= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
Загрузить здесь: >>>>>> Скачать ТУТ!
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Да, действительно, на протяжении более чем тысячи лет, с первых веков нашей эры и вплоть до XVIII столетия, арабоязычные поэты не выходили за пределы весьма ограниченного и строго регламентированного круга жанровых форм — касыда, кыта, позднее газель. Действительно, знакомясь со стихами различных арабских поэтов, порой отстоящих один от другого на сотни и сотни пустынных километров и такое же количество лет, обнаруживаешь одни и те же поэтические приемы, в их творчестве разрабатывается тот же мотив, однообразны сюжетные линии, универсален пейзаж, заранее задано философское или нравственное резюме. Что ж, от очевидного не уйти — все это так. И тем не менее… Тем не менее увидеть в средневековой арабской поэзии только это, только каноничность, условность и заданность было бы несправедливо, внеисторично. Не нужно доказывать, что даже самая каноническая, самая окостеневшая форма, прежде чем стать таковой, когда-то должна была обладать всеми признаками новизны и творческой свежести. Впрочем, относительно средневековой арабской поэзии это не нужно аргументировать ходом логических построений: Он, безусловно, отметит непосредственность и живость этой поэзии, её наивный реализм, восхитится первозданной сочностью красок, неподдельной искренностью наполняющих ее чувств. Эта поэзия удивительно самобытна, самой своей сущностью связана с образом жизни и мироощущением скотовода-кочевника. В ней навсегда запечатлелись картины знойной Аравийской пустыни и яркого южного неба, песчаной бури и покинутого становища. Поэзия бедуинов, выросшая на почве устного народного творчества доклассового периода, еще далека от каких-либо стеснительных ограничений, жесткой эстетической нормативности — песня, как правило, импровизированная, льется свободно и раскованно. Но именно ей суждено было со временем стать каноном и нормой, иссушающими древо всякой поэзии. Начиная с VII—VIII веков вместе с арабами-завоевателями она проникла в Египет и Сирию, Ирак и Среднюю Азию, распространилась на страны Магриба и, преодолев Гибралтарский пролив, завладела Испанией. Её несли с собой и насаждали ревностные адепты новой религии — ислама. Следы этих событий, разворачивавшихся на протяжении нескольких последующих столетий, читатель без труда обнаружит в содержании многих стихов, включенных в предлагаемую антологию. Правда, зачастую современные поэту события выражаются здесь не буквально и прямо, не в их реальном течении, но как бы сквозь призму былого, в костюмах и красках далекого прошлого. Как же иначе, если не парадоксом, назвать тот странный, с трудом поддающийся объяснению факт, что фанатичные сторонники новой религии, огнем и мечом уничтожавшие на завоеванных землях всякую мысль о каких-то других божествах, в своем поэтическом творчестве опирались на прошлое и продолжали традиции, идущие от доисламской языческой поэзии? Творчество арабоязычных поэтов постепенно начинает отдаляться от первоисточников реальной жизни. Всякое конструктивное отступление от нее рассматривается как нарушение норм прекрасного. Это уже было предвестием канонизации, но пока еще только предвестием. Распространившись на обширных территориях халифата, арабская поэзия невольно стала вбирать в себя и осваивать культурные традиции покоренных народов — арамейцев, греков, контов, персов, таджиков, тюрков, берберов, негров, вестготов. Эти свежие соки обогатили арабскую поэзию, привнесли в нее новые темы и образы, умножили и сделали более разнообразными средства художественной выразительности. С этого времени, с аббасидской эпохи, речь уже может идти не собственно об арабской поэзии, но о поэзии арабоязычной, в создании которой наряду с арабами принимают живое участие представители многих народов. За несколько последующих столетий центры развития и высшего расцвета этой поэзии перемещаются с Востока на Запад и с Запада на Восток, от одного поэта к другому переходит по-восточному пышный титул царя поэтов, создаются новые шедевры изящной словесности, но в основе ее на протяжении всех средних веков лежат традиции все той же бедуинской поэзии. С момента своего возникновения и вплоть до VIII—X веков хранителями и, пользуясь современной терминологией, пропагандистами этой поэзии были профессиональные декламаторы — рави. Разумеется, каждый из них привносил в произведения народного творчества что-то свое — свою окраску и свой комментарий. Только в семисотые годы появляются первые записи, частично дошедшие и до наших дней. Поэзия переживает острый — хотя и непродолжительный — кризис и возрождается уже при омейядской династии в покоренных арабами Сирии и Ираке. Именно к этому времени относится творчество таких придворных поэтов, как аль-Ахталь, аль-Фараздак, Джарир. В условиях жестокой борьбы между южными и северными арабскими племенами они восславляли доблесть и мужество своих покровителей, воспевали их мудрость и щедрость, всячески чернили и поносили противников омейядской династии. Здесь очень явно и ощутимо довлела традиция древней бедуинской поэзии. За узаконенной схемой и каноничностью образов терялись очертания конкретной действительности. Однако наряду с придворной панегирической поэзией в крупных городах халифата получает развитие явление относительно новое — любовная лирика. Правда, в творчестве поэтов новой эпохи традиция не повторяется, а развивается, о чем убедительно говорят произведения Омара ибн Аби Рабиа из Мекки — самого видного и самого яркого представителя этого жанра. Его стихи проникнуты искренним чувством, в них целая гамма то радостных ожиданий, то горестных дум. Они написаны простым, всегда взволнованным языком. Жизнь крупных городских центров, выходцами из которых были создатели новой любовной лирики, наложила свой отпечаток на их творчество. Эта любовь вполне земная, реальная. Но это не было повтором того, что создавали поэты Мекки, Медины, Дамаска; любовная лирика аравийских певцов — иного характера: Любовная лирика узритских поэтов — одна из высочайших вершин средневековой арабской поэзии. Рожденные ею образы навечно вошли в историю литературы, стали предметом многочисленных поэтических обработок, среди которых прежде всего должны быть названы гениальные поэмы азербайджанца Низами и узбека Навои. Высокого расцвета достигает арабоязычная поэзия в VIII—XII веках, когда наполняется и оплодотворяется культурными традициями исламизированных народов. Первым и, пожалуй, самым выдающимся представителем нового направления был выходец из знатного иранского рода Башшар ибн Бурд. Вслед за ним на путь обновления старой бедуинской поэзии встают Абу Нувас — создатель жанра застольной поэзии, Абу-ль-Атахия — творец философско-аскетической лирики и другие поэты покоренных арабами земель. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких-друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она была бы бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. А мне стало страшно: Видя месяц и солнце, тоскую о том, кто ушел без возврата:. Больше нет сына Лейлы, прекрасного Галеба, друга и брата. Пусть даже каждый, кто мне встретился, со мною встречи не желал,—. Зачем напрасно упрекать меня за страсть к возлюбленной моей:. Теперь страшусь врага открытого — он может разлучить сердца —. Я не стерпел, сказал красавице, какою страстью грудь полна,. Мне шепчут женщины из племени: Клянусь, что я влюбленный взгляд скрывал, борясь с собою,. Чья смерть для преданных сердец была страшнее всех потерь,. Что ж, пускай тебя в Дейрейне враг оплакивать не станет —. Ту любовь, что в сердце прячу, сразу выдаст вздох мой грустный. О, сколько раз мне говорили: Ты, может быть, пригубишь чашу, хоть замутилась в ней любовь? Быть может, в сердце ты заглянешь, что — как песок в степи сухой —. Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь. Как быть коням, верблюдам, людям? Я с ней простился навсегда, в огонь мое низверглось тело:. А если ты — степная ночь, тогда ты — ночь желанной встречи,. Тем, кто в моей любви к тебе собрал всю страсть вселенной. Да брось ты о Лейле вздыхать: Когда въезжала Лейла в Нахль, был грустен влажный взгляд. На суток несколько в Зу-ль-Гамре я сам расстался с ней когда-то,. Но я мечтаю, что однажеды с тобою встречусь в день отрадный, —. Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали. Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти,. Бога, что ль, не боишься? Твой пленник, тобой покоренный,. Когда б не судьба, не стал бы я жить — не настолько я глуп —. Я смутился, не знал, что же делать мне с сердцем горячим,. Лишь странный доносился шум от черных, в белых пятнах крыл:. За ветром вслед взовьется смерч — и пропадает, откружась. Я рвусь к Асм а , мое сердце разбито на сто кусков,. Вздрогнул я, услыхав чей-то голос, кричавший: Что с ним, сестрица, стряслось, разузнать я скорее должна. Все, чтоб нам не мешать, пусть к обычным вернутся занятьям,. Сколько раз поскользнулся хмельной — сосчитать невозможно,. Ты от Х а лида, чей нрав добродетельным слывет,. Сколько крепостных пред ним пало стен в бою — не счесть,. Лишь рыба быстро промелькнет, сверкнув павлиньим плавником, —. Лишь одного нельзя постичь: Терпит бедствия не всегда тот, кто бросил скитаний путь,. Страх и алчность в моей душе, как обычно, вступили в бой;. Как бы солнечен ни был день, чуть решал я пуститься в путь,. Кто не знает, что скрип стропил на кузнечика скрип похож,—. Сколько раз я испечься мог! В желтом мареве летних дней,. Сотни бед я назвать бы мог и над каждой вздохнуть бедой,. Что ж могу я сказать о тех, кто решается плыть по ней?.. Но, мой друг, этот довод слаб для того, кого гложет страх. Каждый юность свою терял, каждый скорбно смотрел ей вслед…. Что ни девушка — дивный плод, но не стоит судить на взгляд:. Рядом с радостью грусть видна, близ веселья видна печаль,—. Нет, он хочет, чтоб впавший в грех нес прощенья его печать,. Может женщина страсть взрастить, в грудь, как пику, вогнать ее,. Лишь одно недоступно ей — верность слову, и, рад не рад,. Все, что было, она предаст, все, что будет, предаст она,—. И ввысь вознеслись колонны, и вспыхнули в залах фрески, —. Речист и красив с рожденья, с младенчества мудр и светел. Я бы был недостоин любви, если б здесь я не побыл чуть-чуть. Как мне побороть искушенья — несчетные — сердцем гордым,. Сколько раз побывал виночерпий в моем доме, кутя и смеясь. Сколько раз я, бывало, подталкивал, улыбаясь душой заодно. Дай уж мне очнуться от хмеля, я от вин золотистых ослаб,. Прелестной, встреченной во сне, я говорю: В ней все — до зубочистки вплоть — влечет, прекрасное и сонное,. Мнился посланец и мне возвестил, что, после разлуки и ссор,. Я только сказал ей: Был счастья день, когда судьба моя забыла покарать меня жестоко,. Был день, когда, едва лишь пожелав, обрел я, усмирив души мятежность,. Она, желанна для очей моих, подобно ясным звездам всеучастья,. Увы, мы были не наедине, был вежливый посредник между нами,. И мы решили встретиться опять, когда уснет свидетель нашей встречи. Седина взойдет, как дурная трава: Промелькнула юность мимо меня, хоть пошел я навстречу ей,. Право, если б не терпкость земного вина и сладчайших бесед распев,. Так не разбавляй же вино водой: На невесту монарха похоже вино — все в венце из жемчужных пен,. Ах, по кругу, по кругу будет ходить непрестанно хмельной кувшин,. Чтобы после вернуться к любимой, когда жизнь, презревшая винную муть,. Впрочем, как же тебе устоять, дружок, если с чашею круговой. Льет в прозрачные кубки струю вина, щедро льет, прикрывшись платком:. Ты зачем отворачиваешься и бежишь, разве я с тобой не хорош? Даже любовь их прошла, как проходит, развеявшись, каждый. Горестно вспомнить других, уязвленных стрелой смертоносной,. Ужели с просьбой какой приставали к ним, добрым владыкам,. Пусть же безумствует мир, как невежда, объятый экстазом:. Ведь эта ночь, где звезды блещут, совсем как золотая сбруя:. Жизнь прошла и отвернулась, я забыл, что знался с лаской,. Заклинаю тебя своей жизнью, жизнь моя, мой друг дорогой,. Изменять мне не смей — заклинаю, чтобы ты мне верность берег,. Пусть умру я, не изменяй мне, в миг, когда от людей унесу. Сколько храбрых юношей, чьи души никогда не ведали сомнений,. Сдержанною рысью подвигались на конях средь сумрака ночного. И заря своим дыханьем свежим войско Ночи в бегство обратила:. Крыльями захлопал ранний кочет, он охрип от горя и досады,. По-петушьи он взывает трубно, захмелев от сновидений черных,. Так сломи ж, сломи ж печать, которой горлышко кувшина знаменито, —. Знаешь, от одной такой бутыли сколько горя и отрады, если,. Есть любовь в моей безмерной боли и в слезами ослепленном взоре,. А они блестят, мерцает пыль их; а они так светятся хитро,. Я жаждал, я ждал — и в конце концов постиг, что был глуп, как дитя. Увы, бесконечной была моя ночь, как ты и хотела вчера, —. Когда он вопит изо всех своих сил, но с музыкою не в лад,. Вот семенит она под покрывалом: Что вся жизнь, весь мир подлунный, кроме этого мгновенья? Кем был для меня ты, я знаю один; жаль, душен твой смертный кров,. На моих висках страстотерпца — украшенья сребристых седин,. Это будет поддельная младость, и подлога ничем не скрыть,. Ей-богу, не знаю — единственный раз свершил я молитву вину. В ночь свиданья казалось мне, что лежу я в обнимку с душистой травой,. И когда б облаченными в сумрака плащ нас кто-то увидеть успел,. Флейте привет и лютне привет, привет воркованью голубок,. Любому возвращению — хвала, подайте ж мне — в сорочке из стекла —. Вино, вливаясь в кубок, неспроста сребристую решетку чертит в нем,. И кажется порой, что в кубке том поет нам дева абиссинских стран,. Мы орошали жажду в сто глотков, и таяла прохлада пузырька,. О судьба, в жизни ты не оставила мне ничего, кроме горя с бедой,. О, ночь воспоминаний странных, та ночь, когда взнуздал я их,. Развлеките меня, ведь в жизни все — развлеченье, живем пока! Я наконец опомнился, но после каких безумств настали хлад и грусть. Я нынче охладелый седоглавец, и юноши зовут меня: Я развлекаюсь, сам себе переча, почти лишен душевного огня. Я всеми позабыт в домах соседних — в своем привычном дружеском кругу,. Она услышала, кто к ней явился, узнала забулдыгу по шагам,. Потом она покинула лежанку, с кувшинов сбила хрупкую печать,—. Ночь распустила крылья в блеске винном, вспорхнула, чтоб лететь в свои шатры,. И вот хозяйка принесла мне в кубке такого золотистого вина,. Вино хранилось бережно в подвале, и тень его гнала полдневный зной,. Бутыль, увита в мягкость полотенец, стоит со сверстницами заодно,. Так будь подобен утреннему свету, и мрак гони, и пальцы растопырь,. И подал мне мое вино с улыбкой, как чудо-ветвь сгибая тонкий стан,. И мускус цвел на лбу его широком, и виночерпий был, как солнце, юн,. О красавица Хинд, это вовсе не мне скоро так побелеть довелось,. О друг мой, разве не веришь ты, сколь чудесны мирские дела,. Но и эта скала — в миг большой беды — не терпимей меня отнюдь. Ну так кто ж из объятий рока когда выходил невредим и дел,. Он, что был велик, униженье воспримет вдруг. Беспечный, в пучине невежества ты купаешься, душу губя,—. Щедрый человек живет в веках, мы щедроты судим по делам,. Сердце, ты на седину не сетуй, в ней обман, задуманный хитро:. Младость предала меня до срока, пегой сделалась волос река,. Настал твоих безумств последний миг? Человек лелеет надежды свои, и душа расстилает их впрок,. В этот самый миг над головой, словно бы померкнув от досады,. Мы травили дичь в часы погонь; сбруею поскрипывал потливой. Рысью он пускается подчас иль кичится, на дыбы взвиваясь,. Крепок круп у моего коня, грива же в траву струится длинно,. Крепко связан у него костяк, и пускай дорога вся изрыта,. В длительном пути являет прыть этот благородный иноходец:. Но в укор ему любая быль; нравный, не смирив своей гордыни,. Выезжаю с соколом сам-друг, нас теперь влечет ловитвы тропка,. Он, как некий царь, тонкою короною увенчан,. Ах, как сокол дерзок и отважен, ах, как веки глаз его легки! Тонок хищный клюв его, как бровь, бровь дугой красотки знаменитой,. Как похож сей окрыленный стан, стан, охвостьем завершенный длинно,. Сокол на перчатке у меня, быстрый, он на привязи пирует,. Ничтожества камни швыряют в меня — их камни, как вата, легки,. Проносится весть обо мне быстрей, чем среди сплетниц — слух,. Правители сами закрылись от нас, их нрав уж давно таков,. Непрошеным гостем пришла седина, окрасила кудри до плеч,. В тот день, навсегда расставаясь со мной, горько вздохнула она. Не жду, что страданья и беды решат меня стороной обойти,. Таких я увидел, что честью бедны, зато богатством горды,—. Я дольше любого терпенья терпел, теперь устремляюсь в бой,. Не лучше ль в союз нам вступить, не сходны ли наши желанья,—. Со мной бы вам славно жилось: Взгляните на конницу этих владык — сражения ей не знакомы,. Ты сам — свой единственный друг, а не тот, кого называешь другом,. Когда бы возвысился тот, кто душой достиг высоты геройской,. И если когда-нибудь пастырем стать достойному удалось бы,. А прелесть красавиц — кто знает ее, тот скажет вместе со мною:. Одним прощается скупость их, в других порицают скупость,. Восходят созвездия в этой тьме — как толпы прекрасных жен. О том помышляю, чтоб смело в спор со смертью вступил мой меч,. Ведь юность, когда миновала она, обратно уже не позвать,. Но разве я дальше жить соглашусь, приблизясь к твоим шатрам,. Всевышний да благословит тот путь, который к тебе привел,. Покамест я к Ибн Ибрагиму спешил, верблюдица стала тоща —. Мой путь удалил удаленность твою, чья близость была далека,. Блистая щедростью, тем, кто щедр, гордиться ты не даешь,—. Как будто щедрость твоя — ислам, и чтоб правоверным быть,. И с ними в Латтакью ты гибель принес тем, кто тебя хулил,. Два моря встретились в этот день — грозный из грозных дней:. Как диких верблюдов строптивый нрав — упрямство вражьих сердец,. Сорвал ты одежды безумья с них, пресечь заблужденья смог,. Раньше, чем смерть сокрушила врагов, ты страхом их сокрушил,. Ведь самый грозный, но быстрый гнев, как бы он ни был силен. Останусь влюбленным верным твоим, скитаясь в чужой дали,. Гордиться по праву может лишь тот, кого не сгибает гнет,. Низок смирившийся с этой судьбой, подл, кто завидует ей,. Кто всех превосходит, в того наш век безжалостно мечет стрелы,. Увы, мы в такое время живем, что всех уравнять бы хотело,. Нет края, куда я приехать бы мог, опасности не подвергаясь:. Но многое я соглашусь простить, за что их ругал, а в придачу. Ведь тонкие знания для дурака, погрязшего в чревоугодье,. Бывал я и с теми, что к скудной земле пригвождены нуждою,—. Не раз и глупцом притворялся я, в беседу с глупцами вступая,. Коверкал слова, чтоб они не смогли мой род опознать при встрече,. Любую невзгоду способны смягчить терпенье и неустрашимость,. Спасется, кто смело навстречу идет опасностям и потерям,. Свой лагерь в пустыне расположу, под зноем степных полудней,. По предков святые заветы живут! И счастлив я, не лицемеря,. Премудрый судья, если спутать в одно два самых неясных дела,. Он пьет, чтобы жажду слегка утолить, но чтоб не разбухло тело,. Смелей, чем любые из древних судей, свой приговор выносящий,. Деянья твои — родословье твое. Когда б о прославленном предке. Когда ж горделиво против врагов шли они в час тревожный,. Словно весь народ, что жил и бедно и угрюмо,. В тебе все достоинства тучи есть — нет лишь потоков грязных,. В тебе и величье и сила льва — нет только мерзкой злобы,. С тех пор как вступил в Антиохию ты, мир и покой воцарились,. С тех пор как по этим холмам ты прошел, не видно на склонах растений,. Но щедрость твоя — это щедрость тех, кто жизни превратность знает,. Не помнит такого величия мир, не помнит подобных деяний,. Так шествуй и правь! Ты словно гора — громаден. Я с конницей вражьей, чей вождь — Судьба, упорно веду сраженье. Я грозен и смел, но бесстрашней меня моя же неуязвимость,. С невзгодами так расправляюсь я, что, брошены мной во прахе,. Бурливым потоком бросаюсь в бой, как будто две жизни имею. Не думай, что слава — лишь мех с вином, веселый пир да певичка,. Чтоб в мире оставил ты гул такой, катящийся над степями,. Когда превосходства не бережешь, дары у ничтожных просить,. А тот, что годами копил и копил, стараясь собрать состоянье,. Для всех притеснителей быстрый, лихой копь у меня найдется —. И чудилось часто, что с нами в путь отправились степи и горы,. Он тонок и длинен, изящен и строг, он — гордость моих очей,. Ремень, что его с той поры носил, истерся — пора чинить,. Так быстро он рубит, что не запятнать его закаленную гладь,. О йеменский мой, ты так дорог мне, что, если б я только мог,. Когда после скачки молнией ты в Неджде начнешь блистать,. Они безупречными вышли из рук своих мастеров неустанных,. Враги, словно ставленники его, в своих владениях правят:. Любой, чья рука способна рубить, его снисхожденья просит,. С волками бегут по степям они, плывут по волнам с китами,. Предскажет удачу ему и тот, кто не изучал звездочетства,. Спасти от времени и судьбы лишь ты, наш защитник, в силах,. Решив помешать нам, сперва о тебе спросили бы ливень и ветер,—. Могилу, что с конницей ты посетил, в тот день и оно посетило,. А двинется войско — волнистую степь оно под собой расправит,. И каждый шрам на лбу храбреца подобен отчетливой строчке:. Простер из-под мощной кольчуги лев две лапы — руки громадных,. Так в долгих боях обучилась она, что, перед строем стоя,. Как будто наитие ведомо ей: А если б решили на город налечь громадой своей тяжеленной,. Что ни наездник — поджарый храбрец верхом на поджарой кобыле,. Приказано всем перед боем надеть одежду из крепкой стали:. И это — не потому, что жизнь отдать они копьям скупятся,. Всю жизнь — любое мгновенье ее — ты против врагов обращаешь,. И если страшимся мы смерть принять, то лишь от твоей погони,. Я видел в час, когда войска построились перед сраженьем:. Зачем же любовь и тоску скрывать, что тело мое иссушают,. Ты в бой устремился, и бегство врагов победу твою означало,. Но ты почитаешь долгом своим то, что другим не под силу:. Ужель всякий раз, налетев на врагов, в постыдный бег обратив их,. Тебе — наносить пораженье врагам в каждой смертельной схватке,. Но ведь для тебя в походе любом победа сладка тогда лишь,. Легко чудеса этих слов я творю, о них ничуть не заботясь,. Увидев львиных клыков оскал, не думай, что видишь улыбку,. Не раз я скитался с диким зверьем в степях, где не встретишь селенья,. Ночь, конница, степи знают меня, знают и честь и отвага,. О тот, с кем разлука так тяжела! Все, что дано нам судьбою,. Никто бы, наверное, больше, чем мы, не был тобой почитаем,. Но если завистников злобный крик стал для тебя приятным,. Меж нами — о, если б ты это ценил! Когда оставляешь тех, кто бы мог предотвратить расставанье,. Как может стихи слагать этот сброд, что возле тебя пасется! Пусть горьким покажется мой укор, но это любовь упрекает,. Нам смолоду радости жизни даны, и сладость их слишком желанна,. А если согбенный старик и кряхтит, и жалуется то и дело,. Здоровье и юность — орудья твои, но недолговечно их чудо,—. Расщедрится жизнь, а потом отберет, что было подарено ею,—. О, если бы не были слезы и скорбь ушедшего счастья наследьем,. Возлюбленна жизнь, но и лжива и зла: Пусть все наши горести — из-за нее, но с нею страшимся разлуки:. Тебе потому лишь являю довольство, что скрытое скрыть хочу,. Такая мерзость, бесчестье, лживость впервые предстали мне! Решил ты при виде моих улыбок, что полон я новых надежд,. В своем тупоумье ты даже не знаешь, и сам-то на что похож:. Забавно мне стало, когда я поближе ступни твои разглядел:. Когда б не толпа твоих приближенных, я вместо пустых похвал. Напрасно ты радовался, безмозглый, что славлю тебя при всех,—. Не будь рабом пустых забот, встречай судьбу легко и смело,. Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то,. Незнанье жизни — вот беда для всех, кто смолоду полюбит:. Ступайте, убирайтесь прочь — не на коне, так на верблюде,. О тот, чей слух был поражен моей безвременной кончиной,—. Благоразумье признаю, когда в нем гордость и правдивость,. Не стану жить на деньги тех, чья длань скупа и неопрятна,. Сперва ночами я не спал — так тосковал с тобой в разлуке,. Уж все попоны конь сносил с тех пор, как нас Фустат приветил,. И все ж гордиться мы должны, встречая смерть в пылу сраженья:. Но ведь от смерти не уйти и хватит всем камней могильных,. Душа не дрогнет перед тем, что ей не раз уже встречалось,—. Верблюдиц измученных скорбный взгляд — мой взгляд, когда сомневаюсь,. Мой бог и мой меч — защита моя, что крепче любого гранита,. Когда же запас мой дорожный скудней, чем мозг у страуса, станет,. Но если привязанность между людьми стала привычной ложью,. Стал сомневаться я даже в тех, с кем дружен был эти годы:. Разумные ценят отвагу и честь, искренность и безгрешность,. Величием предков горжусь и я, своим благородством известных,. Дивлюсь я на тех, чьи мечи крепки, чья кровь не остыла в жилах,. Дивлюсь и на тех, кто, вступить решив на путь великих деяний,. Спокойно в Египте живу — на жизнь взираю, как посторонний:. И только с болезнью из года в год встречаться мне надоело:. Как мало друзей навещает меня, как сердце болит жестоко,. Все тело ноет, нет силы встать, не пил я, а будто пьяный,. Кладу ей подушки, стелю ей постель, боясь ее ласк докучных,. Когда ж расстаемся, в густом поту лежу я без сил, без движенья,. Конечно, влечения страстного к ней не чувствую никакого,. Быть может, мучительный этот жар развею в дальних походах:. Вот так покидал я друзей не раз, даже не распростившись,. Не в силах понять медицина его, что я — словно конь горячий,. Я — конь, что привык с храбрецами скакать, земли почти не касаясь,. Я выжить хочу, от недуга спастись, хоть и не спасусь от судьбины,. Живи, наслаждайся явью и сном, но только не тешься мечтою,. Нет, смерть — не бодрствованье, не сон, а третье из состояний,. Доколе мы будем во мраке ночном со звездами вдаль стремиться? Наверно, и веки у звезд не болят, бессонница им не знакома,. Чего никакому копью не достать, копье их достать сумеет,. Верблюдицы мчатся, их губы белы, их ноги в рубцах кровавых,. Стегаем верблюдиц мы, в тяжком пути мучимся с ними вместе —. Но где их найдем? Лишь одна душа нам путь указать могла бы —. И вот я в пути — словно друга ищу и словно в утрату не верю,. Сначала, что надо, мечом напиши, а после строчи, что угодно,—. Решил кое-кто, что бессилье меня с властителями сближает,. Как нам справедливости недостает и как глубоки заблужденья,—. И пусть он будет из тех мечей, что смело выносят решенья. Мы их рукояти от власти владык старались сберечь недаром,—. Взирай без волненья на все, чей вид душе доставляет мученье,. Преславен Создатель души моей! Но как ей считать наслажденьем. Дивится судьба, как я стойко сношу все горести и невзгоды. На ложе таком обо всем мы забудем, чем жизнь волновала нас:. Из воздуха времени — наши души, из праха времени — плоть. Когда б хоть на миг подумал влюбленный, какой конец предрешен. Вот если бы люди не видели сами, как солнце встает поутру,. Как умер безвестный пастух, умевший только стеречь овец,. Быть может, пастух даже больше прожил, чем многие из мудрецов,. Любому из смертных предел положен — отважен он или труслив,. В листве — смарагда полыханье, в ручьях — живой хрусталь звенит,. Абу Д у лаф аль-Хазр а джи. Коль туго придется — не будем мы в том оставаться стане,. Мы летом в горах, где прохлада, а зиму в низинах проводим,. На землю бросаться в корчах средь тех, кто в шелка одеты,. Выпрашивать миску похлебки и ползать за черствой коркой,. Кричим мы на площади людной: Пленник Муизз ад-Даула — Муты, халиф правоверных. Абу-ль-Ал а аль-Ма а рри. Поражают врага и копьем тростниковым. С тех пор, как в оны дни погиб Кааб от жажды. Мы на неправде сошлись и расстались, и вот — на прощание. И вера, говорят, еще одна придет. В К о рдове, в царских садах, увидал я зеленую. Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела. Он кротость сочетал с умом, бесстрашье — с мудрой добротой. Если тот, кто был щедрым и честным, кровавыми плачет слезами. А я им на это ответил:. Если кто-то стал в тягость, то дружбы водить с ним не надо:. Тебе лишь только пожелать — и мы воздвигнем тайны зданье,. Будь гордой — это я снесу; медлительной — терпеть я стану;. Лишь слово — обращусь я в слух; лишь прикажи — и я твой данник…. Для тех, кто взаправду полюбит, их чувство — смертельный недуг,. Взор — газели, шея — белой лани, губы — как пурпурное вино. Опьянев, склонилась томно дева. Златотканью стан ее обвит. Абу Дж а фар А хмад ибн Са и д. И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,. Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой. О Маджн у не и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,. Ах, сколь длительна страсть к той — которой стихов моих четки,. И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;. Пальмы с листьев дождь стряхнули, стали и стройней и краше,. Необычна судьба арабской средневековой поэзии. Ее основу составляет поэтическая традиция, созданная в древности кочевниками-бедуинами Аравийского полуострова, а впоследствии, после возникновения в VII веке ислама и образования арабо-мусульманской империи халифата , ставшая достоянием арабизированных и исламизированных народов Азии и Африки, которые восприняли ее у арабов-завоевателей. На протяжении тысячелетия, с VIII но XVIII век, жители Аравийского полуострова, Ирака, Сирии, Египта, стран Магриба Северной Африки и мусульманской Испании до изгнания арабов из Испании в конце XV века творили поэзию, следуя древнеарабским поэтическим канонам. Создавалась и распадалась империя, изменялись политические границы отдельных арабских провинций, сменяли друг друга правящие династии, приходили новые завоеватели, а поэты продолжали рассматривать произведения своих бедуинских языческих предшественников как непревзойденный образец, подражать им в выборе тем, стиле и композиции. Подобное отношение к древней поэзии было не только следствием известного консерватизма вкусов. В условиях суровой природы пустыни, с ее дневным зноем, ночной стужей, песчаными бурями, хищниками, с постоянной нехваткой питьевой воды и пастбищ, жизнь кочевых племен древней Аравии протекала в непрерывной борьбе за существование. Не менее напряженной была и социальная борьба: Племя было единственной гарантией безопасности бедуина, изгнание из племени считалось тягчайшим наказанием и величайшим несчастном, а преданность сородичам почиталась как первая и основная добродетель, порождая обостренное чувство племенной чести и племенного патриотизма. До нас дошли уже сравнительно зрелые образцы древнеарабской поэзии, созданные с конца V по середину VII века и записанные средневековыми филологами Куфы и Басры во второй половине VIII века. Касыда состоит из нескольких поэтических кусков, представляющих собой разные жанровые формы и не связанных ни сюжетно, ни стилистически, но в сознании бедуинского слушателя образующих стройную картину. Всякая касыда должна была начинаться лирическим вступлением: Иногда поэт прерывает эти описания, чтобы пожаловаться на дневной жар, во время которого воздух так горяч, что кажется, будто раскаленные иголки пляшут над землей Имруулькайс , на ночной холод, когда, чтобы согреться, бедуинский воин вынужден сжигать свой лук и стрелы Тарафа , на трудности пути, а порой высказывает ряд сентенции о недолговечности жизни и переменчивости судьбы. После лирического зачина или в конце касыды поэт развивает ее основную тему: Природа для него — и предмет лирических описаний, и источник образов. Жизнь диких животных пустыни, их нравы и повадки хорошо ему известны и очень напоминают ему человеческие. Бедуинский поэт не стремился поразить своих слушателей оригинальностью мысли или смелостью фантазии, он лишь старался с максимальной точностью описать событие, явление природы или конкретный предмет. Мир представлялся ему неизменным, поэтому картина мира в касыде всегда статична: К VI—VII векам долгая традиция выработала у арабов богатую просодию, ритмы которой могли разнообразиться благодаря использованию различных поэтических метров. Древнеарабский стих строился по определенной схеме: В зависимости от чередования долгих и кратких слогов средневековая арабская поэзия знает шестнадцать стихотворных размеров, большая часть которых была известна уже в древности. Арабское классическое стихотворение — как правило, монорим кроме некоторых форм — например, в пришедшей из Испании строфической поэзии. Независимо от длины касыды единая рифма выдерживается на протяжении всей поэмы. Средневековые комментаторы и филологи выделили из огромного числа доисламских поэтических произведений в трудах филологов упоминается не менее ста имен древних поэтов семь поэм-касыд, которые они считали непревзойденными шедеврами. Легенда повествует, будто авторов их чествовали во время ежегодных ярмарок в Указе оазис около Таифа , а тексты муаллак якобы вывешивались перед входом в языческий храм. Авторами муаллак были семь прославленных бедуинских поэтов — Имруулькайс, Тарафа, Зухайр, Антара, Лабид, аль-Харис ибн Хиллиза и Амр ибн Кульсум. Более или менее достоверные описания их жизни содержатся в трудах и антологиях средневековых филологов. Однако, при всем единообразии тем, общности композиции и образного языка, каждая муаллака все же отмечена индивидуальными особенностями таланта ее создателя. Так, у Тарафы и Антары особенно мощно звучат героические мотивы, в то время как Зухайр больше склонен к дидактическим размышлениям; эпико-повествовательный элемент полнее всего развит у Амра ибн Кульсума и аль-Хариса ибн Хиллиза, а любовная тема — у Имруулькайса и Антары. Картины природы занимают большое место во всех муаллаках, но особенно выделяются как мастера пейзажной лирики Имруулькайс и Лабид. Лабиду же принадлежит никем из древних арабских поэтов не превзойденное по своей живости и достоверности описание охоты. Природа в муаллаках живет в неразрывной связи с настроением поэта, которое передается посредством психологического параллелизма: Образы природы дают материал для многочисленных сравнений, в которых преобладают устойчивые постоянные эпитеты: Поэт видит то, что описывает, его образное мышление конкретно-изобразительно. Лиро-эпическому герою бедуинской поэзии свойственна бурная эмоциональность: Эта резкая смена настроений и ситуаций создает фрагментарность и раздробленность касыды и вместе с тем придает поэтическому повествованию своеобразную динамичность и контрастность. Доисламская поэзия — замечательный памятник древнеарабской культуры. Ее особое обаяние — в свежести первооткровения, в естественности, органичности образного мышления и эмоционально-духовного склада ее создателей, в непосредственности их впечатлений и чувств. Поэтому нормативная роль языческой поэтической традиции в арабской культуре последующих столетий эстетически оправдана. VII и VIII века — эпоха решительных перемен в судьбах народов Азии и Африки. Жители Сирии, Ирака, Египта, Северной Африки и частично Испании были исламизированы и арабизироваиы, восприняли язык завоевателей и стали как и жители многих исламизированных, но не арабизированных областей Ирана, Средней Азии и Кавказа активно участвовать в создании арабо-мусульманской синкретической культуры. Произошло перемещение арабских культурных центров. Если в период возникновения ислама центрами культурной жизни мусульманской общины были Мекка и Медина в Аравии, то при преемниках Мухаммада, халифах из династии Омейядов — и Аббасидов — , такими центрами стали древние, а также основанные завоевателями города Сирии и Ирака. В первое столетие ислама в омейядскую столицу Дамаск, а также в ставки арабских завоевателей Куфу и Басру приезжали из Аравии поэты, дабы прославить халифа и его эмиров, а заодно воспеть свое племя и высмеять его врагов. Приверженцы враждующих политических группировок и религиозных направлении и сект также имели своих поэтов, защищавших соответствующую политическую или религиозную доктрину и бранивших ее противников. Для такой поэтической полемики вполне подходили традиционные древние жанры — восхваления и поношения. Отныне панегирик становится преобладающим жанром придворной поэзии. Грандиозные завоевательные походы отразились в тематике описательной части касыды, где к картинам аравийской природы и межплеменных стычек прибавились описания больших сражений, боевого оружия, осады крепостей и т. В поэзию проникают исламские этические представления: Омейядские поэты вводят в касыду стилевые компоненты, связующие ее прежде разрозненные части. Знакомство арабов с культурой покоренных народов, особенно с культурой сасанидского Ирана, меняет образ жизни и внешний облик завоевателей, их интересы и художественные вкусы, что находит отражение и в поэзии, делает ее ярче, изысканнее, музыкальнее. Художественные средства становятся разнообразнее, в них ощущается больше фантазии и живого поэтического воображения. Вместе с тем перемещение литературных центров в резиденции халифов и их эмиров отрывает поэтов от природы пустыни и бедуинской среды, лишает их все еще обязательные описания аравийской природы былой непосредственности. Этот процесс поэтической трансформации шел медленно и завершился лишь во второй половине VIII века. До середины VIII века арабская поэзия создается почти исключительно аравитянами или выходцами из Аравии, перебравшимися ко двору. Поэтому творчество знаменитых придворных омейядских панегиристов аль- А хталя, аль-Фар а здана и Джар и ра остается в русле древнеарабских поэтических традиций. Прославляя своих покровителей за благочестие и ревностность в защите и распространении ислама, эти поэты приписывают им все бедуинские добродетели: Они нападают на врагов Омейядов, всячески подчеркивают заслуги своих племен перед правящей династией, а во взаимных нападках и оскорблениях вспоминают доисламские межплеменные распри. Иной характер носила в это время поэзия на родине арабов, в городах и бедуинских становищах Аравии, где рядом с традиционной касыдой расцветает замечательная любовная лирика. Предание гласит, что умением слагать стихи грустного любовного содержания особенно прославились поэты хиджазского племени узра. Узритская лирика проникнута чувством тоски и обреченности, покорностью перед неумолимой судьбой. В средневековых антологиях мы находим рассказы об узритских поэтах, чья судьба обычно неотделима от судьбы их возлюбленных. Такова одна из самых популярных пар: По преданию, Кайс бежал в пустыню, потому что не смог жениться на Лейле, отданной сородичами замуж за бедуина из другого племени. Обезумевший от горя, бесцельно бродил он, общаясь лишь с дикими зверями, вспоминая Лейлу и сочиняя о своей несчастной любви грустные стихи. История трагической любви Лейлы и Маджнуна не менее популярна на Востоке, чем история Тристана и Изольды или Ромео и Джульетты в Европе. Иной была любовная лирика горожан Хиджаза, носившая, в отлично от печальной и целомудренной узритской лирики, радостный и чувственный характер. Среди мастеров хиджазской городской лирики более других прославился медииец Омар ибн Аби Рабиа, в своих стихах воспевавший прекрасных паломниц, а также знатных жительниц Мекки и Медины, высокомерных и пресыщенных жизнью. Омар ибн Аби Рабиа живописует внешний облик женщин своего времени, их характер и привычки, описывает любовные свидания. Омейядские поэты создали жанр газели — короткого стихотворения о любви. Эти стихи предназначались для пения под аккомпанемент музыкальных инструментов. Середина VIII века — переломный момент в политической и культурной жизни народов халифата. При Омейядах арабская империя достигла своих максимальных размеров, и при сменившей их династии Аббасидов ее границы оставались более или менее неизменными. Переход власти в руки Аббасидов не был простым династийным переворотом, он означал рост влияния обращенной в ислам аристократии, в первую очередь иранской, отчасти оттеснившей на второй план арабскую племенную знать. Мавля так именовались вольноотпущенники из числа обращенных в ислам бывших иноверцев начинают играть все большую роль и в культурной жизни халифата. К этому времени они уже достаточно хорошо овладели арабским языком, чтобы активно участвовать в культурном творчестве. Их деятельность способствует привнесению в арабо-мусульманскую культуру местных национальных традиций иранской, сирийской и др. Инициаторами обновления арабской традиционной поэзии были выходцы из исламизированных персидских семей. Первым поэтом нового направления был перс по происхождению Башшар ибн Бурд. Уроженец Басры, слепой от рождения, поэт много скитался по городам халифата, пока не стал придворным панегиристом багдадских халифов. Язвительные сатиры на высокопоставленных придворных и самого халифа навлекли на поэта гнев двора, и по приказу халифа он был засечен до смерти. В своих панегириках Башшар ибн Бурд в угоду придворным вкусам соблюдал традиционный канон; новаторство его проявляется в других жанрах: Тем не менее поэт был принят при дворе Харун ар-Рашида и его преемников в качестве панегириста и в этом жанре оставался вполне традиционным поэтом. Но слава Абу Нуваса связана с его застольной лирикой, изобилующей описаниями вина, дружеских попоек, опьянения. Поэт издевается над традиционной идеализацией кочевого быта, прославляет радости городской жизни, призывает ловить минуту счастья, не омрачая ее мыслями о загробном возмездии. В то время как Абу Нувас воспевает земные радости, Абу-ль-Атахия, наоборот, обличает развращенность и высокомерие правящих сословий, забвение нравственных предписаний ислама и пророчествует всеобщую гибель. Аскетически-обличительная поэзия Абу-ль-Атахии и гедонистическая лирика Абу Нуваса — как бы две взаимодополняющие стороны кризисного мироощущения переломной эпохи. Заметную эволюцию переживает также образный строй поэзии. Традиционные метафоры и эпитеты, навеянные условиями кочевой жизни бедуинов, теперь сохраняются лишь в традиционных вступлениях к панегирикам. Поэты вводят новые образы, в которых отражается их собственный жизненный опыт и представление о прекрасном. Более того, они позволяют себе издеваться над традиционной бедуинской касыдой, начинающейся с оплакивания следов покинутого кочевья, высмеивают наивную сентиментальность лирической части касыды и скучные для горожанина описания жизни в пустыне. В середине IX века на фоне начавшегося распада империи и ослабления халифской власти возникает политическая и религиозная реакция. Волна репрессий обрушивается на все формы отклонения от официальной ортодоксии — на мусульманский рационализм, на шиизм, а заодно и на носителей шуубитской идеологии, ратовавших за равенство всех мусульман в халифате независимо от их происхождения и привносивших в ислам разнообразные ереси. В консервативно настроенных кругах арабской интеллигенции пробуждается интерес к возрождению древнеарабских художественных традиций. Этот интерес стимулируется и властями, щедро вознаграждающими поэтов за выспренние традиционные панегирики. В панегириках поэтов IX века все большее место занимают героические мотивы. Новый этап открывается творчеством двух прославленных поэтов, Абу Таммама и его ученика аль-Бухтури. Принявший ислам выходец из христианской греческой семьи, Абу Таммам первым объявил себя сторонником древних традиций. В качестве придворного панегириста аббасидских халифов он прославлял могущество арабо-мусульманского войска, его победы над византийцами и воспевал достоинства своих покровителей — храбрость, щедрость и т. Славу у потомков ему принесли замечательные описания сражений, умело вплетенные в его касыды-панегирики, а также удивительные картины природы, которая в его поэзии предстает перед читателем в особом, таинственном величии. Потомок арабов-завоевателей, аль-Бухтури, так же как и его старший современник Абу Таммам, был придворным панегиристом аббасидских халифов. Лучшее в его панегириках — это красочные, насыщенные сложными метафорами и олицетворениями картины природы и описания архитектурных сооружений, дворцов халифов и эмиров, по точности и наглядности не уступающие шедеврам этого жанра в стихах древнеарабских поэтов. Разумеется, у всех поэтов IX века, в том числе и у тех, кто стремился к возрождению старинных традиций, чувствуется веяние времени. Проникновение древнегреческой и эллинистической мысли в арабо-мусульманскую культуру пробудило у поэтов IX века интерес к осмыслению жизни, а дисциплинированное философскими штудиями художественное сознание помогало находить точные формулы для выражения сложных идей. Иранское влияние сделало поэтическое мышление более красочным и пластичным. Поэтому в героических касыдах-панегириках Абу Таммама и аль-Бухтури древнеарабские традиционные формы и бедуинские образы постоянно переплетаются с элементами нового стиля. Влияние нового стиля ощущается и в пристрастии к сложным поэтическим фигурам, в некоторой пышности речи, что в сочетании со старомодными бедуинскими образами порой звучит высокопарно. Жили эти поэты трудно, и жизнь их часто кончалась трагически. Их враждебность к власти и царившим порядкам принимала форму то религиозной обычно шиитской оппозиции, то личных выпадов против правящей династии, то, наконец, подчеркнутого прославления культурных традиций и былой славы исламизированных народов. Разумеется, никакой социальном критики в их стихах не было: Воспитанный в недогматических традициях отец поэта был грек, а мать — персиянка , Ибн ap-Руми был ревностным шиитом и врагом правящей аббасидской династии. Приверженность Ибн ар-Руми к мутазилитской теологии рационалистическое направление в исламе и его политические взгляды закрыли ему путь к придворной карьере и сделали его в глазах правящей элиты опасным еретиком. Неприязнь поэта к арабской аристократии и язвительность его сатир стоили ему жизни: Ибн ар-Руми был отравлен по приказу везира халифа аль-Мутадида. Сатиры Ибн ap-Руми направлены и против конкретных лиц, и против пороков вообще — скупости, ханжества, зависти, вероломства. Помимо сатирического жанра Ибн ap-Руми прославился и как мастер пейзажной лирики. Мироощущение Ибн ap-Руми дисгармонично, в его поэзии ощущается душевный надрыв — результат острого разлада с окружающей средой. Лишь природа для поэта — мудрая и добрая стихия, в ней он черпает успокоение и гармонию. Воспринимая природу как сознательную силу, Ибн ар-Гуми, чдобпо древним мастерам, широко пользуется сравнениями, психологическими параллелизмами, олицетворениями. Сын, надцатого аббасидского халифа аль-Мутазза, поэт получил великолепное илологическое образование и провел почти всю жизнь во дворце. В смутное время, наступившее после смерти халифа аль-Муктафи, он оказался втянутым в придворные интриги, принял участие в борьбе за власть, сумел 17 декабря года захватить халифский престол, но уже на следующий день был свергнут соперником и вскоре казнен. Высокое положение избавляло Ибн аль-Мутазза от необходимости заискивать, подобно придворным панегиристам, перед сильными мира сего и выпрашивать подачки. Он не писал традиционных панегириков; это был утонченный эстет, позволявший себе более свободно обращаться с поэтическими формами, чем это было принято в среде профессиональных придворных поэтов. Творчество Ибн аль-Мутазза весьма многообразно, в нем представлены почти все средневековые жанры. Но главные темы поэзии Ибн аль-Мутазза — застольные радости, природа и любовь. Происходит сближение поэтического воспроизведения с реальной жизнью, арсенал образов значительно расширяется, что, однако, ни в какой мере не влечет за собой упразднения поэтического канона, а лишь способствует его дальнейшей разработке и обогащению. К X веку процесс распада арабо-мусульманской империи завершился. Продолжая номинально признавать аббасидских халифов в Багдаде общемусульманскими правителями, военачальники и наместники провинций почти повсюду добились фактической независимости. В середине X века власть в Багдаде захватывают вторгшиеся из Западного Ирана Буиды, при которых у Аббасидов сохраняются лишь функции религиозных руководителей. В это же время Северная Сирия подпадает под власть династии Хамданидов в лице Сейф ад-Дауля — , а Египет — Ихшидитов, именем которых правит регент негритянского происхождения евнух Кафур умер в году. Распад халифата отразился на состоянии литературы скорее благоприятно. Борьба религиозных сект и направлений, так же как общий политический кризис, дала толчок разнообразной духовной деятельности. Соперничавшие между собой правители мелких княжеств стремились перещеголять друг друга блеском своих провинциальных столиц, привлекали в свои резиденции ученых и поэтов и щедро осыпали их дарами. Особенно прославились своей интенсивной культурной жизнью столица империи Багдад, иракские города Басра и Мосул, в Сирии — Дамаск и резиденция хамданидских эмиров Алеппо, в Египте — Фустат а позднее и Каир , а также многочисленные города мусульманской Испании. В культурную жизнь втягиваются выходцы из различных этнических групп и сословий. В этом синтезе — основа того расцвета, наивысшую фазу которого арабская классическая поэзия переживает в X—XII веках. Открывается X век творчеством аль-Мутанабби, прославленного мастера героического жанра, поэта, чья личность и сложный жизненный путь симптоматичны и для того смутного времени, в которое ему довелось жить, и вообще для литературных нравов арабского средневековья. Тоска по родному Ираку заставила аль-Мутанабби предпринять новое путешествие; по дороге в Багдад он погиб от руки одного из своих многочисленных недругов. Характер поэта, каким он вырисовывается в его лирике, не менее сложен, чем его полная крутых перемен и скитаний жизнь. Аль-Мутанабби часто увлекался грандиозными замыслами и неосуществимыми надеждами, которых быстро переходил к глубочайшему пессимизму. Чувство собственного достоинства легко превращалось у него в высокомерие, жажда независимости — в неуживчивость, а честолюбивые устремления становились причиной его угодливости и раболепия. Большинство стихотворений аль-Мутанабби — панегирики высокопоставленным лицам, содержащие картины сражений поистине эпического размаха. Как и все панегиристы его времени, в традиционных и порой выспренних выражениях прославлял он покровителя, приписывая ему все древнебедуинские добродетели, в которых видел залог возрождения арабского могущества и былой славы. Однако, несмотря на всю традиционность, в панегириках аль-Мутанабби есть нечто, отличающее их от поэзии многочисленных придворных панегиристов его времени. В стихах аль-Мутанабби всегда присутствует сам поэт, его личность: Но во времена аль-Мутанабби былое родовое единство, придававшее значение личности поэта, было давно разрушено, а представление о достоинстве отдельного человека на арабском средневековом Востоке не сложилось. Широко используя весь арсенал арабской поэтической техники, аль-Мутанаббн как бы вдохнул новую жизнь в классическую касыду, придал ей звучность и силу. Многие его бейты-афоризмы обрели самостоятельную жизнь в языке. Мастерство построения образа, монолитность и чеканность формы, музыкальность стиха — все это принесло аль-Мутанабби заслуженную славу у современников и потомков. С хамданидским поэтическим кружком, образовавшимся вокруг Сейфа ад-Дауля в Алеппо, связано также творчество соперника аль-Мутанабби — Абу Фираса. Двоюродный брат и воспитанник эмира Сейфа ад-Дауля, Абу Фирас был его доверенным лицом. Эмир назначил его комендантом крепости Манбидж на границе с Византией. Судьба поэта сложилась трагически: Основные темы поэзии Абу Фираса — восхваление рыцарской доблести и любовные переживания. Арабские читатели всегда ценили Абу Фираса за искренность и умение передать тончайшие оттенки своих переживании и чувств. К хамданидскому кружку принадлежал и ас-Санаубари, вошедший в историю поэзии как певец природы. Особое место в богатой поэтами эпохе литературного расцвета принадлежит прославленному поэту-мыслителю Абу-ль-Ала аль-Маарри, чья философская лирика и по мироощущению, и по тематике, и по поэтическому языку резко отличается от поэзии его предшественников и современников. Выходец из семьи мусульманского богослова, слепой с детства, аль-Маари сумел изучить мусульманское право, богословие, философию, арабскую грамматику и другие отрасли гуманитарных наук, древнюю и современную поэзию — то есть овладеть всем комплексом знаний, обязательных для образованного мусульманина того времени; его стихи насыщены эрудицией и разнообразными реминисценциями из древнеарабских легенд, из Корана и хадисов преданий о жизни Мухаммеда. В дом аль-Маарри стекались почитатели и ученики со всех концов мусульманского мира, а многие образованные люди состояли с ним в переписке. Вопреки господствовавшим в арабской поэзии нравам, аль-Маарри никогда не сочинял панегириков за вознаграждение. Элементы философской лирики можно проследить в арабской поэзии с глубокой древности: Его творчество не только вершина арабской средневековой поэзии, но и своеобразный синтез сложной и пестрой духовной культуры халифата. Во взглядах аль-Маарри сложно переплетаются влияния античной мысли, мусульманских рационалистических учений, философско-религиозной доктрины шиитской секты исмаилитов и мусульманского правоверия. Его лирико-философские размышления проникнуты чувством глубокой неудовлетворенности нравственным состоянием общества, ощущением одиночества человека во враждебном ему мире, бессилия перед мировым злом. Аль-Маарри с ужасом говорит о несправедливости правителей, о корыстных демагогах, готовых толкнуть невежественную толпу на кровавые злодеяния. Мучительно ищет он выхода из тупика, в котором оказался мусульманский мир на рубеже X и XI веков, и видит истину только во внутреннем усовершенствовании, в служении людям, в ненасилии. Пессимистическое мироощущение поэта отразило и личную драму слепца, и трагический социальный опыт смутного времени, и общий кризис средневекового сознания. Стиль аль-Маарри передает напряженный драматизм мысли поэта. Он любит в одном бейте сталкивать контрастные пары, соединять противоположные понятия, состояния, ощущения: Воображение его движется от понятия к его противоположности, и своеобразная симметрия поэтической строки как бы объединяет несовместимые начала в единое гармоническое целое. Значение наследия аль-Маарри выходит далеко за пределы арабской культуры. Влияние его философской лирики можно проследить в персидской, турецкой и других литературах мусульманского мира. Широкую популярность в странах арабского Востока завоевала в средние века суфийская лирика. Суфизм возник в VIII веке как мистико-аскетическое направление внутри ислама в восточных областях халифата, а позднее, в своих крайних формах, перерос рамки мусульманской ортодоксии и стал самостоятельной теософской системой. Позднее, позаимствовав философско-космогоническую теорию из античных и восточных источников, главным образом у неоплатоников и гностиков, мусульманские мистики создали собственное учение, в котором представляли божество как источник всего сущего, порождающее все мироздание путем излияния эманации. Под воздействием христианского учения теории мусульманских мистиков приобрели эмоциональную окраску. Поскольку видимый мир явлений провозглашался лишь порождением первосущности и ее частью, то естественна была и животворная любовь человека ко всему вокруг него как к части первосущности, ее земному отражению. Свое учение суфии излагали не только в специальных трактатах — излюбленной формой была поэзия. На молитвенных собраниях суфиев совершался обряд зикр , во время которого распевались специальные гимны, передающие мистический опыт поэта-суфия. Суфизм преобразил традиционную поэзию, ввел в нее особый, символический стиль. Согласно суфийскому учению, постижение божества и слияние с ним достигается мистической любовью к богу, поэтому значительная часть суфийской поэзии — стихи любовного содержания, внешне мало чем отличающиеся от обычных газелей. В суфийских гимнах поэт обычно жаловался на любовные муки, сетовал на безнадежность своего чувства, воспевал прекрасную возлюбленную, ее вьющиеся локоны и всеиспепеляющий взор, сравнивал ее с солнцем или свечой, а себя с мотыльком, сгорающим в ее пламени. Каждый из этих образов превратился в суфийской лирике в символ с постоянным значением. Возлюбленная в суфийском словаре символов — бог или божественная истина, локоны возлюбленной — мирские соблазны, бурное море — плотские желания, испепеляющее сверкание молнии — божественное озарение и т. Мистический подтекст придает суфийской лирике эмоциональную напряженность, страстность; вместе с тем конкретный, чувственный характер ее условного языка облекает духовные переживания суфия в пластически зримые, впечатляющие образы. В этой двуплановости, взаимопроникновении земного и мистического — секрет особого поэтического обаяния лучших образцов суфийской лирики. Крупнейший арабский поэт-суфий — египтянин Омар ибн аль-Фарид большую часть жизни провел он в уединении неподалеку от Каира, где предался посту, благочестивым размышлениям и молитвам. Суфии почитали Ибн аль-Фарида как учителя, святого; согласно преданию, его поэмы распевались на радениях. Обе поэмы справедливо считаются шедеврами арабской средневековой поэзии. Другой замечательный суфийский философ и лирик — Ибн аль-Араби, уроженец Мурсии Андалусия , проживший большую часть жизни в восточных областях халифата. Автор ряда трактатов, Ибн аль-Араби описывает свои духовные переживания в пламенных любовных стихах. Момент постижения высшей духовной сущности представляется поэту внезапным, подобным молнии озарением, испепеляющим человека. Ибн аль-Араби больше, чем Ибн аль-Фарид, погружен в реальные, вемные чувства. Покорив Северную Африку, арабы переправились в Испанию и при поддержке берберских племен за три года — покорили почти весь Пиренейский полуостров. Однако уже в X веке начинается распадение Кордовского халифата, завершившееся образованием множества мелких княжеств, правители которых оказываются не в состоянии противостоять наступлению испанцев с севера реконкисте. С падением Гранады окончилось почти восьмисотлетнее пребывание арабов в Испании. Географическое положение Андалусии, на долю которой выпало посредничество между Востоком и Южной Европой, благоприятствовало процветанию ее многочисленных городов — Кордовы, Севильи, Толедо, Бадахоса, Валенсии, Альмерии, Гранады и др. В интенсивной культурной жизни Андалусии деятельное участие принимали не только арабы-пришельцы, но и аборигены арабизированное и исламизированное население Испании , привносившие в общую арабоязычную культуру свои духовные ценности и традиции. Наивысшего расцвета культура Андалусии достигает в XI—XII веках. В первые века после арабского завоевания и вплоть до конца Х века андалусская поэзия мало чем отличалась от поэзии восточных областей халифата. В традиционных касыдах-панегириках поэты прославляли подвиги арабов-завоевателей, предавались элегическим воспоминаниям о покинутой восточной родине см. Как и в кружках багдадских меценатов, при кордовском дворе часто устраивались поэтические состязания. Особенно прославился кружок правителя Андалусии аль-Мансура Альмансор , в который входили поэты Мугир ибн Хазм, аль-Мусхафи, Абу Абд аль-Малик Марван. С кружком аль-Мансура были связаны также его младшие современники — певец застольных радостей ар-Рамади и поэт-пессимист Ибн Шухайд, автор элегий и грустных любовных песен. Исследователи арабской литературы по сей день спорят о степени своеобразия арабо-испанской поэзии. Такое отрицание специфики андалусской поэзии несправедливо. Строгое следование традиции — доминирующая черта всей арабской классической поэзии. Тематическое и стилевое своеобразие прослеживается в андалусской поэзии лишь начиная с XI века. В описательных частях касыд появляются яркие картины испанской природы, среди которых встречаются подлинные шедевры пейзажной лирики, красочностью и пластичностью подчас превосходящие лучшие создания восточноарабских поэтов. Любовная лирика обретает более куртуазный характер. Складывается особый, связанный с реконкистой жанр плача-элегии по разрушенным городам и исчезнувшим государствам. В образном языке ощущается больше свободы и разнообразия. Наконец, именно в Андалусии впервые, еще в конце IX века, возникает строфическая поэзия в классическом мувашшах — на литературном языке и в народном заджаль — на андалусском диалекте вариантах, вторая позднее проникает и в восточноарабские области. Один из первых прославленных андалусцев — творец любовной лирики Ибн Зайдун. Выходец из знатного кордовского рода, Ибн Зайдун в смутные годы борьбы за кордовский престол поддержал противников Омейядов, был приближен новым правителем, попал в немилость, бежал к правителю Севильи и помог ему захватить Кордову. Главная тема его газелей — любовь к аль-Валладе, дочери халифа, поэтессе, державшей в Кордове нечто вроде литературного салона. Сочинял Ибн Зайдун также сатиры, главным образом на своего соперника, и традиционные панегирики кордовскнм и севильским правителям. Был популярен в Андалусии и поэт аль-Мут а мид. Эмир, правитель Севильи, аль-Мутамид из страха перед испанцами обратился за помощью к правителю Марокко И у суфу ибн Ташиф и ну, и тот приостановил реконкисту, но заодно захватил и владения аль-Мутамида, а поэта-правителя отправил в Марокко, в селение Агмат, где тот и умер в плену. В своих ранних стихах аль-Мутамид, как и Ибн Хани, подражает аль-Мутапабби, а в лирике близок Ибн Зайдуну. Лучшее в его творчестве — агматский цикл стихов, повествующий о перенесенных поэтом унижениях. К севильскому кругу относится также творчество уроженца Сицилии Ибн Хамднса, бежавшего после завоевания острова норманнами. Выдающийся мастер куртуазной лирики, Ибн Хамдис прославился своими любовными и застольными песнями, а также стихами о природе. Большим мастером пейзажа был уроженец Альсиры Ибн Хафаджа, которого современники сравнивали обычно с певцом сирийской природы ас-Санаубари. Природа родной Валенсии — одной из самых прекрасных областей Испании — была для поэта неиссякаемым источником вдохновения. Тематика строфической поэзии первоначально была ограничена любовными сюжетами, но начиная с XI века, когда стремление к строгому соблюдению восточноарабских традиций заметно ослабевает, форма мувашшаха используется во всех жанрах, вплоть до суфийской лирики. В диалектных ладжалях, как правило, не соблюдались классические поэтические размеры, но выдерживалась долгота гласных, и строились они по правилам, близким к силлабо-тоническому стихосложению. Берберские завоевания в Андалусии приводят к огрублению придворной жизни. Африканские правители плохо знают арабский язык и не понимают утонченную классическую поэзию. Поэтому постепенно придворного панегириста сменяет странствующий поэт, ищущий слушателей и ценителей среди простого городского люда. Именно таким был бродячий поэт и музыкант из Кордовы Ибн Кузман, исполнявший свои панегирики и заджали на площадях и рынках андалусских городов. Тематика заджалей Ибн Кузмана разнообразна, но излюбленные его сюжеты — вино и любовь. В поэзии Ибн Кузмана много бытовых моментов, описаний городских празднеств, сцен из жизни простонародья. Последние столетия пребывания арабов в Испании менее богаты поэтами. Здесь следует выделить автора замечательных любовных стихотворений, принявшего ислам еврея из Севильи Ибрахима ибн Сахля, и последнего выдающегося поэта и историка из Гранады Ибн аль-Хатиба — автора грустных элегий-плачей, отражающих ощущение грядущей гибели, которым были охвачены арабы Южной Андалусии задолго до окончательной победы испанцев. Читателю, несомненно, бросятся в глаза общие типологические черты, превращающие эту поэзию в единое эстетическое явление. Выше уже говорилось о традиционности арабской средневековой поэзии, о роли, которую играл на протяжении тысячелетней истории ее развития доисламский канон, предопределивший ее тематику, формы и образный строй. В отличие от преисполненного чувством собственного достоинства древнеарабского поэта-воина, воспевавшего деяния родного племени, средневековый поэт был, как правило, придворным панегиристом, рассматривающим свою деятельность как профессию и источник заработка. Отношение к поэтическому творчеству мало чем отличалось от отношения к труду ремесленника-гончара или ювелира; можно даже говорить о своеобразной корпорации придворных панегиристов, хотя формально такого цеха не существовало. Немногие исключения из этого правила лишь подтверждают его: Основная же масса поэтов существовала на подарки своих покровителей. Поэтическое творчество панегиристов регламентировалось нормативной поэтикой, как труд ремесленника — цеховыми предписаниями. Воспевая покровителя, поэт должен был в соответствии с правилами канона приписать ему традиционные добродетели. Средневековый арабский поэт вообще всегда восхваляет в панегириках — своего покровителя, в пейзажной лирике — природу, в любовных стихах — реальную или вымышленную даму сердца , в отличие от древнеарабского поэта, который все описывал природу, сражение, коня, возлюбленную и в творчестве которого эпический и лирический моменты находились в органическом единстве. Основным жанром придворной поэзии на протяжении всего средневековья оставалась касыда-панегирик. Ее композиция была позаимствована средневековыми поэтами из древней поэзии, но при этом придворные панегиристы предельно расширили собственно панегирическую часть и ввели часть, содержащую просьбы о вознаграждении. Другие жанры арабской поэзии, возникшие в более позднее время и поэтому не ограниченные поэтической практикой древних поэтов, не были столь жестко нормализованы в композиционном отношении, как касыда-панегирик, но также строились на традиционных тропах и поэтических фигурах. Личный талант поэта, его индивидуальность могли проявиться лишь в мастерском подражании классическим образцам да в некотором обновлении поэтических фигур. Стремясь превзойти предшественников и соперников-современников, поэты проявляли большую изобретательность в разработке традиционных тем и поэтического языка, что делало нормализованное искусство арабов художественно активным на протяжении многих столетий. Начиная с IX века арабская критика все более ценит версификационное мастерство. Поэты увлекаются чисто формальными задачами: Эта изощренность орнаментального стиля, вкус к поэтическим кунстштюкам чувствуется даже в творчестве таких корифеев золотого века, как аль-Мутанабби и аль-Маарри. Арабская классическая поэзия — одна из блестящих страниц мирового поэтического искусства. В эпоху своего высшего расцвета она оказала огромное влияние на поэзию многих восточных народов, особенно ираноязычных и тюркоязычных; следы ее влияния можно найти и в поэзии европейских народов, в частности в творчестве старопровансальских трубадуров. Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Фильштинским, а также А. Куделиным стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса и М. Воспроизводимые миниатюры и их фрагменты представляют интерес не только как образец арабского средневекового изобразительного искусства, но также и как великолепный художественно-иллюстративный материал, дающий представление о жизни и быте арабо-мусульманского торгово-ремесленного города той поры, с его богатейшей культурной жизнью. В них запечатлено примерно то же время, что и в поэзии арабского средневековья эпохи расцвета. АБУ ДЖ А ФАР А ХМАД ИБН СА И Д. Согласно преданию, поэт вел жизнь странствующего фариса бедуинского воина , кочевал по пустыне и принимал участие в набегах. Получив известие, что его брат Кулейб, вождь двух родственных племен таглиб и бакр, убит одним из бакритских воинов, аль-Мухальхиль поклялся отомстить и возглавил таглибитов в их войне с бакритами. В своих стихах поэт оплакивал брата и призывал соплеменников к мести. АШ-ШАНФАРА умер в первом десятилетии VI века — Древнеарабский поэт, подлинность сочинений которого некоторые исследователи ставят под сомнение, считая их позднейшей подделкой. Кочевой жизни в пустыне и посвящена предлагаемая читателю поэма. ТААББАТА ШАРРАН VI век — Поэт-воин, большая часть жизни которого, согласно легенде, прошла в странствиях по пустыне и в набегах на вражеские племена. Сын одного из вождей киндитской коалиции племен в Неджде, в состав которой входили племена асад и гатафан, он, согласно преданию, был изгнан отцом из дома за разгульное поведение и сочинительство стихов — занятие, по мнению отца, несовместимое с высоким званием княжича. В скитании поэт узнает, что отец его убит асадитами, и, опираясь на племена бакр и таглиб, он начинает мстить за отца, но терпит поражение, обращается даже за поддержкой к византийскому императору, но и конце концов умирает в изгнании. Арабские средневековые филологи считали Имруулькайса создателем касыдной композиции. Дарат Джулъджуль — местность в Аравии, где разыгрался эпизод, явившийся поводом для написания муаллаки. Согласно преданию, Имруулькайс, влюбленный в соплеменницу по имени Унейза, как-то подстерег отправившихся на купание к ручью девушек племени и, дождавшись, когда они войдут в воду, собрал их одежду и возвратил ее купальщицам лишь после того, как они, замерзшие, стали одна за другой выходить нагими из воды. Когда же девушки стали упрекать поэта, он зарезал верблюда и, зажарив мясо, щедро их угостил; затем все возвратились в становище, причем девушки понесли седло верблюда на себе. В гневе Химар отрекся от Аллаха, проклял его и стал поклоняться идолам, за что Аллах сжег его долину небесным огнем. Имена Гог и Магог из Библии проникли в мусульманскую традицию в Коране Яджудж и Маджудж и стали обозначать легендарные народы Восточной Азии, набеги которых, по убеждению мусульман, Александр Македонский сдерживал посредством огромных железных глыб, которыми он наваливал перевалы между горами. Тарафа ибн аль-Абд — выдающийся поэт из племени бакр. В небольшой поэме, относимой арабской критикой к числу муаллак, поэт пытается оправдать свой образ жизни и всячески восхваляет свои бедуинские подвиги. Фияль — детская игра бедуинов, состоящая в том, что в песок закапывалась стрела или другой какой-либо предмет и нужно было угадать, в какой из кучек песка этот предмет находится. AMP ИБН КУЛЬСУМ умер в конце VI века — Вождь и выдающийся поэт племени таглиб. Как говорилось выше, между двумя родственными племенами бакр и таглиб шла непрерывная многолетняя война. Однажды, дабы разрешить давний спор, племена обратились к арбитру в лице Амра ибн Хинд. В качестве представителя племени таглиб был отправлен Амр ибн Кульсум; как гласит предание, речь в защиту своего племени он произнес перед арбитром в форме небольшой поэмы, которую арабская критика относит к числу муаллак. Царь Амр — Амр ибн Хинд — , правитель небольшого княжества в северной части Аравии, столица которого Хира находилась близ иракско-аравийской границы. АЛЬ-ХАРИС ИБН ХИЛЛИЗА умер в конце VI века — Выдающийся поэт племени бакр; согласно преданию, взял на себя миссию защищать свое племя бакр в споре его с таглибитами. Его поэтическая речь перед арбитром — хирским князем — также относится арабской критикой к числу муаллак. Бахрейн — в средние века так именовалась область Аравийского полуострова, лежащая против Бахрейнских островов на побережье Персидского залива. Поэт похваляется тем, что его племя в отместку за убийство хирского правителя Мунзира убило гассанидского князя. Зухайр ибн Аби Сульма — выдающийся поэт из племени гатафап, от которого отпочковались два родственных племени — абс и зубьян, постоянно враждовавшие между собой. Умеренный и рассудительный, Зухайр прославился тем, что выступил против межплеменной розни и в своей знаменитой касыде, причисляемой арабами к числу муаллак, прославил двух зубьянитов — Харима и аль-Хариса, выплативших из собственного имущества виру верблюдами вражескому племени и тем положивших конец междоусобице. Антара ибн Шаддад — выдающийся доисламский поэт и воин, сын одного из вождей племени абс и эфиопки-рабыни. Поэту не помогли даже его бесчисленные подвиги, которые он совершал на поле боя, защищая абситов от врагов. В своих стихотворениях, так же как в поэме, причисляемой арабами к муаллакам, Антара рассказывает о своей ратной доблести и жалуется на равнодушие к нему своей двоюродной сестры Аблы, которой он, согласно преданию, был верен всю жизнь. Выходец из племени тамим, он, однако, значительную часть жизни провел при дворе хирского, а позднее и гассанидского князей, которым посвящал свои панегирики. Согласно легенде, поэт был военачальником в крепости аль-Аблак около селения Тайма в Недждс и предпочел пожертвовать своим сыном, чем нарушить слово и отдать оружие, оставленное ему на хранение поэтом Имруулькайсом, отправившимся в Сирию и Византию. Существует предание, будто Парвиз за что-то рассердился на поэта и заточил его в темницу, где тот и умер. Предание гласит, что поэт отличался удивительной щедростью, собирал вокруг себя бедняков своего и соседних племен, кормил их и водил в набеги на вражеские становища. К концу жизни принял ислам и отказался после этого от сочинительства. Одну из поэм-касыд Лабида средневековая критика причисляла к числу муаллак. Мать поэта была невольницей, и в детство ему пришлось вынести множество унижений. Аль-Хутайа много скитался по Аравии, сочиняя панегирики высокопоставленным лицам, но прославился своими ядовитыми поношениями в адрес своих врагов, за которые не раз наказывался и даже попадал в темницу. Ад — легендарный народ древности, упоминаемый в Коране. К этому народу Аллах послал пророка — Худа, чтобы его к единобожию, но адяне отвергли пророка и были истреблены. Душа-сова — по представлениям кочевников-бедуинов, над могилой умершего появляется сова, в которую воплощается душа умершего. Ночной пастух — традиционный образ дренеарабской поэзии; звезды в ночном небе уподобляются стаду, которое с наступлением дня угоняет пастух. Но родичи Лейлы, не посчитавшись с чувствами поэта, отдали его возлюбленную замуж за богатого человека из племени сакиф. Джамиль ибн Мамар — бедуинский поэт, современник Маджнуна, страдавший от безнадежной любви к Бусейне. Однажды перед ними предстала женщина редкой красоты, прося у них защиты от мужа. Увлеченные ее красотой, ангелы попытались ее соблазнить, но она мгновенно исчезла; ангелы же, возвратившись в рай, нашли вход в него запертым. Аллах предложил им на выбор в наказание — либо страдания на земле, либо вечные муки в аду. Урва прославился своими любовными похождениями и, согласно легенде, был убит своей возлюбленной. Паломники, быстрым шагом направляясь в Мина, символически бросают камни в дьявола в трех местах по дороге, а достигнув долины Мина, приносят в жертву животных верблюдов, быков или баранов. Курейшиты — племя, владевшее Меккой еще в доисламский период. Из курейшитов вышел пророк Мухаммад, а также и халифы из династии Омейядов. В ответ Башшар ибн Бурд написал это сатирическое стихотворение. Греческий огонь — горючие, легко воспламеняющиеся смеси, употреблявшиеся византийцами для военных целей. Абу-ль-Атахия немедленно отправился к халифу и прочитал в защиту друга это стихотворение. Ныне таглибиты, сородичи воспеваемого лица, ведут себя не столь героически, и поэт просит — в память их былых заслуг — отнестись к ним снисходительно. Был убит в Хорасане во время восстания против Омейядов в году. Мусульмане победили, и мекканцы после поражения признали власть пророка Мухаммада. Здесь в стихотворении игра слов: Однажды один из князей этого народа, прослышав о рае, пожелал в своем государстве построить дворцы и сады, которые бы своим великолепием не уступали райским. Как повествует легенда, эти сады и дворцы были разрушены возгласом с неба в наказание за преступления народа ад. Салих — легендарный пророк легендарного же народа самуд. Самудяне отвергли Салиха с его проповедями единобожия, за что были, согласно Корану, истреблены Аллахом Коран, VII, 71— Фарадис — селение около Алеппо Сирия , близ которого, по, преданию, поэту однажды довелось услышать рычание льва. Аббас — дядя пророка Мухаммада, от которого вели свое происхождение халифы из династии Аббасидов. Панегирик алеппскому эмиру Сейфу ад-Дауля — Ад и Джурхум — исчезнувшие с лица земли древние народы см. Фустат — город в Египте, основанный арабами-завоевателями в году и близ которого впоследствии возник Каир. Священные Месяцы — четыре месяца мусульманского календаря, зу-ль-када, зу-ль-хиджжа, аль-мухаррам и раджаб, в период которых в древней Аравии запрещались межплеменные войны. Абу Шуджа — имя египетского военачальника Фатика, друга аль-Мутанабби, смерть которого поэт оплакивает. Гален знаменитый врач и литератор древности; родился в году в Пергаме Малая Азия , умер в году в Риме. Известный географ, путешественник и поэт. Средневековый филолог ас-Саалиби — считал Абу Дулафа одним из замечательнейших поэтов своего времени. К сожалению, лишь немногие его произведения дошли до наших дней. Иснад — перечисление имен людей, передававших хадис священное предание о поступках и речениях пророка Мухаммада. Муты, аббасидский халиф — , был игрушкой в руках Муизз ад-Дауля — , представителя иранской династии бундов, установивших полную власть над Багдадом. По сообщению источников, буиды держали халифов в полной нищете, и Муты даже вынужден был просить милостыпю. Оплакивая предка, голуби проявляют этим свою верность дружбе. Йад ибн Низар ибн Маадд ибн Аднан — правнук легендарного родоначальника североаравийских племен. Голуби не забыли того, кто скончался ранее Йада, то есть голубка. Ренд и кулям — растения в Аравии, традиционные символы благоухания ренд и зловония кулям. От воинов твоих избави нас, господь — Под воинами бога поэт, согласно учению древних греков, имеет в виду демонов, обитающих в душе человека. Хаджарийцы — жители Хаджара, города в аль-Ахса, низменной области Восточной Аравии на побережье Персидского залива. В аль-Ахса во времена аль-Маарри обосновались карматы одна из шиитских сект. Город Хаджар был ими превращен в главный опорный пункт. Из аль-Ахса карматы совершали набеги на соседние области, в частности на Ирак и Сирию, подвергали разграблению целые провинции, захватывали богатую добычу, а пленных обращали в рабство. Сахр ибн Амр — погибший в сражении брат поэтессы аль-Ханса см. Руба ибн алъ-Аджжадж — арабский поэт VIII века, сочинявший урджузы — стихотворения в размере раджаз с внутренней неизменной рифмой рифмовались не только вторые, но и первые полустишия в бейтах. Самуил — древнеарабский поэт Самаваль см. Восстание зинджей — восстание чернокожих рабов в Южном Ираке и Хузистане, где их труд использовался на работах по поддержанию оросительной системы и на плантациях хлопка и сахарного тростника. Восстание продолжалось 14 лет — Предводитель зинджей Али ибн Мухаммад создал государство зинджей в Южном Ираке, а в году провозгласил себя халифом. Кайс — поэт Имруулькайс см. Чернокожий из Кинда — прозвище родоначальника и вождя одного из южноаравийских бедуинских племен, вокруг которого образовалось Киндское княжество. Поэт Абу-ль-Ала аль-Маарри также вел свое происхождение из племени Кинда. Арабо-мусульманские теологи и философы считали Аристотеля с трудами которого они знакомились по сочинениям позднейших комментаторов величайшим ученым и философом и истолковывали его учение в мусульманском духе. К теме переселения души аль-Маарри обращается неоднократно, иногда принимая эту идею, иногда отвергая ее. Отголоском этих споров является стихотворение аль-Маарри. Исходя из представления о справедливости божества, мутазилиты отрицали предопределение и развивали тезис о свободе воли человека в совершении добрых и злых деяний, что делало рай и ад справедливым воздаянием за дела человеческой жизни. При Ибн Касире равием чтецом состоял Кунбуль. Многие хадисы восходят к основателям школ чтения Корана, причем, как это следует из стихотворения, аль-Маарри не считал сообщаемые ими хадисы заслуживающими доверия. Династия правивших во времена аль-Маарри в Алеппо эмиров вела свое происхождение от этого племени. Маджнун — арабский поэт см. Хорив — гора в Синайской пустит на которой, согласно библейскому преданию, бог вручил Моисею в Коране Муса священные заповеди. Именно о таком почти невероятном слиянии, которое поэт уподобляет слиянию своей души и души божества, Ибн аль Фарид мечтает. В своих стихах он жалуется на постигшую его участь и вспоминает покинутую родину. Выдающийся поэт и дипломат при кордовском дворе. Согласно преданию, поэт дважды ездил с дипломатической миссией к норманнам, причем сумел выполнить свою посольскую задачу, воспользовавшись чувствами норманнской королевы, полюбившей красивого и воспитанного поэта. Поэт-воин, выходец из среды арабской племенной аристократии, принимавший участие в подавлении восстаний мувалладов коренных жителей Испании, обращенных в ислам и боровшихся за равные права с арабами-завоевателями и убитый в одном из сражений. Однажды он много часов держал речь перед омейядским халифом Муавией, и тот сказал ему: На это Сахбан ответил: Ученый, поэт и прозаик смутного времени, объехавший почти все культурные центры Андалусии. Ибн Хазм участвовал в философско-теологическом споре с философом Ибп Баджжа в Севилье, после чего правитель Севильи приказал публично сжечь все сочинения поэта. Эмир Севильи и поэт см. Агмат — место ссылки эмира-поэта после захвата Андалусии берберами во главе с Юсуфом ибн Ташифином в году. Сильвес — пограничный город севильского эмирата, куда отец назначил молодого аль-Мутамида иравителем. Амр — Абу Осман Амр ибн Бахр аль-Джахиз — , известный арабский прозаик, филолог и богослов. Стихотворение аль-Ваккаши посвящено Валенсии, завоеванной Сидом в году, но после смерти Сида вновь перешедшей в руки арабов. Элегия была обнаружена в одной из испанских исторических хроник, что дало основание для полемики о языке подлинника. Поэт, прославившийся любовными поэмами, посвященными некоей Хафсе, и застольными поэмами. Карун — библейский Корей, богатство которого вошло в пословицу у мусульман. Согласно легенде, он возгордился и построил дворец из чистого золота. Моисей испросил у бога разрешение его покарать и приказал земле поглотить его вместе с дворцом. Ад — легендарный народ см. Михраб — ниша в мечети, указывающая направление к Мекке, то есть сторону, лицом к которой должен стоять молящийся. Оцените эту книгу - Отлично Хорошо Так себе Плохо Отвратительно. Арабская поэзия средних веков Арабская поэзия средних веков title: Купить книгу "Арабская поэзия средних веков": Арабская поэзия средних веков. Камиль Яшен Золотое звено Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. Всю эту ночь глядел я на Стожары, Потом их блеск на западе поблек. Вслед каравану я глядел с тоскою, Покуда мрак его не заволок. Я плачу, а созвездья всё восходят, Как будто небосвод не так высок. Уж лучше б я погиб, а ты бы в битву Повел дружину, обнажив клинок. Оружья не сложу, пока не сгниет Всё племя бакр, тому свидетель бог! С тех пор как ты оставил мир земной, В нем смысла больше нет, в покинутом тобой! Какой храбрец и щедрый благодетель Теперь навеки спит под каменной плитой? Истошный слыша плач, сказал я: Кто доблести его сочтет, скажите, люди? Здесь отвага и мудрость почили в могиле. Гордость рода араким, тебя погубили Люди племени зухль. Ветер, ветер, неси Эти искры, чтоб недругов испепелили! Не воскреснет Кулейб — Значит, меч нам судья, меч, рожденный в горниле. Не воскреснет Кулейб — Ваших вдов и сирот защитить вы не в силе. Горе вам и позор! Вас несчетные беды уже обступили. В Беку вызвал Джузейма вождей на совет, Ибо Хинд вероломно его известила, Что согласна покорной супругою стать, И сама во владенья свои пригласила. Из вождей лишь Касыр заподозрил обман, Но собранье старейшин иначе решило, И сгубила Джузейму коварная Хинд,— Часто злобой удары наносятся с тыла. На кобыле Джузеймы гонец прискакал, Так впервые без шейха вернулась кобыла! Убедился Джузейма в предательстве Хинд, Когда лезвие жилы ему обнажило. А Касыр убоялся возможной хулы, И, решив, что бесчестье страшней, чем могила, Нос себе он отрезал, пожертвовал тем, Чем природа с рожденья его наделила. Изувеченный прибыл к владычице Хинд, О возмездье моля, причитая уныло, И добился доверия мнимый беглец, Хинд Касыра приветила и приютила, Он с дарами в обратный отправился путь, Только ненависть в сердце его не остыла. И вернулся он к Хинд, и привел караван, Тайно в крепость проникла несметная сила. Храбрый Амр у подземного выхода встал, Хинд бежала, засада ей путь преградила, Амр злосчастную встретил мечом родовым, Вмиг от шеи ей голову сталь отделила. Так исполнилось предначертанье судьбы, Все в руках у нее — люди, земли, светила, Только избранным срок продлевает судьба, Но бессмертья еще никому не дарила. Как бы ни был силен и богат человек, Все исчезнет: Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами. Я своею дорогой уйду. Восходит луна, и звенят скакуны удилами. Клянусь головой, благородное сердце найдет прибежище в мире вдали от жестоких обид, Клянусь головою, искатель ты или беглец — надежный приют за горами найдешь, за долами. Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам, Их верность и стойкость проверил в открытом бою гонимый законом людей и отвергнутый вами. Я сдержан в застолье, я к пище тянусь не спеша, в то время как алчные мясо хватают, грызут, Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда я меч обнажаю, свой путь устилаю телами. Нет, я не бахвалюсь, испытана доблесть моя, кто хочет быть лучшим, тот подлости должен бежать, Теперь мне заменят коварных собратьев моих три друга, которые ближних родней и желанней: Горящее сердце, свистящий сверкающий меч и длинный мой лук, желтоватый и гладкий от рук, Украшенный кистью и перевязью ременной, упругий, звенящий, покорный уверенной длани. Когда тетива запускает в пространство стрелу, он стонет, как лань, чей детеныш в пустыне пропал. He стану гонять я верблюдиц на пастбище в зной, когда их детеныши тянутся к вымени ртами. Не стану держаться за бабий подол, как дурак, который во всем доверяет советам жены. Не стану, как страус, пугливо к земле припадать, всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами. Я знаю, что лень не добро нам приносит, а зло, беспечность страшна — неприятель врасплох застает, Не стану, как щеголь, весь день себе брови сурьмить, весь день умащать свою плоть дорогими маслами И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд собьется с дороги в песках и, чего-то страшась, Припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе, зажмурив глаза, высекая копытами пламя. Неделю могу я прожить без еды и питья, мне голод не страшен и думать не стану о нем, Никто не посмеет мне дать подаянье в пути, глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами. Склонись я к бесчестью, теперь бы я вволю имел еды и питья, я сидел бы на званом пиру, Но гордое сердце бежит от соблазна и лжи, бежит от позора, в пустыню бежит от желаний. Я пояс потуже на брюхе своем затянул, как ткач искушенный — на кроснах упругую нить, Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк, по зыбким пескам, по следам ускользающей лани,— Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон вдоль узких ущелий и необозримых равнин, Он воет, почуя добычу, и тут же в ответ собратья его в тишине отзываются ранней. Оскалены зубы, отверстые пасти зверей зловеще зияют, подобно расщепу в бревне, Вожак завывает, и прочие вторят ему, и вой тот печален, как загнанной серны рыданье. Вожак умолкает, и стая свой плач прервала, и сгрудились волки, подобно толпе горемык. Лишь терпенье поможет в беде. И стая умчалась, оставив следы на бархане. Томимые жаждой, летят куропатки к воде, всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил, Мы вместе отправились в путь, я совсем не спешил, а птицы садились и переводили дыханье, Я вижу, кружатся они над запрудой речной, садятся, а я свою жажду давно утолил, Они гомонят, словно несколько разных племен, сойдясь к водопою, в едином сливаются стане, Как будто по разным дорогам из жарких песков пригнали сюда из различных становищ стада. И вот уже птицы как дальний большой караван, покинули берег и в утреннем тонут тумане. Я наземь ложусь, я спиною прижался к земле, костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки, Рука под затылком, как связка игральных костей, легла голова на суставы, на острые грани. За мною охотятся злоба, предательство, месть, ведут они спор, чьей добычею должен я стать, Во сне окружают, пытаясь врасплох захватить, в пути стерегут, предвкушая победу заране. Сильней лихорадки терзают заботы меня, ни дня не дают мне покоя, идут по пятам, Я их отгоняю, но вновь нападают они, от них ни в песках не укрыться и ни за горами. Ты видишь, я гол и разут, я сегодня похож на ящерку жалкую под беспощадным лучом, Терпенье, как плащ, на бестрепетном сердце моем, ступаю по зною обутыми в стойкость ногами. Живу то в нужде, то в достатке. Бывает богат лишь тот, кто пронырлив и благоразумен в делах. Страстями не сломлена невозмутимость моя, никто в суесловье не может меня упрекнуть. Ненастною ночью, когда зверолов для костра ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя, Я шел по безлюдным равнинам под всхлипы дождя, сквозь ветер и холод, сквозь плотную черную тьму, Я крался к становищам, множил я вдов и сирот и снова бесшумными в ночь возвращался шагами. А может быть, это был джинн? Ну какой человек следов не оставит своих, пробираясь песками? Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит, плывет паутина и змеи ныряют в песок, Под яростным солнцем шагал я с открытым лицом, тряпье, лоскуты полосатой заношенной ткани Накинув на плечи. А ветер горячий трепал отросшие космы волос непокрытых моих, Немытых, нечесаных, неумащенных волос, которые слиплись и жесткими сбились комками. Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит, своими ногами прилежными я пересек, Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень. И рыжие козы, как девушки в длинных плащах, бродили вокруг, беззаботно щипали траву, Под вечер они подходили без страха ко мне, как будто я их предводитель с кривыми рогами. Но если ты готов к опасностям заране,— Ты сможешь победить любое испытанье. Пусть злобные враги бесчисленны, и все ж Ты выход и тогда спасительный найдешь. Я загнан был, как зверь, попавшийся в капкан, Но я сказал врагам из племени лихьян: Был смелый мой побег стремителен, внезапен, Я даже избежал ушибов и царапин. Ушел от смерти я, от самых страшных бед,— И в изумленье смерть глядела мне вослед. Так часто от врагов спасаюсь, невредим, Их в ярость приводя бесстрашием своим. Кто расскажет людям в назиданье, С кем я встретился в Раха Битане? С той, что злобным демоном была, Что, как меч, пронзала, как стрела. И пришлось ей в сумраке ночном Повстречаться с йеменским мечом. Этот меч отточен был недаром,— Он ее одним сразил ударом. Вскрикнула она в последний раз. Дикий образ предо мной возник: Высунут раздвоенный язык, Ноги верблюжонка, взор незрячий, Тело пса и голова кошачья…. В мертвых пустынях, где только песок и гранит, Грозным опасностям сам же навстречу спешит. Он обгоняет гонцов урагана в дороге — Вихря быстрее летит его конь быстроногий. Если порой ему веки смежает дремота — Сердце не спит, словно ждет постоянно чего-то. Цели отчетливы, глаз безошибочно точен. Крепкий, старинный клинок не напрасно отточен: Меч обнажит — и враги уцелеют едва ли. Смерть усмехается, зубы от радости скаля… Вечно один, оставаться не любит на месте — Бродит по миру, ведомый сверканьем созвездий. Сулейма всем твердит насмешливо о том, Что Сабит одряхлел, стал ветхим стариком. Иль видела она, что обессилен Сабит, Что прячется, как трус, когда враги кругом? Быть может, видела, что он дрожит от страха, Когда с воинственным сражается врагом? Но нет — без всадников обратно скачут кони, В пыли валяются сидевшие верхом!.. Люблю, как женщина в накидку меховую, Во тьму закутаться в безлюдии ночном, Пока не изорвет заря одежды ночи, Пока повсюду мрак и все объято сном. И забываюсь я в моем уединенье, Обласкан и согрет пылающим костром. И только пробудясь, вдруг вижу, потрясенный, Что с черным демоном я ночь провел вдвоем…. И нам не довелось соединить сердца — Ей страшно было стать вдовою храбреца, Решила, что любви и счастья недостоин К врагам безжалостный, лихой и смелый воин, Кто племенем любим, кто обнажает меч — И головы врагов летят на землю с плеч, Кто жадности лишен ненужной и недоброй, Чья кожа смуглая обтягивает ребра. Ночует иногда он в логове зверей, Чтоб утром сделать их добычею своей. От меткости его не убежать газели. Его и хитростью враги не одолели. Кто будет доверять врагам коварным, тот В бою решающем, поверженный, падет. И звери, чувствуя, как он неустрашим, Всегда гордились бы товарищем таким. Становится еще смелее и упрямей, Когда один в степи он окружен врагами. Пусть он пал в долине горной Сала,— Кровь героя даром не пропала. Пусть ушел, расстался вдруг со всеми, Но на мне его осталось бремя. И сестры его любимый сын Это бремя понесет один. Я поник, застыл, оцепенев, Но не страх во мне, а грозный гнев. Злая весть затмила, прервала Все иные мысли и дела. Лишь его воинственная сила Нас от бед спасала и хранила. В стужу согревал, как солнце, нас, В летний зной прохладой становясь. Всем владея, тонок был и строен — Щедрый человек и храбрый воин. Лишь его спокойное бесстрашье Защищало все кочевья наши. Был как дождь для нивы, но, как лев На врагов бросался, озверев. Он любил наряд из пышной ткани. Барсом грозным был на поле брани. Горек одному, он для другого Становился сладостью медовой. Воевал и странствовал вдвоем Только с крепким йеменским мечом. Многие из нас ушли в ту ночь — Тем, кто не вернулся, не помочь… Прошлым стали, тенью незабвенной, Словно отблеск молнии мгновенной. Каждый был из павших отомщен: Не щадили вражьих мы племен. Недруги лежали в забытьи,— Никому не удалось уйти. Их сломило крепкое оружье. На колени стали по-верблюжьи,— Долго им не встать теперь с колен, Ждет их казнь или позорный плен. Дышат злом, разбоем не пресытясь, Но сломит врагов отважный витязь. Сколько раз копья стальное жало Жажду мщенья кровью утоляло. Прежде запрещалось пить вино, Но теперь мы выпьем — все равно… Напои же нас вином, Савад, Чаши полные нас подбодрят. Пусть хохочут жадные гиены, Пусть терзают волки прах презренный, Коршун старый, всякий хищный зверь — Пусть они насытятся теперь. Погиб мой бедный сын, но как, в какой стране? О, если б рассказать могли об этом мне! Сумел ли враг сплести коварных козней сеть Или недуга сын не смог преодолеть? Смерть всюду стережет того, кто тверд и смел, А он, чего желал, всем овладеть сумел. Он в жизни так легко преграды превозмог… Но все кончается, когда наступит срок. Могильный страшен гнет — Ответа никогда оттуда не придет. Покинуть не дано ему загробный плен… О смерть, верни его — меня возьми взамен. Мелкий, как перец, осыпал помет антилоп Травы прибрежного луга, пустынные дали. В час расставания слезы катились из глаз, Словно мне дыни зеленой попробовать дали. Но у развалин мы разве надежду найдем? Но облегченье от боли дает не слеза ли?
341 ижевск расписание
Климов ядерная физика и ядерные реакторы
Поезд астана урумчи расписание маршрут