Шмелёв Иван - История любовная
История любовная
Шмелев Иван - История любовная
Рассказ Шмелева о пятнадцатилетнем гимназисте. Борьбе чистоты и греха Основной сюжет книги — борьба Добра и Зла, чистоты и греха. Была весна, шестнадцатая в моей жизни, но для меня это была первая весна: А в эту весну все как будто остановилось и дало на себя глядеть, и сама весна заглянула в мои глаза. И я увидал и почувствовал всю ее, будто она моя, для меня одного такая. Для меня — голубые и золотые лужи, и плещется в них весна; и сквозистый снежок в саду, рассыпающийся на крупки, в бисер; и ласкающий нежный голос, от которого замирает сердце, призывающий кошечку в голубом бантике, отлучившуюся в наш садик; й светлая кофточка на галерее, волнующая своим мельканием, и воздух, необыкновенно легкий, с теплом и холодочком. Я впервые почувствовал — вот весна, и куда-то она зовет, и в ней чудесное для меня, и я — живу. Необыкновенно свежи во мне запахи той весны — распускавшихся тополей, почек черной смородины, взрытой земли на клумбах и золотистых душков в тонкой стеклянной уточке, пахнувших монпансье, которые я украдкой, трепетно подарил на Пасхе нашей красивой Паше. Помню весенний воздух, вливавшийся вечерами в окна, жемчужный ободок месяца, зацепившийся в тополях, небо, зеленовато-голубое, и звезды такие ясные, мерцающие счастьем. Помню тревожное ожидание чего-то, неизъяснимо радостного, и непонятную грусть, тоску…. На ослепительно-белом подоконнике золотая полоска солнца. За раскрытым окном — первые яркие листочки на тополях, остренькие и сочные. В комнату мягко веет свежей, душистой горечью. На раскрытой книге Тургенева — яркое радужное пятно от хрустального стакана с туго насованными подснежниками, густыми, синими. Праздничное сиянье льется от этого радостного пятна, от хрусталя и подснежников, и от этих двух слов на книге, таких для меня живых и чудесно-новых. Дочитав до конца без передышки, я как оглушенный ходил по нашему садику и словно искал чего-то. Было невыносимо скучно и ужасно чего-то стыдно. Садик, который я так любил, показался мне жалким-жалким, с драными яб-лоньками и прутиками малины, с кучками сора и навоза, по которым бродили куры. Если бы поглядела Зинаида…. Там, где я только что побывал, тянулся старинный, вековой парк с благородными липами и кленами, как в Нескучном, сверкали оранжереи с ароматными персиками и шпанской вишней, прогуливались изящные молодые люди с тросточками, и почтенный лакей в перчатках важно разносил кушанья. И она, неуловимо прекрасная, легкая, как зефир, увлекала своей улыбкой…. Я смотрел на серые сараи и навесы с рыжими крышами, с убранными до зимы санями, на разбитые ящики и бочки в углу двора, на свою измызганную гимназическую курточку, и мне было до слез противно. Хотелось совсем другого, чего-то необыкновенного, праздничного, как там, чего-то нового. Лучезарная Зинаида была со мной, выступала из прошлого сладкой грезой. Это она блистала, летала под крышей цирка, звенела хрустальным платьем, посылала воздушные поцелуи — мне. Выпархивала в театре феей, скользила на носочках, дрожала ножкой, тянулась прекрасными руками. За обедом я думал о стареньком лакее во фраке и перчатках, который нес там тарелку с хребтом селедки, и мне казалось невероятным, чтобы чудесная Зинаида эту селедку ела. Это ее мать, конечно, похожая на молдаванку, обгладывала селедку, а ей подавали крылышко цыпленка и розанчики с вареньем. Я оглядывал стол и думал, что ей не понравилось бы у нас, показалось бы грязно, грубо; что Паша, хоть и красива, все же не так прилична, как почтенный лакей в перчатках, и квас, конечно, у них не ставят, а ланинскую воду. А ящик с зеленым луком на подоконнике — ужас, ужас! Если бы Зинаида увидала, презрительно бы швырнула — лавочники! Я старался себе представить, какое у ней лицо? Княжна, красавица… Тонкое, восковое, гордое? Все глупо засмеялись, и это меня озлило. Я сказал — голова болит! И опять выступала Зинаида. Не совсем та, а похожая на нее, собранная во мне совсюду, нежная, как мечта, прекрасная…. Она гордо стоит на палубе, не замечая меня. Тонкие, благородные черты сообщают ее лицу что-то небесно-ангельское. Легкий, но свежий бриз шаловливо играет ее пышными локонами пепельного оттенка, красиво обрамляющими ее наивно-девственное лицо, на котором еще ни одна жизненная невзгода не проложила своего удручающего следа. Я одет, как охотник прерий, со своим неразлучным карабином, в низко надвинутой широкополой шляпе, какие обыкновенно носят мексиканцы. Возле нее увиваются нарядные кавалеры с тросточками. Небесная синева чиста, как глаза младенца, и необозримый океан покойно и ровно дышит. Но барометр давно упал. Капитан, старый морской бродяга, опускает на мое плечо грубую свою руку. Или ты не знаешь старого бродягу Джима? Поклянись же священной памятью твоей матери, а моей молочной сестры доставить ее целой и невредимой к ее благородному отцу и сказать, что последним предсмертным вздохом старого Джима… был прощальный привет друзьям! Пятнышко на горизонте уже превратилось в тучу, ветер крепчает, начинает свистеть в снастях, налетает порывами и переходит в бурю. Налетевшим внезапно шквалом швыряет корабль, как щепку. Подкравшаяся чудовищная волна смывает кавалеров с тросточками, и рухнувшею на моих глазах грот-мачтой увлекает капитана в бушующую бездну. Она, с развевающимися дивными волосами, простирает с немою мольбою руки. Но она неописуемо прекрасна. Я подхожу спокойно и говорю: Без особого удовольствия я поел блинчиков. Навалившаяся тоска не проходила. Мне показалось, что будет продолжение, и я весело побежал в библиотеку. Но продолжения не было. И тут была мысль о Зинаиде. Старичок в скуфейке потрепал меня по плечу:. Я так растрогался, что положил на тарелочку копейку, и у меня не хватило на верхушку конки. Дорогой я сокрушенно думал, что Бог, пожалуй, накажет за такие мысли. Дома я взялся опять за книгу. Дочитав, как Володя прыгнул с высокой оранжереи к ее ногам и как она осыпала его поцелуями, я почувствовал такое волнение, что заструились буквы и страшно забилось сердце. Я испугался, что сейчас будет разрыв сердца, как у нашего булочника под Пасху, и стал креститься, призывая Великомученицу Варвару. Господи, отпусти мне грехи мои! Я намочил лоб квасом и пошел прохладиться в садик. Я обежал его раза три, но мысли меня не оставляли. И то, что вчера случилось, казалось теперь чудесным. Вчера я ходил по садику, разбивал каблуками лед. Самая-то последняя полоска, и вот — весна. И вдруг я услышал возглас: Это был нежный голос, небесный голос! Он потянулся к сердцу, и сердце мое заколотилось. Да она же на столбике, в голубом бантике! На беседке, разинув пасть, горбился и водил хвостом незнакомый мне черный кот, встрепанный и колючий, злобный. А между ними, на столбушке забора, вылизывала грудку Мика, в голубом бантике. Я сразу сообразил — в чем дело. Я наскоком пугнул ее, и она пропала за забором. Она еще совершенная девочка, а эти коты ужасны… Они бы ее разодрали! Ах, как я вам благодарна, милый! Нам мешает забор, а то, кажется, я бы вас расцеловала! Ах ты, глупенок ты этакий, Микушка! Я что-то пробормотал, не помню. Когда я прильнул к забору, было поздно: Щелястый забор к соседям представлялся совсем — как там. И казалось, что тут судьба, что у нас такой же забор, и флигелек за забором, и появляется иногда она. Там был дворик одного вихрастого, странного человека. Вихрастый с утра до вечера громыхал опорками по двору, гоняясь за петухом с метелкой, и кричал на жильцов за беспорядки. Вихрастый расшаркивался с метелкой, возя опорками, прижимал руку к сердцу и уверял, что это не к ним относится, а к этим свиньям-бахромщицам, с нижнего этажа. А после одного разговора даже возненавидел. Еще до Мики, только что переехали жильцы, я удивился, каким тоненьким голоском заговорил вдруг вихрастый. Вихрастый стоял под галереей, как генерал, и яростно потрясал метелкой. Толстуха смотрела с галереи. Воздух такой роскошный… самый весенний климат, приятно на воле чайку попить… и портят всякими нечистотами! Дочка у меня образованная, доктора бывают… самые умные разговоры всегда у нас…. Моя мечта… в моем доме, чтобы только благородные, как семья! А перед женской красотой я всегда преклоняюсь. Имейте в виду… я человек решительный! Фамилия его была Карих, и я одно время думал, что это немец, пока этот Карих не сдернул меня с забора. Но это случилось раньше. Он так меня дернул за ногу, что полетел вместе с сапогом, и так ругался, что я сразу понял, какой он немец. Лицо же ее оставалось для меня неуловимым. Но кофточка-Кофточку я давно приметил. Я смутился и убежал, а Паша запрыгала и засмеялась. Она мне очень понравилась, но было чего-то стыдно. Я сказал, что потерял гривенник, и он поискал со мною. Самое это место казалось мне необыкновенным. Здесь говорила она со мной! Какой голос, манящий лаской! Мне казалось по голосу, что она истинная красавица, что у ней синие-синие глаза, розовый ротик и благородное выражение лица аристократки. Как она удивительно сказала: Я досадовал, что не разглядел ее. Показал свою невоспитанность и дикость. Она подумает — какой же неразвитой мальчишка! Но, должно быть, я ей понравился, она удивительно сказала: Я бы должен сказать на это: Сразу бы поняла, что нравится. А теперь и не познакомишься…. Мне было и очень грустно, что никогда не случится со мной чего-то необыкновенного, о чем я даже боялся думать, то радостно замирало сердце: Но какое у ней лицо? Похожа она на Зинаиду? Но какое лицо у Зинаиды? С каким бы восторгом бросился бы и я с самой высокой оранжереи к ее ногам. Но у нас не было оранжереи, а с сарая — совсем не то, ужасное безобразие, и какие-то ящики и бочки… и еще этот дурацкий Карих в своих опорках. Все казалось таким противным, что было стыдно и хотелось плакать. Так, бывало, вернешься из театра после волшебного балета, а заспанная кухарка сердито сует тарелку с остатками поросенка с кашей:. Проснулся — и тут же вспомнил: Она дрожала во мне восторгом, сияла в глазах — утром. Я смотрел на чудесный отблеск и радостно-затаенно думал, как ходил вчера по нашему садику, где уже пропала последняя полоска снега и начинала показываться травка, и в томлении, радостном и жутком, сторожил у щелей в заборе. Я зажмурил глаза от блеска. Она тянулась ко мне из утра. Она — близко, за нашим садом. Я смотрел с восхищением на образ, на розовый веночек, на сахарное яичко под лампадкой, и молитвенно говорил глазами, что так хорошо на свете, благодарил за открывшееся мне новое, за то, что пришла весна, что солнечное такое утро и на окошке стоят подснежники. Приятно переговариваться за дверью. Можно представить, что там не Паша, а совсем другая, только у ней Пашин голос. Стараюсь вспомнить ее лицо, но оно почему-то ускользает. Вспоминаю свои стишки, сочиненные вчера только. Я прочитал Женьке, и он сказал, что никуда не годится и пахнет Пушкиным. Мне нравится, но — четыре восклицательных знака! Но это потому, что восторг! Восклицательный знак употребляется для выражения удивления, восхищения, призыва… Женьке не покажу. Кому я написал их? Можно еще и Паше, и ей, и всем. Мне хочется ей продекламировать, но стыдно. Она сказала, что очень много людей, и все поют. Она не понимает, но очень любит. А мои сразу угадает, про кого…. То сердитесь, что вхожу без спросу, а то зовете? Она шушукается, боится, что ее услышат. Это меня волнует и мне приятно. Если застанут, что девушка входит к молодому человеку в комнату, когда он еще в постели, могут подумать все! Я подарил ей душки на Пасхе, в тонкой стеклянной уточке, сунул стыдливо в руку и убежал. А вечером Паша столкнулась со мною в коридоре, неловко сунула свою руку в мою и сказала серьезным шепотом: Мы поцеловались наскоро, будто по делу это. И лицо у Паши было совсем другое, серьезное, как в церкви. А в руке у меня оказалось голубенькое граненое яичко — лежит в троицком сундучке, где редкости. Если смотреть в него, все представляется праздничным и другим, и Паша — в незабудковой кофточке. Дверь отворяется на щелку, и видно свежее розовое лицо, с русыми бровками, и светлые взбитые кудряшки. Позвать и прочесть стишки? Но она принесла подснежники, а я ей могу — стихи. Они уже переписаны, лежат на столе. Значит, она входила, когда я спал? Не раскрылся ли я во сне? А если она влюбилась? Прошлым летом она попросила у меня карточку, где я снят один, в лесу, на поваленной березе. Если мы влюбимся, что тогда? Недавно она принесла мне блинчиков, а сегодня подснежники… Если бы я не нравился, почему она так ко мне? За очень светлым окном, будто совсем без стекол, шумело новым — первым весенним шумом. Такого — я никогда не слышал. Живое звенело в нем, полное сил живое. Такое призывно-радостное, бодрящее, что было щекотно сердцу. Я замотал ногами и стал похлопывать по ушам, как в детстве. С дребезгом мчалась конка, лихо трезвонили к обедне, стучали по-новому пролетки. Прыгали голоса и стуки. Покатывались под навесом куры, бойко отстукивал колодец, резались под забором в бабки, весело хлопало коврами, и, вскрикивая, чихал кто-то, а Гришка считал и нукал:. Пахло и двориком весенним — теплевшей пылью, сенцом и дегтем. В тополе расклеились почки, текли смолою. Первые, светлые, листочки совались копьецами, лепились в пачках, хотели распускаться. Я высунулся в тополь, и меня затопила свежесть, теплынь и зелень, и воробьиный щебет, и блеск, и солнце. Я потянул за ветку… Она подалась так мягко — и в комнате все зазеленело и стало новым. Нежные, клейкие листочки светились солнцем, свер кали изумрудно. Я любовался ими, ловил губами. Губы мои и щеки заклеились, залились соком. Пустил на волю — и все закачалось в блеске, радостно закивало копьецами. Галерея звенела солнцем, кололо глаза от стекол. Крыши, с танцующими голубками, ворковали. Сияла пролетка у колодца, сверкала голубая струйка. Голорукий дородный кучер брызгал на Пашу тряпкой, топтался в луже. Визгливая Паша изогнулась, отряхивая юбку, бойко кричала из-под локтя. Я смотрел на ее крахмальную юбку, на пляшущую ногу, и меня сладко-стыдливо волновало. Гришка подкрадывался сзади, но Паша увидала. Снаряженная сумка поджидала еще с поста. Мы хотели исследовать овраги, ночевать под открытым небом, у костерка. Но в это утро желанная прогулка потускнела. Хотелось рассказать Женьке, и было стыдно. Но про книгу рассказать необходимо: Я с нежностью посмотрел на книгу. Она лежала на подоконнике, как вчера, раскрытая на заглавии. Атласная белая бумага казалась разноцветной. Радужное пятно от солнца, через стакан, с отсветами подснежников, сияло на четких буквах. Я колыхнул стаканчик, и радужно заиграли буквы, забились зайчики. Только стальные души и каменные сердца… Отчасти он прав, конечно… нельзя отдаваться любви безумно, предаваться изнеживающим наслаждениям, как Ганнибал в Италии… но надо же различать, если она идеально влечет к себе! Ведь даже князь Гремин, суровый полководец, весь изувеченный в боях, и тот страстно полюбил Татьяну и поет: А Женька уверяет, что любовь — чепуха и дребедень! Любви Женька не признавал и на женщин смотрел с презрением. Если хочешь совершить подвиги, не поддавайся чарам! Яркий пример — Самсон! Я читал в одной редкой книге… гм! Но… его Гений шепнул ему: После победы Наполеон съел две порции бифштекса и сказал маршалам: Помню, на меня этот рассказ подействовал. Женька предлагал поклясться, что мы отныне никогда не предадимся изнеживающим наслаждениям, как Ганнибал в Италии, а примем за образец железный характер Цезаря. Но это объясняется ухищрениями врагов! А я знаю… гм! И, подражая великим полководцам, Женька боялся встречаться с дамами. Когда попадались навстречу гимназистки, он задирал голову, подымал плечи и переходил на другую сторону мостовой — прямой как палка. Это был мой закадычный друг, года на полтора постарше. Я гордился его железной силой и независимостью в семье. Жутко бывало слушать, как он говорил при матери:. Были великие путешественники, и еще будут! Правда, он стал полковником. Был и в Корее, и на горах Карпатских, и пил из загнивших луж. И много хлебнул — всего…. Хрипевшего от удушья старичка-попечителя увели под руки, а не моргнувшего глазом Женьку посадили на воскресенье. Не помню, что нас растрогало. Было что-то в осеннем саду темневшем, в небе ли тихом, звездном, или в нашей душе притихшей: Он обнял меня за шею, а я его. У тебя дом, а у меня ни черта, но ты простяга. Потому и вожусь с тобой. И если когда-нибудь проживешься в пух и прах, рассчитывай на меня смело, я разделю с тобой последнюю корку хлеба! А если случится мне напасть на золотые россыпи, когда предприму экспедицию… твоя половина обеспечена. Вот моя рука, я не бросаю слова на ветер! Мой дом и кров всегда для тебя. Располагай мною, как… Вот, на нас смотрят звезды, и я…. У меня захватило дух. Вздохнул и Женька и сделал — гм! Так всегда поступают гренландские эскимосы, самый симпатичный народ на свете, ведущий борьбу с ледяными объятиями жизни и смерти! Мы спустились с рябины и заключили союз навеки. Он царапнул себя моим перочинным ножом повыше кисти и дал мне лизнуть крови. В сумерках она зачернелась струйкой. То же и я проделал. Мы потерлись носами, как всегда делают гренландские эскимосы, самый симпатичный народ на свете, и пожали друг другу руки. Чудесный это был вечер под рябиной, в осеннем саду, при звездах. Пахло сухими листьями тополей, острой осенней горечью, растерзанными подсолнухами — последнею красотою сада, размятою горькою рябинкой, которую мы жевали, осенним холодочком. Но в сердце было тепло и сладко. Чудесное было впереди — вся жизнь. Такая же голубая даль, как небо над нашим садом. Шинелька его была все та же, выгоревшая и в пятнах, накинута на одно плечо, но крахмальный воротничок, недавно столь презираемый, подпирал его оттопыренные уши, а на фуражке, с примятыми бочками, сияли начищенные лавры с выломанными буковками — для шику. От воротничка, должно быть, он показался мне еще длиннее и худее, остренькая черная головка — еще чернее, а вихры еще в большем беспорядке. А в это утро он прямо сиял от счастья, и веяло от него отвагой. Я прямо… влюбился в героиню! И с ней бы не так надо, как размазано у Тургенева твоего, а… иди навстречу физическому влечению! Вон, Македонов-шестиклассник, влюбился — сразу и овладел. Теперь и живет с шикарной дамой, с бельфам! Так и с ней бы. Если бы со мной было…. Зинаида светилась передо мной, но сладость греха манила. Мне было жутко, и подмывало слушать. Я смотрел в изумрудные листочки, и новое — открывшееся мне счастье — переполняло душу. Отец его понимал, в чем штука, хлыстом ошпарил! С женщинами надо всегда решительно! Я не узнавал Женьку! У него даже голос изменился, стал каким-то расслабленным и наглым, и манеры стали нахальные, словно его испортили. Это же… Мы же дали слово не оскверняться такими мыслями, грязными разговорами…! Помнишь, как у Сергия-Троицы с старцем Варнавой говорили! В последнее время я много узнал из споров с очень развитыми людьми! К нам, к сестрам, приходят студенты-медики и даже приват-доцент! Спорим… Есть идеализм и реализм! И есть две дороги — жизнь со всеми… гм… страстями и наслаждениями, и монастырь! Я выбираю дорогу наслаждений и борьбы за право на счастье, чтобы все страсти и потребности… находили полное удовлетворение естественным путем! Иначе он будет влачить жалкое состояние раба и… не совершит подвигов! Она, чистая и прекрасная, представилась мне так ярко, склонилась ко мне так нежно… И я закричал на Женьку:. Поговори с медиками… Например, Базаров у Тургенева… такой же взгляд. У нас спорили, и я согласен с медиками, а не с сестрами. Доказано, что если мышам давать только воду, они могут жить, а любви и потомства у них не будет! Декамерона как-нибудь притащу… тогда увидишь! Должно быть, хотела убирать комнату. На Женьку она всегда смеялась, а он напускал суровость. Так и теперь случилось: Только не советую тебе, рано. Впрочем, она для тебя… богиня, не опасно. Она же терзалась от любви, а гетеры… только для услады пиров! Я находился на краю пропасти! Что же тут удивительного?!. В его тоне слышалось торжество, и меня уколола ревность. Это слово звучало во мне соблазном, нежностью Зинаиды, лаской. И меня охватило радостью, родившеюся во мне сегодня: Эта радость сияла на синем небе, на подоконнике, в хрустале, на весенних подснежниках, в радужном озарении на книге. Будем прогуливаться, сближаться… как всегда делается! Сперва — общие разговоры, чтобы узнать друг друга, а потом… как-то получится! Жениться, понятно, я не буду, связывать себя! Македонов говорит — смелей! С женщинами надо решительно…. Помнишь, в прошлом году… Я напомнил про пятиклассника Смирнова, как мать одной гимназистки показала инспектору записку, и Смирнова посадили на воскресенье. Но Смирнов был любимчик, а Женьку выгонят! Это меня страшно поразило: У нас была знакомая акушерка, стриженая, вертлявая старушка с саквояжем, пропахнувшая насквозь карболкой. Поговорили, вообще… о развитии…! Очень интересовалась моим развитием, советовала прочитать этого… как его? Сначала переглядывались, потом проводил от всенощной до крыльца и прямо отрекомендовался: Как вы меня испугали! И засмеялась… Поражающие глаза! Прошлись к Нескучному, поговорили про Шпильгагена… Оказалась ужасно развитая, массу читала. Если движения такие… ну, как бельфам, и формы… Без ошибки могу узнать. Попросил карточку и локон, обещала притащить. Синеватое пенсне носит, для красоты! Женщины любят, когда настойчиво! Смотрел, как на… красивое мясо! Пожал руку — даже затрясла. Женщины любят в мужчине силу. Можно как угодно… Главное, замечательно красива, и все движения… Здорово в нее врезался! Пожалуй, может начаться… связь! Мать, пожалуй, не согласится…. Он прошелся по комнате, в волнении потирая руки, задумчиво посмотрел в окно, на воробьев, прыгавших и оравших в тополе, и, что-то решив, сказал:. Я понял, что у него свиданье, и сердце мое заныло ревностью. У запорожцев ни одна женщина не смела переступить за черту лагеря, а то — смерть! Александр Македонский умер даже бездетным, и на вопрос — кому же царство? Подражая героям, Женька избегал даже разговоров с дамами и принимал неприступный вид. И вот — влюбился! То являлась таинственно-очаровательной соседкой, с каштановыми волосами и ласкающе-нежным голосом, от которого замирало сердце. То — Венерой, с роскошными формами, от которых пахнет ландышами. Максимка-лавочник с нашего двора спутался с арфисткой из трактира Бакастова, потерял голову и пропал. Я эту арфистку видел. Ее увозили на извозчике, простоволосую, в красной шали, а на подножках стояли городовой и дворник. Арфистка Гашка дрыгала ногами в голубых чулках, озиралась глазищами и проклинала всех подлецов, хватая дворника за свисток, а на пороге закрытой лавки сидел Максимка и умолял похоронить его на высокой горе в цветах. Все кругом хохотали, только Гришка один сочувствовал:. Вытрезвится в части, будете песни играть ходить! А с мясником она не уйдет, же-на-тый! Вредная, дьявол, троих купцов заиграла! Я размышлял об этом, когда Паша пришла убирать комнату. Приход ее очень меня встревожил. Я из-под локтя следил за ней, как она изгибалась, выметая под стульями, ловко переставляя ноги. Она уже приоделась и стала интересней. От разгоревшегося с работы лица ее, от гофреного нагрудничка, от русой ее головки с голубым бантиком и от высоких черных чулок из-под прихваченной пажом юбки шло на меня ласкающее, радостное очарование. И новое это слово делало Пашу — новой. Будут бранить за фартук — с утра оделась: Мои взгляды словно передавались Паше: Меня смущало, и хотелось, чтобы она заговорила. Я смотрел на подснежники и думал: Скажу, что за подснежники это я! А вдруг она придет ночью, с распущенными волосами? Я стыдливо закрылся локтем. Кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем! Я прелюбодействую… Но я же слабый, грешный… Но для чего же тогда… красивые женщины? Мне уже скоро шестнадцать… Почему же грешно? Я смутился и сказал: Но Паша ведь не лукавый и не соблазняет меня, она принесла подснежники… просто мне с ней приятно! Такая радость, как от цветов. Греки любили красоту, и Христос любовался лилиями. Паша — как лилия! Я напишу стихи, много стихов! Паша, как Муза, посетила меня… И она этого не знает! Мне стало трудно дышать от счастья. Радужное пятно пропало, солнце ушло за крышу. Я посмотрел на подснежники, на Пашу. Она возилась, выметала из-под стола. Ей подарили розовые яички, с ребрышками, душистые. Я косился на ее виляющую юбку, пристегнутую пажом, на бойкие ноги, ловко переступавшие. Мне стало трудно дышать, и в ногах побежали иглы. Я уткнулся в книгу, будто ничего не слышу, напружил ногу. В голове сладко замутилось. Я взглянул на нее задорно, увидал точки ее зрачков, остро в меня смотревшие, близкие розовые губы, похожие на цветок-бутончик, темную родинку на шее… Губы ее смеялись, глаза смеялись…. Она подергала ногу, и я подергал. Мы смотрели в глаза друг другу, и что-то у нас было… И щетка была живая — сама Паша. Я схватил щетку и потянул, и мы принялись возиться. Она ловко вертела щеткой, выкручивая из рук и упорно смотря в глаза, и толкнула меня коленкой. Я почувствовал ее ногу, и меня обожгло огнем. Я перехватил за кисти и стал тянуть. Разгоревшееся ее лицо приблизилось, и я чуть не поцеловал ее. Губы ее кривились, глаза смеялись… Вдруг она строго зашептала:. Меня охватила радость, что она так сказала, что у нас с ней что-то, чего другие не могут знать. Паша — женщина… и у меня с ней — что-то… Неужели мы с ней влюбились?! И буду горевать о деве синеокой! Но почему — увянет под косой? Очень понятно, потому что…. В восторге я засновал по комнате. Ты дева, но ты — женщина, чудная женщина! Ты придешь ко мне и скажешь, стыдливо прошепчешь: У меня замутилось в голове. Я наклонился к подснежникам и поцеловал их свежесть. Пахли они так нежно, тонко, как будто хлебом. И страстно поцеловал страницу — Зинаиду. В голубом платье, стройная, с алыми свежими губами, как у Паши, она улыбалась мне. Через тополь мне было видно. В начищенных сапогах с набором, в черной тройке на синей шерстяной рубахе и в картузе блином сидел в холодочке кучер и грыз подсолнуш-ки, клевал в горсть. Паша подошла и зачерпнула, а он опустил горсть в ноги и защемил ей руку. Она сбила с него картуз и вырвалась. Я высунулся в окошко, слушал. В утреннем свежем воздухе было приятно слушать. Слушал и грыз подсолнушки. В клетке, на ящике, птички вытаскивали билетики — на счастье. Читал конторщик, совсем мальчишка, в шляпе, при галстуке шнурочком, с голубыми шариками, в манишке. Читал и смеялся с Пашей. Вырвал даже у ней билетик! Я не утерпел и вышел. Загаженные снегирь и клест таскали носиками билетики. Ну, а вам чего? Меня очень тронуло, что она думает обо мне. Снегирь тыкался долго носом, выдернул, наконец. Мне 87 годов жить! И сейчас же понял, что я влюблен, что и она, должно быть, в меня влюбилась, и мне без нее скучно. Хотелось, чтобы Паша пошла за мной, и я бы прочитал ей, одной. Но стыдно было сказать, а она почему-то не догадалась. Я раскрыл розовый билетик — такой же достался Паше, а были всякие! Ваши пылкие чувства разделяет близкая вам особа, но укротите страсть вашу, чтобы не доставить огорчения прекрасному существу, которое вами интересуется. Разделяет мои пылкие чувства! Да, я… люблю ее, люблю! И она принесла подснежники. Ясно, она влюблена в меня, разделяет мои чувства, заигрывала со мной и сейчас так смотрела! Кто же это прекрасное существо, которое мною интересуется? Неужели это — она? На дворе все еще галдели. Я посмотрел в окошко. Высокий кучер стоял в толпе скорняков и сапожников и махал синим билетиком. Паша подпрыгивала, стараясь у него вырвать. Прыгали с ней мальчишки. Мне стало неприятно, что она рядом с кучером. Он, должно быть, ее дразнил: Противны были его черные, жирные усы, толстое бурое лицо и широкий крутой картуз. Женщины любят в мужчине силу! Тут же вертелся и конторщик. Я не мог расслышать, но, должно быть, было смешное что-то: Она хлопала кучеру в ладоши под самыми усами — вела себя просто неприлично! Кучер долго отмахивался, крутил головой и, наконец, плюнул:. И я посвятил стихи! Возится с кучером, как Манька! Никогда не буду горевать! Мне никого не надо. Мир велик, уйду в дикую пустыню, зароюсь в книги, как старый Фауст. И вот, на склоне дней нежданно постучится гостья! Дайте вашу руку… и прощайте! Я лег на подоконник и, выворачивая шею, стал смотреть, не видно ли ее на галерее. Но как я ни тянулся, и галереи не видно было. Может быть, спустится к шарманке? А может быть, ушла к обедне? Выбежали бахромщицы, но появился с метелкой Карих и погнал шарманщика со двора. Собаку заведу на вас, окаянных! И вдруг я услышал ее голос, как музыка:. Это же так приятно, на свежем воздухе… Я ужасно люблю шарманку! Я весь высунулся в окошко, схватился за сучок тополя, но увидал только отблеск стекол. Самая дикая, орут очень, паршивцы! А тут побоялся, что вас обеспокоят… поздно вы вчера вернулись! Дверь на галерее захлопнулась. Карих, опершись на метлу, смотрел под крышу, а я на Кариха. И в сердце звенело грустью:. В дальнем дворе тягуче вела шарманка, и доносило песню. И вдруг меня охватило дрожью, даже зазвенело в пальцах. В груди сдавило, чуть я не задохнулся от… восторга? Что со мной сделала шарманка! Вдруг захотелось мне излить ей свою любовь, высказать свои чувства…. Вчерашние мне не нравились. И потом… у Паши глаза, как незабудки, а у нее? Она таилась в чудесной дымке, как дивная Зинаида, лицо которой — неземная красавица! Это я должен высказать, как сладкую муку сердца! Вот как сегодня, Паше: И вот, улетела Муза. М-айна, л-айна, с-айна, к-айна… все чепуха выходит! Молоток отыскивать можно, в словаре слово, а… ее?! Осени меня твоей светлой улыбкой Гения! Лермонтов с четырех лет начал писать стихи… или — Некрасов? Но что же должна сказать? Стихи вышли бы длинные, а у меня не хватало сил. Но зачем же ей — говорить? Значит, теперь только маленькое изложение и заключение. Я в восторге ходил по комнате и напевал. Хотелось кому-нибудь прочитать, поразить этими стихами, но я боялся, что выдам тайну. Если у нас узнают, будет такой скандал! А если узнает про соседку — начнет ухаживать. Сам же сказал сегодня, что выбрал дорогу наслаждений! На женщину смотрит, как на добычу. Примется развращать и вообще может оказать самое тлетворное влияние. Нет, может хохотать с кучером! Лучше я буду одинок, никем не понят, но я не отдам на смех толпе холодной своих мечтаний! Обещали почитать… Она была еще лучше, чем давеча. Кудряшки ее рассыпались, губы вспухли и растрепались, горели жаром, словно хотели пить, голубой бантик съехал. Я сразу не мог опомниться. Она до того мне нравилась, что я только смотрел и мямлил. Черная ее коленка с белой полоской тела и розовой подвязкой и теребившие фартук руки мешали думать. Я чувствовал, что влюблен безумно…. Она не поняла как будто: И вдруг — глаза ее засмеялись светло, словно она проснулась. Ну, чего вам досталось? Она схватила мою руку, потянула… Я отдернул — чего-то испугался. Мне хотелось сказать ей что-то, держать и пожимать руку, сказать, что я так счастлив… Она не отставала. Она даже облокотилась рядом, шептала — торопилась:. Она мне напомнила глазами, что между нами — что-то. Я взял ее руку под косточки у кисти и прошептал:. А чего все у забора стоите, заглядываете? Мне этого не нужно! А вот, послушай… я сочинил стихи… сам! Мне было стыдно и хорошо… и я ничего не помнил. Я ничего, хорошенькая девчонка, все говорят, а… богиня — это грешно! Это нарочно вы, для слова? Она отколола нагрудник фартука, расстегнула пуговочку на кофточке и старательно спрятала бумажку. Даже в бездну готов за ней. Значит, любовь страстная, до гроба… Но все нарочно! Ежели любовь до гроба, то всегда один предмет! Вон девчонки на улице, всех любят… Это не любовь. И убежала, захлопнув дверь. В глазах у меня осталось, как она передернула плечами, и блеснули ее глаза. Новыми показались мне бойкость и что-то в ней, отчего захлебнулось сердце. Новое в ней мелькнуло, с чем я проснулся. Пашу же я люблю? И с каждым часом люблю все больше. И, должно быть, могу полюбить ее, неуловимую, которая сейчас пела…. Там теперь зеленеют рощи, шумят овраги. Паша тоже красавица, и мы влюблены друг в друга. Но она не сказала мне, она только качала руку и так смотрела! Любит или не любит? Она же должна понять, что я ее воспеваю, глаза и губки? Я обращался к Богу: Я загрязняю свою душу… я хочу любить чисто! Только немного ласки… И зачем она так красива? Почему же грешно любить? Приехали кондитеры и официанты, все сбежались и шепчутся: Злая тетка, которая вышла замуж за богача, сидит в углу и поводит носом, будто не видит нас. Даже перо на шляпе у ней колючее. Я слышу, как она шепчет в сторону: Я пожимаю ее руку и шепчу: Мы удаляемся в глухие места России, живем, как анахореты, но в нашем лесном доме все комнаты уставлены до потолка книгами. Через пять лет, глухого осенью, мы появляемся неожиданно на балу. Залы блещут огнями и цветами. Никто не понимает, что такое? И вот, заиграли музыканты туш, и я вывожу под руку из гостиной — Пашу! Все поражаются красоте и уму ее. Она разговаривает по-французски, по-английски и даже полатыни. Злая тетка прикусывает губы. Она приглашена в Большой театр, у ней волшебное меццо-сопрано, как у Паи и у Коровиной… потом поедем по Европе. Сам Царь приедет ее слушать! Злая тетка плачет, обнимает нас. В белом прохладном зале мне всегда делалось покойно. Вечерами заглядывало сюда солнце, а днем было голубовато-бело. Сюда приносили Иверскую и Великомученика-Целителя Пантелеймона, здесь славили Христа на Рождество и Пасху. В высоком круглом аквариуме сонно ходили золотые рыбки, плавали кругом грота, словно сторожили часовые. Я подолгу следил за ними: Светлая зала к вечеру — свет вечерний. И только вошел в залу, на душе стало строго и покойно. Прохладно белелись стены, пустынно смотрели стулья. Теперь — все видно. Через фуксии в красных ветках и зеленые планки кактусов, с приставленными к пупырьям сочными алыми цветками, я с интересом глядел на улицу. Летние уже конки неслись к заставе, мотая полосатыми шторками. Синие, новые, извозчики неторопливо поспешали, шикуя вымытыми пролетками. В лавочке напротив, у Пастухова дома, брали печеные яйца, жареную колбаску, ситнички — поесть на воле. Но больше всего меня привлекали женщины. Бывало, не замечал их вовсе; теперь — отыскивал. И шляпки, и пестрые платочки. Черненькая, блондинка… В фартуке пробежала — горничная. Я видел на шляпках перья, рябину, вишни, сирень и груши. Ехали парочки — влюбленные, мне казалось; у них — тайна. И вдруг я увидел Гашку, арфистку Гашку, в красно-зеленой шали. Она катилась на лихаче, вразвалку, с высокой арфой. Розовая нога, в туфельке, моталась. За ней прокатили две гармоньи, блестя ладами. И вдруг я увидел… Женьку! Он шел по той стороне, шинель внакидку. Мне даже смешно стало: Должно быть, на свиданье! Я следил за его удалявшейся фигурой. Он дошел до железной решетки Мещанской богадельни, приостановился и поглядел в нашу сторону, словно поджидал кого-то. Я стал следить за проходившими барышнями и дамами, но проходили в платочках больше. Наконец, показалась очень пышная дама в шляпе с зеленой птицей — самая настоящая бельфам. Но была до того толста, что казалось невероятным, что в такую влюбился Женька. Она поравнялась с нашим домом, и я увидал, что это молодая булочница Лавриха. И тут же появился Женька. Он шагал медленно и поглядывал в нашу сторону. На Лавриху и не взглянул. Шла стройная молодая дама в зеленом ватерпруфе, с белой птицей на высокой зеленой шляпке, с ней девочка. Такою могла быть Зинаида! Я не удержался и замахал в окошко, но Женька смотрел куда-то. Он дошел до решетки богадельни, шагов сорок, и опять медленно вернулся. Теперь уже было совершенно ясно, что у них здесь свиданье. Он часто лазил за курточку, мялся и передергивал плечами. Я смотрел на него и думал: Всегда был гордый, и она его так унизила! Может быть, даже она смеется? Акушерки ведь — как гетеры! Максимка повесился, а арфистка опять играет! А Женька чего-то все топтался. И тут Женька не обратил внимания, хоть и очень любил мороженое. Старушка-нищенка встала перед его носом и принялась кланяться. Женька и не пошевелился даже. Нищенка головой даже закачала: Ничего кралечка, далеко только целоваться! Она шла полутемным коридором, оглядываясь и смеясь зубками. Мне захотелось догнать ее и повозиться, как было утром. Не давал мне покоя Женька. Показалось смешно, как кланялась ему нищенка, как шагал с пирогом диакон. Он и нам за рубль с четвертью приносит. Это он к паркетчику Журавлеву шел, преподобного Феодо-ра-сикеота нынче…. Совсем забыла… гордые они такие! Я смотрел на Пашу. Она даже поперхнулась в фартук. Сегодня она была совсем другая. Она все на меня смотрела, подмигивала даже, словно хотела сказать глазами, что у нас с ней что-то. Стоя у двери, она весело бегала глазами и раз даже погрозилась и показала на нагрудник, где лежали мои стишки. Я забылся и застучал ногами. Сестры смеялись, но и это меня не рассердило. Я был счастлив, что Паша смотрела на меня из двери, и как смотрела! Мне было так приятно, когда Паша касалась меня платьем, когда я слышал, как ее юбка шуршит за моим стулом. Сегодня она была особенно проворна. Все женихи в голове? Я не мог удержаться и заступился:. У аристократа лакей в перчатках, а на стол подать нечего…. А как к столу подавать — кричат: Зато каждую субботу танцы, рояль напрокат берут. Люди ко всенощной, а они тра-ля-ля! То забирали у нашего Зайчикова закуски, а намедни назвали гостей, а им отказ: Ну, ла-пинской воды уж сама старуха выпросила, две бутылки! Мне стало больно за бедность их. Были случаи, что и бедная девушка выходила замуж… даже за князя! А доктор Устриков женился на горничной… из Голицынской больницы! А у Лощенова-мясника какие быки громадные и три дома, а сами, мамаша, говорили, что уроды очень и в девках засядут! А смеяться нечего над бедными, но благородными! Опять покатились все, а тетка подавилась телятиной. Все стали бить ее по горбу. Паша так старалась, что тетка стала ее ругать: Кулаки, как у хорошего мужика. Наконец успокоились и стали хлебать миндальный кисель со сливками. Паша смотрела на меня от двери, держала у сердца руку. Там лежали мои стишки. Она благодарила меня чудесными синими глазами. Сегодня я будто впервые увидел их: Они были сегодня синей и больше, и напомнили мне — круглотою своей и блеском? Но живая Паша была красивей. У ней глаза полны восточной неги! Одалиска мне нравилась, но была толста и почти голая, а Паша худенькая, и… я ни разу ее не видал без платья. Сегодня только, когда она щелкнула подвязкой, я подумал, какая она будет…. У Паши глаза смеются и сверкают, а у той сонные, усталые. И у Паши глаза что-то хотят сказать. И жалуются, будто… Да, словно хотят сказать:. Мне хотелось показать ей, что я всегда готов заступиться, и ждал, когда забранят ее. Когда мать сказала, поймав у ней пятнышко на груди:. Когда я пил квас в передней, Паша сносила посуду в кухню. Она осторожно спускалась с лестницы, а я перегнулся через перила и кинул ей на тарелки крымское яблоко. Оно упало в соус из-под телятины и забрызгало ей лицо и фартук. Она вскрикнула от испуга, увидала, что это я, и так взглянула, что у меня повернулось в сердце. А я убежал к себе и упал на кровать, не зная, куда мне деться. Что-то со мной творилось. Неужели я так влюбился?! Без Паши мне было нестерпимо. Я только о ней и думал. Вспоминал — с самого утра, как было. Нет, раньше, гораздо раньше! Она принесла подснежники, думала обо мне. Конечно, она влюблена в меня, с самой Пасхи. Нет, раньше, когда примеряла кофточку. Переговаривалась за дверью, нарочно стучала щеткой. Хотела меня увидеть, открыть окно. Сама зацепила за ногу… прибежала прочесть билетик! С каждым часом она милее. Темное, что я знал, стояло во мне соблазном тайны. Я вспомнил один случай. Огромная лужа на дворе, плавают в ней овсинки, утиный пух. Под бревнами у сарая почернело, капает с крыш, сверкает. Падают хрустальные сосульки, звонко стучат о бревна и разлетаются в соль и блеск. На бревнах сидит кучер, расставив ноги, и что-то смотрит. Кругом скорняки смеются, гогочет Гришка. Коричневая картонка, пятна, две фигурки… высокий клобук монаха, другая — с распущенными волосами… Мне стало тошно, словно пропало сердце. Стало невыразимо гадко, и я побежал по луже. Теперь — я томил себя. Можно так горячо влюбиться, как доктор Устриков, из Голицынской больницы. Он влюбился в сиделку, в простую девушку, у которой отец извозчик, а мать кухарка. Вот и Паша… А граф в Кускове! Это и Паша знает. Когда мы в Кускове жили… И песню знает: В лесах хорошо, раздольно. Вспашем небольшой клочок поля, выжжем лес, как переселенцы в Канаде. И зимними вечерами, когда кругом мертвая лесная глушь, будем сидеть у пылающего огня, обнявшись, совсем одни… и спокойное дыхание нашего малютки будет напоминать нам о нашем счастье. Всевышний благословит нашу дружную, полную любви и взаимного уважения жизнь… Это же самое благородное — жить своими трудами, в поте лица есть хлеб! К нам будут изредка заезжать гости — приедет Женька! Гости уедут, и мы сольемся с ней в дружном, святом объятии…. Так мечтая, я унесся в детство, и мне вспомнилась худенькая Таня, деревенская девочка лет восьми. Мне было тогда лет девять. Она мне нравилась до стыда, и на меня нападала робость, когда я встречался с ней. Это была моя первая, детская любовь. Сладкое замиранье овладевало мною, когда я видел ее хотя бы издали. Я передарил ей все, что только у меня было: Это было — благоговейное обожание, восторг. Когда я случайно ее касался, по мне пробегало, как сотрясение. И это, похожее на щекотку, мне очень нравилось. Помню, лето только что начиналось. Под березовыми пеньками, в поросли, земляника уже поспевала. В самое это утро приехали из Москвы гости и привезли лубяную коробочку оранжерейной вишни. Она так ярко алела в зеленых листочках клена! Мне дали кисточку, и я захватил ее в кувшинчик. И там-то, на сушняке, выискивая под пеньками земляничку, я украдкой сунул в кувшинчик Тане диковинные вишни. Мне хотелось ее обрадовать, поразить чудесным. И вот когда голубые ее глазки — и у ней были голубые и синие! Я вспомнил ее лицо и испуганно-удивленные глаза, в которых мелькнул восторг, и вспомнились глаза Паши, когда она шла с посудой. Эта первая детская любовь снова отозвалась во мне, словно она и не кончалась, а неслышно таилась в сердце и вот — загорелась ярко. Таня сменилась Пашей, с веселыми, бойкими глазами, в которых что-то, прелесть какой-то тайны. И между нами — что-то, и мы это с ней знаем, и оба хотим чего-то… и боимся…. Вспомнив Таню, я вспомнил о деревне. Скоро на дачу едем, будем ходить с Пашей за грибами. Можно уйти подальше, никто не увидит, и можно целоваться. Прошлым летом мы даже заблудились, зашли в самую глухую чащу, двое. Отдыхали, лежали рядом, и не было такого чувства. А если теперь случится? Я увидал белую ее коленку… Она закричала: Я потянул за юбку, стараясь не смотреть на Пашу. А она только отряхнулась. И когда обещал, чувствовал, что думаю о Паше, как пойду с нею за грибами. Что значит — двум прямым? Почему такие углы — прямые! Все они острые, как пики! Все, что я знал, смешалось. Кричали на дворе мальчишки, играли в бабки-салки. У них никаких экзаменов. И скорняк Василий Васильич счастливый тоже: Скорнячиха за ним плетется, счастливая. И зачем забегает к нам конторщик? Кажется, есть свой двор… Вздумал выпрашивать газетку! И почему-то через Пашу просит… И что ему здесь нужно, трется? У него тетка скорнячиха… С утра трется! Я улегся на подоконник и наблюдал. Только один петух стоял у закрытого сарая, тихо. Но и тут ничего не выходило. Хотелось пойти сыграть — былые друзья играли, но было стыдно: Я перешел от гама под рябину. Заглянул к Кариху во дворик. И петуха даже не было. Я исчертил дорожку, доказывая равенства треугольников, добрался до параллельных линий, но вдруг за забором зашумели. Это Карих возился с курами — должно быть, щупал. Я наклонился к Щелке и увидал, как Карих лупил петуха ладонью, держа за ножки. Но там заложено было подворотней. Петух оправился, встряхнул своей ожерелкой и пропел необыкновенным басом, злым, показалось мне: По случаю весны и воскресенья он был в параде, в сюртуке без пуговок, надетом на красную рубаху, в нанковых панталонах канареечного цвета, в продавленном котелке и в резиновых ботиках на босу ногу. Густые рыжие усы его были чем-то намазаны и вытянуты в стороны, так что можно было подумать, что он держит в зубах смазанный лисий хвост, а бородка расправлена в две котелки, как любили ходить официанты. Он стоял за забором очень близко, и я хорошо слышал его сипловатый голос:. Ах, мерзавец… Думаешь, не дойму? В святую воду окуну, а достигну! Или лучше зарезать, негодяя? Голова от него болит…. Он потер затылок и повернулся лицом к забору. Глаза у него были кровяные, словно он сильно выпил. И он оказался никуда! Какое роковое совпадение… Враги подсунули, что богатый домовладелец и имею желание… За рубль двадцать! И с тех пор голова болит… Пусть, воля Божия! Мне казалось, что Карих пьяный. Про кого же он говорил — она? Я ничего не понял. Куличик был, видимо, от Пасхи, с бумажной розой. Отрезая ломтик за ломтиком, Карих поглядывал на галерею и раз даже поклонился, сняв котелок, и даже помахал им. Я старался увидеть, с кем это он раскланялся — не с ней ли? Выпив стакана три, Карих взялся за петуха и долго гонял его метелкой, а за стеклами весело смеялись. Смех был очаровательно-волшебный, и я сразу узнал его. Не прикажете ли чайку с куличиком? Куличик богатый, филипповский, с цукатцем, за два рубли! Хоть и на холостом положении, а не жалею для праздника. Потруднее, чем хорошего петуха купить. А что вы думаете! У меня от него голова болит. Разве у него петуший голос, как ему полагается? Не поет, а мычит, как… буйвол! Вся у него сила в голосе, а на дело не остается. Купил на Трубе за рупь за двадцать в самый тот день, как вы переехали в мой дом… а к курчонкам полное хладнокровие! Вот и гоняю для моциону, для разгула. Ну, печальная самая история. Самая пора, а от десятка курчонок ни одного яичка! Желал преподнести от собственного завода, и лишен! Посоветовали бы чего, по вашей специальности…. Вот ученые доказали, что у всякого одно устройство! Все студенты доказывают… А ваше как понятие? Потом говорили о вреде холостой жизни. Карих объяснил, что он совсем как молодой человек, снял даже котелок и показал, нагнувшись: Что же, как-нибудь можно… скажу ей! Но у меня еще сюртучок имеется, парадный. Папаша помер, один раз надевал всего. Они у вас, конечно, высокого образования! По ихней даже походке видно…. Крыса — больше ничего! Такое уж им прозвание. А другой мещанин выше любого чиновника, дом собственный, если и еще капитал в государственном банке, на случай семейной жизни! Но главное для меня — любовь! К чему, например, беречь большие капиталы, если чувство горит огнем? А без любви… скончался человек — и что?! Теперь вот у нас поется: Медовый месяц приятно провести торжественно, в разных местах. Думаю первым делом посетить Тулу, самовар редкостный купить. Смотреть кавказские горы и долины, арбузы там знаменитые… Мечтаю. Я человек решительный, имейте в виду! Вооружусь пистолетом… Я всегда защищу супругу! Они сидели совсем близко, под бузиной, и мне было хорошо все слышно. Я видел даже, как толстуха выбирала из кулича изюмины и складывала на блюдечко. Вдруг заскрипела воротная калитка и просунулась чья-то шляпа. А как рвался на Праздник к вам… Вот-с, в презент прошлого…. Я его знал прекрасно. Ему было лет сорок, он разгуливал всегда франтом, в широкополой шляпе и перчатках, с тростью. Он был страшилой, и мальчишки кричали ему вдогонку: Вместо лица была у него рожа с волдырями — синевато-красный кусище мяса. Ах, транжир… ах, баловник вы милый! Она прыгала чуть ли не на одной ножке, как девчонка. И они даже целовались! Это всем известно… На Бабьем Городке они жили, сама видала. Старухин полюбовник… Эн, вы чего глядите, как полюбовники ходят! Тут и еще один ходит…. И она зашумела платьем. Но эта радость смешалась во мне с другим, таким безобразным, грязным, как красная рожа гостя. Да неужели у них — любовь?! Я забрал книжку и тетрадки, как вдруг услыхал крики. Карих опять гонял петуха метелкой. Он носился, как сумасшедший, потерял ботик и пустил в петуха поленом. Петух подпрыгнул и кинулся к воротам. За пылавшими стеклами я видел смутно ее фигуру. Окно открылось, и высунулся чайник. Я видел маленькую ручку и белую манжетку. И тут же подбежал Карих и нежно подмел метелкой. Вся галерея зазвенела, словно разбились стекла. Половинки окна раскрылись, и я увидал… виденье! Она была царственно прекрасна. Во всем белом, с двумя пышными темными косами, перекинутыми на грудь, она нежно склонилась из окошка. Косы ее качались, колыхались. На белом, как снег, лице ярко алели губы. Он раскланялся, мотнув на мои тетрадки:. Да ты и училища-то не кончил, выгнали тебя! Мне Василий Васильич говорил…. А дяденька в меховом деле понимает только. А я сорок рублей в месяц получаю! Вот вам и выгнали! Знаю, чего ему надо! За Пашкой привдаряет, давно гляжу…. Пожалуйста, не форси, что можешь стать на моей дороге! Да и рано, только четырнадцать! И я… произвожу впечатление на… же-нщин! Что у меня нет усов, это только… наивная девушка может! Женщины ценят глаза и… ум! Пушкин вовсе не был красив, а все с ума сходили! И все поэты имеют миллион поклонниц! Женька слушал насмешливо и почесывал себе нос. Я боялся, что он скажет сейчас такое, что сразу меня убьет. А я смотрю реально, и она бу-дет моей! Да ты не в старуху ли влюбился? Жирная старуха в бородавках? Не может такой понравиться! Ну, пококетничает… А у меня… И Паша в меня влюбилась, а над Женькой всегда смеется. И Македонов советует… Написал признание в любви и прошу свиданья… хотел под дверь сунуть, чтобы сегодня же приходила в Нескучный… прошу решительного ответа. А этот черт… и девчонки торчат, увидят! Я смотрю на нее просто как на красивую же-нщину! Не я, а она мной заинтересовалась? Ясно, что я ей нужен! И вот, написал письмо… Просмотришь? Хоть и сосало сердце, но мне польстило, что Женька со мной советуется. В сочинениях он всегда просил просмотреть ошибки и, главное, знаки препинания. На уголке был голубь, с конвертиком, в веночке. Ни черта наскоро не вышло, а то бы я… Сдул из Пушкина! Македонов тоже своей из Пушкина. Мелкие стишки, никто не знает…. Зубрила, и то не знаешь. А она и подавно. Тот так и бухнул: Сразу его дух сарказма виден! Хотя можно и точку, как утверждение…? Я ей с восторгом, как страсть! Обязательно знак восклицательный… Спроси хоть Фед-Владимирыча. Ваш друг покорный навсегда! Сентиментальности… А раб… это для… сильней подействовать. Вот это — что да? Ты бы вот написал попробовал! Ну, с горничными это не считается. Еще ни один поэт не посвящал горничным! Я представляю себе любимую женщ… то есть существо, как идеальное существо! Для нее я готов броситься в стремнину, в бездну! Здесь выражена вся глубина, вся мучительная сила моей… волнующейся любви… моих идеальных стремлений, как, например, у Дон-Кихота или у… Фауста! Нет, не у Фауста, а у… у этого вот, у…. И я… переливаю чувство в стихи! Чту, как Богоматерь с Младенцем на руках, молюсь! Он поет про… чувство! Я сразу понял, что зацепил его. Он потягивал себя за нос, моргал и морщился. Сразу видно, что его дух! В нем кипела досада, зависть — по глазам видно было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Вашков… Надсон! А ни одной бабы нет. Им не стихи, а они любят в мужчине силу и… упорство! У нас на дворе гимнаст из цирка живет, так какие красавицы к нему ездят, с буке-тами! Купчиха с Ордынки отравилась на крыльце, даже в газетах было… С Македоновым он приятель… И говорил всегда: И по фигуре в седьмом как раз! Значит, я весь в ее власти! Это же ка-кой комплимент! Только Пушкин мог так тонко…! Сейчас подсуну ей под дверь, и будем ждать в Нескучном. Он ушел торжествующий, а я терзался. Ну да, он сильнее меня и выше. И очень остроумен, а женщины это любят. Он станет ей врать и хвастаться. Пожалуй, скажет, что я горничной написал стихи? Радостное, с чем я проснулся и что сияло во мне весь день, сменилось тоской и болью. Я почувствовал пустоту в душе, словно покинут всеми. Лучезарная Зинаида, являвшаяся мне в ней, погибла. И это — Зинаида, самая дивная из женщин! Я ненавидел Женьку, хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось, чтобы наскочил извозчик… Теперь он уже подсунул письмо под дверь. Она уже прочитала, спешит в Нескучный… Может и не догадаться, что это Пушкин! Долгоносый и пучеглазый понравиться не может, так хочет лестью. Похвастается силой, женщины любят сильных… и уродов! Красавицы часто выходят за уродов. Мария и — Мазепа! Я вспоминал с отвращением, как она сказала: У Женьки поражающая красавица, с дивными волосами, развитая, была на курсах, а у меня неотес, прислуга! Боже, что я наделал! Не оглядываясь, я крикнул:. Это меня очень удивило. Мне казалось, что она за дверью, стоит и плачет. Я схватил геометрию и бросил на пол. Увидал подснежники в стакане… Мелькнуло утром, светлым теплом и холодочком, и я услыхал, как пахнет тополями. Но чем я ее обидел? Она не должна, конечно, входить без спросу… А что она с кучером возилась… это правда! Сбила с него картуз, выхватила билетик, всегда смеется… И я должен еще просить прощенья?!. Из столовой кричали — Па-ша! Я слышал, как она побежала на носочках. Значит, она стояла, дожидалась, что я выйду и попрошу прощенья? Никогда не попрошу прощенья! Подарила подснежники, думает, что теперь… А я посвятил стихи! Это выше ее подснежников… Они у нее за лифчиком… А если она покажет? Вдруг она кучеру покажет, конторщику?!. Весь двор узнает, Гришка, все лавочники, скорнячиха, Василь Васильич! С уточки началось… Зачем я подарил уточку?! Всю неделю не покупал на завтрак, откладывал все на уточку! Она подарила мне яичко, подснежники! Конечно, я не скажу, у меня хватит благородства, я-то ее не опозорю! Я кинулся к воротам. У ворот сидел на дежурстве Гришка, со свистком и бляхой. Я выскочил к нему как угорелый. Мы выскакивали к воротам, когда проезжал Царь в Нескучный. Звонился к повитухе… должно, родить у них занадобилось кому. Дело это без задержки! Гришка всегда говорил такое. Он был уже не молод, но все его называли Гришкой — Плетун-Гришка. Кажная женщина должна… Господь наказал, чтобы рожать. Что народу ходит, а кажный вышел из женщины на показ жизни! А без народу чего сделаешь! Я их страсть уважаю. Де-вять ей месяцев протаскать! Гляди, скольких она протаскала! У меня в деревне пятеро сынов, каких. И кажный себя доказывает…. Кажный обязан доказать ещество! Кто тогда Богу молиться будет? Ишь как, ишь привдаряют! Не может она без этого. И вы, чай, на Пашу заглядываетесь. А девочка хорошенькая, в самый раз…. Девчонку-то… Да они сами рады! Я б на вашем месте давно сыграл. А то другому кому поддастся… Гляди, как играться-то стала… самая ее пора. В Банном они жили, все смеются. А я прямо говорю: Может, за извозчиком побег. Жалко тоже женщину, как она, может, опростаться не может. Их дело тоже… бе-довое! А вот решаются, вот что ты хочешь. Значит, так уж ей по закону требуется. Кажная женщина имеет срок, как все равно звонок! И она, как увидит, что…. Подошли кучер и скорняки, и мне показалось неудобным слушать. Я побежал в залу — следить в окошко. Но плохо было видно, и я поспешил в садик. На дороге попалась тетка. Ничего не соображая и не стыдясь, я влез на заветную рябину. Она только что начинала распускаться, была в сероватых почках. И вдруг я услышал голос… ее серебристый хохот? В руке у нее был розовый листочек! Тугая белая кофточка обтягивала ее девственную, но уже расцветшую фигуру. Вишневая шапочка игриво сидела на пышной ее головке, и роскошные волосы золотисто-темного каштана красиво обрамляли девственное лицо ее, на котором неумолимая жизнь не проложила еще своих нестираемых следов. Я разглядел капризные розовые губки и поражающие глаза, скрывавшиеся за синеватым пенсне, от солнца. Это продолжалось одно мгновенье. Она повернула за угол, к воротам. Никакой гордости, ни чувства чести! Так поддалась обману… Не может понять, что ему нужна только женщина, как раба, добыча!!. Летит, как бабочка на огонь, а он, как Мефистофель, цинически хохочет! У него мефистофельское лицо! А она, девственно-чистая, как ребенок, стремится к бездне…. И вот она ищет приключений, как такая, как арфистка Гашка… Сейчас покатят… Часы заложит за два рубля, на Рождестве закладывал! Мороженым угостит, в Сокольники прокатит… Потом…. От Гришки я много слышал. В семейные номера ходят. И сам я видел, когда приходилось дожидаться в банях. Коридорный банщик стучит в номер. Я жду, кто выйдет. Макарка-банщик ловко заслоняет дверью, чтобы проскочили незаметно к другому входу. Идти я не решаюсь, сказать — стыдно. И вижу — образ! Пыльная вербочка, сухая… под праздник горит лампадка. Я мужчина, и беру женщину, как добычу! То представлялось, что они в Нескучном. Она так еще молода, чиста! Кровавый рубец остается на белой коже. Он лишит ее этой недосягаемой чистоты, светлую мою грезу, неуловимо-прекрасную мечту! Ведь на самом же деле была она, не сочинил же ее Тургенев, Эмар, Вальтер Скотт?! Сколько на свете прекрасных незнакомок, чистых, как Богородица, девушек, которые не поддаются преступному обману, не торгуют святой любовью?! Даже Демон у Лермонтова пел Тамаре: Я перебирал оперы, где героиня боролась с искушеньем. Фауст овладел Маргаритой, но там были чары цветов, которые заклял Мефистофель, чтобы одурманить сердце Маргариты. И всегда побеждала чистота! И вот, на глазах, теперь Женька, как Мефистофель, посмеиваясь, басит жирно — ха-ха-ха… нашептывает в ее розовое ушко пошлости, а она… Ужасно! Я тоже иной раз гостей принимаю, попировать. Я застал только синюю ее юбку и щепную коробочку с пирожным. Быстро-быстро вбегала она на галерею. Она не ходила на свиданье, она все та же! Идя из сада, я столкнулся в сенях со Сметкиным.
Сколько стоит построить бизнес центр
Венерические заболевания герпес
Как сделать цементный раствор с жидким стеклом
No playable sources found что делать
Три сезона орел каталог шубы
Как завести карту ржд бонус