Сонеты Шекспира о любви или дружбе. эпоха возрождения
Сонет № 122. Шекспир
Сонет № 122. Шекспир
На данной страницы представлены все сонета Уильяма Шекспира на английском языке и в переводе Самуила Яковлевича Маршака. Сонеты можно поделить на две отдельные группы - посвящённые другу 1 - сонет и посвящённые смуглой возлюбленной "смуглая леди сонетов" - сонет. Сонеты Шекспира прекрасный подарок женщинам на 8 марта. Биография Шекспира Цитаты Шекспира Сонеты Шекспира Диалог Ромео и Джульетты Монолог Гамлета Шекспировский вопрос. Главная Документы Шекспировский вопрос Список произведений Новости о Шекспире. Антоний и Клеопатра Бесплодные усилия любви Буря Венецианский купец Виндзорские проказницы Гамлет Генрих IV, часть I Генрих IV, часть II Генрих V Генрих VI, часть I Генрих VI, часть II Генрих VI, часть III Генрих VIII Два Веронца Двенадцатая ночь Зимняя сказка Как вам это понравится Комедия ошибок Конец - делу венец Кориолан Король Иоанн Король Лир Макбет Мера за меру Много шума из ничего Отелло Перикл Ричард II Ричард III Ромео и Джульетта Сон в летнюю ночь Тимон Афинский Тит Андроник Троил и Крессида Укрощение строптивой Цимбелин Юлий Цезарь Сонеты Шекспира. Фрэнсис Бэкон Кристофер Марло Граф Рэтленд Граф Дерби Граф Оксфорд Лорд Хансдон. Генеалогическое древо Современники Шекспира Короли Англии Список персонажей Справочник терминов. Имя Шекспира зашифровано в Библии! Найдена "смуглая леди" из сонетов Шекспира. Дети Шекспира были неграмотны Шекспир завещал жене только кровать. Диалог Ромео и Джульетты. Главная Документы Шекспировский вопрос Список произведений Новости о Шекспире Рекомендую: Антоний и Клеопатра Бесплодные усилия любви Буря Венецианский купец Виндзорские проказницы Гамлет Генрих IV, часть I Генрих IV, часть II Генрих V Генрих VI, часть I Генрих VI, часть II Генрих VI, часть III Генрих VIII Два Веронца Двенадцатая ночь Зимняя сказка Как вам это понравится Комедия ошибок Конец - делу венец Кориолан Король Иоанн Король Лир Макбет Мера за меру Много шума из ничего Отелло Перикл Ричард II Ричард III Ромео и Джульетта Сон в летнюю ночь Тимон Афинский Тит Андроник Троил и Крессида Укрощение строптивой Цимбелин Юлий Цезарь Сонеты Шекспира Реклама: Фрэнсис Бэкон Кристофер Марло Граф Рэтленд Граф Дерби Граф Оксфорд Лорд Хансдон Справочники: Генеалогическое древо Современники Шекспира Короли Англии Список персонажей Справочник терминов Информация: Данный сайт доступен по адресу - Шекспир. Пусть вянут лепестки созревших роз, Хранит их память роза молодая. А ты, в свою влюбленный красоту, Все лучшие ей отдавая соки, Обилье превращаешь в нищету, - Свой злейший враг, бездушный и жестокий. Ты - украшенье нынешнего дня, Недолговременной весны глашатай, - Грядущее в зачатке хороня, Соединяешь скаредность с растратой. Жалея мир, земле не предавай Грядущих лет прекрасный урожай! На дне угасших глаз? Но злой насмешкой будет твой ответ. Достойней прозвучали бы слова: Моя былая свежесть в них жива, В них оправданье старости моей". Пускай с годами стынущая кровь В наследнике твоем пылает вновь! Какая смертная не будет рада Отдать тебе нетронутую новь? Или бессмертия тебе не надо, - Так велика к себе твоя любовь? Для материнских глаз ты - отраженье Давно промчавшихся апрельских дней. И ты найдешь под, старость утешенье В таких же окнах юности твоей. Но, ограничив жизнь своей судьбою, Ты сам умрешь, и образ твой - с тобою. Природа нам не дарит красоты, Но в долг дает - свободная свободным. Прелестный скряга, ты присвоить рад То, что дано тебе для передачи. Несчитанный ты укрываешь клад, Не становясь от этого богаче. Ты заключаешь сделки сам с собой, Себя лишая прибылей богатых. И в грозный час, назначенный судьбой, Какой отчет отдашь в своих растратах? С тобою образ будущих времен, Невоплощенный, будет погребен. И то же время в беге круговом Уносит все, что радовало нас. Часов и дней безудержный поток Уводит лето в сумрак зимних дней, Где нет листвы, застыл в деревьях сок, Земля мертва и белый плащ на ней. И только аромат цветущих роз - Летучий пленник, запертый в стекле, - Напоминает в стужу и мороз О том, что лето было на земле. Свой прежний блеск утратили цветы, Но сохранили душу красоты. Как человек, что драгоценный вклад С лихвой обильной получил обратно, Себя себе вернуть ты будешь рад С законной прибылью десятикратной. Ты будешь жить на свете десять раз, Десятикратно в детях повторенный, И вправе будешь в свой последний час Торжествовать над смертью покоренной. Ты слишком щедро одарен судьбой, Чтоб совершенство умерло с тобой. Когда в расцвете сил, в полдневный час, Светило смотрит с высоты крутой, - С каким восторгом миллионы глаз Следят за колесницей золотой! Когда же солнце завершает круг И катится устало на закат, Глаза его поклонников и слуг Уже в другую сторону глядят. Оставь же сына, юность хороня. Он встретит солнце завтрашнего дня! Зачем же любишь то, что так печально, Встречаешь муку радостью такой? Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат? Прислушайся, как дружественно струны Вступают в строй и голос подают, - Как будто мать, отец и отрок юный В счастливом единении поют. Нам говорит согласье струн в концерте, Что одинокий путь подобен смерти. Но если б грозный рок тебя унес, Весь мир надел бы покрывало вдовье. В своем ребенке скорбная вдова Любимых черт находит отраженье. А ты не оставляешь существа, В котором свет нашел бы утешенье. Богатство, что растрачивает мот, Меняя место, в мире остается. А красота бесследно промелькнет, И молодость, исчезнув, не вернется. Кто предает себя же самого - Не любит в этом мире никого! Ты знаешь, любят многие тебя. Но так беспечно молодость ты губишь, Что ясно всем - живешь ты, не любя. Свои лютый враг, не зная сожаленья, Ты разрушаешь тайно день за днем Великолепный, ждущий обновленья, К тебе в наследство перешедший дом. Переменись - и я прощу обиду, В душе любовь, а не вражду пригрей. Будь так же нежен, как прекрасен с виду, И стань к себе щедрее и добрей. Пусть красота живет не только ныне, Но повторит себя в любимом сыне. Растем в потомках, в новом урожае. Избыток сил в наследнике твоем Считай своим, с годами остывая. Вот мудрости и красоты закон. А без него царили бы на свете Безумье, старость до конца врем? Пусть тот, кто жизни и земле не мил, - Безликий, грубый, - гибнет невозвратно. А ты дары такие получил, Что возвратить их можешь многократно. Ты вырезан искусно, как печать, Чтобы векам свой оттиск передать. Но если смерти серп неумолим, Оставь потомков, чтобы спорить с ним! Ты можешь быть собой, пока живешь. Когда же смерть разрушит образ твой, Пусть будет кто-то на тебя похож. Тебе природой красота дана На очень краткий срок, и потому Пускай по праву перейдет она К наследнику прямому твоему. В заботливых руках прекрасный дом Не дрогнет перед натиском зимы, И никогда не воцарится в нем Дыханье смерти, холода и тьмы. О, пусть, когда настанет твой конец, Звучат слова: Не знаю я, ненастье иль погоду Сулит зимой и летом календарь, И не могу судить по небосводу, Какой счастливей будет государь. Но вижу я в твоих глазах предвестье, По неизменным звездам узнаю, Что правда с красотой пребудут вместе, Когда продлишь в потомках жизнь свою. А если нет - под гробовой плитою Исчезнет правда вместе с красотою. А время на тебя идет войною И день твой ясный гонит в темноту. Но пусть мой стих, как острый нож садовый, Твой век возобновит прививкой новой. Вершины ты достиг пути земного, И столько юных девственных сердец Твой нежный облик повторить готовы, Как не повторит кисть или резец. Так жизнь исправит вс? И если ты любви себя отдашь, Она тебя верней увековечит, Чем этот беглый, хрупкий карандаш. Отдав себя, ты сохранишь навеки Себя в созданье новом - в человеке. Но знает Бог, что этот скромный стих Сказать не может больше, чем гробница. Попробуй я оставить твой портрет, Изобразить стихами взор чудесный, - Потомок только скажет: Но ты милей, умеренней и краше. Ломает буря майские цветы, И так недолговечно лето наше! То нам слепит глаза небесный глаз, То светлый лик скрывает непогода. Ласкает, нежит и терзает нас Своей случайной прихотью природа. А у тебя не убывает день, Не увядает солнечное лето. И смертная тебя не скроет тень - Ты будешь вечно жить в строках поэта. Среди живых ты будешь до тех пор, Доколе дышит грудь и видит взор. Зимою, летом, осенью, весной Сменяй улыбок слезы, плачем - смех. Что хочешь делай с миром и со мной, - Один тебе я запрещаю грех. Чело, ланиты друга моего Не борозди тупым своим резцом. Пускай черты прекрасные его Для всех времен послужат образцом. А коль тебе не жаль его ланит, Мой стих его прекрасным сохранит! По-женски ты красив, но чужд измене, Царь и царица сердца моего. Твои нежный взор лишен игры лукавой, Но золотит сияньем все вокруг. Он мужествен и властью величавой Друзей пленяет и разит подруг. Тебя природа женщиною милой Задумала, но, страстью пленена, Она меня с тобою разлучила, А женщин осчастливила она. Но вот мое условье: Люби меня, а их дари любовью. Пускай они для украшенья строф Твердят в стихах, между собою споря, О звездах неба, о венках цветов, О драгоценностях земли и моря. В любви и в слове - правда мой закон, И я пишу, что милая прекрасна, Как все, кто смертной матерью рожден, А не как солнце или месяц ясный. Я не хочу хвалить любовь мою, - Я никому ее не продаю! Я молодость твою делю с тобою. Но если дни избороздят твои лик, Я буду знать, что побежден судьбою. Как в зеркало, глядясь в твои черты, Я самому себе кажусь моложе. Мне молодое сердце даришь ты, И я тебе свое вручаю тоже. Старайся же себя оберегать - Не для себя: А я готов, как любящая мать, Беречь твое от горя и недуга. Одна судьба у наших двух сердец: Замрет мое - и твоему конец! Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела. Так пусть же книга говорит с тобой. Пускай она, безмолвный мой ходатай, Идет к тебе с признаньем и мольбой И справедливой требует расплаты. Прочтешь ли ты слова любви немой? Услышишь ли глазами голос мой? С тех пор служу я рамою живой, А лучшее в искусстве - перспектива. Сквозь мастера смотри на мастерство, Чтоб свой портрет увидеть в этой раме. Та мастерская, что хранит его, Застеклена любимыми глазами. Мои глаза с твоими так дружны, Моими я тебя в душе рисую. Через твои с небесной вышины Заглядывает солнце в мастерскую. Увы, моим глазам через окно Твое увидеть сердце не дано. А я судьбой скромнее награжден, И для меня любовь - источник счастья. Под солнцем пышно листья распростер Наперсник принца, ставленник вельможи. Но гаснет солнца благосклонный взор, И золотой подсолнух гаснет тоже. Военачальник, баловень побед, В бою последнем терпит пораженье, И всех его заслуг потерян след. Его удел - опала и забвенье. Но нет угрозы титулам моим Пожизненным: Я не нашел тебя достойных слов. Но, если чувства верные оценишь, Ты этих бедных и нагих послов Своим воображением оденешь. А может быть, созвездья, что ведут Меня вперед неведомой дорогой, Нежданный блеск и славу придадут Моей судьбе, безвестной и убогой. Тогда любовь я покажу свою, А до поры во тьме ее таю. Но только лягу, вновь пускаюсь в путь - В своих мечтах - к одной и той же цели. Мои мечты и чувства в сотый раз Идут к тебе дорогой пилигрима, И, не смыкая утомленных глаз, Я вижу тьму, что и слепому зрима. Усердным взором сердца и ума Во тьме тебя ищу, лишенный зренья. И кажется великолепной тьма, Когда в нее ты входишь светлой тенью. Мне от любви покоя не найти. И днем и ночью - я всегда в пути. Тревоги дня не облегчает ночь, А ночь, как день, томит меня тоскою. И день и ночь - враги между собой - Как будто подают друг другу руки. Тружусь я днем, отвергнутый судьбой, А по ночам не сплю, грустя в разлуке. Чтобы к себе расположить рассвет, Я сравнивал с тобою день погожий И смуглой ночи посылал привет, Сказав, что звезды на тебя похожи. Но все трудней мой следующий день, И все темней грядущей ночи тень. С твоей любовью, с памятью о ней Всех королей на свете я сильней. Из глаз, не знавших слез, я слезы лью О тех, кого во тьме таит могила, Ищу любовь погибшую мою И все, что в жизни мне казалось мило. Веду я счет потерянному мной И ужасаюсь вновь потере каждой, И вновь плачу я дорогой ценой За то, за что платил уже однажды! Но прошлое я нахожу в тебе И все готов простить своей судьбе. В чертах прекрасных твоего лица Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых. Немало я над ними пролил слез, Склоняясь ниц у камня гробового. Но, видно, рок на время их унес - И вот теперь встречаемся мы снова. В тебе нашли последний свой приют Мне близкие и памятные лица, И все тебе с поклоном отдают Моей любви растраченной частицы. Всех дорогих в тебе я нахожу И весь тебе - им всем - принадлежу. Ее искусство выше будет вдвое. Но пусть я буду по-милу хорош Тем, что при жизни полон был тобою. Ведь если бы я не отстал в пути, - С растущим веком мог бы я расти И лучшие принес бы посвященья Среди певцов иного поколенья. Но так как с мертвым спор ведут они, - Во мне любовь, в них мастерство цени! Но часто позволяет небосвод Слоняться тучам перед светлым троном. Они ползут над миром омраченным, Лишая землю царственных щедрот. Подкралась туча хмурая, слепая, И нежный свет любви моей угас. Но не ропщу я на печальный жребий, - Бывают тучи на земле, как в небе. Но облаков меня догнала тень, Настигла буря с градом и дождем. Пускай потом, пробившись из-за туч, Коснулся нежно моего чела, Избитого дождем, твой кроткий луч, - Ты исцелить мне раны не могла. Меня не радует твоя печаль, Раскаянье твое не веселит. Сочувствие обидчика едва ль Залечит язвы жгучие обид. Но слез твоих, жемчужных слез ручьи, Как ливень, смыли все грехи твои! Нет розы без шипов; чистейший ключ Мутят песчинки; солнце и луну Скрывает тень затменья или туч. Мы все грешны, и я не меньше всех Грешу в любой из этих горьких строк, Сравненьями оправдывая грех, Прощая беззаконно твой порок. Защитником я прихожу на суд, Чтобы служить враждебной стороне. Моя любовь и ненависть ведут Войну междоусобную во мне. Хоть ты меня ограбил, милый вор, Но я делю твой грех и приговор. Я не хочу, чтоб мой порок любой На честь твою ложился, как пятно. Пусть нас в любви одна связует нить, Но в жизни горечь разная у нас. Она любовь не может изменить, Но у любви крадет за часом час. Как осужденный, права я лишен Тебя при всех открыто узнавать, И ты принять не можешь мой поклон, Чтоб не легла на честь твою печать. Ну что ж, пускай!.. Я так тебя люблю. Что весь я твой и честь твою делю! Великодушье, знатность, красота, И острый ум, и сила, и здоровье - Едва ль не каждая твоя черта Передается мне с твоей любовью. Не беден я, не слаб, не одинок, И тень любви, что на меня ложится, Таких щедрот несет с собой поток, Что я живу одной ее частицей. Все, что тебе могу я пожелать, Нисходит от тебя как благодать. И если я порой чего-то стою, Благодари себя же самого. Тот поражен душевной немотою, Кто в честь твою не скажет ничего. Для нас ты будешь музою десятой И в десять раз прекрасней остальных, Чтобы стихи, рожденные когда-то, Мог пережить тобой внушенный стих. Пусть будущие славят поколенья Нас за труды, тебя - за вдохновенье. Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого. Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты. Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть. Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам. Все, что любовью названо людьми, И без того тебе принадлежало. Тебе, мои друг, не ставлю я в вину, Что ты владеешь тем, чем я владею. Нет, я в одном тебя лишь упрекну, Что пренебрег любовью ты моею. Ты нищего лишил его сумы. Но я простил пленительного вора. Любви обиды переносим мы Трудней, чем яд открытого раздора. О ты, чье зло мне кажется добром. Убей меня, но мне не будь врагом! Приветливый, - ты лестью окружен, Хорош собой, - соблазну ты открыт. А перед лаской искушенных жен Сын женщины едва ли устоит. Но жалко, что в избытке юных сил Меня не обошел ты стороной И тех сердечных уз не пощадил, Где должен был нарушить долг двойной. Неверную своей красой пленя, Ты дважды правду отнял у меня. Твоей любви утрата мне страшна. Я сам для вас придумал оправданье: Любя меня, ее ты полюбил. А милая тебе дарит свиданья За то, что мне ты бесконечно мил. И если мне терять необходимо, - Свои потери вам я отдаю: Ее любовь нашел мой друг любимый, Любимая нашла любовь твою. Но если друг и я - одно и то же, То я, как прежде, ей всего дороже Открыв глаза, гляжу, не замечая, Но светел темный взгляд моих очей, Когда во сне к тебе их обращаю. И если так светла ночная тень - Твоей неясной тени отраженье, - То как велик твой свет в лучистый день, Насколько явь светлее сновиденья! Каким бы счастьем было для меня - Проснувшись утром, увидать воочью Тот ясный лик в лучах живого дня, Что мне светил туманно мертвой ночью. День без тебя казался ночью мне, А день я видел по ночам во сне. Будь я в любой из отдаленных стран, Я миновал бы тридевять земель. Пересекают мысли океан С той быстротой, с какой наметят цель. Пускай моя душа - огонь и дух, Но за мечтой, родившейся в мозгу, Я, созданный из элементов двух - Земли с водой, - угнаться не могу. Земля, - к земле навеки я прирос, Вода, - я лью потоки горьких слез. Дыханье мысли и огонь желанья Я шлю к тебе, пространству вопреки. Когда они - две вольные стихии - К тебе любви посольством улетят, Со мною остаются остальные И тяжестью мне душу тяготят. Тоскую я, лишенный равновесья, Пока стихии духа и огня Ко мне обратно не примчатся с вестью, Что друг здоров и помнит про меня. Но вновь через мгновенье Летят к тебе и мысли и стремленья. Они тебя не могут поделить. Мой глаз твой образ требует себе, А сердце в сердце хочет утаить. Клянется сердце верное, что ты Невидимо для глаз хранишься в нем. А глаз уверен, что твои черты Хранит он в чистом зеркале своем. Чтоб рассудить междоусобный спор, Собрались мысли за столом суда И помирить решили ясный взор И дорогое сердце навсегда. Они на части разделили клад, Доверив сердце сердцу, взгляду - взгляд. Они друг другу облегчают муки, Когда тебя напрасно ищет взор И сердце задыхается в разлуке. Твоим изображеньем зоркий глаз Дает и сердцу любоваться вволю. А сердце глазу в свой урочный час Мечты любовной уступает долю. Так в помыслах моих иль во плоти Ты предо мной в мгновение любое. Не дальше мысли можешь ты уйти. Я неразлучен с ней, она - с тобою. Мой взор тебя рисует и во сне И будит сердце, спящее во мне. А ты, кого мне больше жизни жаль, Пред кем и золото - блестящий сор, Моя утеха и моя печаль, Тебя любой похитить может вор. В каком ларце таить мне божество, Чтоб сохранить навеки взаперти? Где, как не в тайне сердца моего, Откуда ты всегда вольна уйти. Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз, Приманчивый для самых честных глаз! Меня оставить вправе ты, мой друг, А у меня для счастья нет заслуг. Усталый конь, забыв былую прыть, Едва трусит лениво подо мной, - Как будто знает: Хозяйских шпор не слушается он И только ржаньем шлет мне свой укор. Меня больнее ранит этот стон, Чем бедного коня - удары шпор. Я думаю, с тоскою глядя вдаль: За мною - радость, впереди - печаль. Но будет непростительным грехом, Коль он обратно так же повезет. Да поскачи на вихре я верхом, Я думал бы: Желанья не догонит лучший конь, Когда оно со ржаньем мчится вскачь. Оно легко несется, как огонь, И говорит ленивейшей из кляч: Но знаю я, что хрупко острие Минут счастливых, данных мне судьбою. Нам праздники, столь редкие в году, Несут с собой тем большее веселье. И редко расположены в ряду Других камней алмазы ожерелья. Пускай скрывает время, как ларец, Тебя, мой друг, венец мой драгоценный, Но счастлив я, когда алмаз свой пленный Оно освобождает наконец. Ты мне даришь и торжество свиданья, И трепетную радость ожиданья. Все по одной отбрасывают тени, А за тобою вьется миллион Твоих теней, подобий, отражений. Вообразим Адониса портрет, - С тобой он схож, как слепок твой дешевый. Елене в древности дивился свет. Ты - древнего искусства образ новый. Невинную весну и зрелый год Хранит твой облик, внутренний и внешний: Как время жатвы, полон ты щедрот, А видом день напоминаешь вешний. Все, что прекрасно, мы зовем твоим. Но с чем же сердце верное сравним? Мы в нежных розах ценим аромат, В их пурпуре живущий сокровенно. Пусть у цветов, где свил гнездо порок, И стебель, и шипы, и листья те же, И так же пурпур лепестков глубок, И тот же венчик, что у розы свежей, - Они цветут, не радуя сердец, И вянут, отравляя нам дыханье. А у душистых роз иной конец: Их душу перельют в благоуханье. Когда погаснет блеск очей твоих, Вся прелесть правды перельется в стих. К ним не пристанет пыль и грязь веков. Пусть опрокинет статуи война, Мятеж развеет каменщиков труд, Но врезанные в память письмена Бегущие столетья не сотрут. Ни смерть не увлечет тебя на дно, Ни темного забвения вражда. Тебе с потомством дальним суждено, Мир износив, увидеть день суда. Итак, до пробуждения живи В стихах, в сердцах, исполненных любви! Твое ли острие Тупей, чем жало голода и жажды? Как ни обильны яства и питье, Нельзя навек насытиться однажды. Ее голодный взгляд Сегодня утолен до утомленья, А завтра снова ты огнем объят, Рожденным для горенья, а не тленья. Чтобы любовь была нам дорога, Пусть океаном будет час разлуки, Пусть двое, выходя на берега, Один к другому простирают руки. Пусть зимней стужей будет этот час, Чтобы весна теплей пригрела нас! Так, прихотям твоим служить готовый, Я в ожиданье время провожу. Я про себя бранить не смею скуку, За стрелками часов твоих следя. Не проклинаю горькую разлуку, За дверь твою по знаку выходя. Не позволяю помыслам ревнивым Переступать заветный твой порог, И, бедный раб, считаю я счастливым Того, кто час пробыть с тобою мог. Я лишился зренья, И нет во мне ни тени подозренья. В дела господ не посвящают слуг. Зови меня, когда тебе угодно, А до того я буду терпелив. Удел мой - ждать, пока ты не свободна, И сдерживать упрек или порыв. Ты предаешься ль делу иль забаве, - Сама ты госпожа своей судьбе. И, провинившись пред собой, ты вправе Свою вину прощать самой себе. В часы твоих забот иль наслажденья Я жду тебя в тоске, без осужденья Тогда б я знал, что думали в те дни Об этом чуде, сложно совершенном, - Ушли ли мы вперед, или они, Иль этот мир остался неизменным. Но верю я, что лучшие слова В честь меньшего слагались божества! Младенчества новорожденный серп Стремится к зрелости и наконец, Кривых затмений испытав ущерб, Сдает в борьбе свой золотой венец. Резец годов у жизни на челе За полосой проводит полосу. Все лучшее, что дышит на земле, Ложится под разящую косу. Но время не сметет моей строки, Где ты пребудешь смерти вопреки! Твоя ль душа приходит в тишине Мои дела и помыслы проверить, Всю ложь и праздность обличить во мне, Всю жизнь мою, как свой удел, измерить? О нет, любовь твоя не так сильна, Чтоб к моему являться изголовью, Моя, моя любовь не знает сна. На страже мы стоим с моей любовью. Я не могу забыться сном, пока Ты - от меня вдали - к другим близка. Она проникла в кровь мою и плоть. И есть ли средство на земле, которым Я эту слабость, мог бы побороть? Мне кажется, нет равных красотою, Правдивей нет на свете никого. Мне кажется, так дорого я стою, Как ни одно земное существо. Когда же невзначай в зеркальной глади Я вижу настоящий образ свой В морщинах лет, - на этот образ глядя, Я сознаюсь в ошибке роковой. Себя, мой друг, я подменял тобою, Век уходящий - юною судьбою. Оружье это - черная строка. В ней все цвета переживут века. Все говорит о том, что час пробьет - И время унесет мою отраду. А это - смерть!.. Каким я хрупким счастьем овладел! Как сохранить дыханье розы алой, Когда осада тяжкая времен Незыблемые сокрушает скалы И рушит бронзу статуй и колонн? Где, какое Для красоты убежище найти? Как, маятник остановив рукою, Цвет времени от времени спасти?.. Но светлый облик милый Спасут, быть может, черные чернила! Мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянья, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеянье, И совершенству ложный приговор, И девственность, поруганную грубо, И неуместной почести позор, И мощь в плену у немощи беззубой, И прямоту, что глупостью слывет, И глупость в маске мудреца, пророка, И вдохновения зажатый рот, И праведность на службе у порока. Все мерзостно, что вижу я вокруг Но как тебя покинуть, милый друг! Чтобы служить бесчестью оправданьем? Чтобы грехам приобрести почет И ложь прикрыть своим очарованьем? Зачем искусства мертвые цвета Крадут его лица огонь весенний? Зачем лукаво ищет красота Поддельных роз, фальшивых украшений? Зачем его хранит природа-мать, Когда она давно уже не в силах В его щеках огнем стыда пылать, Играть живою кровью в этих жилах? Хранить затем, чтоб знал и помнил свет О том, что было и чего уж нет! Его лицо приветливо и скромно. Уста поддельных красок лишены. В его весне нет зелени заемной И новизна не грабит старины. Его хранит природа для сравненья Прекрасной правды с ложью украшенья. Вражды и дружбы общий приговор Не может к правде черточки прибавить. За внешний облик - внешний и почет. Но голос тех же судей неподкупных Звучит иначе, если речь зайдет О свойствах сердца, глазу недоступных. Толкует о душе твоей молва. А зеркало души - ее деянья. И заглушает сорная трава Твоих сладчайших роз благоуханье. Твой нежный сад запущен потому, Что он доступен всем и никому. Его не может очернить упрек - Ворона в лучезарной синеве. Ты хороша, но хором клеветы Еще дороже ты оценена. Находит червь нежнейшие цветы, А ты невинна, как сама весна. Избегла ты засады юных дней Иль нападавший побежден был сам, Но чистотой и правдою своей Ты не замкнешь уста клеветникам. Без этой легкой тени на челе Одна бы ты царила на земле! И, если перечтешь ты мой сонет, Ты о руке остывшей не жалей. Я не хочу туманить нежный цвет Очей любимых памятью своей. Я не хочу, чтоб эхо этих строк Меня напоминало вновь и вновь. Пускай замрут в один и тот же срок Мое дыханье и твоя любовь!.. Я не хочу, чтобы своей тоской Ты предала себя молве людской. Так мало ты хорошего найдешь, Перебирая все мои заслуги, Что поневоле, говоря о друге, Придумаешь спасительную ложь. Чтоб истинной любви не запятнать Каким-нибудь воспоминаньем ложным, Меня скорей из памяти изгладь, - Иль дважды мне ответ придется дать: За то, что был при жизни столь ничтожным И что потом тебя заставил лгать! Во мне ты видишь тот вечерний час, Когда поблек на западе закат И купол неба, отнятый у нас, Подобьем смерти - сумраком объят. Во мне ты видишь блеск того огня, Который гаснет в пепле прошлых дней, И то, что жизнью было для меня, Могилою становится моей. Но близостью конца Теснее наши связаны сердца! Ты вновь и вновь найдешь в моих стиха Все, что во мне тебе принадлежало. Пускай земле достанется мой прах, - Ты, потеряв меня, утратишь мало. С тобою будет лучшее во мне. А смерть возьмет от жизни быстротечно Осадок, остающийся на дне, То, что похитить мог бродяга встречный, Ей - черепки разбитого ковша, Тебе - мое вино, моя душа. С тобой веду я бесконечный спор, Как со своей сокровищницей скряга. То счастлив он, то мечется во сне, Боясь шагов, звучащих за стеною, То хочет быть с ларцом наедине, То рад блеснуть сверкающей казною. Так я, вкусив блаженство на пиру, Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда. Живу я тем, что у тебя беру, Моя надежда, мука и награда. В томительном чередованье дней То я богаче всех, то всех бедней. Не поискать ли мне тропы иной, Приемов новых, сочетаний странных? Я повторяю прежнее опять, В одежде старой появляюсь снова. И кажется, по имени назвать Меня в стихах любое может слово. Все это оттого, что вновь и вновь Решаю я одну свою задачу: Я о тебе пишу, моя любовь, И то же сердце, те же силы трачу. Все то же солнце ходит надо мной, Но и оно не блещет новизной! На белую страницу строчка ляжет - И вашу мысль увидят и прочтут. По черточкам морщин в стекле правдивом Мы все ведем своим утратам счет. А в шорохе часов неторопливом Украдкой время к вечности течет. Запечатлейте беглыми словами Все, что не в силах память удержать. Своих детей, давно забытых вами, Когда-нибудь вы встретите опять. Как часто эти найденные строки Для нас таят бесценные уроки. Глаза, что петь немого научили, Заставили невежество летать, - Искусству тонкому придали крылья, Изяществу - величия печать. И все же горд своим я приношеньем, Хоть мне такие крылья не даны. Стихам других ты служишь украшеньем, Мои стихи тобою рождены. Поэзия - в тебе. Простые чувства Ты возвышать умеешь до искусства. Но как теперь мои померкли строки И голос музы немощной затих! Я сознаю своих стихов бессилье. Но все, что можно о тебе сказать, Поэт в твоем находит изобилье, Чтобы тебе преподнести опять. Он славит добродетель, это слово Украв у поведенья твоего, Он воспевает красоту, но снова Приносит дар, ограбив божество. Благодарить не должен тот, кто платит Сполна за все, что стихотворец тратит. Но так как вольный океан широк И с кораблем могучим наравне Качает скромный маленький челнок, - Дерзнул я появиться на волне. Лишь с помощью твоей средь бурных вод Могу держаться, не иду ко дну. А он в сиянье парусов плывет, Бездонную тревожа глубину. Не знаю я, что ждет меня в пути, Но не боюсь и смерть в любви найти. Но пусть судьбы твоей прервется нить, Твой образ не исчезнет за могилой. Ты сохранишь и жизнь и красоту, А от меня ничто не сохранится. На кладбище покой я обрету, А твой приют - открытая гробница. Твой памятник - восторженный мой стих. Кто не рожден еще, его услышит. И мир повторит повесть дней твоих, Когда умрут все те, кто ныне дышит. Ты будешь жить, земной покинув прах, Там, где живет дыханье, - на устах! Твой ум изящен, как твои черты, Гораздо тоньше всех моих похвал. И поневоле строчек ищешь ты Новее тех, что я тебе писал. Я уступить соперникам готов. Но после риторических потуг Яснее станет правда этих слов, Что пишет просто говорящий друг. Бескровным краска яркая нужна, Твоя же кровь и без того красна. Вот почему молчания печать На скромные уста мои легла, - Чтобы свое величье доказать Без украшений красота могла. Но ты считаешь дерзостным грехом Моей влюбленной музы немоту. Меж тем другие немощным стихом Бессмертную хоронят красоту. То, что во взоре светится твоем, Твои певцы не выразят вдвоем. Кто у себя в сокровищнице прячет Пример тебе подобной красоты? Как беден стих, который не прибавил Достоинства виновнику похвал. Но только тот в стихах себя прославил, Кто попросту тебя тобой назвал. Пересказав, что сказано природой, Он создает правдивый твой портрет, Которому бесчисленные годы Восторженно дивиться будет свет. А голоса тебе любезной лести Звучат хулой твоей красе и чести! Меж тем поэты лучшие кругом Тебе во славу чертят письмена Красноречивым золотым пером. Моя богиня тише всех богинь. И я, как малограмотный дьячок, Умею только возглашать "аминь! За громкие слова цени певцов, Меня - за мысли тихие, без слов. Его ль рука, которую писать Учил какой-то дух, лишенный тела, На робкие уста кладет печать, Достигнув в мастерстве своем предела? О нет, ни он, ни дружественный дух - Его ночной советчик бестелесный - Так не могли ошеломить мой слух И страхом поразить мой дар словесный. Но если, ты с его не сходишь уст, - Мой стих, как дом, стоит открыт и пуст. Тебя удерживать не смею. Я дорого ценю любовь твою. Мне не по -средствам то, чем я владею, И я залог покорно отдаю. Я, как подарком, пользуюсь любовью. Заслугами не куплена она. И значит, добровольное условье По прихоти нарушить ты вольна. Дарила ты, цены не зная кладу Или не зная, может быть, меня. И не по праву взятую награду Я сохранял до нынешнего дня. Был королем я только в сновиденье. Меня лишило трона пробужденье. Отлично зная каждый свой порок, Я рассказать могу такую повесть, Что навсегда сниму с тебя упрек, Запятнанную оправдаю совесть. И буду благодарен я судьбе: Пускай в борьбе терплю я неудачу, Но честь победы приношу тебе И дважды обретаю все, что трачу. Ну, осуди меня за хромоту - И буду я ходить, согнув колено. Ты не найдешь таких обидных слов, Чтоб оправдать внезапность охлажденья, Как я найду. Я стать другим готов, Чтоб дать тебе права на отчужденье. Дерзну ли о тебе упомянуть? Считать я буду память вероломством И при других не выдам как-нибудь, Что мы старинным связаны знакомством. С самим собою буду я в борьбе: Мне тот враждебен, кто не мил тебе! Будь самой горькой из моих потерь, Но только не последней каплей горя! И если скорбь дано мне превозмочь, Не наноси удара из засады. Пусть бурная не разрешится ночь Дождливым утром - утром без отрады. Оставь меня, но не в последний миг, Когда от мелких бед я ослабею. Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг, Что это горе всех невзгод больнее, Что нет невзгод, а есть одна беда - Твоей любви лишиться навсегда. Есть у людей различные пристрастья, Но каждому милей всего одно. А у меня особенное счастье, - В нем остальное все заключено. Твоя любовь, мой друг, дороже клада, Почетнее короны королей, Наряднее богатого наряда, Охоты соколиной веселей. Ты можешь все отнять, чем я владею, И в этот миг я сразу обеднею. Моей ты будешь до последних дней. С любовью связан жизненный мой путь, И кончиться он должен вместе с ней. Зачем же мне бояться худших бед, Когда мне смертью меньшая грозит? И у меня зависимости нет От прихотей твоих или обид. Не опасаюсь я твоих измен. Твоя измена - беспощадный нож. О, как печальный жребий мой блажен: Я был твоим, и ты меня убьешь. Но счастья нет на свете без пятна. Кто скажет мне, что ты сейчас верна? Хоть стала ты иной, Но тень любви нам кажется любовью. Не сердцем - так глазами будь со мной. Твой взор не говорит о перемене. Он не таит ни скуки, ни вражды. Есть лица, на которых преступленья Чертят неизгладимые следы. Но, видно, так угодно высшим силам: Пусть лгут твои прекрасные уста, Но в этом взоре, ласковом и милом, По-прежнему сияет чистота. Прекрасно было яблоко, что с древа Адаму на беду сорвала Ева. Ему дано величьем обладать, А чтить величье призваны другие. Лелеет лето лучший свой цветок, Хоть сам он по себе цветет и вянет. Но если в нем приют нашел порок, Любой сорняк его достойней станет. Чертополох нам слаще и милей Растленных роз, отравленных лилей. Но, как в саду незримый червячок На розах чертит гибельный узор, - Так и тебя пятнает твой порок. Молва толкует про твои дела, Догадки щедро прибавляя к ним. Но похвалой становится хула. Порок оправдан именем твоим! В каком великолепнейшем дворце Соблазнам низким ты даешь приют! Под маскою прекрасной на лице, В наряде пышном их не узнают. Но красоту в пороках не сберечь. Ржавея, остроту теряет меч. Но, прелестью проступки оправдав, Ты в добродетель превращаешь грех. Поддельный камень в перстне королей Считается алмазом дорогим, - Так и пороки юности твоей Достоинствами кажутся другим. Как много волк похитил бы овец, Надев ягненка нежное руно. Как много можешь ты увлечь сердец Всем, что тебе судьбой твоей дано. Остановись, - я так тебя люблю, Что весь я твой и честь твою делю. Какой мороз стоял, какая тьма, Какой пустой декабрь царил вокруг! За это время лето протекло И уступило осени права. И осень шла, ступая тяжело, - Оставшаяся на сносях вдова. Казалось мне, что все плоды земли С рождения удел сиротский ждет. Нет в мире лета, если ты вдали. Где нет тебя, и птица не поет. А там, где слышен робкий, жалкий свист, В предчувствии зимы бледнеет лист. Все оживил он веяньем своим. В ночи звезда тяжелая Сатурна Смеялась и плясала вместе с ним. Но гомон птиц и запахи и краски Бесчисленных цветов не помогли Рождению моей весенней сказки. Не рвал я пестрых первенцев земли. Раскрывшиеся чаши снежных лилий, Пурпурных роз душистый первый цвет, Напоминая, мне не заменили Ланит и уст, которым равных нет. Была зима во мне, а блеск весенний Мне показался тенью милой тени. Лукавая крадет свой запах сладкий Из уст твоих, и каждый лепесток Свой бархат у тебя берет украдкой. У лилий - белизна твоей руки, Твой темный локон - в почках майорана, У белой розы - цвет твоей щеки, У красной розы - твой огонь румяный. У третьей розы - белой, точно снег, И красной, как заря, - твое дыханье. Но дерзкий вор возмездья не избег: Его червяк съедает в наказанье. Каких цветов в саду весеннем нет! И все крадут твой запах или цвет. Что молчат ее уста О том, кто вдохновлял ее полет? Иль, песенкой дешевой занята, Она ничтожным славу создает? Пой, суетная муза, для того, Кто может оценить твою игру, Кто придает и блеск, и мастерство, И благородство твоему перу. Вглядись в его прекрасные черты И, если в них морщину ты найдешь, Изобличи убийцу красоты, Строфою гневной заклейми грабеж. Пока не поздно, времени быстрей Бессмертные черты запечатлей! Но, может быть, ты скажешь мне в ответ, Что красоту не надо украшать, Что правде придавать не надо цвет И лучшее не стоит улучшать. Да, совершенству не нужна хвала, Но ты ни слов, ни красок не жалей, Чтоб в славе красота пережила Свой золотом покрытый мавзолей. Нетронутым - таким, как в наши дни, Прекрасный образ миру сохрани! Торгует чувством тот, что перед светом Всю душу выставляет напоказ. Тебя встречал я песней, как приветом, Когда любовь нова была для нас. Так соловей гремит в полночный час Весной, но флейту забывает летом. Ночь не лишится прелести своей, Когда его умолкнут излиянья. Но музыка, звуча со всех ветвей, Обычной став, теряет обаянье. И я умолк подобно соловью: Свое пропел и больше не пою. Но, видно, лучше голый мой сюжет Без добавленья похвалы моей. Вот почему писать я перестал. Но сам взгляни в зеркальное стекло И убедись, что выше всех похвал Стеклом отображенное чело. Зачем же нам, пытаясь передать, Столь совершенный портить образец? И мы напрасно спорить не хотим С природой или зеркалом твоим. Такой же ты была, когда впервые Тебя я встретил. Три зимы седые Трех пышных лет запорошили след. Три нежные весны сменили цвет На сочный плод и листья огневые, И трижды лес был осенью раздет А над тобой не властвуют стихии. На циферблате, указав нам час, Покинув цифру, стрелка золотая Чуть движется невидимо для глаз, Так на тебе я лет не замечаю. И если уж закат необходим, - Он был перед рождением твоим! Пою я гимны, полные любви, Ему, о нем и только для него. Его любовь нежнее с каждым днем, И, постоянству посвящая стих, Я поневоле говорю о нем, Не зная тем и замыслов других. В них три определенья божества, Но сколько сочетаний этих слов! Добро, краса и верность жили врозь, Но это все в тебе одном слилось. В любой строке к своей прекрасной даме Поэт мечтал тебя предугадать, Но всю тебя не мог он передать, Впиваясь в даль влюбленными глазами. А нам, кому ты наконец близка, - Где голос взять, чтобы звучал века? Свое затменье смертная луна Пережила назло пророкам лживым. Надежда вновь на трон возведена, И долгий мир сулит расцвет оливам. Разлукой смерть не угрожает нам. Пусть я умру, но я в стихах воскресну. Слепая смерть грозит лишь племенам, Еще не просветленным, бессловесным. В моих стихах и ты переживешь Венцы тиранов и гербы вельмож. Что мне припомнить, что мне рассказать, Чтобы твои достоинства прославить? Нет ничего, мой друг. Но свой привет, Как старую молитву - слово в слово, - Я повторяю. Новизны в нем нет, Но он звучит торжественно и ново. Бессмертная любовь, рождаясь вновь, Нам неизбежно кажется другою. Морщин не знает вечная любовь И старость делает своим слугою. И там ее рожденье, где молва И время говорят: Как мог я изменить иль измениться? Моя душа, душа моей любви, В твоей груди, как мой залог, хранится. Ты - мой приют, дарованный судьбой. Я уходил и приходил обратно Таким, как был, и приносил с собой Живую воду, что смывает пятна. Пускай грехи мою сжигают кровь, Но не дошел я до последней грани, Чтоб из скитаний не вернуться вновь К тебе, источник всех благодеяний. Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Все кончено, и я не буду вновь Искать того, что обостряет страсти, Любовью новой проверять любовь. Ты - божество, и весь в твоей я власти. Вблизи небес ты мне приют найди На этой чистой, любящей груди. Красильщик скрыть не может ремесло. Так на меня проклятое занятье Печатью несмываемой легло. О, помоги мне смыть мое проклятье! Согласен я без ропота глотать Лекарственные горькие коренья, Не буду горечь горькою считать, Считать неправой меру исправленья. Но жалостью своей, о милый друг, Ты лучше всех излечишь мой недуг! Лишь похвала твоя и твой укор Моей отрадой будут и печалью. Для всех других я умер с этих пор И чувства оковал незримой сталью. В такую бездну страх я зашвырнул, Что не боюсь гадюк, сплетенных вместе, И до меня едва доходит гул Лукавой клеветы и лживой лести. Я слышу сердце друга моего, А все кругом беззвучно и мертво. Ни сердцу, ни сознанью беглый взгляд Не может дать о виденном отчет. Траве, цветам и птицам он не рад, И в нем ничто подолгу не живет. Прекрасный и уродливый предмет В твое подобье превращает взор: Голубку и ворону, тьму и свет, Лазурь морскую и вершины гор. Тобою полон и тебя лишен, Мой верный взор неверный видит сон. Иль волшебству тобой он обучен. Из чудищ и бесформенных вещей Он херувимов светлых создает. Всему, что входит в круг его лучей, С твоим лицом он сходство придает. Известно глазу все, что я люблю, И он умеет чашу преподнесть, Чтобы пришлась по вкусу королю. Пусть это яд, - мой глаз искупит грех: Он пробует отраву раньше всех! Не знал я, полным пламенем горя, Что я любить еще нежней умею. Случайностей предвидя миллион, Вторгающихся в каждое мгновенье, Ломающих незыблемый закон, Колеблющих и клятвы и стремленья, Не веря переменчивой судьбе, А только часу, что еще не прожит, Я говорил: Я был пред ней не прав, Ребенка взрослой женщиной назвав. Может ли измена Любви безмерной положить конец? Любовь не знает убыли и тлена. Любовь - над бурей поднятый маяк, Не меркнущий во мраке и тумане. Любовь - звезда, которою моряк Определяет место в океане. Любовь - не кукла жалкая в руках У времени, стирающего розы На пламенных устах и на щеках, И не страшны ей времени угрозы. А если я не прав и лжет мой стих, То нет любви - и нет стихов моих! Все преступленья вольности моей Ты положи с моей любовью рядом, Представь на строгий суд твоих очей, Но не казни меня смертельным взглядом. Но вся моя вина Покажет, как любовь твоя верна. Мы горечь пьем, чтоб избежать отравы, Нарочно возбуждая дурноту. Так, избалованный твоей любовью, Я в горьких мыслях радость находил И сам себе придумал нездоровье Еще в расцвете бодрости и сил. От этого любовного коварства И спасенья вымышленных бед Я заболел не в шутку и лекарства Горчайшие глотал себе во вред. То я страшусь, то взят надеждой в плен, К богатству близок и лишаюсь клада. Чем согрешил я в свой счастливый час, Когда в блаженстве я достиг зенита? Какой недуг всего меня потряс Так, что глаза покинули орбиты? О, благодетельная сила зла! Все лучшее от горя хорошеет, И та любовь, что сожжена дотла, Еще пышней цветет и зеленеет. Так после всех бесчисленных утрат Во много раз я более богат. Сам испытав печаль, Я должен гнуться под своей виною, Коль это сердце - сердце, а не сталь. И если я потряс обидой друга, Как он меня, - его терзает ад, И у меня не может быть досуга Припоминать обид минувших яд. Пускай та ночь печали и томленья Напомнит мне, что чувствовал я сам, Чтоб другу я принес для исцеленья, Как он тогда, раскаянья бальзам. Я все простил, что испытал когда-то, И ты прости, - взаимная расплата! И гибнет радость, коль ее судить Должно не наше, а чужое мненье. Как может взгляд чужих порочных глаз Щадить во мне игру горячей крови? Пусть грешен я, но не грешнее вас, Мои шпионы, мастера злословья. Я - это я, а вы грехи мои По своему равняете примеру. Но, может быть, я прям, а у судьи Неправого в руках кривая мера, И видит он в любом из ближних ложь, Поскольку ближний на него похож! В мозгу - Верней, чем на пергаменте и воске, - Я образ твои навеки сберегу, И не нужны мне памятные доски. Ты будешь жить до тех далеких дней, Когда живое, уступая тленью, Отдаст частицу памяти твоей Всесильному и вечному забвенью. Так долго бы не,сохранился воск Твоих таблиц - подарок твой напрасный. Нет, любящее сердце, чуткий мозг Полнее сберегут твой лик прекрасный. Кто должен памятку любви хранить, Тому способна память изменять! Те пирамиды, что возведены Тобою вновь, не блещут новизной. Они - перелицовка старины. Нас немудрено Прельстить перелицованным старьем. Мы верим, будто нами рождено Все то, что мы от предков узнаем. Цена тебе с твоим архивом грош. Во мне и тени удивленья нет Пред тем, что есть и было. Эту ложь Плетешь ты в спешке суетливых лет. И если был я верен до сих пор, Не изменюсь тебе наперекор! Но нет, мою любовь не создал случай. Ей не сулит судьбы слепая власть Быть жалкою рабой благополучии И жалкой жертвой возмущенья пасть. Ей не страшны уловки и угрозы Тех, кто у счастья час берет внаем. Ее не холит луч, не губят грозы. Она идет своим большим путем. И этому ты, временщик, свидетель, Чья жизнь - порок, а гибель - добродетель. Кто гонится за внешней суетой, Теряет все, не рассчитав расплаты, И часто забывает вкус простой; Избалован стряпней замысловатой. Нет, лишь твоих даров я буду ждать. А ты прими мой хлеб, простой и скудный. Дается он тебе, как благодать, В знак бескорыстной жертвы обоюдной. Чем душе трудней, Тем менее ты властвуешь над ней! Природа, разрушительница-мать, Твой ход упорно возвращает вспять. Она тебя хранит для праздной шутки, Чтобы, рождая, убивать минутки. Но бойся госпожи своей жестокой: Коварная щадит тебя до срока. Когда же это время истечет, - Предъявит счет и даст тебе расчет. Но, видно, изменился белый свет, - Прекрасное подделкой очернили. С тех пор как все природные цвета Искусно подменяет цвет заемный, Последних прав лишилась красота, Слывет она безродной и бездомной. Вот почему и волосы и взор Возлюбленной моей чернее ночи, - Как будто носят траурный убор По тем, кто краской красоту порочит. Но так идет им черная фата, Что красотою стала чернота. Обидно мне, что ласки нежных рук Ты отдаешь танцующим ладам, Срывая краткий, мимолетный звук, - А не моим томящимся устам. Я весь хотел бы клавишами стать, Чтоб только пальцы легкие твои Прошлись по мне, заставив трепетать, Когда ты струн коснешься в забытьи. Но если счастье выпало струне, Отдай ты руки ей, а губы - мне! Оно Безжалостно, коварно, бесновато, Жестоко, грубо, ярости полно. Утолено, - влечет оно презренье, В преследованье не жалеет сил. И тот лишен покоя и забвенья, Кто невзначай приманку проглотил. Безумное, само с собой в раздоре, Оно владеет иль владеют им. В надежде - радость, в испытанье - горе, А в прошлом - сон, растаявший, как дым. Но избежит ли грешный Небесных врат, ведущих в ад кромешный? С дамасской розой, алой или белой, Нельзя сравнить оттенок этих щек. А тело пахнет так, как пахнет тело, Не как фиалки нежный лепесток. Ты не найдешь в ней совершенных линий, Особенного света на челе. Не знаю я, как шествуют богини, Но милая ступает по земле. И все ж она уступит тем едва ли, Кого в сравненьях пышных оболгали. Ты знаешь, что моя слепая страсть Тебя считает даром драгоценным. Пусть говорят, что смуглый облик твой Не стоит слез любовного томленья, - Я не решаюсь в спор вступать с молвой, Но спорю с ней в своем воображенье. Чтобы себя уверить до конца И доказать нелепость этих басен, Клянусь до слез, что темный цвет лица И черный цвет волос твоих прекрасен. Беда не в том, что ты лицом смугла, - Не ты черна, черны твои дела! Они меня, Забытого, жалеют непритворно. Отвергнутого друга хороня, Они, как траур, носят цвет свой черный. Поверь, что солнца блеск не так идет Лицу седого раннего востока, И та звезда, что вечер к нам ведет, - Небес прозрачных западное око - Не так лучиста и не так светла, Как этот взор, прекрасный и прощальный. Ах, если б ты и сердце облекла В такой же траур, мягкий и печальный, - Я думал бы, что красота сама Черна, как ночь, и ярче света - тьма! Терзать меня тебе казалось мало, - Мой лучший друг захвачен в тот же плен Жестокая, меня недобрым глазом Ты навсегда лишила трех сердец: Теряя волю, я утратил разом Тебя, себя и друга наконец. Но друга ты избавь от рабской доли И прикажи, чтоб я его стерег. Я буду стражем, находясь в неволе, И сердце за него отдам в залог. Ты - моя темница, И все мое со мной должно томиться. Теперь судьба моя Окажется заложенным именьем, Чтоб только он - мое второе "я" - По-прежнему служил мне утешеньем. Но он не хочет и не хочешь ты. Ты не отдашь его корысти ради. А он из бесконечной доброты Готов остаться у тебя в закладе. Он поручитель мой и твой должник. Ты властью красоты своей жестокой Преследуешь его, как ростовщик, И мне грозишь судьбою одинокой. Свою свободу отдал он в залог, Но мне свободу возвратить не мог! Желанием томим, Молю тебя: Ужели ты, чья воля так безбрежна, Не можешь для моей найти приют? И, если есть желаньям отклик нежный, Ужель мои ответа не найдут? Как в полноводном, вольном океане Приют находят странники-дожди, - Среди своих бесчисленных желаний И моему пристанище найди. Недобрым "нет" не причиняй мне боли. Желанья все в твоей сольются воле. Но ты скажи ей, как меня зовут. Меня прозвали "волей" иль "желаньем" А воле есть в любой душе приют. Она твоей души наполнит недра Собой одной и множествами воль. А в тех делах, где счет ведется щедро, Число "один" - не более чем ноль. Пусть я ничто во множестве несметном, Но для тебя останусь я одним. Для всех других я буду незаметным, Но пусть тобою буду я любим. Ты полюби сперва мое прозванье, Тогда меня полюбишь. Сокращенное имя поэта "Will" от "William" - "Вильям" пишется и звучит так же, как слово, означающее волю или желание. Не вижу я того, что вижу ясно. Я видел красоту, но каждый раз Понять не мог, что дурно, что прекрасно. И если взгляды сердце завели И якорь бросили в такие воды, Где многие проходят корабли, - Зачем ему ты не даешь свободы? Как сердцу моему проезжий двор Казаться мог усадьбою счастливой? Но все, что видел, отрицал мой взор, Подкрашивая правдой облик лживый. Правдивый свет мне заменила тьма, И ложь меня объяла, как чума. Польщенный тем, что я еще могу Казаться юным правде вопреки, Я сам себе в своем тщеславье лгу, И оба мы от правды далеки. Не скажешь ты, что солгала мне вновь, И мне признать свой возраст смысла нет. Доверьем мнимым держится любовь, А старость, полюбив, стыдится лет. Я лгу тебе, ты лжешь невольно мне, И, кажется, довольны мы вполне! Уж лучше силу силой побеждай, Но хитростью не наноси мне ран. Люби другого, но в минуты встреч Ты от меня ресниц не отводи. Твой взгляд - разящий меч, И нет брони на любящей груди. Сама ты знаешь силу глаз твоих, И, может статься, взоры отводя, Ты убивать готовишься других, Меня из милосердия щадя. Пускай прямой твой взгляд Убьет меня, - я смерти буду рад. Не размыкай Зажатых уст моей душевной боли. Не то страданья, хлынув через край, Заговорят внезапно поневоле. Хоть ты меня не любишь, обмани Меня поддельной, мнимою любовью. Кто доживает считанные дни, Ждет от врачей надежды на здоровье. Презреньем ты с ума меня сведешь И вынудишь молчание нарушить. А злоречивый свет любую ложь, Любой безумный бред готов подслушать. Чтоб избежать позорного клейма, Криви душой, а с виду будь пряма! А сердце ни одной твоей вины Не видит и с глазами не согласно. Ушей твоя не услаждает речь. Твой голос, взор и рук твоих касанье, Прельщая, не могли меня увлечь На праздник слуха, зренья, осязанья. И все же внешним чувствам не дано - Ни всем пяти, ни каждому отдельно - Уверить сердце бедное одно, Что это рабство для него смертельно. В своем несчастье одному я рад, Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад. Ты не прощаешь моего порока. Но, наши преступления сравнив, Моей любви не бросишь ты упрека. Или поймешь, что не твои уста Изобличать меня имеют право. Осквернена давно их красота Изменой, ложью, клятвою лукавой. Грешнее ли моя любовь твоей? Пусть я люблю тебя, а ты - другого, Но ты меня в несчастье пожалей, Чтоб свет тебя не осудил сурово. А если жалость спит в твоей груди, То и сама ты жалости не жди! Так ты меня оставила, мой друг, Гонясь за тем, что убегает прочь. Я, как дитя, ищу тебя вокруг, Зову тебя, терзаясь день и ночь. Скорей мечту крылатую лови И возвратись к покинутой любви. Мужчина светлокудрый, светлоокий И женщина, в чьих взорах мрак ночной. Чтобы меня низвергнуть в ад кромешный, Стремится демон ангела прельстить, Увлечь его своей красою грешной И в дьявола соблазном превратить. Не знаю я, следя за их борьбою, Кто победит, но доброго не жду. Мои друзья - друзья между собою, И я боюсь, что ангел мой в аду. Но там ли он, - об этом знать я буду, Когда извергнут будет он оттуда. Но едва Она приметила мой страх, - Как придержала язычок, Который мне до этих пор Шептал то ласку, то упрек, А не жестокий приговор. Недолгий гость, зачем такие средства Расходуешь на свой наемный дом, Чтобы слепым червям отдать в наследство Имущество, добытое трудом? Расти, душа, и насыщайся вволю, Копи свой клад за счет бегущих дней И, лучшую приобретая долю, Живи богаче, внешне победней. Над смертью властвуй в жизни быстротечной, И смерть умрет, а ты пребудешь вечно. Моя душа больна Томительной, неутолимой жаждой. Того же яда требует она, Который отравил ее однажды. Мой разум-врач любовь мою лечил. Она отвергла травы и коренья, И бедный лекарь выбился из сил И нас покинул, потеряв терпенье. Отныне мой недуг неизлечим. Душа ни в чем покоя не находит. Покинутые разумом моим, И чувства и слова по воле бродят. И долго мне, лишенному ума, Казался раем ад, а светом - тьма! Расходится с действительностью зренье. Или настолько разум мой угас, Что отрицает зримые явленья? Коль хорошо, что нравится глазам, То как же мир со мною не согласен? А если нет, -признать я должен сам, Что взор любви неверен и неясен. Подчас и солнце слепнет до тех пор, Пока все небо не омоют грозы. Любовь хитра, - нужны ей слез ручьи, Чтоб утаить от глаз грехи свои! Но разве я, ведя войну с тобою, Не на твоей воюю стороне И не сдаю оружия без боя? Вступал ли я в союз с твоим врагом, Люблю ли тех, кого ты ненавидишь? И разве не виню себя кругом, Когда меня напрасно ты обидишь? Какой заслугой я горжусь своей, Чтобы считать позором униженье? Твой грех мне добродетели милей, Мой приговор - ресниц твоих движенье. В твоей вражде понятно мне одно: Ты любишь зрячих, - я ослеп давно. Я собственным глазам внушаю ложь, Клянусь им, что не светел свет дневной. Так бесконечно обаянье зла, Уверенность и власть греховных сил, Что я, прощая черные дела, Твой грех, как добродетель, полюбил. Все, что вражду питало бы в другом, Питает нежность у меня в груди. Люблю я то, что все клянут кругом, Но ты меня со всеми не суди. Особенной любви достоин тот, Кто недостойной душу отдает. И ты не обличай моих пороков Или себя к ответу призови. Тобою предан, я себя всецело Страстям простым и грубым предаю. Мой дух лукаво соблазняет тело, И плоть победу празднует свою. При имени твоем она стремится На цель своих желаний указать, Встает, как раб перед своей царицей, Чтобы упасть у ног ее опять. Кто знал в любви, паденья и подъемы, Тому глубины совести знакомы. Но есть ли у меня на то права, Чтоб упрекнуть тебя в двойной измене? Признаться, сам я совершил не два, А целых двадцать клятвопреступлений. Я клялся в доброте твоей не раз, В твоей любви и верности глубокой. Я ослеплял зрачки пристрастных глаз, Дабы не видеть твоего порока. Огонь погас, а в ручейке вода Нагрелась, забурлила, закипела. И вот больные сходятся туда Лечить купаньем немощное тело. А между тем любви лукавый бог Добыл огонь из глаз моей подруги И сердце мне для опыта поджег. О, как с тех пор томят меня недуги! Но исцелить их может не ручей, А тот же яд - огонь ее очей. Увидев, что уснул коварный бог, Решились нимфы выбежать из чащи. Одна из них приблизилась к огню, Который девам бед наделал много, И в воду окунула головню, Обезоружив дремлющего бога. Вода потока стала горячей. Она лечила многие недуги. И я ходил купаться в тот ручей, Чтоб излечиться от любви к подруге. Любовь нагрела воду, - но вода Любви не охлаждала никогда. Then being asked, where all thy beauty lies, Where all the treasure of thy lusty days; To say, within thine own deep sunken eyes, Were an all-eating shame, and thriftless praise. III Look in thy glass and tell the face thou viewest Now is the time that face should form another; Whose fresh repair if now thou not renewest, Thou dost beguile the world, unbless some mother. Or who is he so fond will be the tomb Of his self-love, to stop posterity? Then, beauteous niggard, why dost thou abuse The bounteous largess given thee to give? Profitless usurer, why dost thou use So great a sum of sums, yet canst not live? For having traffic with thy self alone, Thou of thy self thy sweet self dost deceive: Then how when nature calls thee to be gone, What acceptable audit canst thou leave? Then what could death do if thou shouldst depart, Leaving thee living in posterity? So thou, thyself outgoing in thy noon Unlooked on diest unless thou get a son. Sweets with sweets war not, joy delights in joy: If the true concord of well-tuned sounds, By unions married, do offend thine ear, They do but sweetly chide thee, who confounds In singleness the parts that thou shouldst bear. Mark how one string, sweet husband to another, Strikes each in each by mutual ordering; Resembling sire and child and happy mother, Who, all in one, one pleasing note do sing: Whose speechless song being many, seeming one, Sings this to thee: Shall hate be fairer lodged than gentle love? Be, as thy presence is, gracious and kind, Or to thyself at least kind-hearted prove: Make thee another self for love of me, That beauty still may live in thine or thee. Herein lives wisdom, beauty, and increase; Without this folly, age, and cold decay: If all were minded so, the times should cease And threescore year would make the world away. Let those whom nature hath not made for store, Harsh, featureless, and rude, barrenly perish: Against this coming end you should prepare, And your sweet semblance to some other give: Dear my love, you know, You had a father: But from thine eyes my knowledge I derive, And, constant stars, in them I read such art As truth and beauty shall together thrive, If from thyself, to store thou wouldst convert; Or else of thee this I prognosticate: XV When I consider every thing that grows Holds in perfection but a little moment, That this huge stage presenteth nought but shows Whereon the stars in secret influence comment; When I perceive that men as plants increase, Cheered and checked even by the self-same sky, Vaunt in their youthful sap, at height decrease, And wear their brave state out of memory; Then the conceit of this inconstant stay Sets you most rich in youth before my sight, Where wasteful Time debateth with decay To change your day of youth to sullied night, And all in war with Time for love of you, As he takes from you, I engraft you new. XVI But wherefore do not you a mightier way Make war upon this bloody tyrant, Time? And fortify your self in your decay With means more blessed than my barren rhyme? Now stand you on the top of happy hours, And many maiden gardens, yet unset, With virtuous wish would bear you living flowers, Much liker than your painted counterfeit: To give away yourself, keeps yourself still, And you must live, drawn by your own sweet skill. Though yet heaven knows it is but as a tomb Which hides your life, and shows not half your parts. But were some child of yours alive that time, You should live twice, in it, and in my rhyme. Thou art more lovely and more temperate: Yet, do thy worst old Time: And for a woman wert thou first created; Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting, And by addition me of thee defeated, By adding one thing to my purpose nothing. Let them say more that like of hearsay well; I will not praise that purpose not to sell. For all that beauty that doth cover thee, Is but the seemly raiment of my heart, Which in thy breast doth live, as thine in me: How can I then be elder than thou art? Now see what good turns eyes for eyes have done: Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me Are windows to my breast, where-through the sun Delights to peep, to gaze therein on thee; Yet eyes this cunning want to grace their art, They draw but what they see, know not the heart. The painful warrior famoused for fight, After a thousand victories once foiled, Is from the book of honour razed quite, And all the rest forgot for which he toiled: Then happy I, that love and am beloved, Where I may not remove nor be removed. XXVI Lord of my love, to whom in vassalage Thy merit hath my duty strongly knit, To thee I send this written embassage, To witness duty, not to show my wit: Till whatsoever star that guides my moving, Points on me graciously with fair aspect, And puts apparel on my tottered loving, To show me worthy of thy sweet respect: Then may I dare to boast how I do love thee; Till then, not show my head where thou mayst prove me. For then my thoughts--from far where I abide-- Intend a zealous pilgrimage to thee, And keep my drooping eyelids open wide, Looking on darkness which the blind do see: XXVIII How can I then return in happy plight, That am debarred the benefit of rest? I tell the day, to please him thou art bright, And dost him grace when clouds do blot the heaven: Thou art the grave where buried love doth live, Hung with the trophies of my lovers gone, Who all their parts of me to thee did give, That due of many now is thine alone: XXXIII Full many a glorious morning have I seen Flatter the mountain tops with sovereign eye, Kissing with golden face the meadows green, Gilding pale streams with heavenly alchemy; Anon permit the basest clouds to ride With ugly rack on his celestial face, And from the forlorn world his visage hide, Stealing unseen to west with this disgrace: Nor can thy shame give physic to my grief; Though thou repent, yet I have still the loss: XXXV No more be grieved at that which thou hast done: Roses have thorns, and silver fountains mud: Clouds and eclipses stain both moon and sun, And loathsome canker lives in sweetest bud. Such civil war is in my love and hate, That I an accessary needs must be, To that sweet thief which sourly robs from me. XXXVI Let me confess that we two must be twain, Although our undivided loves are one: So shall those blots that do with me remain, Without thy help, by me be borne alone. I may not evermore acknowledge thee, Lest my bewailed guilt should do thee shame, Nor thou with public kindness honour me, Unless thou take that honour from thy name: But do not so, I love thee in such sort, As thou being mine, mine is thy good report. Look what is best, that best I wish in thee: This wish I have; then ten times happy me! Be thou the tenth Muse, ten times more in worth Than those old nine which rhymers invocate; And he that calls on thee, let him bring forth Eternal numbers to outlive long date. If my slight muse do please these curious days, The pain be mine, but thine shall be the praise. What can mine own praise to mine own self bring? XL Take all my loves, my love, yea take them all; What hast thou then more than thou hadst before? No love, my love, that thou mayst true love call; All mine was thine, before thou hadst this more. I do forgive thy robbery, gentle thief, Although thou steal thee all my poverty: Lascivious grace, in whom all ill well shows, Kill me with spites yet we must not be foes. XLI Those pretty wrongs that liberty commits, When I am sometime absent from thy heart, Thy beauty, and thy years full well befits, For still temptation follows where thou art. XLII That thou hast her it is not all my grief, And yet it may be said I loved her dearly; That she hath thee is of my wailing chief, A loss in love that touches me more nearly. Loving offenders thus I will excuse ye: XLIII When most I wink, then do mine eyes best see, For all the day they view things unrespected; But when I sleep, in dreams they look on thee, And darkly bright, are bright in dark directed. How would, I say, mine eyes be blessed made By looking on thee in the living day, When in dead night thy fair imperfect shade Through heavy sleep on sightless eyes doth stay! All days are nights to see till I see thee, And nights bright days when dreams do show thee me. XLIV If the dull substance of my flesh were thought, Injurious distance should not stop my way; For then despite of space I would be brought, From limits far remote, where thou dost stay. XLV The other two, slight air, and purging fire Are both with thee, wherever I abide; The first my thought, the other my desire, These present-absent with swift motion slide. This told, I joy; but then no longer glad, I send them back again, and straight grow sad. XLVII Betwixt mine eye and heart a league is took, And each doth good turns now unto the other: XLVIII How careful was I when I took my way, Each trifle under truest bars to thrust, That to my use it might unused stay From hands of falsehood, in sure wards of trust! But thou, to whom my jewels trifles are, Most worthy comfort, now my greatest grief, Thou best of dearest, and mine only care, Art left the prey of every vulgar thief. To leave poor me thou hast the strength of laws, Since why to love I can allege no cause. The bloody spur cannot provoke him on, That sometimes anger thrusts into his hide, Which heavily he answers with a groan, More sharp to me than spurring to his side; For that same groan doth put this in my mind, My grief lies onward, and my joy behind. LI Thus can my love excuse the slow offence Of my dull bearer when from thee I speed: From where thou art why should I haste me thence? Till I return, of posting is no need. Then should I spur, though mounted on the wind, In winged speed no motion shall I know, Then can no horse with my desire keep pace. LII So am I as the rich, whose blessed key, Can bring him to his sweet up-locked treasure, The which he will not every hour survey, For blunting the fine point of seldom pleasure. Therefore are feasts so solemn and so rare, Since, seldom coming in the long year set, Like stones of worth they thinly placed are, Or captain jewels in the carcanet. Blessed are you whose worthiness gives scope, Being had, to triumph; being lacked, to hope. LIII What is your substance, whereof are you made, That millions of strange shadows on you tend? Since every one hath, every one, one shade, And you but one, can every shadow lend. Speak of the spring, and foison of the year, The one doth shadow of your beauty show, The other as your bounty doth appear; And you in every blessed shape we know. In all external grace you have some part, But you like none, none you, for constant heart. The rose looks fair, but fairer we it deem For that sweet odour, which doth in it live. Sweet roses do not so; Of their sweet deaths are sweetest odours made: And so of you, beauteous and lovely youth, When that shall vade, my verse distills your truth. So, love, be thou, although to-day thou fill Thy hungry eyes, even till they wink with fulness, To-morrow see again, and do not kill The spirit of love, with a perpetual dulness. LVII Being your slave what should I do but tend Upon the hours, and times of your desire? I have no precious time at all to spend; Nor services to do, till you require. Nor dare I chide the world without end hour, Whilst I, my sovereign, watch the clock for you, Nor think the bitterness of absence sour, When you have bid your servant once adieu; Nor dare I question with my jealous thought Where you may be, or your affairs suppose, But, like a sad slave, stay and think of nought Save, where you are, how happy you make those. So true a fool is love, that in your will, Though you do anything, he thinks no ill. LVIII That god forbid, that made me first your slave, I should in thought control your times of pleasure, Or at your hand the account of hours to crave, Being your vassal, bound to stay your leisure! Be where you list, your charter is so strong That you yourself may privilege your time To what you will; to you it doth belong Yourself to pardon of self-doing crime. I am to wait, though waiting so be hell, Not blame your pleasure be it ill or well. Oh that record could with a backward look, Even of five hundred courses of the sun, Show me your image in some antique book, Since mind at first in character was done, That I might see what the old world could say To this composed wonder of your frame; Whether we are mended, or where better they, Or whether revolution be the same. Oh sure I am the wits of former days, To subjects worse have given admiring praise. LX Like as the waves make towards the pebbled shore, So do our minutes hasten to their end; Each changing place with that which goes before, In sequent toil all forwards do contend. And yet to times in hope, my verse shall stand Praising thy worth, despite his cruel hand. LXI Is it thy will, thy image should keep open My heavy eyelids to the weary night? Dost thou desire my slumbers should be broken, While shadows like to thee do mock my sight? It is my love that keeps mine eye awake: Mine own true love that doth my rest defeat, To play the watchman ever for thy sake: For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere, From me far off, with others all too near. LXII Sin of self-love possesseth all mine eye And all my soul, and all my every part; And for this sin there is no remedy, It is so grounded inward in my heart. Methinks no face so gracious is as mine, No shape so true, no truth of such account; And for myself mine own worth do define, As I all other in all worths surmount. His beauty shall in these black lines be seen, And they shall live, and he in them still green. This thought is as a death which cannot choose But weep to have that which it fears to lose. Or what strong hand can hold his swift foot back? Or who his spoil of beauty can forbid? Why should false painting imitate his cheek, And steal dead seeming of his living hue? Why should poor beauty indirectly seek Roses of shadow, since his rose is true? For she hath no exchequer now but his, And proud of many, lives upon his gains. They look into the beauty of thy mind, And that in guess they measure by thy deeds; Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind, To thy fair flower add the rank smell of weeds: But why thy odour matcheth not thy show, The soil is this, that thou dost common grow. Thou hast passed by the ambush of young days Either not assailed, or victor being charged; Yet this thy praise cannot be so thy praise, To tie up envy, evermore enlarged, If some suspect of ill masked not thy show, Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe. LXXI No longer mourn for me when I am dead Than you shall hear the surly sullen bell Give warning to the world that I am fled From this vile world with vilest worms to dwell: Nay, if you read this line, remember not The hand that writ it, for I love you so, That I in your sweet thoughts would be forgot, If thinking on me then should make you woe. Unless you would devise some virtuous lie, To do more for me than mine own desert, And hang more praise upon deceased I Than niggard truth would willingly impart: For I am shamed by that which I bring forth, And so should you, to love things nothing worth. LXXIII That time of year thou mayst in me behold When yellow leaves, or none, or few, do hang Upon those boughs which shake against the cold, Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang. LXXIV But be contented when that fell arrest Without all bail shall carry me away, My life hath in this line some interest, Which for memorial still with thee shall stay. When thou reviewest this, thou dost review The very part was consecrate to thee: The earth can have but earth, which is his due; My spirit is thine, the better part of me: The worth of that is that which it contains, And that is this, and this with thee remains. Sometime all full with feasting on your sight, And by and by clean starved for a look; Possessing or pursuing no delight Save what is had, or must from you be took. Thus do I pine and surfeit day by day, Or gluttoning on all, or all away. LXXVI Why is my verse so barren of new pride, So far from variation or quick change? Why with the time do I not glance aside To new-found methods, and to compounds strange? Why write I still all one, ever the same, And keep invention in a noted weed, That every word doth almost tell my name, Showing their birth, and where they did proceed? For as the sun is daily new and old, So is my love still telling what is told. These offices, so oft as thou wilt look, Shall profit thee and much enrich thy book. LXXVIII So oft have I invoked thee for my Muse, And found such fair assistance in my verse As every alien pen hath got my use And under thee their poesy disperse. Yet be most proud of that which I compile, Whose influence is thine, and born of thee: I grant, sweet love, thy lovely argument Deserves the travail of a worthier pen; Yet what of thee thy poet doth invent He robs thee of, and pays it thee again. He lends thee virtue, and he stole that word From thy behaviour; beauty doth he give, And found it in thy cheek: Then thank him not for that which he doth say, Since what he owes thee, thou thyself dost pay. But since your worth, wide as the ocean is, The humble as the proudest sail doth bear, My saucy bark, inferior far to his, On your broad main doth wilfully appear. Then if he thrive and I be cast away, The worst was this, my love was my decay. LXXXI Or I shall live your epitaph to make, Or you survive when I in earth am rotten, From hence your memory death cannot take, Although in me each part will be forgotten. Your name from hence immortal life shall have, Though I, once gone, to all the world must die: Thou art as fair in knowledge as in hue, Finding thy worth a limit past my praise; And therefore art enforced to seek anew Some fresher stamp of the time-bettering days. And therefore have I slept in your report, That you yourself, being extant, well might show How far a modern quill doth come too short, Speaking of worth, what worth in you doth grow. This silence for my sin you did impute, Which shall be most my glory being dumb; For I impair not beauty being mute, When others would give life, and bring a tomb. There lives more life in one of your fair eyes Than both your poets can in praise devise. LXXXIV Who is it that says most, which can say more, Than this rich praise, that you alone, are you, In whose confine immured is the store Which should example where your equal grew? Lean penury within that pen doth dwell That to his subject lends not some small glory; But he that writes of you, if he can tell That you are you, so dignifies his story. Let him but copy what in you is writ, Not making worse what nature made so clear, And such a counterpart shall fame his wit, Making his style admired every where. You to your beauteous blessings add a curse, Being fond on praise, which makes your praises worse. LXXXV My tongue-tied Muse in manners holds her still, While comments of your praise richly compiled, Reserve thy character with golden quill, And precious phrase by all the Muses filed. Then others, for the breath of words respect, Me for my dumb thoughts, speaking in effect. LXXXVI Was it the proud full sail of his great verse, Bound for the prize of all too precious you, That did my ripe thoughts in my brain inhearse, Making their tomb the womb wherein they grew? Was it his spirit, by spirits taught to write Above a mortal pitch, that struck me dead? No, neither he, nor his compeers by night Giving him aid, my verse astonished. He, nor that affable familiar ghost Which nightly gulls him with intelligence, As victors of my silence cannot boast; I was not sick of any fear from thence: But when your countenance filled up his line, Then lacked I matter; that enfeebled mine. For how do I hold thee but by thy granting? And for that riches where is my deserving? The cause of this fair gift in me is wanting, And so my patent back again is swerving. Thus have I had thee, as a dream doth flatter, In sleep a king, but waking no such matter. With mine own weakness being best acquainted, Upon thy part I can set down a story Of faults concealed, wherein I am attainted; That thou in losing me shalt win much glory: And I by this will be a gainer too; For bending all my loving thoughts on thee, The injuries that to myself I do, Doing thee vantage, double-vantage me. Such is my love, to thee I so belong, That for thy right, myself will bear all wrong. LXXXIX Say that thou didst forsake me for some fault, And I will comment upon that offence: Speak of my lameness, and I straight will halt, Against thy reasons making no defence. XC Then hate me when thou wilt; if ever, now; Now, while the world is bent my deeds to cross, Join with the spite of fortune, make me bow, And do not drop in for an after-loss: If thou wilt leave me, do not leave me last, When other petty griefs have done their spite, But in the onset come: But these particulars are not my measure, All these I better in one general best. Wretched in this alone, that thou mayst take All this away, and me most wretched make. XCII But do thy worst to steal thyself away, For term of life thou art assured mine; And life no longer than thy love will stay, For it depends upon that love of thine. Then need I not to fear the worst of wrongs, When in the least of them my life hath end. I see a better state to me belongs Than that which on thy humour doth depend: Thou canst not vex me with inconstant mind, Since that my life on thy revolt doth lie. O what a happy title do I find, Happy to have thy love, happy to die! Thou mayst be false, and yet I know it not. For there can live no hatred in thine eye, Therefore in that I cannot know thy change. For sweetest things turn sourest by their deeds; Lilies that fester, smell far worse than weeds. XCV How sweet and lovely dost thou make the shame Which, like a canker in the fragrant rose, Doth spot the beauty of thy budding name! That tongue that tells the story of thy days, Making lascivious comments on thy sport, Cannot dispraise, but in a kind of praise; Naming thy name blesses an ill report. Take heed, dear heart, of this large privilege; The hardest knife ill-used doth lose his edge. How many lambs might the stern wolf betray, If like a lamb he could his looks translate! How many gazers mightst thou lead away, If thou wouldst use the strength of all thy state! But do not so; I love thee in such sort, As, thou being mine, mine is thy good report. XCVII How like a winter hath my absence been From thee, the pleasure of the fleeting year! What freezings have I felt, what dark days seen! Yet this abundant issue seemed to me But hope of orphans, and unfathered fruit; For summer and his pleasures wait on thee, And, thou away, the very birds are mute: Yet seemed it winter still, and you away, As with your shadow I with these did play. XCIX The forward violet thus did I chide: Return forgetful Muse, and straight redeem, In gentle numbers time so idly spent; Sing to the ear that doth thy lays esteem And gives thy pen both skill and argument. O truant Muse, what shall be thy amends For thy neglect of truth in beauty dyed? Both truth and beauty on my love depends; So dost thou too, and therein dignified. Then do thy office, Muse; I teach thee how To make him seem long hence as he shows now. Not that the summer is less pleasant now Than when her mournful hymns did hush the night, But that wild music burthens every bough And sweets grown common lose their dear delight. Therefore like her I sometime hold my tongue, Because I would not dull you with my song. Alack, what poverty my Muse brings forth, That having such a scope to show her pride, The argument all bare is of more worth Than when it hath my added praise beside! O, blame me not, if I no more can write! Look in your glass, and there appears a face That over-goes my blunt invention quite, Dulling my lines and doing me disgrace. Were it not sinful then, striving to mend, To mar the subject that before was well? For to no other pass my verses tend Than of your graces and your gifts to tell; And more, much more, than in my verse can sit Your own glass shows you when you look in it. To me, fair friend, you never can be old, For as you were when first your eye I eyed, Such seems your beauty still. Kind is my love to-day, to-morrow kind, Still constant in a wondrous excellence; Therefore my verse to constancy confined, One thing expressing, leaves out difference. For we, which now behold these present days, Had eyes to wonder, but lack tongues to praise. Not mine own fears, nor the prophetic soul Of the wide world dreaming on things to come, Can yet the lease of my true love control, Supposed as forfeit to a confined doom. The mortal moon hath her eclipse endured And the sad augurs mock their own presage; Incertainties now crown themselves assured And peace proclaims olives of endless age. As easy might I from myself depart As from my soul, which in thy breast doth lie: That is my home of love: Now all is done, have what shall have no end: Mine appetite I never more will grind On newer proof, to try an older friend, A god in love, to whom I am confined. Then give me welcome, next my heaven the best, Even to thy pure and most most loving breast. O, for my sake do you with Fortune chide, The guilty goddess of my harmful deeds, That did not better for my life provide Than public means which public manners breeds. Pity me then, dear friend, and I assure ye Even that your pity is enough to cure me. You are my all the world, and I must strive To know my shames and praises from your tongue: Mark how with my neglect I do dispense: You are so strongly in my purpose bred That all the world besides methinks are dead. Since I left you, mine eye is in my mind; And that which governs me to go about Doth part his function and is partly blind, Seems seeing, but effectually is out; For it no form delivers to the heart Of bird of flower, or shape, which it doth latch: Of his quick objects hath the mind no part, Nor his own vision holds what it doth catch: Incapable of more, replete with you, My most true mind thus makes mine eye untrue. Or whether shall I say, mine eye saith true, And that your love taught it this alchemy, To make of monsters and things indigest Such cherubins as your sweet self resemble, Creating every bad a perfect best, As fast as objects to his beams assemble?
Пронизанные любовью и восхищением, радостью встреч и болью разлуки, поклонению красотой и желанием навечно сохранить безупречный образ, сонеты воспевают юного друга, прославляют его молодость и совершенство, являют духовную красоту самого героя, его истинную преданность. Образ друга для поэта идеален. В нем слились чистота души и совершенство тела. Восхищению героя сопутствует страх утраты этой безупречности и гармоничности: Юность, жизнь, красота хрупки, они во власти времени, которое безжалостно уничтожит то, что столь дорого герою. Первые 20 сонетов — это и своеобразный укор, и обращение к другу, мольба победить время, оставив после себя сына, который унаследует красоту, иначе прекрасное бесследно уйдет из мира:. Любовь героя близка к преклонению, однако не только нежность и восхищение характеризуют чувство героя, но и глубокая привязанность, доверие, духовная связь, которая соединяет их в одно целое:. Любовь к другу во сто крат сильнее и крепче чувственной любви к женщине, кроме того, она надежна: Любовь существует на уровне чувств, эмоций, желаний, влечения, дружба же- это одновременно и любовь, и нечто более возвышенное, духовное, что дарит веру в себя и жизнь, питает и дает силы. Поэтому разлука представляется как тяжелое испытание. В описании дней, проведенных без друга, поражает глубина чувств героя: Восторженность героя в первых сонетах противопоставлена беспредельной печали, ощущению одиночества и тоски, которые овладевают поэтом, оказавшегося разлученным с дорогим сердцу другом, пустота героя раскрывается через сравнение с пустотой мира, его тишиной:. Как сильна боль от измены! Но сильней её оказывается боль предательства и потери милого друга. Невозможно не сказать о ярком противопоставлении героев, которое показывает, чья измена ранит больнее:. Мне кажется, что сонеты о разлуке, -это кульминация: Предательство не может до конца уничтожить привязанность героя, в котором теперь борются две непримиримые стихии- любовь и ненависть: Дружба слишком ценна, чтобы потерять её. Последние строки 40 сонета звучат как крик растерзанной, изнуренной внутренней борьбой души:. Но утихает буря страстей, успокаивается взволнованное море чувств, напряжение перетекает в усталость и покой. Главная Поиск по ключевым словам: Название работы Кол-во страниц Размер Дипломная работа Концепт дружба в русском и английском языках 73 1 Сонеты шекспира 1 О роли Псевдо-Лонгина в становлении Шекспира как классика английской Презентация профессии 1 Предмет Тип работы 1 Виллард Хантингтон Райт Великие детективы Реферат 2 Сонеты Уильяма шекспира 1 Соломина на сцене Малого театра г. Тема дружбы в произведениях 1 Кононова Россия, Санкт-Петербург РГПУ им. Первые 20 сонетов — это и своеобразный укор, и обращение к другу, мольба победить время, оставив после себя сына, который унаследует красоту, иначе прекрасное бесследно уйдет из мира: Будь так же нежен, как прекрасен с виду, И стань к себе щедрее и добрей. Пусть красота живет не только ныне, Но повторит себя в любимом сыне. И смертная тебя не скроет тень - Ты будешь вечно жить в строках поэта. Среди живых ты будешь до тех пор, Доколе дышит грудь и видит взор. О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо? А я готов, как любящая мать, Беречь твое от горя и недуга. Одна судьба у наших двух сердец: Замрет мое - и твоему конец! Тревоги дня не облегчает ночь, А ночь, как день, томит меня тоскою. Где нет тебя, и птица не поет. Невозможно не сказать о ярком противопоставлении героев, которое показывает, чья измена ранит больнее: Два друга, две любви владеют мной: Мужчина светлокудрый, светлоокий И женщина, в чьих взорах мрак ночной. Полгоря в том, что ты владеешь ею, Но сознавать и видеть, что она Тобой владеет, - вдвое мне больнее. Твоей любви утрата мне страшна. Последние строки 40 сонета звучат как крик растерзанной, изнуренной внутренней борьбой души: О ты, чье зло мне кажется добром. Убей меня, но мне не будь врагом! Мои глаза в тебя не влюблены, - Они твои пороки видят ясно. А сердце ни одной твоей вины Не видит и с глазами не согласно. В них отразилась вся глубина переживаний, борьба и страсть героя, проходящего через душевные испытания, воспевается красота и гармония, но подчеркивается их недолговечность, в то время как любовь и дружба представляются высшей ценностью. Похожие работы Название работы. Дипломная работа Концепт дружба в русском и английском языках Виллард Хантингтон Райт Великие детективы Реферат. Тема дружбы в произведениях.
Схема сборки шкафа миллениум
Приказ минпромторга 3358
Деньги на карту спб
Схема сварочный осциллятор
Сделать тандыр дома