Православная Библиотека (читать, скачать fb2 epub)- Шмелев Иван Сергеевич
Иван Шмелев: Лето Господне, Пути Небесные, другие повести и рассказы
Шмелев Иван Сергеевич
В 7-й дополнительный том собрания сочинений И. Шмелева вошли произведения, в большинстве своем написанные в эмиграции. Это вещи малознакомые, а то и просто неизвестные российскому читателю, публиковавшиеся в зарубежных изданиях. Анри Барбюс и российская корона. Защитнику русского офицера Конради — г-ну Оберу, как материал для дела. Воззвание Русского общества друзей международной борьбы с большевизмом. Открытое письмо Томасу Манну. На семи ветрах, у семидесяти семи дорог…. Слово на чествовании И. Русский лагерь в Капбретоне. Кто-то отравляет нас токами Вы не знаете! Я борюсь с собой. У нас в семье наследственность ужасная. Мы все погибаем от этого проклятого электричества. Брат погиб, сестра… Теперь до меня. Но я борюсь и не хочу верить. Это только остатки наследственности. Этот Рок смеется мне в лицо — и дико, и широко. Я слышу, визг-смех этого Рока. Он заморозил мне мозг, и я точно весь из стекла-льда — вот паду и рассыплюсь. Не уписать в тысячу книг. Века в один месяц прожиты. Эти письма дают представление о том, в каком состоянии Ив. Шли самые страшные для него годы: Страдания о сыне, неизвестность, догадка об ужасной правде — расстреле… В этих обстоятельствах и человек, не отягченный никакой наследственностью, способен сойти с ума. Но Шмелев — не сошел. Зато сумел художественно изобразить сознание героя, находящегося в бреду и полубезумии: То реалии первой мировой войны, то какая-то… Южная Америка; компания шпионов и страх за казну; оргии с гашишем и дорогими винами, а в конце — не то больница, не то тюрьма. И все это тоже было, и все это наблюдал Иван Сергеевич Шмелев, закончивший свой рассказ 9 мая года, уже по приезде из красно-бело-красного Крыма в нэповскую Москву. Приведем в качестве своеобразного комментария следующие наблюдения очевидцев:. Возлагались огромные надежды на новые, более или менее серьезные изобретения. А вот и Москва: Что же касается основного сюжета рассказа, то только на первый взгляд он весьма далек от реальности. Критика сразу отметила перекличку с известным рассказом Э. Но отметила она и другое — злободневность сего безумного изобретения. Амфитеатров, анализируя ситуацию в Советской России, сравнил Ленина с сумасшедшим полковником и заметил, что все ЧК заражено массовым безумием [6]. Нам, однако, кажется, что здесь не все так однозначно. Слишком уж симпатичен рассказчику сумасшедший полковник, слишком неприятны подчеркнуто здоровые люди. Шмелев естественно должен был прибегнуть к аллегории: Следующие произведения из настоящего тома созданы уже в эмиграции. Начало, сюжет, порядок следования эпизодов, портреты героев их только зовут по-другому: Но — меньше географических названий, политических примет времени, имен собственных нет указаний мест, куда заходили двое, не называется Гуляй-поле, столица махновцев , нет разговоров с дрогалем и Гель-брасом. Интересно, что в основе сюжета лежит какая-то действительная ситуация. Здесь уже трагедия гражданской войны показана без всяких аллегорий. В конце концов рассказ все-таки был напечатан в этой газете Но рассказ действительно очень горький. В нем отразилось отношение Шмелева к интеллигенции, которое составилось, видимо, еще в Крыму. Во всяком случае он писал в году: Зачерствел и опоганился русский интеллигент! Никогда не любил я нашу болтливую, лживую, мелкую, себялюбив, интеллиг. Теперь вижу ее оголившейся. У него все прямолинейней и проще. И скорее дороетесь до его души. Сергееве-Ценском и, вероятно, докторе Шипине. Ситуации здесь тоже реальные: Шмелев вспомнил крымские страдания, словно предчувствуя новую потерю — 22 июня года скончалась жена писателя. Смерть ее была страшным ударом для Ивана Сергеевича. Он отвечал на соболезнования: Спасибо за ласку, за утешение. Сей стиль безусловно был присущ Шмелеву, особенно в начале х годов, потом он постепенно исчезает. Совершенно справедливо критик А. Экспрессионизм был свойствен не одному Шмелеву в первые послереволюционные годы: Впрочем, эта тема лежит уже вне направления нашей статьи — нас интересует сейчас скорее фактическая, нежели литературоведческая сторона дела, поскольку мы подошли к публицистике Шмелева. А также устроил сбор средств в пользу Шмелева, рекомендовал его литератору М. Дважды — 13 марта и 11 апреля — он посетил Республиканско-демократический клуб [15]. Но выбор сделал в пользу Русского Национального комитета под председательством богослова и политика А. Кар-ташева — по поводу предполагаемого сборника от этого комитета Бунин писал: Он уже сжег свои корабли, уже написал яростную статью для сборника А. Однако первой темой Шмелева, над которой он начал работу как раз летом года в гостях у Бунина, оказалась тема: Никак напрямую не связанная с борьбой партий, она вообще стала первой темой русских эмигрантов. По мере того как Европа выгодно торговала с большевиками, Шмелев писал свои статьи. Барбюса высказывались и Бунин, и Амфитеатров, и Мережковский, и А. Даманская, и филолог Н. Но как же он надеялся, что хоть что-нибудь изменится! Как благословлял оставшихся верными России югославов, принявших наших инвалидов как своих, давших возможность русским детям получить образование — больше всего начальных русских школ было в Югославии. Этой стране Шмелев посвятил несколько статей: Это уже чисто шмелевский поворот в теме: Но мы остановились на лете года, немного забежав вперед. По ее воспоминаниям [20] , среди частых гостей Шмелева — писатели В. Ладыженский, Куприн, Саша Черный. Лозан так описывает условия, в которых создавалась газета: Так, Шмелев рассматривает доклад Милюкова по национальному вопросу, сделанный в Смиховском народном доме, и прения вокруг него — выступления украинцев, грузин, белорусов и представителей Союза горских народов: Пешехоновым и публицисткой Е. Говорит об отклике левой эмиграции на советские преследования и т. Достаточно прозрачны намеки на А. В одном из этих отзывов — статье С. Полякова [24] — именно Шмелев рассматривался как глашатай целого эмигрантского направления, которое идеализирует прошлое России и во всех бедах считает виноватой русскую интеллигенцию. Миллера и Шмелева [25]. Действительно, говоря о вине интеллигенции — ее ненациональности, попустительстве большевикам, атеизме, он скорее скорбел и сожалел, нежели громил и обличал. Он писал о прекраснодушии, маниловщине, самых благих намерениях своих противников. Партийные расколы ему глубоко претили. И шутливо — эсеру М. А посему, протягиваю Вам правую руку несмотря ни на что! Наконец, сам Иван Сергеевич с некоторым удивлением писал: Он был мой читатель! Гукасова для созыва всеобщего Зарубежного съезда, поддержки РОВС, выработки идеи, объединяющей эмиграцию. Шмелев поддерживал идею Струве: К сожалению, Зарубежный съезд, который состоялся в Париже с 4 по 11 апреля года, не объединил эмиграцию при том, что крайне правые и крайне левые на съезд изначально не явились , а еще более расколол. Вместе с ним ушло много сотрудников — начиная с Бунина и кончая И. Зато пришли Мережковские, Б. Зайцев, большую роль стал играть В. Впрочем, если сии старцы будут действит. И тянул около двух лет. Маковского, на которого жаловались Б. Дважды пытался исправить положение: Гукасов вздумал смягчить мой бой и дал нам неожиданно обед. Я не ел по режиму, но извинившись, поднес после сладкого — горького… и по 15 пунктам всего коснулся. Благородней других были Гукасов и Семенов все на себя принявший! В году разрыв все-таки произошел об обстоятельствах — см. Там были напечатаны многие рассказы и статьи Шмелева. В сущности, он обращался к ней с первых лет изгнания. Эти три статьи были опубликованы в журнале И. Это видно из множества шмелевских воззваний, призывов, заметок о судьбе бывших добровольцев в эмиграции. Он был близок военным кругам, поддерживал Лигу Обера — Лигу по борьбе с III Интернационалом, созданную в году по инициативе швейцарского адвоката Теодора Обера, защитника убийц В. Воровского на процессе в Лозанне. Принимал участие в вечерах Союза галлиполийцев, национальной организации русских разведчиков, Общества помощи учащим и учащимся. На многие вечера добровольцев присылал свои книги. Печатался как непосредственно в военных изданиях: Полемика между левыми и правыми постепенно стихала. Все реже появлялись серьезные передовые статьи, не говорилось уже о пораженчестве, примиренчестве, законности советской власти. Только фашизм обсуждался весьма бурно, но как раз о нем Шмелев писал мало [39]. В целом же газетные передовые становились все более похожими на информации, первые страницы заполнялись перепечатками из иностранных газет [40]. Меняются и темы публицистики Шмелева. Все чаще он выступает как художник-критик, нежели как идеолог, общественный деятель. Впрочем, с самого начала писатель принимал участие в литературной жизни эмиграции: С его интересом к молодым неоднократно посещал Общество русских студентов по изучению и упрочению славянской культуры, Союз молодых писателей и поэтов, Клуб молодых литераторов, народный университет. В е годы он просто стал больше писать на литературные темы. Особенно ярко его отличительные черты видны по сравнению с Буниным — именно потому, что их общие эстетические взгляды очень близки. Но Шмелев практически не говорит о том, чего не любит исключение — ответ на анкету о Прусте, однако тут тема была задана не им. Жалеючи и достаточно спокойно, не переходя наличности, он отзывается о советской литературе. Наконец, даже когда дело касается близкого ему человека, он пишет далеко не все. Достаточно сравнить его статью о Бунине с горестным недоумением в частном письме Амфитеатрову: Сам Шмелев о ней не забывал никогда. Говоря о критике Ю. Если речь шла о П. Если о поэте И. Для всей русской культуры, для русского просвещения — главный девиз, выбитый на университетской церкви св. Так мученица Татьяна связалась для него с пушкинской Татьяной. В своих высказываниях о наших великих писателях Шмелев столь же современен и злободневен. Кажется, не имея возможности для открытой полемики или не желая ее продолжать, он развивает свои взгляды в статьях на литературные и даже литературоведческие темы. День русской культуры отмечался в день рождения поэта. К столетию пушкинской гибели готовилось комитетов не только в Европе, но и в Китае, Южной Америке… Во Франции на торжественном заседании Пушкинского комитета 11 февраля года выступали Шмелев, Мережковский, Карташев Иван Сергеевич также выступал в мае года на пушкинских днях в Праге. Эмигрантский подход к Пушкину был достаточно идеологич-ным. И Шмелев в своих статьях поднимает темы: Речь же его И февраля имеет прямую ориентацию на пушкинскую речь Достоевского. Современные исследователи отмечают, что две традиции в пушкинистике — Тургенева и Достоевского — продолжались в эмиграции. Непосредственным поводом для двух статей о нем послужила возможность составить сборник для швейцарского издательства и снабдить его предисловием Anton Tschechov. Интересно, что выбрал Шмелев: В своем чеховедении Шмелев также продолжает определенную традицию, начатую философом С. На Курдюмова Шмелев прямо указал в черновике первой статьи [44] , перекликаются и начала, и некоторые выводы. Если Курдюмов пишет о Чехове: Шмелевская характеристика — более горькая, чем у Курдюмова, несмотря на такие светлые слова о Мисюсь из второй статьи , ответ читателю-иностранцу. В некоторых своих положениях Шмелев, подобно многим зарубежным литераторам, идет за философом Н. Есть у Шмелева и свой интерес: Вот — закваска подлинно-русской женской души! Современные исследователи отмечают, что в эмиграции было сравнительно немного биографических работ о Достоевском [48]. Шмелев включает биографию писателя в свое предисловие, и наиболее сильные строки тут — о страданиях Достоевского. Иван Сергеевич знал, о чем пишет — у него был свой страшный опыт страдания. И думается, здесь причина того, что в эмиграции именно Шмелев считался продолжателем Достоевского. Составляя настоящий том, мы просто собрали доступные нам эмигрантские произведения Шмелева, не вошедшие в предыдущие тома, просмотрев его книги, а также газеты в собраниях РГБ, ГАРФа, ГИПБ, ИНИОН. И в предисловии, не имея возможности для комментария, лишь стремились рассказать, как это было. И когда все само собой составилось, стало еще раз ясно, что было все это горько, страшно и больно. И страдания, и сострадания ко всем погибшим и погибающим русским людям. Да, он написал очень светлые, добрые, гармоничные романы о России. Но, видимо, мы никогда не должны забывать, как ему доставался этот свет и как вообще этот свет достается всегда. Говоря словами самого Шмелева не зря его друг Ильин поставил их эпиграфом к книге об Иване Сергеевиче: Месяца два перед тем меня засыпало взрывом немецкой мины. Двое суток пролежал я в земле, под счастливо скрестившимися надо мной бревнами, как в гробу. Над моей головой ходили в атаки, прокалывали друг друга, поливали мою могилу кровью. Иногда мне казалось, что я слышу хрип немца: Этот участок фронта, изрытый кротовьими ходами-гнездами, с подлой начинкой из нитров и толуолов, как сыр швейцарский ноздрями, раз пять переходил из рук в руки в эти два дня. Пьяная смерть разделывала надо мной канкан. Я приходил то в отчаяние, то в безумный ужас… пытался задавиться на ремешке от брюк и терял сознание… проклинал и молился… Я — молился! Это очень чудно — следить за войной из гроба! Наплясали гору человечьего навоза, выбили немцев… Ночью тихой услыхали мой стон, и… я поехал в продолжительный отпуск. Славное было время… Чудесно провел я эти два месяца! Это был солнечный, тихий сон…. Я жил вне обычной жизни, я жил и — не жил, и… я был неопределимо счастлив. Для меня уже не существовало женщин, словно я отдал земле всю силу. Машинки в юбках, для выделывания болванов будущего! Бывало — вьюнок развесит тысячи колокольчиков, всех тонов, парадом встречает утро. А душистый горошек… этот — семейный, усатый, цепкий! С утра до ночи страстно полыхают огни, несгорающие костры настурций… Левкои покоят глаз девственной белизной, а резеда весь сад заливает неуловимым своим дыханьем — музыкой под сурдинку…. Слыхали ли вы, как органно звучат бархатные голоса георгин? Я целовал ласточек на лету, бабочек над цветами, столбики суетливой мошкары в тихом вечернем свете. Разговаривал о философии жизни с уравновешенным петухом, отвечавшим мне вежливо:. Любовался озабоченными маменьками-индюшками, деловито поглядывавшими зеркальным глазком на небо, вывернув голову: Я узнал маленькие секреты этой удивительной мелюзги, их наивную простоту переживаний, покой и трепет солнечных радостей, их мистический страх в сумерки, когда они хотят и боятся отдаться ночи, вытягивая в темноту шейки. А ласки сколько, ласки и радости перед человеком-другом! Пыжился-багровел индюк, откатывался, словно на колесиках, кругами, возил по земле рулями-крыльями:. Я целовал эти разноглазые птичьи головки, без грязных думок, все разные, все — знающие самые недра жизни. Их нюх, конечно, выше Бергсона. Я ласкал глазами пегонькую телушку, зашедшую к вечеру на далекий бугор, раздумавшуюся от тугого брюха. Она задумчиво смотрит в потемневшие вдруг поля, осматривается пугливо-недоуменно — это что? Но вот и конец. Меня призывают продолжать, говорят, что нервы мои в порядке, и я могу опять разделывать под орех. Жаль, что я не маленькая зарянка, владелица чудесной квартирки на старой липе, с электрическим освещением в июльские ночи, когда небо играет пудовыми шарами. Почему не могу я сновать по садам на крыльях бесшумных, присаживаться на жасмине и спрашивать сумрачного человека на подоконнике:. Индюку говорю, что индюк — царь природы, и он кружит от гордости автомобилем. Телушке советую не бояться ночных полей и вырасти в молочную гору. Сыплю всем пшена и гороху досыта и шепчу солнцу: Говорю коротенькое словцо цветам-сироткам и смущенно сую под плащ глупую шашку. Прощай, тихое небо, прощай! И ты, вольное солнце, проснувшееся за лесом, прощай… Кто это — будто зовет меня? Ах, зарянка… Счастливая, будешь в тишине жить…. Если я до ужаса боюсь смерти, страха ее боюсь, и потому… лезу к ней в лапы! Вам, мадам, этого не понять: Вот закрою глаза — и так ясно слышу: А в длинной аллее, за липами, дремали еще в кустах тени последней ночи… Вот-вот проснутся…. Снова грохот колес, водовороты на станциях. Снова мешки и мешки, котелки и штыки, рёв и рык, и несмолкающий скрёб тысяч и тысяч ног, все отыскивающих верную дорогу. Грязные стаканы на липких столах, женщины, с блудливо-обещающими глазами и кровяными губами трепаных кукол. Ночлеги в логовах, с граммофонами там и сям, с гиком молодых лошаков, с визгами баб, потерявших солнце. Запах кровавых полей проникает в меня до недр, и уснувшая было сила начинает шуметь и звать. Я вспоминаю болтливую канарейку и жалею, что ее нет со мной. Подхватывает меня… захлестывает волна кровавого прибоя: Где-то задерживаюсь, кручусь в веселом саду, в пропыленных акациях, укрывающих голоту и бесстыдство туманной восточной женщины, сбежавшей с помоста из ящиков и бочонков, где она совала в себя змей-шипучек и обвивала жирной рукой в индийских браслетах позевывающую пасть бородатого тигра в клетке. Смеюсь, как на солнце после болезни, на колченогих скрипачей в рыжих фраках, наяривающих зудливое. Пью с подлецом-импресарио, от которого несет одеколоном и чесноком, и которого губы подозрительно сини. Он курит ноздрями, хлестко рассказывает анекдоты и разом выбрасывает четырех тузов пик. Довольно в человеков играть! Или сумасшедшая мысль взорвет все! Мысль все порвет и сожжет! Никакая мысль не могла бы сжечь их и этот проплеванный садишко. Они благодушно хлопали меня по плечу, чокались пьяно и, потирая пропотевшие лбы, зевали:. Перед фронтом я отыскиваю в себе ошмётки веры. Рвавший людей в куски, я возмущен, взбешён, осыпаю мамзель Тюлю самой солдатской бранью, вырываю у ней Распятие и дарю Его… грязноносой дочке хозяина сада. До фронта еще верст семьдесят. Я вызываю со станции моего мальчугана-шофера Сашку с машиной. Он привозит веселенькие вести: Перед поворотом на Б. Едем тише, на перебоях. Сашка ругает масло, бензин, магнетто. Зеркало души его — затылок — как будто начинает потеть, бойко играют скулы…. У поворота машина оседает с ворчаньем, Сашка слезает и начинает нырять под кожух. В промежутках я слышу, что в прошлый заезд забыли у казначея запасные части, и надо бы, вообще говоря, ремонт. Он кряхтит под машиной, лёжа на брюхе, стучит ключом и сопит. Я понимаю, что ему хочется в Б. Манит и меня в Б. Старикан — казначей обязательно заколет тельца, а котлеты прикажет Зоське вымочить в сливках и обвалять в грецком орехе. Я поглядел вокруг… Равнина-даль, с подымающимися синеющими лесами — к фронту. Дубы… Охватила тоска, предчувствие пляски смерти. И вдруг, на сиротливом кусту, пичужка — как будто спрашивает меня:. Вот тут до тоски захотелось уюта. С головой бы накрыться беличьим покрывалом — роскошью казначейской! Машина — ревучий вихрь, рвет и сверлит воздух. Падают за нами столбы, стреляет щебнем… Играют желваки за ушами у Сашки. Поет мотор скоростями, позвякивает срывно… воет железо в вихре…. Дети из лоскутков создают сказочные наряды. Какой силой волшебной нанесло их туда, трепаных и потертых, линючих детей экзотики, на старку пермяка-казначея? Меня крутило… Я слышал чужую речь — певучую речь и гортанный говор. Цирк ли то был заблудший, факир ли из Индии дотащился до городка, чтобы открывать будущее, разорвать заказанную завесу? О, эти улыбки ряженых обезьян, пощелкивающие пасти! Нет, не бред это был… Это бы-ло! Я и сейчас еще слышу запах человечьего стойла, едкого пота вочеловечившейся гориллы-пса, сладко томящий запах бананов и ванили… Тут нет ничего смешного. Да, гнусное стойло и… бананы! Не то поляки, не то… Итальянец, как будто, был… Да, сеньор Казилини… Еще бы без итальянца! Вечный город, сады Ватиканские, Капитолий и Колизей, форум Трояна и термы Каракаллы… пинии, арки и акведуки, холмы в колоннах, башня-замок св. Лазурные волны заплескали в меня из горячих, но сонных, в истоме, глаз, с голубоватыми переливами от белков. А знакомы ли вам тонкие струйки вагонных купе в экспрессах, где теряют свой эпидермис человечьи сливки? Дыхание элегантных женщин, смешанное с симфониями духов Парижа и Лондона, неуловимая эманация бриллиантов и глаз, мелодия слов изящных, слабый запах увядших роз, ананаса и шоколада? Подавал с потолка голос:. Пискляво-тонкий был его голосок, и полон был его дряблый рот фисташками, зеленоватой кашицей. Высокая, роскошная в бюсте, тонкая в талии, в бедрах широкая, суживающаяся книзу в иглу, стройная, черноглазая, медноволосая, с носом-пуговкой и обжигающим взглядом вороньих глаз хищных, с усиками и родинками, где нужно. А носик — пуговкой! Кто бы мог подумать, что в этой пуговке был конец запутанного клубка! Потом поймете… Знайте одно, что забавница-жизнь неизмеримо богаче самого буйного фантазера, знайте. Белая шея-столб, в золотисто-розовой пудре, в бархатно-нежных складках, в кораллах, обвитых жемчужным золотом, с крестиком в изумрудах — в вырезе черного шелка. Она ходила — играла, откидывая и свивая у ног черного шелка трен, в колесе-шляпе из султанского страуса, с ресницами и бровями, которые могут присниться только. Не могу передать игру этих слов щекотных, искрой пронизывающих нервы. Даже старикан-казначей захлебывался в истоме и хрипел мне в ухо:. Не кольца ли это ее смеются, сверкающая броня на пальцах? Было от нее знойно и влажно, как от нагретой палящим солнцем морской лагуны. В дымке туманной сновали передо мной лица. Смотрите сюда… Видите на руке царапину, этот шрам беловатый? Это она, играя моей рукой, шутливо провела перстнем… запятую! Черкнула, плотоядно стиснув мелкие зубки. А ее накрашенные губы, изогнутые негой! А переливающиеся, играющие складки шеи! Змея, питающаяся кровью… Романтика? Когда раньше слыхали вы столько прозваний гнусных, человечьих меток?! Подлых и страшных меток! Я знаю теперь, что есть человек, который подписывался — Убей! И подписывался с чудесным росчерком! Я видел людей с отметками: Змий-Змиевич, Гнус, Гнида, Плевок-Божий! Заявились вчера, сняли у меня антресоли на недельку. Представления будут делать, ка-ба-ли-сти-ку! Да где-то багаж застрял. Народец занятный, со всего света. А она кто же, медноволосая Аргентинка? У ней вороньи глаза, и зубки, как мелкий жемчуг… Аргентинка, а носик… пуговкой! Петухом ходит казначей, даже розовым маслом пахнет. Показывает гостям пермские меха, про сибирское золото, про уральские камни плетет нескладно. Хватает Аргентинку за золотые пальцы:. Накупим в Ирбите соболей-горностаев, ффу-ты, ну-ты! Все крутилось… День, и еще день — в чаду. Они не уходили, эта экзотика. От нее яснеют глаза и видят дали. Она приводит с собой глушь и сырь дубовых лесов и пущ, старые замки, охоты-пиры панов, девичьи руки-ленты, турьи чаши, зовы рогов далеких, костры в черных ночах, золотом шитые кунтуши, береты в самоцветных камнях и перьях… и музыку! Вон уж и музыканты сидят в углу… Представьте — те же, что в веселом саду, в пропыленных акациях! Колченогие, в рыжих фраках, с оттопыренными ушами, красными от натуги. Что же тут странного! Играют до визга весело. Черный страус летает под потолком, фалда казначейская хвостом вьется. Звякает Итальянец брелоками, кажет грязную рубаху из-под малинового жилета. Только Грек усом в стакане ловит. Опять зудят-томят скрипки — несут душу в простор нездешний. Вы знаете этот танец… в страсти которого пахнет тленом? Танец похоти истонченной, не желающей достижений. Танец все испытавшей плоти, которая жаждет смерти, как наслажденья! Танец совокупившихся змей на трупе! Да, это гнусный танец бессилия и… неутолимой страсти, истомный вопль оголтевшего человечьего стада самцов и самок…. Они плясали, умирали от наслаждения, эти змеи… Теперь я до яркости сознаю, что томило-мутило меня тогда, шептало моей душе: Но это томление покрывалось явью. Уже тогда я — знал! Знал — и орал вместе с лысиной казначейской:. Аргентинка слилась с Итальянцем… свились, как змеи, в истомном, погружающем в негу танго… безоглядно несущем к смерти. О, этот сладостный гной касаний! Порою мне становилось жутко — до тошноты, я закрывал искушающие глаза, пытался забыть настоящее, порывался пропасть куда-то… И… пропадал. И тогда — тогда плыла на меня в этих томящих звуках панорама…. Пахнет теплой лагуной, илом, апельсинной коркой. Подымаются небывающие пальмы в лианах, бананы-столбы с листьями в добрую лодку. Парная, душная от гниющих растений ночь. Душная Аргентина… Вереницы, вереницы людей нездешних. Это все хозяева стад тысячеголовых… От них навозом несет, степями. На пальцах — слепящие корунды, бриллианты, как чечевица. В красных галстухах — изумруды — змеиный глаз. Красной искрой вспыхивают сигары Гаваны. И тысячи, тысячи Аргентинок выкручиваются под молочными шарами, змеями обвивают губастых негров, прижимаются к брюхам скотохозяев, заглядываясь мутнеющими, истомными глазами на бриллианты, захлестывая шелковыми хвостами, заливая удушьем бананов и ванили….. Вот оно, обезьянье семя, плевок Божий! Больше, больше цветных стекляшек, лоскутьев пестрых, цветистой фальши пьянеющего мозга! Заткните глазеющие дырья трезвеннице святой, проклятой жизни! Смотрит она в меня кровавыми глазами! О, какие чарующие глаза — зеленоватых морских глубин! Сожри, распили костяною пилкой! С неба — голос! Ах, это сонный чревовещатель… Что за милюга-парень! Прямо — дядюшка водевильный. Я вижу горящие глаза Итальянца, крутящиеся волосатые пальцы… Ого, ревнует? Это очень занятно… Отелло в пестром жилете, с похабной панорамкой! А кто же она, из какой пьесы, какого репертуара? Кармен… Юлия… Дездемона… или, как это… еще мировая склока?.. Все вместе же, черт возьми! Бабий мираж тысячелетнего человечества, упершийся в… Аргентинку! О, ты напоминаешь Клеопатру, Юнону, Беатриче… даже Минерву! Она ничего не знает! Оставим наивность прошлого пустельгам-поэтам. Это они навязывали Пенелоп многоверных, ожидавших мужей годами… Это они болтали, что бывает любовь до смертного часу! Не понимали они толка в изумрудах и корундах, в ароматах бананов и ванили… Не знали они, младенцы, как чудесно воняет человечьим стойлом! Говорил, что красота ее всемогуща, что она могла бы совершить величайший подвиг… например — Юдифи! Если бы я был поэтом — написал бы о ней величайшую поэму! Я пью — чокаюсь с нею, с Греком, с сеньором Казилини. Ведь мы все братья, бьемся общей рукой за правду…. Что же тут настоящее? Эта лысина — настоящее, это из Перми. И это зеленое сукно… А эти, эти?! И опять голос — с неба:. И эти, запропавшие, золотые у казначея — подлинные, его, или… как? И Грек высыпает золотые! Почему же нет дожа венецианского? Что еще нужно, какого вина теперь, чтобы дож явился? Да где же суть? Почему Итальянец похож на пса, даже стучит зубами? Я вбирал в себя Аргентинку, ее атласно играющую шею, медные волосы и акульи зубки. Смеялась даже пермская лысина простака-болвана, у которого таяли золотые. Грек подслеповато мигал гладившей мою руку Аргентинке, тянул сонно:. Казилини передернул карту, но его поймал казначей и — странно — не рассердился! Только загреб все золото под себя, стукнул кулаком и сказал твердо, молодчина:. Да кто же они? А ты пей-плюй, не пужайся! Пей, главное дело… Мадам Кабайльеро, правильно? Так что же, наконец, это?! Здесь зачем, на красном полу, в паршивом городишке?! У вас бриллианты и золото! К черту бананы и Аргентину, все ложь! Она, прекрасная, щекотала мне шею теплой медью-шелком, шептала страстно:. Из ее морских глаз глядела на меня душная Аргентина, ночная тайна летающего огня, влекущая счастьем к смерти. Был это миг блаженства: Такой она мне явилась…. Великий Соблазн выбрал себе личину — Аргентинку! Она разняла меня по суставам, ядом меня поила, и… странно, я чувствовал в ней родное. Кровь ее рвалась к моей крови, и тогда… тогда я почувствовал в себе — зверя. Она могла бы вести меня за собою на что угодно! Она могла бы стянуть в себя все бесценные камни мира, к ногам повалить все царства! Сгноить и растлить живущего в мире Бога! Хотел бы я, чтобы это повторилось. Они вспучиваются в войне, в революции и… когда отравляет самка… Надо убить инстинкты, иначе все небо — к черту! Человеку надо уйти в пустыню и… вновь выйти! Ей ни-чего не жалко! Недавно нагадала она там где-то, и ловко мы погасили две батареи немцев и стерли три батальона стрелков-баварцев…. Как работали акульи зубки! Как рвал мясо зубами Итальянец, и чавкал салат-оливье подбодрившийся Грек! Как сердито бурлил розовый мед в стопках, смачно булькало в глотках! Как будто, гремят повозки?.. Казначей — мешком в кресло, посинел, налился… Иностранцы икру в рот вмазывают, как-шпатлюют… А я… Прорвались немцы? Через марево мне блеснуло. Острием долгим-долгим, вытянувшимся оттуда, где плясали в крови, пронзило сердце… Я уже рвал проклятую паутину, пытался схватить скользившую от меня тень тайны. Она была здесь — я знал. Я уже разорвал паутину, хватал ускользавшую от меня определенность… Казначей окатил голову из графина, графин — в окно. Я впивался глазами в Аргентинку, вытягивал из нее тайну… Я поймал-таки заметавшийся мышью взгляд и крикнул этим, уж слишком спокойным комедиантам:. Это был для них, очевидно, привычный окрик. Они поднялись с сознанием важности порученного им дела, как бы с сожалением к моей неосведомленности. У них были чудесные документы, с печатями всякого сорта, даже из легкоплавкого металла по холстинке: У них было самое изысканное куррикулюм-витэ, у этой человечьей пены или… сути? Это были герои, мученики, подвижники… Они отдавали себя за… родину! Ну да, самый подлинный Итальянец, до грязных ногтей, в которых есть еще и теперь следы макарон с помидорами, пожиравшихся им в Неаполе, в самом настоящем Неаполе, на скате Монте Кальварио, где известная Виа Рома. Весь Неаполь у него в жилетном кармашке, на цепочке, где похабная панорамка. Вы понимаете, что я думаю? А этот профиль высокой крови! А это звучное имя: Вы понимаете, что я думаю?! Он острил, как уличный мошенник, собирающий болтунов-зевак. И… он пугал меня, этот тугоносый итальянец неведомой крови, гражданин всего мира. Потомок Брута, Нерона, Пилата, Цезаря?.. Гарибальди, быть может, его же корня? Ветвисто человеческое древо… ох, ветвисто! Он смотрел помутневшими глазами, уставшими от тысячелетий мировой жизни. И галстух его устал, и жучок в галстухе…. Чревовещатель и рахат-лукумщик для фронта. Ну, поставщик сладкого товара… Еще яснее?! Она была первосортного мяса, дочь Руси, натянувшая душную кожу Аргентинки. Она — великая гадалка-артистка — между прочим. Она дарит людям счастье. Он принялся подтягивать брюки, утончил голос и даже, чудак, засыкал. Он метался по комнатам, плевался на ошалевших чиновников, погружавших на подводу связки бумаг и ящики, звонил в онемевший телефон…. В городе ни одной машины: Городишка жужжит, как разбитый улей. Это уже не марево… Это подлинный пенный вал кровавого прибоя, и мы — на нем. Все вместе — куда-то к черту! Ревут и свистят радостные мальчишки: Воют и причитают сорванные с уклада бабы, спасающие свое племя в тряпках. При мне чемодан с миллионами! Не могу же я довериться подводе! А мне… мне было странно покойно, безразлично. Не хочу никаких валов и скатов…. Не все ли равно, где видеть рожи! Стать гражданином хоть Ямайки, или уйти к Маори… Можно и там найти Тулу. Все — только призрак. Всюду есть тихие пичуги, и везде они спрашивают с укором: Удушьем стала для меня человечья осклизь — плевок Божий! Где-то еще остались чистые плотички… Что толку! Придет череда — разбухнут, натянут акулью шкуру, вправят в хайло костяную пилку и выправят — для хода — первосортную броню, с печатями — где нужно. Все — подлый призрак, все переливается в бред-правду…. Она — в хрестоматиях и на устах поэтов! Какие же мы с тобой поэты? Родина… это — отдача жизни. Родина… это любовь до смерти! Я пьян, но чувствую долг… миллионы надо спасать, для родины! Кто из нас знает это?! Что есть родина, казначей? Аргентина в Туле, Бостон в Минске, Неаполь в Гвадалквивире, а Кальвадос… в Самаре! Милорды, а вы что же не в дорогу?! Они даже не дремали. Если это торговцы самым ходким товаром… кровью?! Мне теперь все равно. Для меня как бы не существовало сути. Не калейдоскоп ли все это, арабески из пустяков стеклянных? Он слушал, навострив ухо. Она впивалась в меня позеленевшими, решительными глазами. Я выдержал этот властный натиск, в котором была и отдающая себя страсть-ласка, и угроза… смертью. Я впивался в эти глаза зеленоватой воды… Они не моргнули, не загорелись, не погасли. Грек дремал над телячьей ногой. Не бред ли это? Я видел по испугу казначея: Она смеялась акульими зубами! Смехом акульих зубов и злобой в глазах — убила. Я не ошибся тогда. Я же видел, как она выла и извивалась под петлей, как болтался ее шелковый хвост акулий, хвост в клочьях! Да, сомнение меня укусило. И все же — я знал, кто это. В это время взрывались мосты на тылах нашего фронта. Во мне взметнулось два чувства: Столкнулись с такою силой, что я обратился в нуль. Я лопнул, сложился, как шапокляк с удара. Он был положительно великолепен. То его вскидывало на гребень, и он закипал пеной: То проваливался в пучину: Он даже облачился в мундир со шпагой, нацепил ордена и то и дело высовывался в окошко, словно ожидал невесту. Шум в городке затихал. Но казначей не терял надежды: Казначей поперхнулся, присел и прикрыл лысину салфеткой. Все перевернулось вверх ногами. Сейчас наплюют нам в глаза…. Подкатил Сашка под окна, завыл сиреной. Круглая морда — свекла, фуражка на затылке, на груди бутоньерка с жасмином… Не шофер — шафер! Теперь — торопиться надо! Полетели возки в канаву. Коровьи хвосты, и визг, и ругань, и пыль такая — пожар! Несокрушим затылок, моя опора — успокоение, недвижны скулы: Казначей о бочок бьется, разинув рот: Задохся, козырек натягивает, взмолился:. Вон оно, стадо пасется, не зная ни тех, ни этих. Мчится на нас придорожная береза… Прощай!.. Прощай, старик… Зажимает уши в ужасном реве…. Расстроился с опозданья — в квартире у казначея запасный бидон оставил! Словно ударил в сердце. Больше двадцати верст покрыли, а бензину и на десять не будет, без подъемов…. Штабные на станции говорили: Наши, будто, агенты были…. Для меня все теперь было безразлично. Мне открывалась тайна… Помогать жизни?.. Я теперь достаточно подготовлен, чтобы не творить иллюзий… А этот лысый…. Угол глухой, в стороне от большого тракта, леса. А не все ли равно! Длится, длится кошмар проклятый… ставит все новые декорации. Сосны мачтовые, под небо, красавицы. Сквозит коридорами палевый полумрак. Сойти с машины и идти, идти, пока сил хватит. Идти, не думая, забыть все. Лечь и уснуть в живом храме, под стуки дятлов, прислужников красноштанных, в траурных мантиях, под тихие золотые ленты солнца. Пахнет ладаном теплым, под сводом дремотно гудит орган, колокола чуть слышны… Зачем я не был здесь раньше! Прощайте, старые сосны… прощайте! Если бы там остаться! Тишина усыпляющими глазами ворожила моей душе, и тогда, тогда только почувствовал я до боли, что устал я смертельно, что я — не я. Стоят дремотно-розовые колонны, а под ними густой-густой мох, бархатные зеленые подушки. Я жадно смотрел на них… Вот где тишину-то слышно! Привелось напоследок такую красоту увидеть… Всю жизнь о лесе таком мечтал, и всю жизнь чужие деньги считал…. Мчит машина — не разобрать! Эх, спросить бы… Время не ждет, летим. Втягивает глубина — тайна…. Поперек дороги канава, свежая перекопка. Ведь они с немцами, и это ихний полковник! Мы в плену… Конец, ясно. Он растрогал меня, чудак. Он взирал на меня с надеждой, что я укажу выход. А мне… мне стало странно легко, знакомо: Ну да, я, прежний, остался, конечно, там, под этими бревнами, где плясали в крови и рёве. Что-то со мной творится, не понимаю…. Ты человек находчивый, я в тебя всегда верил…. Его уверенный тон подействовал. Я совладал с собой и почувствовал себя в жизни. Все это — жизнь и суть. И какие тут, к черту, тайны! Все очень просто и гнусно, друг! Какая тут, к черту, тайна? А полумесяц… такой-то веселый серп! Просто — игра ума! Охрана Лесов, Окружное Лесничество… или даже хоть бы и — Осел Лысый?! Что мы теперь теряем?! Только уж не мчит Сашка, а крутится. Дорогу будто нарочно коверкали: Сашка ворчит — потеет его затылок. Останавливает машину… Поперек дороги натянута веревка, а на ней… простыня с клеймами: Смотрит на меня Сашка, играет скулами: Но теперь это было ясно, и казначей крикнул весело:. Значит, не успели эвакуировать и дают знать, чтобы не стреляли. Эх, лучше бы красный крест! Впереди лес раздался, и я вижу: И тишина, сон… Прямо — волшебный замок. Смотрю и не понимаю. А казначей теребит меня за руку, не в себе:. А я близорук, не вижу… но по голосу казначея понял, что что-то странное… Слышу — читает Сашка:. Повернул свою морду и глядит стеклянно… Да что такое? Стоят часовые — камни. Прямо — волшебный замок. Я крикнул Сашке — вперед! Нащупываю наган, на случай… Черт!. Матово-бледное лицо, черная борода-красавица, нос орлиный, запавшие, острые, огневые глаза-сверла. Страшно худое лицо — воск тонкий. Высокие сапоги, офицерские штаны, боевая кожаная куртка с полковничьими погонами, и по груди — высокие боевые ордена. Взгляд такой, что связывает волю и может приказать все, до смерти. На голове полковника был… медный тазик! Подвязан ремешком у подбородка. В руке — наган! И этот наган двигался, нащупывал нас черным, неотвратимым зраком. А наган все нащупывал… Поискал — и медленно, нехотя, опустился. Раздумчиво как-то опустился, словно подумал: Острый, бешеный взгляд полковника связал мысли. Как сквозь сон, видел я ужас на лице казначея. Он весь словно сложился, сморщился, мутным глазом высматривая из-за чемодана, и отмахивался: Досиня бритая голова, узкий, заросший лобик мартышки. Он впивается в нас мышьими глазками, водит носом, крысенок, нюхает воздух, преданный раб, готовый на все. И тишина, тишина… Только дятел стучит-стучит да тяжело сопит казначей…. И вот, с наганом у шва, с вытянутой левой рукой, идет полковник к машине. Лицо — тревожно-восторженное, как бы озаренное открывшеюся нежданно мыслью. В глазах — радостная тайна, своя тайна. И отрывисто, через зубы:. Мы почти спасены… зависит от солидарности! Имейте это в виду! Его пристальный, липкий взгляд усыплял, связывал мою волю: Писарек вытянулся и зачеркал по папке. Далеко, конечно, не все. По телу пробежало мурашками, и сознание полной безвыходности связало остатки воли. Я вас спрашиваю, сношения установлены, черт возьми?!. Но сказать было нужно. Взгляд полковника требовал и грозил. Усилием воли я прорвал липкую сетку оцепенения, привстал и, руку под козырек, отрапортовал первое что попало:. С луны поданы знаки, и…. Это должно ободрить… Перелом уже наступил! Влияния слабеют с утра, и уже вчера свет был ярче! Им не удалось окончательно погасить её! Она оживает и дает знать… Они таки напор-ролись! Сейчас же должны обратно, но нам нужен бензин. Я, как будто, попал в колею его больной мысли. Всего я не понимал, но главное было ясно: Как, и Марс также?!. Да говорите же, не тяните!.. Безумие заражает, и я поддался ему безвольно. Во мне бешено бился смех, смех над самим собой, над этой проклятой жизнью, которую называют сутью. Мне хотелось прорвать эту грязную оболочку ее, в которой томился я, за которой мне мог открыться — и открывался уже намеком — новый, чудесный мир сказок и сновидений, пусть хоть из пустяков стеклянных. Вы, очевидно, чудеснейший астроном. Кометы прошли, я имел случай их наблюдать: Италия, Греция, Аргентина… Возможно, что они оказали на Марс влияние…. Все дело — в луне! Жизнь жива лишь ее тихим светом! Значение Марса совершенно ничтожно, нуль! Или вы, несчастный, не знаете, кто сейчас делает эти опыты?! Враги жизни и человечества! Они поставили аппарат… аппарат крови!!.. Он высверливал меня взглядом, подавлял бешенством. Мы спешим продолжать исследования луны… по вашей системе…. Стоя вполоборота, он быстро поправил в нагане и скомандовал часовым:. Часовые — у одного оказалась палка вместо ружья — сейчас же ворота настежь. Сашка продвинул медленно, косясь на наган полковника. Наконец, за нами раздался командный окрик:. Огромный двор-луг, приятный глазу ковер зеленый. За ним, под стенами, каменные службы, белые, с черными пятнами затворов, с гнездами аистов на коньке. Высокий, в три яруса, с бельведером, дом-замок, с круглыми башнями на углах. Дом этот выходил глаголем: В колоннах — ступени, из мелового камня, широкие, как в соборах. Все было крашено в удручающе желтый цвет, и в этих желтых стенах — огромные, словно двери, окна в черных, траурных, переплетах. За чугунной решеткой — заглохший вековой парк: На середине луга-двора — исполинский дуб, с облупившимся, когда-то пестрым, Распятием и чугунной скамьей вокруг. На широких ступенях, между колоннами, кучка сизоголовых, в халатах, хлесталась картами и галдела. Один стоял на коленях, глядел в ведерко и часто-часто крестился: По всему лугу валялись скореженные железные койки, вспоротые сенники-матрасы и одеяла в клочьях. Опустив головы, блуждали люди в халатах. На скамье, под дубом, стояли иконки с банками от консервов, и какой-то высокий и тощий, голова редькой, окрутившись газетами, переступал с ноги на ногу и отпевал кого-то…. Из выбитых окон дома совались головы, желтые пятна лиц. Казначей… Казалось, что он уснул. Но он все так же сидел с своим чемоданом, как сполз, и пытался что-то сказать, высматривая полковника. Я разобрал одно слово: На самом карнизе, двое, в халатах и жестянках на голове, держались за телефонную проволоку и орали хрипло, наперебой:. К самому краю, не боясь сорваться, подошел худой, бледный юноша, в черном халате и тазике, как у полковника. Свесил ноги, уселся и закурил. У меня захватило дух: Но тот спокойно покуривал, а полковник метался, размахивая наганом:. Провода подняты еще на пятнадцать, площадь защиты расширена. Идея в основе верна, но лучше бы шелковые…. Поручик сел, упершись босыми ногами в желоб, и стал курить. Сидоров и Музыкант вытягивали один у другого простыню и гремели по крыше. Сейчас же командировать Музыканта, от моего имени! Написать от моего имени Главному Интенданту, подлецу! Дать им, наконец, взятку!! Дело идет о спасении России, человечества, а они высчитывают гроши! Моя система абсолютно верна! Это гениальнейшее открытие, и вот результат! Казначей выставил голову и пытался что-то сказать. Но я разобрал опять только одно слово: Очевидно, с ним было плохо. Сашка сидел копной, и его тупо-стеклянный глаз пучился, силясь постичь — в чем дело? Я… я не пытался постичь. Я уже все постиг. Пусть затопит ее сверкающий мир сумасшедшей сказки! Он творился во мне, этот чудесный мир, втягивал и манил в себя. Меня начинало захлестывать, мне начинало казаться, что там, на крыше, делают что-то важное. Тревожно-деловой тон полковника путал мысли:. Они пользуются магнитными возмущениями, чтобы сбить нас с толку… Не выгорит! Неужели вы там не замечали! Это произведет полнейший переворот в психологии и гистологии нервных центров! Отвезете в Пулково и сейчас же опубликуете от моего имени! Дело не в Нобелевской премии, понятно… Перед этим бледнеет все! Я, полковник Николай Бабукин, нашел спасение человечеству! Ему грозило превратиться в зверей… Хуже! Оно должно было пожрать себя! Но с этим надо спешить… Меня искушала мысль: Я не мог уехать, не узнав, что же произошло здесь. Я хорошо знал, что могло бы случиться с ними при встрече с первым кавалерийским отрядом. Я не мог покинуть полковника и этих сизоголовых: В этом хаосе перевернутой жизни притуплялась тревога. Перед желтым домом, за этими монастырскими стенами, гасла мысль, что где-то здесь бродят немцы и все еще где-то идет война. Все это было давно-давно. А здесь — лес волшебный, сверкающий мир сумасшедшей сказки…. Вы должны все узнать и получить инструкции. Не перебивайте же мои мысли! Вы еще не знаете всей гнусности, на какую способен человек, потерявший душу! Я один, один я борюсь за всех и принимаю страдания! Так вот… Они поставили дьявольской силы двигатель, радиодвигатель, работающий кровью! Кровью — это последнее слово их техники, их науки. Вы увидите чертежи… Два гигантских стальных цилиндра, две страшных башни — наполненные кровью! Кровь накачивают в них под страшным давлением! Свежую, горячую кровь, в которой еще плавают темные мысли и чувства… жгучие, человечьи, чувства! Не человеческие, а человечьи! Эту кровь они насыщают радием… понимаете, этой звериной силой, в которой сплотилась, слеглась от мириадов веков вся земнородная сила, духу враждебная! Но еще остается спасение: Друг поэтов — душ чутких! Когда месяц в небе, я ему тихо-тихо шепчу: Но последние дни они усилили опыты, и луна стала блекнуть! Они стали ее вы-са-сывать!! Нам грозило превратиться в машины, в покорнейшее орудие их воли! Во имя высокого назначения человека, во имя Бога, в человеке живущего, я взял на себя этот тяжкий подвиг. Свыше мне предуказано — спасти мир! Я взял этот крест, на котором, начертано: Крови у них довольно, но они… га! Взгляд полковника вливался в мой мозг и связывал мысли. Наплывало оцепенение, и гасла воля. Я хватался за слово — бензин! Это был, как будто, устой в водовороте спутанных мыслей. И я крикнул, словно боялся пропасть, истаять:. Весь бензин приказал я вылить в канаву! Его нет ни капли. Странно — меня это нисколько не удручило. Но казначей завозился и крепко сдавил мне ногу. Только теперь и здесь идея моя в движении и творит! Им совсем не до этого, не до фронтов! Фронт — для отвода глаз! Им нужно порабощенье духа! Я знаю их со-ци-альные вертушки! Законопатить душу и ездить на рабьих спинах! Теперь они сбиты с толку! Их аппарат опытов стал шалить! Они все ищут мою контрсистему, но… это не-уло-вимо! Они всюду имели шпионов! Происками меня сняли с фронта и посадили в этот дом сумасшедших, где обманно томилось много невинных жертв, не желавших звериной жизни. Я посылал доклады — шпион перехватывал их. Я пытался покончить с собой — негодяй грозил запереть меня в изолятор! А мне требовался пустяк… щиты! У меня был один только щит — моя простыня!.. Я мог только спасти себя… И вот… они таки напо-ролись!.. У меня рябило в глазах от напряженного взгляда полковника. Его неподвижные, расширенные зрачки, в матово-жирном блеске кровянистых выкаченных белков, связывали мысли, усыпляли. Когда я открыл им тайну грозящей гибели — их охватил ужас! Он не вынес этого ужаса и перерезал жестянкой горло… Но будем смотреть спокойно… подвиг требует жертв! У негодяя хватало и на любовные мерзости! Кто бы мог думать, что милая Аничка… Теперь все они обезврежены и изолированы вполне. Сашка, кажется, не совсем понял, что дело идет о нем. Но он был в возбуждении: И эти… слишком мясные зубы… Да, так вот… И вот результат! Всего только сутки — и влияния ослабели! Как у вас там, поручик? Ну, это скоро пройдет. Вчера прислали отравленный хлеб, но я захватил агента-подводчика. Сегодня уже не везут хлеба! Сколько было вчера и сегодня на перекличке? Впрочем, это все частности…. Да что же, наконец, творится? И что это за разгром весь этот, и что такое эти борющиеся с призраками люди? А может быть, это вовсе и не разгром? Безумный полковник говорит такие слова, каких не слыхал я давно, не слыхал ни от одного человека на фронте:. Столкнулись светлые тени будущего и теперешние скелеты… И вот, облечение новой плотью идет кроваво… Им нужна только плоть! Я… я дам новую душу — тихим, небесным, светом…. Почему же я должен признать полковника безумным? Он ведет облечение новою плотью, рвет старую плоть, и его душа истекает болью. Разве это — не суть? Начинало казаться мне — и было! Прорывается новорожденная мысль, рвет и ломает устоявшиеся пути привычного…. Истукан этот, ваш шофер… вы уверены в нем? Скулы и румяная морда… морда! У них все — в морде! И тот негодяй, Гальске… проклятые розовые щеки! Я их распознаю чудесно. Вы поглядите — мои! Говорить с полковником было бесполезно. У меня было другое в мыслях, я обдумывал один план… Но, спутанный призывом Сашки и казначея, я опять попытался:. Я чуть не расхохотался. Человечество… и — керосин! Пока… вы необходимы мне здесь. Концентрируя силы, мы будем бить отсюда по периферии! Они не хотят снять подлый микрофон! Он смотрел в ужасе на полковника, с разинутым ртом и вывороченными глазами. Он даже поднял фуражку, обнажив мокрую лысину, и беспомощно акал, как младенец, шевеля языком. Куда девалась чудесная его бойкость, на крашеном, верном, полу, с одуряющей Аргентинкой! Чего ж вы молчали, друг?! Полковник схватился за чемодан, но… казначей ухватился крепко. Это далось ему очень трудно. Но, должно быть, его измученное лицо, с натеками под глазами, пришлось по душе полковнику: Полковник выпустил чемодан и сказал приятно:. Это как раз мне и нужно! Теперь карьера вам обеспечена… похоже, вы карьерист? У меня гениальный план… Руководящие указания получите вы от… Прохорова и завтра же подадите доклад в комиссию капитана Корина. Вы представляете физиономию казначея! Его посиневшее от волнения, страха и усилий лицо — он едва волочил чемодан — сплошь покрыло крупными каплями, словно его хватили из брандсбоя, он затрепыхался на месте, как подбитый, и потащился за нами, не издав ни звука. К машине — стражу! Сашка сделал губами — ф-фу! Я чувствовал, что все дело во мне, что я должен собрать всю волю и отыскать выход, выход — во что? В то, во что я уже не верил?. И все же, я прикидывал, как овладеть полковником. Этот гигант с наганом был не по силам мне одному, но надежда на Сашку была слаба, а казначей едва стоял на ногах. К тому же я все более убеждаюсь, что это дурная привычка — есть каждый день… Я уже другой день не ем — и чувствую себя превосходно. А дано знать в Севастополь и… Владивосток? Он почти бежал на своих длинных ногах, верткий, упругий силач-спортсмен, увлекая движением. А, все равно… Жизнь давно стала на голову, и никто не мешает. Сейчас нас захватят немцы, свяжут полковника, нас… Ведь и нас коснулось разгулявшееся безумие… Почему же — безумие? Мы прошли за полковником в тихий парк, за чугунную бурую решетку. Шутник художник показал таки силу человечью! Голый человек в дебрях порол брюхо кабану, давил за язык медведя, катался по земле с рысью, в обнимку плясал с волками… Чудесной силы была свитая из зверей решетка! А Гудёнку взяли из водоёма? Что ж вы, настой из Гудёнки будете лопать? Ослы не поймут того, что если один идиот отравленный вваливается в бассейн, то они все отравятся, если не вынуть вовремя! Два неприятных случая… Но что все это в сравнении с тем, что могло случиться!.. Я слышал его болтовню, но слова не доходили до недр. Я не мог отвести глаз от точки, в которую обратилась, к которой теперь свелась для меня вся жизнь: Подштанники сползли, и болтались тесемки. Голова застряла в кусту, у корня, под накрывшими полами халата. Казалось, что кто-то, шутя, полез за птичьим гнездом и для общей потехи стал в кусту на голову, болтая пятками. Но пятки были недвижны, мертвы. То был знак поставленной на голову жизни. И очень удачный знак! Желал бы я вам попробовать!.. Из верхнего этажа высматривало остренькое лицо, похожее на хорька, дразнилось, высовывая язык. Все неспособное к жизни нового духа — отвеется… Останутся совершенные, которые пойдут… до конца! Начитался этого Апокалипсиса и… извращает мою систему… Придется положить из нагана…. Полковник рванулся, обжег глазами… и я услыхал режущий холодком, подкрадывающийся голосок за кустами:. От этого мертвого голоска и равнодушной брани веяло жутким до тошноты: К нам подбирался тропкой коротконогий, большеголовый, с водяночным лицом-волдырем и выкатившимися пустыми глазами. Он приседал, кривлялся, сыпал мелко похабной бранью, а глаза были неподвижны, как выпуклые стекляшки. Подкрадывался к нам с бритвой, с жестом привычного парикмахера. Я отступил перед этим мертвым лицом в усмешке, перед слепою смертью. Волдырь ткнулся об эту стену, подался, его синие губы раздвинулись в улыбку, в улыбку черепа, и… он присел, вытянув ногу назад, делая как бы реверанс. Он произнес это очень значительно, как Великий Жрец, Понтифекс Максимус, поклонился галантно, как парикмахер, и, стыдливо запахивая полы халата, задом ушел в кусты. Солдат глядел исподлобья, тупо, суясь руками. Он бесцельно совал руками, вихлялся, как резиновый прут, и жевал пустым ртом: Он смотрел на полковника, словно побитая собака. Испорченная машинка требовала себе хлеба! Кто, или что наложило печать гориллы на этом последнем звене природы? Где они, величавые мудрецы, вдохновенные творцы мысли? В какой страшной пучине бредут они, в чаще путей звериных! В кошмаре, меня кружившем, постигнул я терявшейся мыслью, как страшно и одиноко быть драгоценности человеческой, вдохновенным творцам божественной мысли. В пустынях бродят они, над безднами, не охраняемые ничем. Тысячи тысяч звериных лап, тысячи тысяч пастей стучат зубами… Как же нужно хранить, стальными стенами оберегать чудесные единицы человечьего стада, прорывающие звериную кожу, свершающие облечение плотью новой! Пустыню, бездну они призывают: Смотрел на меня исподлобья, пугливо-злым взглядом идиота…. Прохоров, отведи назад этого красномордого! Вы в нем уверены? Зубы слишком белы, мясные…. У них, у этих, что работают кровью, мало добрых парней?! Добрые парни, с мясными зубами и красными мордами! Тебе говорят — десять шагов назад!.. Влияния еще не убиты… Этот Васильев, который всех распугал, немножко, конечно, тово… понимаете? Но я знаю, что он единодушно со мной отыскивает виновных… тех мерзавцев, которым нужно… которые дерзают убить живую человеческую душу! Математиков путают с психологами! А мы, психологи… А полномочия ваши?.. Мы вышли во двор, сопровождаемые полковником и солдатом, и подошли за Прохоровым к длинному каменному сараю, сплошь завешанному простынями на веревках. Полковника охватило сильнейшее беспокойство: Здесь был очень опасный пункт: Прохоров отворил сарай, полный доверху всякого хлама: Потом, закрестившись, с усилием поднял дубовое творило подполья и отскочил в испуге. Еще острее пахнуло на нас гнилью. Я потянулся с порога — заглянуть в люк, увидал, что он затянут холстиной, как пчелы в улье, и сейчас же меня рвануло назад. Полковник дернул меня за френч. Слышите этот ужасающий запах гниющей крови?!! Остатки проклятых опытов… Проклятые продолжают даже в яме! Прижимая платок к губам и ноздрям, он ворочал глазами в ужасе, нырял наганом то к подвальному люку, то в нас… Лицо его взмокло и посерело. Подвал мучил его и все же тянул к себе. Хотят читать мои мысли! Знайте, гады… я, я подымаю человечество, а вы хотите его приплюснуть, убить душу живую? Смотрите, как оно дышит, дышит… яйцо гадючье…. Из глубины подвала тянулись тяжелые вздохи, шорохи… Это было безумие… Оно выползало оттуда в тяжком запахе человечьей гнили, в хрипе и вздохах, в заглушённом вое, в выкриках-писках, в воплях… Оно выползало, ширилось, выдавливало собою набитую холстину, начинало владеть и мною… Мысли мои мешались… То мне казалось, что в удушливой тьме подвала, в грязи, свалены в кучу, скручены так называемые здравые люди — доктор, сестры, солдаты… Здесь, наверху, безумие! И это безумие разгуливает с наганом! Но мгновениями я терялся: Ужас полковника, захвативший меня безвольно. Ужас людей, творящих земное дело, творящих кровью… Они, сидящие там, в затхлой грязи и гнили, люди звериного лика, они убивают живую душу, рожденную тихим, небесным, светом… хватают и душат проблеск души свободной, давят ее человечьим мясом, топят в человечьей крови…. У нас затекли ноги…. Кошмар… Они, знавшие, что такое полковник, которого они запирали в изолятор, они взывали к его силе мысли! Взывали от сердца, от всей души… Это был бред, кошмар…. Полковник слушал, как чудесную музыку. Губили-загубили… Принимаю спасение-крещение через вас! Фельдшер Коровкин заболел здесь!. У вас огромное сердце… я вас так чувствую!.. Из моих теперь рук не вырвешься!.. Я вырвался из его клещей и увидел направленный на меня наган. Его кровяные, бешеные глаза снова меня сковали. Помню зеленое лицо Сашки… казначея, сидевшего на своем чемодане, привалившегося лысой головой к стенке…. Видавший на фронте смерть, с ней игравший, я оказался таким бессильным перед полковником…. Им, давать, чистый, хлеб!!. А скольких они уже отравили! Они вливали в хлеб токи! Последнюю доставку я приказал свалить в отхожее место, а несчастные растаскали все! Мы прошли в дом в строгом порядке, как арестованные: Я шел и настойчиво говорил себе: Я не думал о немцах: В ушах звенели и выли голоса преисподней. Я утратил способность соображать. Являлась дерзкая мысль и гасла. Даже и головы не поднял. Извольте кончать сегодня же! Единственно правая рука… Сюда! Всюду были следы разгрома: В верхней палате три огромных окна были завешаны простынями, и человек в розовой рубашке, с волосатыми ногами гориллы, старался завесить последнее. Очевидно, выполнял приказ о защите. У него не клеилось дело: Щелей чтобы не было! Он не хотел отдать своей ножки, и на подоконнике началась борьба. Задребезжала рама… К счастью, она была заперта. Солдат с винтовкой безучастно смотрел на возню. Разом мы схватили полковника за ноги, стащили и навалились. Простыней мы спутали ему ноги, связали руки ремнем и положили на койку. Он был без чувств. Ввалившиеся глаза были закрыты, на побелевших губах пузырилась пена, тяжело хрипело в груди…. Он вытянулся у стенки. Его губы дрожали, и серое лицо-кулачок, лицо мартышки, выразило безумный ужас. Казначей трясся на чемодане, закрыв руками лицо. Во мне кипело, как когда-то бывало там. Я готов был его ударить. Что надо… Я не знал, что надо… Что, в самом деле, надо? Смотрел на меня Сашка с винтовкой…. Я готов был размозжить ему башку, деревяшке! Голоногий солдат забился под койку, в угол. Я услыхал хрип полковника. Он пришел в себя и глядел мутным, отыскивающим взглядом. Я смотрел на него… Нас связывало великой болью. Эту боль носил я в себе, чувствовал в нем, в этом скрученном теле, в мутневших глазах и тяжелом хрипе. Я уже не мог удержать эту боль в себе. Я ее должен выкинуть… С нею жить невозможно, или что-то должно сломаться. Я с тоскою и жалостью смотрел на его осунувшееся лицо — лицо аскета… Безумный… Здравый… Что же значит это почетное слово, это гордое слово — здравый?! Сломалось что-то в полковнике, сошло с накатанной подлой колеи… и бродит, и ищет новой… с болью великой ищет, разрывая привычное… Я тоже хочу искать…. Он все так же стоял у стенки, навытяжке, словно его поставили на часы. Мне его стало жалко. Я ласково поманил его и приказал состоять при мне адъютантом. Но что же дальше? Да и зачем нужно — дальше? Под его ясной лысиной мозг был крутой и крепкий, без этих тонких извилин, которые легко рвутся. Он прихватил чемодан и покорно пошел за мною. Он, упорный в своем, послал меня: А теперь — Сименс-Гальске с подручными! Они хватались за головы, смотря на разгром, приходили в себя и опять закатывали истерики. Истомленные, пошатывающиеся санитары растерянно оглядывали двор-луг, не зная, за что приняться. По-бабьи причитал-плакал крепыш повар:. Крепче всех оказался доктор. Его тугие, тронутые сизой щетинкой щеки, даже не потеряли румянца-глянца. Его маленькая круглая головка бойко повертывалась туда и сюда, оглядывая разгром, и когда оглядела, ловко сложились губы, и он только свистнул:. По его лицу пробежало тучкой и сейчас же сплыло. Он побрился — у него нашлась запасная бритва — помылся, глотнул спирту, привел в чувство сестер, прикрикнул на санитаров и велел собирать больных. Никто и не виноват! Этих было у нас… двести тридцать. Мы сидели на чугунной скамье, под дубом. Смотрело на нас облупившееся Распятие. Смотрело и на разгром, с нами. Вот она, жизнь, ставшая вверх ногами! Так мы сидели на чугунной скамье, под дубом. Смотрело на нас облупившееся Распятие с отвалившейся нижней губой из алебастра. Только теперь бросилось мне в глаза, что Его рот разинут, погасли облупившиеся глаза, ослепли, и Он страшно, немо кричит — от боли…. Смеялись от солнца радужные стекла, века видавшие. Бледные сестры что-то налаживали, бродили. Санитары собирали осколки жизни, разыскивали больных. Неподалеку от нас сидел на траве толстяк фельдшер, торопливо рвал лопухи и разговаривал сам с собой:. Я верю в отбор. Это был редкостный образец здравого человека, с удивительно чистыми глазами, с румянцем в меру, с гребеночкой в боковом кармашке. Это был вполне здравый, с крепкими белыми зубами, как у Сашки. Были даже и скульца, как у Сашки. Тот стоял у машины и закусывал из казначейской корзины. Казначей куда-то пропал, странно: Доктор осведомился, как и что, когда и откуда прибыли, записал в книжечку — на случай, узнал про наши запасы и сказал удовлетворенно:. Если раньше не потревожат, закусим, вывесим белый флаг с красным крестом и скажем вежливо: Потом… Я плохо помню подробности. Ну, полковника развязали, вспрыснули морфию, и он скоро уснул. Его оставили там, в верхней палате, в боковом флигеле. Я остался с ним ночевать… Много думал…. Я сидел у окна, слушал голоса ночи. Далекие, редко, глухо, били орудия. Рядом — хрипло дышал полковник. Какие кошмары пришли к нему? Стоит ли мучиться, и во имя чего, кого? Слишком много знаю, видел и пережил… Хороша парковая решетка… художник понимал дело! Вон на дубу — Распятый, облупился, рот потерял от крика… Нет, не буду и не хочу с ними… Прав доктор: Страшно же, черт возьми, горилле давать хрупкую, человеческую, душу! Тогда, наконец, смело и гордо назовет себя человек — гориллой!.. В лунном свете, залившем двор и белые стены, грезились мне волнующиеся тени, тени… Что за тени? Там и там скользили они неслышно. Несчастные ли, в которых жила когда-то человеческая душа, хрупкая, слабенькая душа, смятая оболочкой зверя? Или это призраки чистых людей тихого света, еще не родившихся на земле?.. Не являюсь ли я счастливым свидетелем тайны тайн? Быть может, то зачинались в ночи неясными очертаниями теней скользящих прекрасные люди будущего?.. Я слышу тонкий; трусливый вой и яростное ворчанье… Нет, не грядущее обновленье это. Это они, бродящие по ночной пустыне. Я слышу и храп, и соп. Это казначей спит — не грезит. На его гладкой лысине ясно играет месяц. И Сашка славно храпит, рядом с полковником, пожелав ему снов приятных. Я сидел у окна и слушал. Сидел и грезил… Полный месяц подымался выше, стерег землю. На заре, только-только стало подыматься солнце, услыхал я впросонках резкий сигнал трубой. Я вскочил и глянул за занавеску. И тут, наконец, поверил, что передо мной самая настоящая суть, как казначейская лысина. Впереди — мальчик, в серебряной каске, со свежим лицом, как румяное яблочко. Он взмахнул серебряной саблей к полотнищу над воротами и закричал кому-то:. Я спрашиваю, что это?!. И показал саблей к полотнищу на воротах. Солнце играло красным, ранним, огнем на серебре и меди, на тяжелых, взмокших конях, на ремнях, на ружьях, на тугих ляжках, на шпорах, на сапогах… На нижней плите крыльца стоял доктор, в накинутой шинели, с полотенцем на палке, и говорил своим голосом, очень четко:. И знаете, как отозвались на это люди в железе, сукне и коже, на крепких рыжих конях, на медных конях, всё круглоголовые свежие крепыши в касках? Они хохотали… хохотали, как сумасшедшие… С ними хохотал бор, потерявший тайну, хохотали тихие недра, хохотали пустые сараи и разбитые чердаки. Хохотала настоящая жизнь, зычная, полная крови жизнь, не сбивающаяся на бред, не знающая сомнений. Вахмистр-усач в упор положил ее. Тут наступает провал… Я почти ничего не помню. Как будто круглые лица, в касках. Да благословенна будет Рука, задвинувшая заслонку! Я ничего не помню…. Приходили ночи в окно, с огнем и громом. Должно быть, били орудия. Помню бородатое казачье лицо, сладкий коньячный дух и волосатую руку, протягивающую жестянку с мармеладом. Оно гладит мой лоб, курит трубку и говорит что-то очень веселое, чего я никак не могу понять. Я узнаю слова, но не могу понять смысла:. Я помню ласковую сестру, светлую русую головку. Милые, родные глаза, девушки русской… Помню чудесно сверкающие кристаллы в стаканчике, ледяные кристаллы. Они льются в меня, я вытягиваюсь, тончаю… весь я — звонкая, сверкающая струна…. Как будто город… вечерние улицы, огни.
Switch to English sign up. Здесь будет приведён полный перечень произведений писателя с датами создания публикации. Like 4 Show likes. Стенька-рыбак - рассказ "Лампадочка" - рассказ "Однажды ночью" - рассказ "Как я ходил к Толстому" - рассказ "Кровавый грех" - рассказ "Страх" - рассказ "У старца Варнавы" - рассказ "Свет вечный" - рассказ "Глас в нощи". Like 2 Show likes. Рассказ делового человека" - рассказ "Свет" - рассказ "Почему так случилось" - рассказ "Мисюсь и рыбий глаз" - рассказ "Врёшь, есть Бог Like 1 Show likes. Интересно была ли издана переписка И. Шмелева с философом-эмигрантом И. Это трёхтомник писем И. Шмелёва с по г. Русская книга, год. А рассказ "Как мы летали"? Like 3 Show likes. Даже самое полное собрание сочинений не включает всех рассказов. Такого издания еще нет.
Пристав наложил арест на зарплатную карту
Текст поздравления жениха
Горе от ума характеристика лизаньки
Албания голубой глаз на карте
Каталог пэ труб