кричит о помощи, тут же сбегаются друге сёстры, пытаясь отодрать от неё Снежанну, подоспевает Аллочка, любуется процессом, хохочет и советует Снежанне кусать за жир.
Вечером Снежанна переписана в палату для агрессивных. Сёстры к ней не ходят, посылают только мед-братьев, грозятся срезать волосы.
Ночь. Час, два. Она смотрит в окно на изредка проходящих мимо людей. Они даже мельком не поднимают глаза на больницу, как будто боятся увидеть там обнажённое безумие. Скрипит дверца. Наверняка очередное «Ложись спать, быстро!»
- Ложись спать, быстро! – голосом одного из братьев.
- Отвали.
- Режим не соблюдаешь, хочешь без сладкого остаться?
- Далось мне ваше чёртово сладкое.
Дверь закрывается на ключ. Снежанна думает, что он запер её с той стороны и облегчённо вздыхает, прижимаясь носом к стеклу. На её плечи ложатся руи. Уха касается чужое дыханье:
- Будешь вести себя тихо и я никому не расскажу, что ты делаешь из простыни платье.
Врачи запретили Снежанне носить платья, юбки, туфл и что-либо, что может сделать её привлекательнее. Запретили носить волосы рапущенными, запретили краситься, запретили всё на свете, даже носить лифчики и маленькие трусы. Выдали ей большие панталоны и уродливую ночнушку. Отобрали бритву и все крема. Разумеется из её комнаты даже убрали зеркало.
- А ты докажи, что делаю. – спокойно отвечает она.
Руки спокойно стягивают её на пол и волокут к кровати. Ей совершенно плевать. Плевать на то, что происходит, на то, что будет происходить, на то, что могло бы произойти. Кровать скрипит, волосатый зверь пыхтит над ухом, входя и выходя легко, как нож в масло. Пять минут и он сползает с неё. На шее высыхают слюнявые дорожки. Между ног высыхает смазка от презерватива. Дверь запирается на ключ.
Это не было чем-то особенным. Хорошим ил плохим. Ей просто не хотелось подниматься с кровати больше.
На следующий день он пришёл снова. А потом его друг. А потом ещё один друг, они сделали это по очереди. Называли её бревном, осторожно кусали и драли за волосы, но ей было абсолютно всё равно. Запах пота и спермы, чьё-то дыханье над ухом, слюнявые дорожки, бесконечный половой акт.
Врачи ей гордились – девочка стала гораздо спокойнее. Ложилась вовремя, просыпалась вовремя, таблетки принимала, ела как все и вела себя тихо.
Когда приходили родители не происходило ничего интересного. Мама и папа рассказывали как дела дома, Анна всё время плакала, некто «Мышь» или «Та девочка» поправлялась.
- Ты какая-то худая, - сквозь слёзы говорит Анна – ты хорошо ешь?
- Врачи говорят, что нормально…
Когда они собрались уходить Снежанне не стало грустно или весело. Анна крепко её обняла и сунула в карман халата какой-то предмет, шепнув на ухо:
- Я знаю, что нельзя, но я думаю, тебе будет приятно. Ты самая красивая на свете.
Уходя, она даже не попрощалась. В дверях её встретил тот самый мед-брат и с улыбкой сказал:
- Обыскивать не буду, ты хорошая, так что я тебе доверяю.
Не заметив его, она прошла к себе. И снова просидела до вечера, глядя в окно.
Сестринский пост выглядит как обычно – тусклая лампочка освещает уснувшую на столе сестру, вокруг кварцевание, в свете которого белый халат осторожно ступающего мед-брата выглядит, как призрачный плащ.
Он осторожно отпирает знакомую дверь, осторожно проходит внутрь, раздевается, натягивает резинку, ложится сверху на Снежанну и делает своё дело. Закончив, скручивает презерватив в узелок, выкидывает в окно через решётку и уходит. На этот раз, не запирая дверь, потому что доверяет ей. Снежанне ни хорошо ни плохо от того, что ей доверяют. Она смотрит в потолок, ощущая, как высыхают слюнявые дорожки и как болит грудь от пальцев, минуту назад неосторожно её сжимавших. В кармане всё ещё лежит то, что принесла Анна. Маленькое зеркальце. Снежанна спокойно вытаскивает его из кармана и подносит к лицу. То что она видит заставляет её наконец почувствовать.
Громкий вопль сотрясает стены всего этажа. Чудовище с лохматыми волосами и отросшими корнями, с разросшимися как кустарник бровями, с чёрными точками у крыльев блестящего носа. С прыщами на щеках и подбородке, срывает с себя одеяло и смотрит на собственное тело. Ноги поросли тёмными волосками, между ног джунгли, ногти на пальцах уродливые, в заусенцах. На крик никто не реагирует. В дальнем конце коридора крики и борьба. Аллочка выглядывает из окна одинокой комнатки и скалится. По коридору волокут вырывающегося и кричащего юношу, связанного по рукам и ногам, сразу трое мед-братьев. Вокруг суетятся сёстры и врач. Ему хотят вколоть успокоительное, но он так дёргается, что невозможно прицелиться. Его тащат в палату у самого входа, в особенную палату без окон и кровати. С палату с мягкими, как пастила, стенами. Снежанна выходит и смотрит вокруг. Все столпились в той палате, сестринский пост пустует. В тусклом свете лампочки поблёскивают ножницы.
Снежанну нашли утром в её собственной кровати. Она как и всегда лежала в позе спящей, укрывшись одеялом. Тапочки стояли у кровати, полотенце для умывания висело на спинке. Белые волосы расспаны по белой подушке, белая ночнушка слегка задралась, бледная кожа покрыта бледным прыщиками. Она бы ничем не отличалась от спящей, если бы не красный цветок у виска. Из самой его середины торчала ручка простых канцелярских ножниц, а вокруг бордовые, к концам чёрные высыхающе лепестки. Это могла бы быть самая красивая смерть, если бы она случилась не здесь и не сейчас.


             Гитара.
Бабушка велела мне одеться поприличнее и прикупить букет больших ромашек. Конечно, называются они не так, но по сути это большие ромашки. Проводить меня она не смогла, но мне это было и не нужно, потому что больница Снежанны находилась совсем недалеко от нашего дома.
Когда я подошёл в главному входу я сразу понял, что это особенный день. Хотя бы потому что там были мы все. Это было ужасно непривычно видеть этих четверых здесь, на фоне обычной больницы. Непривычно и как-то страшно. Анна плакала на плече у обнимающей её Мивако, которая смотрела прямо перед собой невидящими глазами. Рядом на корточках сидела Аль, ковыряя кроссовок и, кажется, была ужасно поглощена этим занятием. Мышь сидела на лавочке, сжимая в руках букет белых лилий. Рядом лежала гитара. Я подошёл, боязливо поздоровавшись. Надеюсь сейчас они не станут делать вид, что мы чужие люди.
- Ещё один букет, - тяжело вздохнула Мышь и указала на ещё один ярко-жёлтый неподалёку в мусорном ведре. – приходил *кун которому нравится Снежанна, не помню как его зовут* и принёс.
- А чего-же он тогда валяется? – спрашиваю я, заранее зная ответ. Всё ведь и так понятно.
- Милая, нам пора ехать, - вдруг говорит ещё один голос. Это папа Анны и Снежанны. – Мивако мы тоже можем подбросить.
- Пока. – охрипшим голосом говорит Анна.
- Вот, возьми, - отвечаю я, неуверенно протягивая букет.
- Спасибо. – Анна утирает слёзы и уходит. Мивако кивает нам и идёт следом.
- А эти чьи? – спрашиваю, покосившись на букет в руках Мыши.
- Его принёс другой мальчик, - вдруг отзывается Аль и смотрит на меня с улыбкой – она нашла себе друга в больнице. Точнее подружку.
- В смысле? – сморю на неё, но Аль снова уставилась на ботинок, с которого, должно быть, содрала уже всё, что можно было.
- Это долгая история, - измученно улыбается Мышь. – А я вот поиграть хотела для неё.
- Ты вообще как? В порядке?
- Я почти да, - указывает на повязку на голове. Её я почему-то заметил не сразу. Бинты сливались с волосами. – ещё чуть чуть и буду как грецкий орех.
- Аня, нам пора. – высовывается из машины, стоящей рядом, усатое лицо.
- Пап, мы можем подбросить Алину и Мишу?
- Можно, - кивает усатое лицо.
- Спасибо, меня не нужно, - говорю ему и снова гляжу на Мышь. В голове внезапно ротся сотни мыслей, налезая одна на другую. Их так много, что я не могу даже сформулировать хоть какую-то из них и выходит какая-то белиберда. Сейчас Мышь уедет и мы не увидимся до похорон Снежанны. А может и вовсе не увидимся. Я стоял, как вкопанный, глядя как Аль забирается в машину, всё ещё глядя на кроссовки, как следом за ней идёт Мышь, держа в одной руке гитару, а в другой букет лилий. И меня разрывало изнутри. Словно внутренний голос кричал мне на ухо «Скажи ей что-нибудь!» И я уже дал себе мысленный отказ, но мои ноги сами по сбее поднесли меня к машине. Мышь опустила окошко и просунула мне гитару.
- Вот. Сыграешь мне следующим летом, - улыбается – только давай так, чтобы я сидела с таким же лицом, как ты в тот раз.
- Мышь, я это... – принимаю гитару и даже забываю сказать спасибо. – Ты мне нравишься.
- Ты думаешь я не знаю что-ли? – улыбается ещё шире.
- Точно ведьма, - шепчу я.
- Наклонись, я тебе по секрету скажу… - говорит она и я наклоняюсь, словно я управляемая марионетка. В нос ударяет запах лилий в смешении с запахом лекарств. Мышь приподнимается с сидения и коротко клюёт меня в правы уголок губ. Окошко поднимается, машина уезжает. Я стою в ослепительно ярком пятне солнца на плавящемся асфальте, сжимаю гитару и смотря прямо туда, где только что сидела Мышь. Где только что блестели её водянистые глаза. Где только что пахло лилиями. Мне кажетя я всё ещё чувствую её губы. Все мухи в голове подохли и попадали вниз, скрестив лапки. В мозгу пусто. Я могу только стоять и чувствовать гитару, запах лилий и тепло её губ на уголке своих.
То утро стало самым запоминающимся. Не потому что это был поцелуй от девочки, не потому что я лишился подруги, не потому что мне подарили гитару. Я лежал на крыше моего дома, на самом краюшке и моя нога свисала с двенадцатого этажа. На мне лежала гитара, которую я обнимал, как самое дорогое что есть в этом мире, сжимал в зубах сигарету и смотрел как солнце уходит и небо медленно становится золотитым, а затем ярко розовым. И облака которые до этого были белыми покрываются пятнами крови.
Где-то в интернете я прочитал, что люди альбиносы родаются один на двадцать тысяч. И мне крупно повезло встретить одного такого. И такого удивительного человека будет не просто удивить, но я совершенно точно должен постараться.
Улыбнувшись и прикрыв глаза я коротко брякнул по струнам пальцами. Этот звук словно понялся до самого неба вместе с дымом от тлеющего кончика сигареты и разбился о кровавые облака. Я совершенно точно покажу тебе лес и высокое дерево. Покажу тебе гнездо птицы феникса и золотое яйцо. Покажу тебе лосей, которые будут есть мухоморы с твоих рук. Покажу моря грибного супа и призраков восьмого. Покажу тебе плавающую в ночной реке ведьму и покойницу, ходящую с зонтиком. Покажу останки жизни в храме науки, покажу тебе гнездо хищных птиц. Покажу где сумасшедшая японка спрятала кровавый молоток. Покажу тебе за минуту целый мир, одна двадцатитысячная.