Бродский Иосиф Александрович
Иосиф Бродский
Иосиф Бродский стихи (список)
Иосиф Бродский стихи:
Иосиф Бродский: Стихи
Где надо — гладко, где надо — шерсть. Тем паче в тропиках у нас, где смерть, увы,. Einem alten architekten in rom. А здесь жил Мельц. А здесь жила Петрова. Бегство в Египет II. Бессмертия у смерти не прошу Блестит залив, и ветр несет Большая элегия Джону Донну. Брожу в редеющем лесу Был черный небосвод светлей тех ног В альбом Натальи Скавронской. В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте Он освящает кровлю и посуду и честно двери делит пополам. В деревне он — в избытке. В чугуне он варит по субботам чечевицу, приплясывает сонно на огне, подмигивает мне, как очевидцу. Выдаёт девицу за лесничего. И в шутку устраивает вечный недолёт объездчику, стреляющему в утку. Возможность же всё это наблюдать, к осеннему прислушиваясь свисту, единственная, в общем, благодать, доступная в деревне атеисту. В деревне никто не сходит с ума В деревне, затерявшейся в лесах В канаве гусь, как стереотруба В одиночке желание спать В письме на юг. В пустом, закрытом на просушку парке В разгар холодной войны. В твоих часах не только ход, но тишь В темноте у окна. В феврале далеко до весны В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой В этой маленькой комнате все по-старому Взгляни на деревянный дом Война в убежище Киприды. Восходящее желтое солнце следит косыми Вот я вновь принимаю парад Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане Все дальше от твоей страны Все чуждо в доме новому жильцу Всегда остается возможность выйти из дому на Голландия есть плоская страна Два часа в резервуаре. День кончился, как если бы она Деревья в моем окне, в деревянном окне Деревянный лаокоон, сбросив на время гору Дни бегут надо мной Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою Дом тучами придавлен до земли Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером Еврейское кладбище около Ленинграда Если что-нибудь петь, то перемену ветра Жизнь в рассеянном свете. Забор пронзил подмерзший наст Мелькнула тень в окне Заснешь с прикушенной губой Затем, чтоб пустым разговорцем Зачем опять меняемся местами Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою Зимним вечером в Ялте. Зимним вечером на сеновале. Из ваших глаз пустившись в дальний путь В памяти, как на меже К переговорам в Кабуле. К семейному альбому прикоснись Как давно я топчу, видно по каблуку Как славно вечером в избе Слоны убежали в Индию Когда подойдет к изголовью Кто к минувшему глух Лети отсюда, белый мотылек Литовский ноктюрн Томасу Венцлова. Люби проездом родину друзей Маятник о двух ногах Меня упрекали во всем, окромя погоды Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня Мне говорят, что нужно уезжать Мои слова, я думаю, умрут Мой голос, торопливый и неясный Моя свеча, бросая тусклый свет Мы вышли с почты прямо на канал Мы жили в городе цвета окаменевшей водки Мы незримы будем, чтоб снова Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга На е декабря года Якову Гордину от Иосифа Бродского. На выставке Карла Вейлинка. На смерть Роберта Фроста. На столетие Анны Ахматовой. Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия. Наряду с отоплением в каждом доме Настеньке Томашевской в Крым. Не важно, что было вокруг, и не важно Не выходи из комнаты, не совершай ошибку Не знает небесный снаряд Не слишком известный пейзаж, улучшенный наводнением Не тишина - немота Не то Вам говорю, не то Ни тоски, ни любви, ни печали Новые стансы к Августе. Новый год на Канатчиковой даче. Посмотри-ка, что это там? О если бы птицы пели и облака скучали О этот искус рифмы плесть! Огонь, ты слышишь, начал угасать Около океана, при свете свечи Он знал, что эта боль в плече Она надевает чулки, и наступает осень Они вдвоем глядят в соседний сад Осень - хорошее время, если вы не ботаник От окраины к центру. Открытка из города К. Откуда к нам пришла зима Отрывок Из слез, дистиллированных зрачком Отрывок Ноябрьским днем, когда защищены Отрывок Октябрь — месяц грусти и простуд Перед прогулкой по камере. Песенка о Феде Добровольском. Песня Пришел сон из семи сел Песня невинности, она же — опыта. Песня о красном свитере. Песчаные холмы, поросшие сосной По дороге на Скирос. Повернись ко мне в профиль. В профиль черты лица Пограничной водой наливается куст Под вечер он видит, застывши в дверях Под раскидистым вязом, шепчущим че-ше-ще Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром. Подражая Некрасову, или любовная песнь Иванова. Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне Подтверждается дым из трубы Покинул во тьме постель Помнишь свалку вещей на железном стуле После нас, разумеется, не потоп Потому что каблук оставляет следы - зима Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере Примечание к прогнозам погоды. Пришла зима, и все, кто мог лететь Проходя мимо театра Акимова Прошел сквозь монастырский сад Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона. Пятая годовщина 4 июля Падучая звезда, тем паче — астероид на резкость без труда твой праздный взгляд настроит. Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит. Которой нет в помине. Начала и концы там жизнь от взора прячет. Покойник там незрим, как тот, кто только зачат. Иначе — среди птиц. Но птицы мало значат. Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью. Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью. Оцепеневший дуб кивает лукоморью. Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик. Неугомонный Терек там ищет третий берег. Там дедушку в упор рассматривает внучек. И к звёздам до сих пор там запускают жучек плюс офицеров, чьих не осознать получек. Там зелень щавеля смущает зелень лука. Жужжание пчелы там главный принцип звука. Там копия, щадя оригинал, безрука. И вообще быстрее нащупывает их рукой замёрзшей странник. Там, наливая чай, ломают зуб о пряник. Там мучает охранник во сне штыка трёхгранник. От дождевой струи там плохо спичке серной. У рыбной чешуи в воде там цвет консервный. Там в церкви образа коптит свеча из воска. Порой даёт раза соседним странам войско. Там пышная сирень бушует в палисаде. Пивная цельный день лежит в глухой осаде. Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади. Там в воздухе висят обрывки старых арий. Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий. В лесах полно куниц и прочих ценных тварей. Особенно — во сне. И, на манер пустыни, там сахарный песок пересекаем мухой. Там города стоят, как двинутые рюхой, и карта мира там замещена пеструхой, мычащей на бугре. Там схож закат с порезом. Там вдалеке завод дымит, гремит железом, не нужным никому: Овацию листвы унять там вождь бессилен. Простую мысль, увы, пугает вид извилин. Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот, но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот. Там, грубо говоря, великий план запорот. Других примет там нет — загадок, тайн, диковин. Пейзаж лишён примет и горизонт неровен. Там в моде серый цвет — цвет времени и брёвен. Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям. Там, думал, и умру — от скуки, от испуга. Когда не от руки, так на руках у друга. Зане в театре задник важнее, чем актёр. Простор важней, чем всадник. Передних ног простор не отличит от задних. Означенной пропаже дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже. Отсутствие моё большой дыры в пейзаже не сделало; пустяк: Её затянут мох или пучки лишая,. Теперь меня там нет. Об этом думать странно. Но было бы чудней изображать барана, дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,. Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом варьянте, я своим не подавился криком. Я слышу Музы лепет. Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет: На то она судьба, чтоб понимать на всяком наречье. Предо мной — пространство в чистом виде. В нём места нет столпу, фонтану, пирамиде. В нём, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде. Скрипи, моё перо, мой коготок, мой посох. Не подгоняй сих строк: Раньше здесь щебетал щегол Речь о пролитом молоке. Роману Каплану на следующий день после его летия. С видом на море. С грустью и с нежностью. С точки зрения воздуха, край земли Садовник в ватнике, как дрозд Сбегают капли по стеклу Снаружи темнеет, верней - синеет, точней - чернеет Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве Сонет к Глебу Горбовскому. Стихи о зимней кампании го года. Стихи о принятии мира. Стихи о слепых музыкантах. Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами. Стог сена и загон овечий Твой локон не свивается в кольцо Те, кто не умирают, - живут Темно-синее утро в заиндевевшей раме Теперь все чаще чувствую усталость Теперь я уезжаю из Москвы Теперь, зная многое о моей Тихотворение мое, мое немое То не Муза воды набирает в рот Только пепел знает, что значит сгореть дотла Томас Транстремер за роялем. Огонь дрожал во тьме Точка всегда обозримей в конце прямой Ты - ветер, дружок. Ты забыла деревню, затерянную в болотах Ты знаешь, сколько Сидорову лет? Ты не скажешь комару Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной Уже три месяца подряд Узнаю этот ветер, налетающий на траву Утренняя почта для А. Ахматовой из города Сестрорецка. Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко. Чем больше черных глаз, тем больше переносиц Что ветру говорят кусты Что касается звезд, то они всегда Что ты делаешь, птичка, на черной ветке Элегия Однажды этот южный городок Элегия Подруга милая, кабак все тот же Элегия на смерть Ц. Я был только тем, чего Я обнял эти плечи и взглянул Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля Я родился и вырос в балтийских болотах Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос Я шел сквозь рощу, думая о том Для активации аккаунта, перейдите по ссылке, отправленной в письме на Ваш адрес электронной почты. Все стихи Иосифа Бродского 1 сентября года 1 января года год 20 сонетов к Марии Стюарт 24 декабря года 25 декабря Anno Domini Aqua vita nuova Bagatelle Einem alten architekten in rom Ere perennius Ex oriente Ex ponto Fin de siecle MCMXCIV Post aetatem nostram Postscriptum Presepio Ritratto di donna Science fiction X. Горенко А здесь жил Мельц. Кушнеру Август Августовские любовники Акростих Ангел Ария Архитектура Бабочка Барбизон террас Бегство в Египет Бегство в Египет II Без фонаря Бессмертия у смерти не прошу Большая элегия Джону Донну Брожу в редеющем лесу Бюст Тиберия В альбом Натальи Скавронской В Англии В горах В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте В горчичном лесу В деревне Бог живёт не по углам В деревне никто не сходит с ума В замерзшем песке В Италии В канаве гусь, как стереотруба В озерном краю В окрестностях Александрии В окрестностях Атлантиды В отеле Континенталь В письме на юг В пустом, закрытом на просушку парке В разгар холодной войны В распутицу В семейный альбом В следующий век В твоих часах не только ход, но тишь В темноте у окна В феврале далеко до весны Вальсок Вдоль темно-желтых квартир Венецианские строфы 1 Венецианские строфы 2 Вертумн Весы качнулись. Молвить не греша Ветер оставил лес Вид с холма Византийское Витезслав Незвал Война в убежище Киприды Волосы за висок Воронья песня Воротишься на родину. Воспоминание Воспоминания Восславим приход весны! Вполголоса — конечно, не во весь Время года — зима. На границах спокойствие Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане Второе Рождество на берегу Выздоравливающему волосику Выступление в Сорбонне Гвоздика Глаголы Гладиаторы Голландия есть плоская страна Горбунов и горчаков Горение Гуернавака Два часа в резервуаре Дебют Дедал в Сицилии Декабрь во Флоренции День кончился, как если бы она Дерево Деревья в моем окне, в деревянном окне Диалог Дидона и Эней Для школьного возраста Дни бегут надо мной Дождь в августе Доклад для симпозиума Дом тучами придавлен до земли Леонской Еврейское кладбище около Ленинграда Желтая куртка Жизнь в рассеянном свете Забор пронзил подмерзший наст Загадка ангелу Зажегся свет. Заметка для энциклопедии Заморозки на почве и облысенье леса Заснешь с прикушенной губой Зимним вечером в Ялте Зимним вечером на сеновале И вечный бой Из Альберта Эйнштейна Из ваших глаз пустившись в дальний путь Из Парменида Из школьной антологии Иллюстрация Инструкция заключенному Инструкция опечаленным Исаак и Авраам Иския в октябре Испанская танцовщица Итак, пригревает. К стихам К Урании Каждый перед Богом наг Как давно я топчу, видно по каблуку Камерная музыка Камни на земле Каппадокия Квинтет Келломяки Кентавры Клоуны разрушают цирк. Книга Когда подойдет к изголовью Колыбельная Колыбельная трескового мыса Конец прекрасной эпохи Кончится лето. Коньяк в графине — цвета янтаря Корнелию Долабелле Крик в Шереметьево Критерии Кто к минувшему глух Кулик Курс акций Лагуна Ландсвер-канал, Берлин Лесная идиллия Лети отсюда, белый мотылек Лидо Лирика Литовский дивертисмент Литовский ноктюрн Томасу Венцлова Ломтик медового месяца Лучше всего Любовь Малиновка Март Маятник о двух ногах Мексиканский романсеро Менуэт Меня упрекали во всем, окромя погоды Мерида Метель в Массачусетсе Миновала зима. Весна Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня Михаилу Барышникову Мне говорят, что нужно уезжать Морские манёвры Моя свеча, бросая тусклый свет Муха Мы вышли с почты прямо на канал На е декабря года Якову Гордину от Иосифа Бродского На Виа Джулиа На виа Фунари На выставке Карла Вейлинка На независимость Украины На отъезд гостя На прения с самим На смерть друга На смерть Жукова На смерть Роберта Фроста На смерть Т. Элиота На столетие Анны Ахматовой На титульном листе Набережная р. Пряжки Набросок Над восточной рекой Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия Надпись на книге Назидание Наряду с отоплением в каждом доме Настеньке Томашевской в Крым Наступает весна Натюрморт Натюрморт Не важно, что было вокруг, и не важно Неоконченное Неоконченный отрывок Неоконченный отрывок В стропилах воздух ухает Неоконченный отрывок Во время ужина Неоконченный отрывок Отнюдь не вдохновение Неоконченный отрывок Самолет летит на Вест Ниоткуда, с любовью Новая Англия Новая жизнь Новые стансы к Августе Новый год на Канатчиковой даче Новый Жюль Верн Ночной полет Ночь, одержимая белизной Ну, как тебе в грузинских палестинах? Облака Обоз Огонь, ты слышишь, начал угасать Одиночество Одиссей Телемаку Однажды во дворе на Моховой Одной поэтессе Одному тирану Окна Около океана, при свете свечи Октябрьская песня Он знал, что эта боль в плече Описание утра Определение поэзии Орфей и Артемида Освоение космоса Осенний вечер в скромном городке Осенний крик ястреба Осень Осень - хорошее время, если вы не ботаник Осень в Норенской Осенью из гнезда Остановка в пустыне Остров Прочида От окраины к центру От окраины к центру Ответ на анкету Отказом от скорбного перечня — жест Открытка из города К Открытка из Лиссабона Открытка с тостом Откуда к нам пришла зима Отрывок Отрывок Из слез, дистиллированных зрачком Отрывок Октябрь - месяц грусти и простуд Отрывок 2 Отскакивает мгла Памяти Геннадия Шмакова Памяти Е. Баратынского Памяти Клиффорда Брауна Памяти Н. Австралия Памяти профессора Браудо Памяти Т. Памяти Феди Добровольского Памятник Памятник Пушкину Пенье без музыки Перед памятником А. Пушкину в Одессе Перед прогулкой по камере Переселение Персидская стрела Песенка Песенка о свободе Песенка о Феде Добровольском Песни счастливой зимы Песня Пришел сон из семи сел Песня невинности, она же - опыта Песня о красном свитере Песня пустой веранды Песчаные холмы, поросшие сосной Петухи Пилигримы Письма династии Минь Письма к стене Письма римскому другу Письмо в академию Письмо в бутылке Письмо в оазис Письмо генералу Z. По дороге на Скирос Повернись ко мне в профиль. Под занавес Под раскидистым вязом, шепчущим че-ше-ще Подражание Горацию Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром Подражая Некрасову, или любовная песнь Иванова Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне Подсвечник Подтверждается дым из трубы Полдень в комнате Полевая эклога Полонез Полярный исследователь Помнишь свалку вещей на железном стуле Портрет трагедии Посвящается Джироламо Марчелло Посвящается Пиранези Посвящается стулу Посвящается Чехову Посвящается Ялте Посвящение Посвящение Глебу Горбовскому После нас, разумеется, не потоп Послесловие Послесловие к басне Потому что каблук оставляет следы - зима Похож на голос головной убор Похороны Бобо Почти элегия Прачечный мост Предпоследний этаж Представление Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере Приглашение к путешествию Прилив Примечание к прогнозам погоды Примечания папоротника Пристань Фегердала Притча Приходит время сожалений Провинциальное Проплывают облака Пророчество Просыпаюсь по телефону, бреюсь Проходя мимо театра Акимова Прощай Прощайте, мадемуазель Вероника Прощальная ода Псковский реестр Пустые, перевернутые лодки Пьеса с двумя паузами для сакс-баритона Пьяцца Матте Пятая годовщина 4 июля Развивая Крылова Развивая Платона Разговор с небожителем Раньше здесь щебетал щегол Резиденция Реки Рембрандт Речь о пролитом молоке Римские элегии Робинзонада Рождественская звезда Рождественский романс Рождество Рождество года Романс Роману Каплану на следующий день после его летия Роттердамский дневник Румянцевой победам Рыбы зимой С видом на море С грустью и с нежностью С красавицей налаживая связь С натуры С точки зрения воздуха, край земли Сад Садовник в ватнике, как дрозд Сан-Пьетро Сбегают капли по стеклу Север крошит металл Северная почта Семенов Сжимающий пайку изгнанья Сидя в тени Слава Смотри: Сначала в бездну свалился стул Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве Современная песня Сознанье, как шестой урок Сокол ясный, головы Сонет Сонет 2 Сонет к Глебу Горбовскому Сонет к зеркалу Сонетик Сретенье Стакан с водой Стансы Стансы городу Стекло Стихи в апреле Стихи на бутылке Стихи о зимней кампании го года Стихи о принятии мира Стихи о слепых музыкантах Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами Стог сена и загон овечий Страх Стрельна Стрельнинская элегия Строфы Строфы Стук Суббота 9 января Сумев отгородиться от людей Сумерки. Если я не мертв, то потому Сюзанне Мартин Твой локон не свивается в кольцо Тебе, когда мой голос отзвучит Телефонная песня Темза в Челси Темно-синее утро в заиндевевшей раме Томас Транстремер за роялем Томасу Транстремеру Топилась печь. Торс Точка всегда обозримей в конце прямой Три главы Ты - ветер, дружок. Услышу и отзовусь Уточнение Утренняя почта для А. Ахматовой из города Сестрорецка Феликс Фламмарион Фонтан Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко Холмы Храм Мельпомены Художник Цветы Чаепитие Чаша со змейкой Чем больше черных глаз, тем больше переносиц Через два года Черные города Шведская музыка Шеймусу Хини Шесть лет спустя Шиповник в апреле Шорох акации Шум ливня воскрешает по углам Эклога 4-я зимняя Эклога 5-я летняя Элегия Элегия Однажды этот южный городок В Эстонские деревья озабоченно Это было плаванье сквозь туман Это — ряд наблюдений Я был только тем, чего Я всегда твердил, что судьба — игра Я входил вместо дикого зверя в клетку Я выпил газированной воды Я как Улисс Я начинаю год, и рвет огонь Я не то что схожу с ума Я обнял эти плечи и взглянул Я памятник воздвиг себе иной! Я пробудился весь в поту Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля Детишки шли, поскольку — осень, в школу. А немцы открывали полосатый шлагбаум поляков. И с гуденьем танки, как ногтем — шоколадную фольгу, разгладили улан. Достань стаканы и выпьем водки за улан, стоящих на первом месте в списке мертвецов, как в классном списке. Снова на ветру шумят березы, и листва ложится, как на оброненную конфедератку, на кровлю дома, где детей не слышно. И тучи с громыханием ползут, минуя закатившиеся окна. Не будет звезд над головой. И только ветра сиплый вой расслышишь ты, как встарь. Ты сбросишь тень с усталых плеч, задув свечу, пред тем как лечь. Поскольку больше дней, чем свеч сулит нам календарь. Пусть он звучит и в смертный час, как благодарность уст и глаз тому, что заставляет нас порою вдаль смотреть. И молча глядя в потолок, поскольку явно пуст чулок, поймешь, что скупость -- лишь залог того, что слишком стар. Что поздно верить чудесам. И, взгляд подняв свой к небесам, ты вдруг почувствуешь, что сам -- чистосердечный дар. Мелькает белая жилетная подкладка. Мулатка тает от любви, как шоколадка, в мужском объятии посапывая сладко. И то и это порождает кровь и слёзы. Птицы уже не влетают в форточку. Девица, как зверь, защищает кофточку. Поскользнувшись о вишнёвую косточку, я не падаю: Сердце скачет, как белка в хворосте рёбер. И горло поёт о возрасте. Это — уже старение. Некогда стройное ног строение мучает зрение. Я заранее область своих ощущений пятую, обувь скидая, спасаю ватою. Всякий, кто мимо идёт с лопатою, ныне — объект вниманья. Тело в страстях раскаялось. Зря оно пело, рыдало, скалилось. В полости рта не уступит кариес Греции древней, по меньшей мере. Смрадно дыша и треща суставами, пачкаю зеркало. Речь о саване ещё не идёт. Но уже те самые, кто тебя вынесет, входят в двери. Здравствуй, младое и незнакомое племя! Жужжащее, как насекомое, время нашло, наконец, искомое лакомство в твёрдом моём затылке. В мыслях разброд и разгром на темени. Точно царица — Ивана в тереме, чую дыхание смертной темени фибрами всеми и жмусь к подстилке. То-то и есть, что боязно. Даже когда все колёса поезда прокатятся с грохотом ниже пояса, не замирает полёт фантазии. Точно рассеянный взор отличника, не отличая очки от лифчика, боль близорука, и смерть расплывчата, как очертанья Азии. Всё, что я мог потерять, утрачено начисто. Но и достиг я начерно всё, чего было достичь назначено. Даже кукушки в ночи звучание трогает мало — пусть жизнь оболгана или оправдана им надолго, но старение есть отрастанье органа слуха, рассчитанного на молчание. В теле всё больше смертного. То есть не нужного жизни. С медного лба исчезает сиянье местного света. И чёрный прожектор в полдень мне заливает глазные впадины. Силы из мышц у меня украдены. Но не ищу себе перекладины: Впрочем, дело, должно быть, в трусости. В технической акта трудности. Это — влиянье грядущей трупности: Так я учил, сидя в школьном садике. Дайте выйти во чисто поле! Я был как все. То есть жил похожею жизнью. С цветами входил в прихожую. Валял дурака под кожею. Душа не зарилась на не своё. Обладал опорою, строил рычаг. И пространству в пору я звук извлекал, дуя в дудку полую. Что бы такое сказать под занавес?! Слушай, дружина, враги и братие! Всё, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности. За каковое раченье-жречество сказано ж доктору: Полночь швыряет листву и ветви на кровлю. Ни против неё, ни за неё я ничего не имею. Коли ж переборщит — возоплю: Ежели что во мне и теплится, это не разум, а кровь всего лишь. Данная песнь не вопль отчаянья. Это — следствие одичания. Это — точней — первый крик молчания, царствие чьё представляю суммою звуков, исторгнутых прежде мокрою, затвердевающей ныне в мёртвую как бы натуру, гортанью твёрдою. Это и к лучшему. Вот оно — то, о чем я глаголаю: Ни горе не гляжу, ни долу я, но в пустоту, чем её ни высветли. Чувство ужаса вещи не свойственно. Так что лужица подле вещи не обнаружится, даже если вещица при смерти. Точно Тезей из пещеры Миноса, выйдя на воздух и шкуру вынеся, не горизонт вижу я — знак минуса к прожитой жизни. Острей, чем меч его, лезвие это, и им отрезана лучшая часть. Так вино от трезвого прочь убирают, и соль — от пресного. Бей в барабан о своём доверии к ножницам, в коих судьба материи скрыта. Только размер потери и делает смертного равным Богу. Это суждение стоит галочки даже ввиду обнажённой парочки! Бей в барабан, пока держишь палочки, с тенью своей маршируя в ногу. Колокола выпускают в воздух воздушный шар за воздушным шаром, составляя компанию там наверху шершавым, триста лет как раздевшимся догола местным статуям. Я валяюсь в пустой, сырой, желтой комнате, заливая в себя Бертани. Эта вещь, согреваясь в моей гортани, произносит в конце концов: Вот и еще одна комбинация цифр не отворила дверцу; плюс нечетные числа тем и приятны сердцу, что они заурядны; мало кто ставит на них свое состоянье, свое неименье, свой кошелек; а поставив -- встают с чем сели Чайка в тумане кружится супротив часовой стрелки, в отличие от карусели. В каком колене клетчатого клана предвиделось, что двинешься с экрана и оживишь, как статуя, сады? И Люксембургский, в частности? Сюды забрел я как-то после ресторана взглянуть глазами старого барана на новые ворота и пруды. Меч палача, как ты бы не сказала, приравнивает к полу небосвод см. Там снимки звезд, там главная -- брюнет, там две картины, очередь на обе. И лишнего билета нет. И ты, Мари, не покладая рук, стоишь в гирлянде каменных подруг -- французских королев во время оно -- безмолвно, с воробьем на голове. Мы тоже счастливой не составили четы. Она ушла куда-то в макинтоше. Во избежанье роковой черты, я пересек другую -- горизонта, чье лезвие, Мари, острей ножа. Над этой вещью голову держа, не кислорода ради, но азота, бурлящего в раздувшемся зобу, гортань Нет для короны большего урона, чем с кем-нибудь случайно переспать. Вот почему обречена корона; республика же может устоять, как некая античная колонна. И с этой точки зренья ни на пядь не сдвинете шотландского барона. Твоим шотландцам было не понять, чем койка отличается от трона. В своем столетьи белая ворона, для современников была ты блядь. Любовь еще возможно, что просто боль сверлит мои мозги, Все разлетелось к черту, на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. Портила не дрожь, но задумчивость. Я Вас любил так сильно, безнадежно, как дай Вам бог другими -- -- -- но не даст! Плас де Вож по-прежнему, скажу тебе, квадратна. Река не потекла еще обратно. Бульвар Распай по-прежнему пригож. Из нового -- концерты за бесплатно и башня, чтоб почувствовать -- ты вошь. Шик подобной фразы -- праздник носоглотки. И входит айне кляйне нахт мужик, внося мордоворот в косоворотке. Луна, что твой генсек в параличе. Шотландия нам стлала бы матрас. Я б гордым показал тебя славянам. В порт Глазго, караван за караваном, пошли бы лапти, пряники, атлас. Мы встретили бы вместе смертный час. Топор бы оказался деревянным. Потом везде валяются останки. Шум нескончаемых вороньих дрязг. Потом -- зима, узорчатые санки, примерка шали: Ночь в небольшом по-голливудски замке. И все сливается в их волчьем вое. Увы, не поднимающей чела. Не в первый раз. Сегодня, превращаясь во вчера, себя не утруждает переменой пера, бумаги, жижицы пельменной, изделия хромого бочара из Гамбурга. К подержанным вещам, имеющим царапины и пятна, у времени чуть больше, вероятно, доверия, чем к свежим овощам. Смерть, скрипнув дверью, станет на паркете в посадском, молью траченом жакете. Рок, жадный до каракуля с овцы, что брачные, что царские венцы снимает с нас. Прощай, юнцы, их гордые отцы, разводы, клятвы верности до гроба. Мозг чувствует, как башня небоскреба, в которой не общаются жильцы. Так пьянствуют в Сиаме близнецы, где пьет один, забуревают -- оба. Истории влетело от Шиллера. Мари, ты не ждала, что немец, закусивши удила, поднимет старое, по сути, дело: Но, может, как любая немчура, наш Фридрих сам страшился топора. А во-вторых, скажу тебе, на свете ничем вообрази это , опричь Искусства, твои стати не постичь. Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже. В тот день их речи были таковы: Вот если бы ей тяпнули пониже Чем статнее гранит, тем явственней отсутствие ланит и прочего. Плюс запаха и звука. Пусть ног тебе не вскидывать в зенит: Не от того, что столько утекло воды и крови если б голубая! Они тебе заделали свинью за то, чему не видели конца в те времена: Квадрат, возможно, делается шаром, и, на ночь глядя залитым пожаром, багровый лес незримому курлы беззвучно внемлет порами коры; лай сеттера, встревоженного шалым сухим листом, возносится к стожарам, смотрящим на озимые бугры. Немногое, чем блазнилась слеза, сумело уцелеть от перехода в сень перегноя. Ты, чай, привычная к не-доремифасоли. А если что не так -- не осерчай: Прости меня, прелестный истукан. Да, у разлуки все-таки не дура губа хоть часто кажется -- дыра: Могли бы обойтись без топора. Жизнь бег свой останавливает в шесть, на солнечном не сказываясь диске. В озерах -- и по-прежнему им несть числа -- явились монстры василиски. И скоро будет собственная нефть, шотландская, в бутылках из-под виски. Шотландия, как видишь, обошлась. И Англия, мне думается, тоже. И ты в саду французском непохожа на ту, с ума сводившую вчерась. И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их, но непохожие на вас обеих. В Непале есть столица Катманду. Случайное, являясь неизбежным, приносит пользу всякому труду. Ведя ту жизнь, которую веду, я благодарен бывшим белоснежным листам бумаги, свернутым в дуду. В Рождество все немного волхвы. В продовольственных — слякоть и давка. Из-за банки кофейной халвы производит осаду прилавка грудой свёртков навьюченный люд: Сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок; запах водки, хвои и трески, мандаринов, корицы и яблок. Хаос лиц, и не видно тропы в Вифлеем из-за снежной крупы. И разносчики скромных даров в транспорт прыгают, ломятся в двери, исчезают в провалах дворов, даже зная, что пусто в пещере: Но при мысли о ней видишь вдруг как бы свет ниоткуда. Знал бы Ирод, что чем он сильней, тем верней, неизбежнее чудо. Постоянство такого родства — основной механизм Рождества. То и празднуют нынче везде, что Его приближенье, сдвигая все столы. Не потребность в звезде пусть ещё, но уж воля благая в человеках видна издали, и костры пастухи разожгли. Валит снег; не дымят, но трубят трубы кровель. Все лица как пятна. Кто грядёт — никому непонятно: Но, когда на дверном сквозняке, из тумана ночного густого, возникает фигура в платке, — и Младенца, и Духа Святого ощущаешь в себе без стыда; смотришь в небо и видишь — звезда. Что нужно для чуда? Кожух овчара, щепотка сегодня, крупица вчера, и к пригоршне завтра добавь на глазок огрызок пространства и неба кусок. Зане чудеса, к земле тяготея, хранят адреса, настолько добраться стремясь до конца, что даже в пустыне находят жильца. А если ты дом покидаешь -- включи звезду на прощанье в четыре свечи чтоб мир без вещей освещала она, вослед тебе глядя, во все времена. Дворец Наместника увит омелой, и факелы дымятся у крыльца. В проулках — толчея и озорство. Веселый, праздный, грязный, очумелый народ толпится позади дворца. Лежа на одре, покрытый шалью, взятой в Альказаре, где он служил, он размышляет о жене и о своем секретаре, внизу гостей приветствующих в зале. Едва ли он ревнует. О чем он думал бы, когда б его не грызли тоска, припадки? Невольно зябко поводя плечом, он гонит прочь пугающие мысли. Сильно опьянев, вожди племен стеклянными глазами взирают в даль, лишенную врага. Во сне кричит купец. Жена Наместника с секретарем выскальзывают в сад. И на стене орел имперский, выклевавший печень Наместника, глядит нетопырем И я, писатель, повидавший свет, пересекавший на осле экватор, смотрю в окно на спящие холмы и думаю о сходстве наших бед: Горькую судьбу гордыня не возвысит до улики, что отошли от образа Творца. Все будут одинаковы в гробу. Так будем хоть при жизни разнолики! Зачем куда—то рваться из дворца — отчизне мы не судьи. Меч суда погрязнет в нашем собственном позоре: Как хорошо, что не плывут суда! Как хорошо, что замерзает море! Такого не поставишь в укоризну. Но, может быть, находится как раз к их голосам в пропорции наш вес. Пускай летят поэтому в отчизну. Пускай орут поэтому за нас. Теплится звезда, как уголь под остывшею купелью. Жидкий свет зари, чуть занимаясь на Востоке мира, вползает в окна, норовя взглянуть на то, что совершается внутри, и, натыкаясь на остатки пира, колеблется. Не призраку же, право, твоему, затем что он, поддакивать горазд, в ответ пустой ладони не подаст. И в этом как бы новая черта: Аквариума признанный уют, где слез не льют и песен не поют, где в воздухе повисшая рука приобретает свойства плавника. Что память из зрачка не выколоть. Что боль, заткнувши рот, на внутренние органы орет. Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак, сокращает красавиц до профилей в ихних камеях; от великой любви остается лишь равенства знак костенеть в перекладинах голых садовых скамеек. И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно, как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус, разодрав каковой, от земли отплывает фоно в самодельную бурю, подняв полированный парус. Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас, воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским. И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег, то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек. Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир -- вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем, и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил, лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям. Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью, руку бросившем пальцем на слух подбирает ключи к бытию вне себя, в просторечьи -- к его безголосью. Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней. Дразня язык, бормочет речка смутно, чьи рыбки навсегда оглушены, с перил моста взирают вниз, как будто заброшены сюда взрывной волной хоть сам прилив не оставлял отметки. Блестит кольчугой голавель стальной. Деревья что-то шепчут по-немецки. Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс. Ужель и он не слышит сзади звона? Трамвай бежит в свой миллионный рейс, трезвонит громко и, в момент обгона, перекрывает звонкий стук подков! И, наклонясь -- как в зеркало -- с холмов развалины глядят в окно вагона. Не пожелал бы сам Нарцисс иной зеркальной глади за бегущей рамой, где пассажиры собрались стеной, рискнувши стать на время амальгамой. Тянет пар с реки. Вкруг урны пляшут на ветру окурки. И юный археолог черепки ссыпает в капюшон пятнистой куртки. Не разжимая уст, среди равнин, припорошенных щебнем, среди руин больших на скромный бюст Суворова ты смотришь со смущеньем. С порталов март смывает хлопья сажи. То тут, то там торчат хвосты шутих, стоят, навек окаменев, плюмажи. И если здесь поковырять по мне, разбитый дом, как сеновал в иголках , то можно счастье отыскать вполне под четвертичной пеленой осколков. В соборе слышен пилорамы свист. И кашляют грачи в пустынном парке. И во все глаза из-за ограды смотрит вдаль коза, где зелень распустилась на фольварке. И зреньем наделяет тут судьба все то, что недоступно глазу. И жизнь бушует с двух сторон стены, лишенная лица и черт гранита; глядит вперед, поскольку нет спины. Хотя теней в кустах битком набито. Отбрось кирпичь, отбрось цемент, гранит, разбитый в прах -- и кем! И пусть за грустью томной бушует страх и, скажем, злобный вал. Спасти сердца и стены в век атомный, когда скала -- и та дрожит, как жердь, возможно лишь скрепив их той же силой и связью той, какой грозит им смерть. И вздрогнешь ты, расслышав возглас: Так астронавт, пока летит на Марс, захочет ближе оказаться к дому. Но ласка та, что далека от рук, стреляет в мозг, когда от верст опешишь, проворней уст: Когда вокруг -- лишь кирпичи и щебень, предметов нет, и только есть слова. Сейчас от них один скворец в ущербе. Сухой спиной поворотись к флюгарке и зонт сложи, как будто крылья -- грач. И только ручка выдаст хвост пулярки. Подков не слышен стук Петляя там, в руинах, коляска катит меж пустых холмов Съезжает с них куда-то вниз И вот -- в песке следы больших колес. Шуршат кусты в засаде И как будто весть, благую весть, сюда, к земной границе, влечет валы. И это сходство здесь уничтожает в них, лаская спицы. Отвечала вещь, на слова скупа: Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть -- не рукой под черную юбку лезть. А тот камень-кость, гвоздь моей красы -- он скучает по вам с мезозоя, псы: Столько дней подряд он брел один безводными местами, что выдавал теперь померкший взгляд, что больше нет слюны в его гортани. И самый вход в его шатер угрюмый песок занес, занес, пока он думал, какая влага стала влагой слез. Корабли сюда стремятся после непогоды, чтоб подтвердить, что это край земли. И в трюмах их не отыскать свободы. Это, боюсь, не вопрос чутья. Охотника, так сказать, на дичь -- будь то сердечная мышца или кирпич. Никто, ни одна душа. Теперь повсюду антенны, подростки, пни вместо деревьев. Бег времени требует жертвы, развалины. Подай ему чувства, мысли, плюс воспоминания. Таков аппетит и вкус времени. Век был, в конце концов, неплох. Под аккомпанемент авиакатастроф, век кончается; Проф. На полюсе лает лайка и реет флаг. Трению времени о него вольно усиливаться сколько влезет. Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов. Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья. И актеры, которым больше не аплодируют, забывают великие реплики. Впрочем, забвенье -- мать классики. Когда-нибудь эти годы будут восприниматься как мраморная плита с сетью прожилок -- водопровод, маршруты сборщика податей, душные катакомбы, чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. А это было эпохой скуки и нищеты, когда нечего было украсть, тем паче купить, ни тем более преподнести в подарок. Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих от отсутствия роскоши. Мраморная плита начинается именно с этого, поскольку односторонность -- враг перспективы. Возможно, просто у вещей быстрее, чем у людей, пропало желание размножаться. Движенье перекрыто по причине приезда Императора. Толпа теснит легионеров, песни, крики; но паланкин закрыт. Объект любви не хочет быть объектом любопытства. В пустой кофейне позади дворца бродяга-грек с небритым инвалидом играют в домино. На скатертях лежат отбросы уличного света, и отголоски ликованья мирно шевелят шторы. Проигравший грек считает драхмы; победитель просит яйцо вкрутую и щепотку соли. В просторной спальне старый откупщик рассказывает молодой гетере, что видел Императора. Гетера не верит и хохочет. Таковы прелюдии у них к любовным играм. Наместник, босиком, собственноручно кровавит морду местному царю за трех голубок, угоревших в тесте в момент разделки пирога взлетевших, но тотчас же попадавших на стол. Испорчен праздник, если не карьера. Царь молча извивается на мокром полу под мощным, жилистым коленом Наместника. Благоуханье роз туманит стены. Слуги безучастно глядят перед собой, как изваянья. Но в гладком камне отраженья нет. В неверном свете северной луны, свернувшись у трубы дворцовой кухни, бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят, как два раба выносят из дверей труп повара, завернутый в рогожу, и медленно спускаются к реке. Человек на крыше старается зажать кошачью пасть. Тем временем клиент спокойно дремлет и видит чисто греческие сны: Снявшись с потолка, большая муха, сделав круг, садится на белую намыленную щеку заснувшего и, утопая в пене, как бедные пельтасты Ксенофонта в снегах армянских, медленно ползет через провалы, выступы, ущелья к вершине и, минуя жерло рта, взобраться норовит на кончик носа. Грек открывает страшный черный глаз, и муха, взвыв от ужаса, взлетает. Флаг в подворотне, схожий с конской мордой, жует губами воздух. Лабиринт пустынных улиц залит лунным светом: Чем дальше от дворца, тем меньше статуй и луж. С фасадов исчезает лепка. И если дверь выходит на балкон, она закрыта. Видимо, и здесь ночной покой спасают только стены. Звук собственных шагов вполне зловещ и в то же время беззащитен; воздух уже пронизан рыбою: Но лунная дорога струится дальше. Черная фелукка ее пересекает, словно кошка, и растворяется во тьме, дав знак, что дальше, собственно, идти не стоит. Поэзия, должно быть, состоит в отсутствии отчетливой границы. Растянувшись, как ящерица в марте, на сухом горячем камне, голый человек лущит ворованный миндаль. Поодаль два скованных между собой раба, собравшиеся, видно, искупаться, смеясь, друг другу помогают снять свое тряпье. Невероятно жарко; и грек сползает с камня, закатив глаза, как две серебряные драхмы с изображеньем новых Диоскуров. Строитель недаром вшей кормил семнадцать лет на Лемносе. Цель состязанья вовсе не в убийстве, но в справедливой и логичной смерти. Законы драмы переходят в спорт. На трибунах одни мужчины. Солнце золотит кудлатых львов правительственной ложи. Весь стадион -- одно большое ухо. Теряющийся где-то в облаках железный шпиль муниципальной башни является в одно и то же время громоотводом, маяком и местом подъема государственного флага. Внутри же -- размещается тюрьма. Подсчитано когда-то, что обычно -- в сатрапиях, во время фараонов, у мусульман, в эпоху христианства -- сидело иль бывало казнено примерно шесть процентов населенья. Поэтому еще сто лет назад дед нынешнего цезаря задумал реформу правосудья. Отменив безнравственный обычай смертной казни, он с помощью особого закона те шесть процентов сократил до двух, обязанных сидеть в тюрьме, конечно, пожизненно. Не важно, совершил ли ты преступленье или невиновен; закон, по сути дела, как налог. Тогда-то и воздвигли эту Башню. Слепящий блеск хромированной стали. На сорок третьем этаже пастух, лицо просунув сквозь иллюминатор, свою улыбку посылает вниз пришедшей навестить его собаке. Таков вердикт третейского суда. Чьи приговоры отличает сухость. Под белой колоннадою дворца на мраморных ступеньках кучка смуглых вождей в измятых пестрых балахонах ждет появленья своего царя, как брошенный на скатерти букет -- заполненной водой стеклянной вазы. Вожди встают и потрясают копьями. Царь слегка смущен; но вот удобство смуглой кожи: Бродяга-грек зовет к себе мальца. Природа имитируется с той любовью, на которую способен лишь человек, которому не все равно, где заблудиться: Ему, торчащему здесь битый час, уже казаться начинает, будто не разные красавицы внизу проходят мимо, но одна и та же. Большая золотая буква М, украсившая дверь, по сути дела, лишь прописная по сравненью с той, огромной и пунцовой от натуги, согнувшейся за дверью над проточной водою, дабы рассмотреть во всех подробностях свое отображенье. В конце концов, проточная вода ничуть не хуже скульпторов, все царство изображеньем этим наводнивших. Огромный, перевернутый Верзувий, над ней нависнув, медлит с изверженьем. Все вообще теперь идет со скрипом. Империя похожа на трирему в канале, для триремы слишком узком. Гребцы колотят веслами по суше, и камни сильно обдирают борт. Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли! Движенье есть, движенье происходит. И нас никто не обгоняет. Но, увы, как мало похоже это на былую скорость! И как тут не вздохнешь о временах, когда все шло довольно гладко. Тоненькая струйка всплывает к потолку, чья белизна в кромешном мраке в первую минуту согласна на любую форму света. За окном всю ночь в неполотом саду шумит тяжелый азийский ливень. Но рассудок -- сух. Настолько сух, что, будучи охвачен холодным бледным пламенем объятья, воспламеняешься быстрей, чем лист бумаги или старый хворост. Но потолок не видит этой вспышки. Ни копоти, ни пепла по себе не оставляя, человек выходит в сырую темень и бредет к калитке. Но серебристый голос козодоя велит ему вернуться. Под дождем он, повинуясь, снова входит в кухню и, снявши пояс, высыпает на железный стол оставшиеся драхмы. Луна светила, как она всегда в июле светит. Псы сторожевые, конечно, заливали все ущелье тоскливым лаем: И грек промолвил тихо: Афина, не оставь меня. Собака не взберется на сосну. Что до солдат -- солдаты суеверны. Все вышло лучшим образом. Луна, собаки, кошки, суеверье, сосны -- весь механизм сработал. Он взобрался на перевал. Но в миг, когда уже одной ногой стоял в другой державе, он обнаружил то, что упустил: Оно лежало далеко внизу. В отличье от животных, человек уйти способен от того, что любит чтоб только отличиться от животных! Но, как слюна собачья, выдают его животную природу слезы: В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения Увы, тому, кто не умеет заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи. В усыпанном блестками ватном снегу пылает костер. И потрогать фольгу звезды пальцем хочется; собственно, всеми пятью -- как младенцу тогда в Вифлееме. Тогда в Вифлееме все было крупней. Но глине приятно с фольгою над ней и ватой, разбросанной тут как попало, играть роль того, что из виду пропало. Теперь ты огромней, чем все они. Ты теперь с недоступной для них высоты -- полночным прохожим в окошко конурки -- из космоса смотришь на эти фигурки. Там жизнь продолжается, так как века одних уменьшают в объеме, пока другие растут -- как случилось с тобою. И тянет зажмуриться, либо -- шагнуть в другую галактику, в гулкой пустыне которой светил -- как песку в Палестине. В цветах -- такое же вранье и та же жажда будущего. Карий глаз смотрит в будущее, где ни ваз, ни разговоров о воде. Сначала -- рта, потом -- бордовая, с искрой, тафта, как занавес, готовый взвиться и обнаружить механизм ходьбы в заросшем тупике судьбы; смутить провидца. Нога в чулке из мокрого стекла блестит, как будто вплавь пересекла Босфор и требует себе асфальта Европы или же, наоборот, -- просторов Азии, пустынь, щедрот песков, базальта. Камея в низком декольте. Под ней, камеей, -- кружево и сумма дней, не тронутая их светилом, не знающая, что такое -- кость, несобираемая в горсть; простор белилам. Что за спиной у ней, опричь ковра с кинжалами? Мысли о Петрове, о Сидорове, не говоря об Иванове, возмущавших зря пять литров крови. Что перед ней сейчас? Настырный гул базара в полдень. Минареты класса земля-земля или земля-чалма иначе -- облако. Плюс эта шляпа типа лопуха в провинции и цвета мха. Англичане такие делали перед войной. Что полотно -- стезя попасть туда, куда нельзя попасть иначе. Так боги делали, вселяясь то в растение, то в камень: Она сама состарится, сойдет с ума, умрет от дряхлости, под колесом, от пули. Но там, где не нужны тела, она останется какой была тогда в Стамбуле. И, скорбя, что миры, вбирающие лучи солнца, жителям их видимы лишь в ночи, озирает он тень, стоящую за спиной; но неземная грусть быстротечней земной. Страх растет на глазах, и окно застилает, как туча в июле, сократив световое пятно до размеров отверстия пули. Тишина на участке, темно, и молчанье не знает по году, то ли ужас питает оно, то ли сердцу внушает свободу. Все было с ним до армии в порядке. Но, сняв противоатомный наряд, он обнаружил, что потеют пятки. Он тут же перевел себя в разряд больных, неприкасаемых. И взгляд его померк. Он вписывал в тетрадки свои за препаратом препарат. В темноте он бешено метался по аптекам. Лекарства находились, но не те. Он льстил и переплачивал по чекам, глотал и тут же слушал в животе. В этой суете он был, казалось, прежним человеком. И наконец он подошел к черте последней, как мне думалось. Но тут плюгавая соседка по квартире, по виду настоящий лилипут, взяла его за главный атрибут, еще реальный в сумеречном мире. Он всунул свою голову в хомут, и вот, не зная в собственном сортире спокойствия, он подал в институт. Нет, он не ожил. Кто-то за него науку грыз. И кончилось минутное родство с мальчишкой. Он вновь болтается по клиникам без толка. Когда сестра выкачивает кровь из вены, он приходит ненадолго в себя -- того, что с пятками. Не могу припомнить даже имени. Покажется, наверное, что лгу, а я -- не помню. К этому порогу я часто приближался на бегу, но только дважды Нет, не берегу как память, ибо если бы помногу, то вспомнил бы А так вот -- ни гу-гу. Скорей, наоборот все было бы. Но нет и разговору о чем-то ярком Лишь помню, как в полуночную пору, когда ворвался муж, я -- сумасброд -- подобно удирающему вору, с балкона на асфальт по светофору сползал по-рачьи, задом-наперед. Теперь она в милиции. Отжившие матроны глядят в окно. На дереве беснуются вороны. И опись над кареткою кричит: Из сумки вылезают макароны. И за стеной уборная журчит. За пустыми ночными кварталами, за дворцами над светлой Невой, за подъездами их, за подвалами, за шумящей над ними листвой. За бульварами с тусклыми урнами, за балконами, полными сна, за кирпичными красными тюрьмами, где больных будоражит весна, за вокзальными страшными люстрами, что толкаются, тени гоня, за тремя запоздалыми чувствами Вы живете теперь от меня. За любовью, за долгом, за мужеством, или больше -- за Вашим лицом, за рекой, осененной замужеством, за таким одиноким пловцом. За своим Ленинградом, за дальними островами, в мелькнувшем раю, за своими страданьями давними, от меня за замками семью. Разделенье не жизнью, не временем, не пространством с кричащей толпой, Разделенье не болью, не бременем, и, хоть странно, но все ж не судьбой. Не пером, не бумагой, не голосом -- разделенье печалью К тому ж правдой, больше неловкой, чем горестной: На окраинах, там, за заборами, за крестами у цинковых звезд, за семью -- семьюстами! Там, где впрямь у дороги непройденной на ветру моя юность дрожит, где-то близко холодная Родина за финляндским вокзалом лежит, и смотрю я в пространства окрестные, напряженный до боли уже, словно эти весы неизвестные у кого-то не только в душе. Вот иду я, парадные светятся, за оградой кусты шелестят, во дворе Петропаловской крепости тихо белые ночи сидят. Развевается белое облако, под мостами плывут корабли, ни гудка, ни свистка и ни окрика до последнего края земли. Не прошу ни любви, ни признания, ни волненья, рукав теребя Долгой жизни тебе, расстояние! Но я снова прошу для себя безразличную ласковость добрую и при встрече -- все то же житье. Приношу Вам любовь свою долгую, сознавая ненужность ее. Буров -- тракторист -- и я, сельскохозяйственный рабочий Бродский, мы сеяли озимые -- шесть га. Я созерцал лесистые края и небо с реактивною полоской, и мой сапог касался рычага. Топорщилось зерно под бороной, и двигатель окрестность оглашал. Пилот меж туч закручивал свой почерк. Лицом в поля, к движению спиной, я сеялку собою украшал, припудренный землицею как Моцарт. Суть жизни все-таки в вещах. Без них -- ни холодно, ни жарко. Гость, приходящий без подарка, как сигарета натощак. Подобный гость дерьмо и тварь сам по себе. Тем паче, в массе. Но он -- герой, когда в запасе имеет кой-какой словарь. Впрочем, речь такая вещь, которой, Саша, когда б не эта бедность наша, мы предпочли бы пренебречь. Мы предпочли бы поднести перо Монтеня, скальпель Вовси, скальп Вознесенского, а вовсе не оду, Господи прости. Вообще, не свергни мы царя и твердые имей мы деньги, дарили б мы по деревеньке Четырнадцатого сентября. Или одна на самом деле. Прекрасна во поле, в постели да и как Муза не дурна. Не слышно даже петуха. Паршивый мир, куда ни глянь. Куда поскачем, конь крылатый? Везде дебил иль соглядатай или талантливая дрянь. А эти лучшие умы: Иосиф Бродский, Яков Гордин -- на что любой из них пригоден? Спасибо, не берут взаймы. А то могли бы просто водку глотать и драть без толку глотку, у ближних вызывая шок. Нет, европейцу не понять, что значит жить в Петровом граде, писать стихи пером в тетради и смрадный воздух обонять. Хватит лезть в твою нам душу, милый Саша. Хотя она почти как наша. Нас какой-то бес попутал, видно, и нам, конечно, Саша, стыдно, а ты -- ты думаешь сейчас: Гординым ко дню рождения А. Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту, известному только поезду. Сделав себе карьеру из перепутья, витязь сам теперь светофор; плюс, впереди -- река, и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь, и теми, кто вас не помнит, тоже невелика. Запертые в жару, ставни увиты сплетнею или просто плющом, чтоб не попасть впросак. Загорелый подросток, выбежавший в переднюю, у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах. Вечер обычно отлит в форму вокзальной площади, со статуей и т. Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город, вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто, в узеньких переулках торопливо звонят соборы, возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто. Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами, голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш, вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами, никогда ни с кем, это ты себе говоришь. Вот цветы и цветы, и квартиры с новой любовью, с юной плотью входящей, всходящей на новый круг, отдавая себя с новым криком и с новой кровью, отдавая себя, выпуская цветы из рук. Новый вечер шумит, что никто не вернется, над новой жизнью,1 что никто не пройдет под балконом твоим к тебе, и не станет к тебе, и не станет, не станет ближе чем к самим себе, чем к своим цветам, чем к самим себе. Нагана мысленный носитель, Духовных ценностей спаситель, -- Увековечь его, Пракситель! Благодаря ему, ничего дурного за эти годы не стряслось: Скромный радиус, скажут мне; но зато четко очерченный. Будучи сотворены не как мы, по образу и подобью, но бесплотными, ангелы обладают только цветом и скоростью. Последнее позволяет быть везде. Поэтому до сих пор ты со мной. Крылышки и бретельки в состояньи действительно обойтись без торса, стройных конечностей, не говоря -- любви, дорожа безыменностью и предоставляя телу расширяться от счастья в диаметре где-то в теплой Калифорнии. Мало ли под рукой? Вообще -- в круговерти. Трудным для подражанья птичкиным языком. Лишь бы без содержанья. Вон гоношится бобрик стриженого куста. Вон изменяет облик, как очертанья льдин, марля небесных клиник. Что это, я -- один? Или зашел в малинник? В двух шагах -- океан, место воды без правил. Вряд ли там кто-нибудь, кроме солнца, садится, как успела шепнуть аэроплану птица. И про араба и про его сераль. Это редкая баба если не согрешит. Мысль не должна быть четкой. Если в горле першит, можно рискнуть чечеткой. Лучше кричать вчера, чем сегодня. Сегодня оттого мы кричим, что, дав простор подошвам, Рок, не щадя причин, топчется в нашем прошлом. Взгляда не уронить ниже, чем след ботинка. У пейзажа -- черты вывернутого кармана. Пение сироты радует меломана. Ты, в сущности, то, с чем природа не справилась. Зане она не смеет ожидать приплода от валуна, стараясь прекратить исканья, отделаться от суеты. Но будущее -- вещь из камня, и это -- ты. Ты -- вакуума императрица. Граненностью твоих корост в руке твоей кристалл искрится, идущий в рост стремительнее Эвереста; облекшись в пирамиду, в куб, так точится идеей места на Хронос зуб. Рожденная в воображеньи, которое переживешь, ты -- следующее движенье, шаг за чертеж естественности, рослых хижин, преследующих свой чердак, -- в ту сторону, откуда слышен один тик-так. Вздыхая о своих пенатах в растительных мотивах, etc. Шум Времени, известно, нечем парировать. Но, в свой черед, нужда его в вещах сильней, чем наоборот: Для Времени твой храм, твой хлам родней как собеседник тыщи подобных нам. Что может быть красноречивей, чем неодушевленность? Лишь само небытие, чьей нивой ты мозг пылишь не столько циферблатам, сколько галактике самой, про связь догадываясь и на роль осколка туда просясь. Ты, грубо выражаясь, сыто посматривая на простертых ниц, просеивая нас сквозь сито жил. К бесплотному с абстрактным зависть и их к тебе наоборот, твоя, архитектура, завязь, но также плод. И ежели в ионосфере действительно одни нули, твой проигрыш, по крайней мере, конец земли. Но ты жила лишь сутки. Как много грусти в шутке Творца! Их не приколешь, и пищей глаз не сделаешь: Дни, они как ты; верней, что может весить уменьшенный раз в десять один из дней? Но что же в руке моей так схоже с тобой? По чьей подсказке и так кладутся краски? Навряд ли я, бормочущий комок слов, чуждых цвету, вообразить бы эту палитру смог. Каких, скажи, твой случай частиц, крупиц являет натюрморт: Светло ли там, как днем? Скажи, с какой натуры был сделан он? Кто был тот ювелир, что, бровь не хмуря, нанес в миниатюре на них тот мир, что сводит нас с ума, берет нас в клещи, где ты, как мысль о вещи, мы — вещь сама? А ты — лишает шанса столь краткий срок попасть в сачок, затрепетать в ладони, в момент погони пленить зрачок. Жива, мертва ли — но каждой Божьей твари как знак родства дарован голос для общенья, пенья: Но, рассуждая строго, так лучше: Не сокрушайся ж, если твой век, твой вес достойны немоты: Бесплотнее, чем время, беззвучней ты. Друг—энтомолог, для света нет иголок и нет для тьмы. Есть люди, чей рассудок стрижет лишай забвенья; но взгляни: Внутри же на все на сто ты родственна ему. В твоем полете оно достигло плоти; и потому ты в сутолке дневной достойна взгляда как легкая преграда меж ним и мной. Постояльцы храпят, не снимая на ночь черных очков, чтоб не видеть снов. Портье с плечами тяжелоатлета листает книгу жильцов, любуясь внутренностями Троянского подержанного коня. Шелест кизилового куста оглушает сидящего на веранде человека в коричневом. Кровь в висках стучит, как не принятое никем и вернувшееся восвояси морзе. Небо похоже на столпотворение генералов. Если когда-нибудь позабудешь сумму углов треугольника или площадь в заколдованном круге, вернись сюда: В пустыне, подобранной небом для чуда по принципу сходства, случившись ночлегом, они жгли костер. В заметаемой снегом пещере, своей не предчувствуя роли, младенец дремал в золотом ореоле волос, обретавших стремительный навык свеченья -- не только в державе чернявых, сейчас, -- но и вправду подобно звезде, покуда земля существует: Надежней суммы прямых углов!
Сколько всходит лук чернушка
Любимая жди не забуду тебя
График движения поездов на 2016 2017 год
Арбитражный суд забайкальского
Айпи адрес серверов с модами