Глава 6. ТА ВЕСНА
Архипелаг ГУЛАГ
АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ
Те, кто едут Архипелаг охранять — призываются через военкоматы. А те, кто едут туда умирать, должны пройти непременно и единственно — через арест. Традиционный арест — это ночной звонок, торопливые сборы и многочасовой обыск, во время которого нет ничего святого. Ночной арест имеет преимущество внезапности, никто не видит, скольких увезли за ночь, но это не единственный его вид. Аресты различаются по разным признакам: Органы чаще всего не имели оснований для ареста, а лишь достигали контрольной цифры. Люди, имевшие смелость бежать, никогда не ловились и не привлекались, а те, кто оставались дожидаться справедливости, получали срок. Почти все держались малодушно, беспомощно, обречённо. Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Иногда главное чувство арестованного — облегчение и даже радость, особенно во время арестных эпидемий. Священника, отца Ираклия, 8 лет прятали прихожане. От этой жизни священник так измучился, что во время ареста пел хвалу Богу. Были люди, подлинно политические, которые мечтали об аресте. Вера Рыбакова, студентка социал-демократка, шла в тюрьму с гордостью и радостью. В конце ноября партия кадетов была объявлена вне закона, и начались массовые аресты. Под широкое определение насекомых попадали практически все социальные группы. Многих расстреливали, не доведя до тюремной камеры. Не считая подавления знаменитых мятежей Ярославский, Муромский, Рыбинский, Арзамасский , некоторые события известны только по одному названию — например, Колпинский расстрел в июне Вслед за кадетами начались аресты эсеров и социал-демократов. В году расстреливали по спискам и просто сажали в тюрьму интеллигенцию: С января года была расширена продразвёрстка, это вызвало сопротивление деревни и дало обильный поток арестованных в течение двух лет. С лета на Соловки отправляют множество офицеров. В происходит разгром тамбовского крестьянского восстания, руководимого Союзом Трудового Крестьянства. В марте на острова Архипелага были отправлены матросы восставшего Кронштадта, а летом был арестован Общественный Комитет Содействия Голодающим. Тогда же расширились аресты социалистических инопартийцев. Весной года Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией решила вмешаться в церковные дела. Был арестован патриарх Тихон и проведены два громких процесса с расстрелами: Были арестованы митрополиты и архиереи, а за крупной рыбой шли косяки мелкой — протоиреи, монахи и дьяконы. Все е и е годы сажались монахи, монашенки, церковные активисты и просто верующие миряне. Все е годы продолжалось вылавливание уцелевших белых офицеров, а также их матерей, жён и детей. Вылавливались также все прежние государственные чиновники. Появляется удобный юридический термин: В Москве начинается планомерная чистка — квартал за кварталом. С года полным ходом пошла работа по разоблачению вредителей. В инженерской среде прошла волна арестов. Так в несколько лет сломали хребет русской инженерии, составлявшей славу нашей страны. В этот поток прихватывались и близкие, связанные с обречёнными, люди. В году в Москве слушается громкое Шахтинское дело. В конце проводится безукоризненно отрепетированный процесс Промпартии. С года приходит пора рассчитываться с нэпманами. А в годах хлынул многомиллионный поток раскулаченных. Минуя тюрьмы, он шёл сразу в этапы, в страну ГУЛаг. Всей многолетней деятельности Органов дала силу всего одна статья Уголовного Кодекса года, Пятьдесят Восьмая. Не было такого поступка, который не мог быть наказан с помощью й статьи. Её 14 пунктов, как веер, покрыли собой всё человеческое существование. Эта статья с полным размахом была применена в годах, когда Сталин добавил в уголовный кодекс новые сроки — 15, 20 и 25 лет. В м году был нанесён крушащий удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого НКВД. Вернувшиеся молчали, они онемели от страха. Потом грянула война, а с нею — отступление. В тылу первый военный поток был — распространители слухов и сеятели паники. Тут же был и поток всех немцев, где-либо живших в Советском Союзе. С конца лета года хлынул поток окруженцев. Это были защитники отечества, которые не по своей вине побывали в плену. В высоких сферах тоже лился поток виновников отступления. С и до продолжался поток арестованных на оккупированных территориях и в Европе. Честное участие в подпольной организации не избавляло от участи попасть в этот поток. Среди этого потока один за другим прошли потоки провинившихся наций. Последние годы войны шёл поток военнопленных, как немецких, так и японских, и поток русских эмигрантов. Весь и годы продвигался на Архипелаг большой поток истинных противников власти власовцев, казаков-красновцев, мусульман из национальных частей, созданных при Гитлере — иногда убеждённых, иногда невольных. Сталин распорядился сажать этих калек снова. Десятка уже ходила в детских сроках. Но устроить большое еврейское избиение Сталин не успел. Его целью было согнуть, сломить человека, превратить его в туземца Архипелага. Для этого применялись пытки. Человека пытали бессонницей и жаждой, сажали в раскалённую камеру, прижигали руки папиросами, сталкивали в бассейн с нечистотами, сжимали череп железным кольцом, опускали в ванну с кислотами, пытали муравьями и клопами, загоняли раскалённый шомпол в анальное отверстие, раздавливали сапогом половые части. Если до года для применения пыток требовалось какое-то разрешение, то в ввиду чрезвычайной ситуации пытки были разрешены неограниченно. В году всеобщее разрешение было снято, но с конца войны и в послевоенные годы были определённые категории арестантов, к которым пытки применялись. Перечня пыток не существовало, просто следователю нужно было выполнить план. И он выполнялся всеми возможными способами. Но в большинстве случаев, чтобы получить нужные показания от заключенного, пытки были не нужны. Достаточно было нескольких хитрых вопросов и правильно составленного протокола. Подследственные не знали своих прав и законов, на этом и основывалось следствие. Выжить мог только сильный духом человек, который поставил точку на своей прошлой жизни. Когда меня арестовали, я ещё не знал этой премудрости. Только потому воспоминания о первых днях ареста не грызут меня раскаянием, что избежал я кого-нибудь посадить. Я подписал обвинительное заключение вместе с м пунктом, который обрекал меня на вечную ссылку. Но даже у них были свои потоки. Органы тоже должны были очищаться. И короли Органов, и тузы Органов, и сами министры клали голову под свою же гильотину. Один косяк увёл за собой Ягода, второй вскоре потянул недолговечный Ежов. Потом был косяк Берии. Пережитое в ней не имеет ничего сходного во всей его жизни. Не пол и грязные стены вызывают любовь арестанта, а люди, с которыми он разделил первое в жизни заключение. Самые тяжёлые часы в шестнадцатичасовом дне нашей камеры — два первых, насильственное бодрствование с шести часов, когда нельзя вздремнуть. После оправки нас возвращают в камеру и запирают до шести часов. Потом мы делим скудную пайку, и только теперь начинается день. В девять часов — утренняя проверка, за ней — полоса допросных вызовов. Двадцатиминутной прогулки ждём с нетерпением. Не повезло первым трём этажам Лубянки — их выпускают на нижний сырой дворик, зато арестантов 4-го и 5-го этажей выводят на крышу. Раз в 10 дней нам выдают книги из лубянской библиотеки. Библиотека Большой Лубянки составлена из конфискованных книг. Здесь можно было читать книги, запрещённые на воле. Наконец и обед — черпак супа и черпак жидкой кашицы, ужин — ещё по черпаку кашицы. После него — вечерняя оправка, вторая за сутки. А потом вечер, полный споров и шахматных партий. И вот трижды мигает лампа — отбой. Второго мая Москва лупила тридцать залпов, а девятого мая обед принесли вместе с ужином — только по этому мы догадались о конце войны. Не для нас была та победа. Она предала их, когда правительство сделало всё возможное для проигрыша войны, когда покинула в плену, когда накинула удавку сразу после возвращения. Побег на родину из плена тоже приводил на скамью подсудимых. Побег к партизанам только оттягивал расплату. Многие вербовались в шпионы только для того, чтобы вырваться из плена. Они искренне считали, что их простят и примут. Шпиономания была одной из основных черт сталинского безумия. Только власовцы не ждали прощения. Для мировой истории это явление небывалое: Кто же больше виноват — эта молодёжь или Отечество? А ещё в ту весну много сидело в камерах русских эмигрантов. Тогда прошёл слух об амнистии в честь великой победы, но я её не дождался. ОСО изобрели в х годах, когда в обход суду были созданы Тройки ГПУ. Имена заседателей знали все — Глеб Бокий, Вуль и Васильев. В году Тройку переименовали в ОСО. В году существовал официальный термин: Но и суды тоже существовали. В годах были учреждены рабочие и крестьянские Революционные Трибуналы; создан Верховный Революционный Трибунал при ВЦИК, система Революционных железнодорожных Трибуналов и единая система Революционных Трибуналов войск Внутренней Охраны. Они имели право немедленной расправы с дезертирами и агитаторами. ВЦИК же имел право вмешиваться в любое судебное дело, миловать и казнить по своему усмотрению неограниченно. Известнейшим обвинителем громких процессов а потом разоблачённым врагом народа был тогда Н. По делу Таганцева в году ЧК расстреляло 87 человек. Так восходило солнце нашей свободы. Богат был гласными процессами год. В феврале — дело о самоубийстве инженера Ольденборгера; московский церковный процесс 26 апреля — 7 мая ; петроградский церковный процесс 9июня — 5 июля. На процессе эсеров 8июня — 7 августа судили 32 человека, которых защищал сам Бухарин, а обвинял Крыленко. В шахтинском деле 18 мая — 15 июня было 53 подсудимых. Ко многим делам приложил руку Бухарин. Сам он был арестован в Подобные спектакли были слишком дороги и хлопотны, и Сталин решил больше не пользоваться открытыми процессами. Расстреливали более человек в месяц. В январе года смертная казнь снова была отменена, но декрет этот, по распоряжению Ягоды, не распространялся на реввоентрибуналы. Действие декрета было краткосрочным, 28 мая ВЧК были возвращены права расстрела. В её снова начали отменять, оставив только для й статьи. По статьям, защищающим частных лиц, по убийствам, грабежам и изнасилованиям, расстрел отменили. В одних только ленинградских Крестах ожидало своей участи единовременно смертников. В году Отец и Учитель переименовал ВЦИК в Верховный совет, а смертную казнь — в высшую меру наказания. С вышел указ о повешении. В мае Иосиф Виссарионович отменил смертную казнь в мирное время, заменив её на 25 лет лагерей. Так и потянулось одно за другим: И всё это — временно, впредь до полной отмены. Ни один фантаст не смог бы вообразить смертные камеры года. Смертники страдали от холода, от тесноты и духоты, от голода, без медицинской помощи. Они месяцами ждали расстрела академик Вавилов ждал почти год, пока не помиловали. Хорошо было то место заключения, откуда полгода нет связи с внешним миром, и в году на Соловки перевезли первых заключённых. Хотя и разросся Архипелаг, но и ТОНы не хирели, они понадобились для изолирования социалистов и лагерных бунтарей, а также для содержания самых слабых и больных арестантов. Использовались старые царские тюрьмы и монастыри. В е годы в политизоляторах кормили ещё прилично, а в годах питание резко ухудшилось. В заключённые постоянно испытывали голод. Света в камерах не было и в е, и в е: Воздух тоже был нормированный, форточки — на замке. Свидания с родственниками были запрещены в и не возобновлялись, разрешались только письма. Тем не менее, старые лагерники признавали ТОНы курортом. После ТОНов начинались этапы. Его порты — пересыльные тюрьмы, его корабли — вагон-заки. Это отлаженная система, её создавали десятки лет. Вагон-зак — это обыкновенный купированный вагон, только купе для арестантов отделены от коридора решёткой. В каждое купе запихивалось по 22 человека, и это был не предел. Всё путешествие продолжалось 3 недели. Всё это время арестантов кормили селёдкой и не давали воды. Политические заключённые смешивались с уголовными и немногие могли устоять против блатарей. Пройдя мясорубку политического следствия, человек был сокрушён не только телом, но и духом, а блатари такого следствия не проходили. Политических грабили не только блатари, конвой и сам стал вором. В годах, когда заключённые тянулись из Европы, не выдерживали и конвойные офицеры. Пассажиры вагон-зака не знали, куда идёт поезд. Многие бросали письма прямо на рельсы, надеясь, что кто-нибудь подберёт, отправит, даст знать родным. Но лучше всего — сразу уяснить, что отсюда не возвращаются. Много лет они были серые стальные, но после войны их стали красить в весёлые цвета и писать сверху: Внутри воронок мог быть пустым, со скамьями или с одиночными боксами по бортам. Запихивали туда столько людей, сколько вместится, один на другого, политических вперемежку с блатными, мужчин вместе с женщинами. Все они похожи неграмотным конвоем; долгим ожиданием на солнцепёке или под дождём; обыском с раздеванием; нечистоплотной стрижкой; холодными банями и зловонными уборными; тесными, душными, тёмными и сырыми камерами; сырым, почти жидким хлебом; баландой, сваренной словно из силоса. На многих пересылках люди оставались месяцами. В году Котласская пересылка была просто участком земли, разделённая забором на клетки, люди жили под открытым небом и летом, и зимой. Позже там построили двухэтажные срубы, и в них — шестиэтажные нары. Зимой года там умирало по 50 человек в день. Карабас, пересылка под Карагандой, состояла из бараков с земляным полом, а Княж-Погостский пересыльный пункт — из шалашей, построенных на болоте. Кормили там только затирухой из крупяной сечки и рыбных костей. В м году в некоторых сибирских тюрьмах не хватало даже параш. И на всех этапах политическими распоряжаются урки, которых начальник специально отбирает для этого. Но любому новичку пересылка нужна — она приучает его к лагерю, даёт широту зрения. Для меня такой школой была Красная Пресня летом года. Куда придёт он, там тот час подымится новый остров Архипелага. И снова зажат арестант между холодом и голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем. От других беспересадочных поездов дальнего следования красный эшелон отличается тем, что севший в него не знает — вылезет ли. Зимами и годов арестантские эшелоны шли без печек и приходили, везя за собой вагон или два трупов. Для перевозок служили не только железные дороги, но и реки. Баржевые этапы по Северной Двине не заглохли и к году. Арестанты стояли в трюме вплотную не одни сутки. Перевозки по Енисею продолжались десятилетиями. В енисейских баржах были глубокие, тёмные трюмы, куда не спускалась ни охрана, ни врачи. В пароходах, идущих на Колыму всё было как в баржах, только масштаб покрупней. Были ещё и пешие этапы. В день проходили до 25 километров. Это называлось — спецконвой. Переезжать так доставалось немногим, мне же выпало три раза. Спецконвой не надо путать со спецнарядом. Спецнарядник чаще едет общим этапом, а спецконвой — в одиночку. В учётной карточке ГУЛАГа я назвался ядерным физиком и на полсрока попал в шарашку. Поэтому и удалось мне выжить. Никто не знает числа жителей Архипелага, но мир это очень тесен. Арестантский телеграф — это внимание, память и встречи. Наверное, я камера была лучшей в моей жизни. В ней встречались два потока: В той камере меня продержали два месяца. Ведущая идея Архипелага — принудительные работы — была выдвинута Лениным в первый месяц революции. С этого исторического дна и началось создание Архипелага. В феврале товарищ Ленин потребовал увеличить число мест заключения и усилить уголовные репрессии. Постановления ВЦИК о лагерях принудительных работ состоялись 15 апреля и 17 мая В декрете о Красном Терроре, подписанном 5 сентября Петровским, Курским и В. Бонч-Бруевичем, кроме указаний о массовых расстрелах, говорилось: По окончании гражданской войны роль лагерей принудительного труда в структуре РСФСР усилилась. В году все места заключения были объединены в единый ГУМЗак Главное Управление Мест Заключения. Он объединил мест заключения с общим числом лишённых свободы — тысяча. Вскоре ГУМЗак СССР переименовывают в ГУИТУ СССР Главное Управление Исправительно-Трудовых Учреждений , из него-то и получился ГУЛаг. К тому времени концентрационные лагеря были признаны недостаточно строгими, и уже в году были основаны СЛОН. Ворота Соловков — Кемперпункт, пересылка в Кеми. Карантинная рота была одета в обыкновенные мешки с дырами для головы и рук. Мечтой каждого заключённого была одежда стандартного типа, в которую одевали только детколонию. В двухэтажном соборе на Секирной горе были устроены карцеры. Заключённые в них должны были весь день сидеть на жердях, толщиной в руку. А летом голого человека привязывали к дереву, под комаров. Человек был раздавлен духом, ещё и не начав соловецкой жизни. За первые полгода, к декабрю , на Соловках уже собралось более заключённых, а в в одной только й роте было человек. Первый год первой пятилетки , тряхнувший всю страну, тряхнул и Соловки. Теперь самыми страшными для заключённых были командировки на материк. От Кеми на запад по болотам заключённые проложили Кемь-Ухтинский тракт — летом тонули, зимой замерзали. В том же году были проложены дороги на Кольском полуострове. Зимой, за Полярным Кругом, люди рыли землю вручную. Нельзя было допустить, чтобы сбежавшим помогали. И стали расходиться слухи: Группа Бессонова Малзагов, Малбродский, Сазонов, Приблудин бежала в Англию. Там стали выходить книги, которые изумили Европу, но у нас им не поверили. В детколонии летний мальчишка выложил ему всю правду. С конца х годов на Соловки начали гнать бытовиков и шпану. Осенью был создан соловецкий штаб соревнования и ударничества. Лагерные пункты СЛОНа появились во всех точках Мурманской железной дороги. С года родился знаменитый БелБалтЛаг. Ничто не мешало Архипелагу распространяться по русскому северу. В было основано Северо-Уральское отделение СЛОНа. На ходу создавалась и новая организация Архипелага: Лагерные Управления, лагерные отделения, лагерные пункты, лагерные участки. Вся я хлынула на север и в Сибирь — освоить и погибнуть. История Архипелага не нашла почти никакого отражения в публичной письменности Советского Союза. Исключение составляли Беламорканал и Волгоканал. Для первой великой стройки Архипелага был выбран Беломорканал. Сталину была нужна где-нибудь великая стройка, которая поглотит много рабочих рук и много жизней заключённых. Великий Вождь объявил стройку срочной и отпустил на неё 20 месяцев: Меньше двух лет на постройку километров канала, и ни копейки валюты. Не было ни машин, ни тракторов, ни подъёмных кранов, всё делалось руками ста тысяч заключённых. Для этого северного проекта привезли гидротехников и ирригаторов Средней Азии их как раз посадили , и они начали делать проект прежде изысканий на местности. Эшелоны зеков прибывали на будущую трассу, где ещё не было ни бараков, ни снабжения, ни инструментов, ни точного плана. Только на Беломорканале открылось, что такое подлинный лагерь. Продуваемые бараки, двенадцатичасовой рабочий день, холодная баланда — мутная жижа с головками камсы и отдельными зёрнами пшена. После конца рабочего дня на трассе оставались замёрзшие насмерть люди. К 1 мая года нарком Ягода доложил любимому Учителю, что канал готов. Это добавление и было главным приливом на Архипелаг в Режим его ещё более ужесточился, были запрещены трудколлективы, свидания с родными, не выдавались трупы для похорон, отменились профтехкурсы для заключённых. Исправительно-трудовой кодекс года был забыт на 25 лет. Протянулось вдоль зон электрическое освещение, а в штат были включены охранные овчарки. Тогда-то ю загоняли в котлованы, чтобы надёжнее охранять. Не расстался ГУЛаг только с одним: Они стали внутренней лагерной полицией, лагерными штурмовиками. Они беспрепятственно грабили, били и душили ю. Так Архипелаг закончил вторую пятилетку. О начале Великой Отечественной Войны зеки узнали только на следующий день, 23 июня. Радио в зонах упразднили на всё время наших военных неудач. Запретили писать письма домой. На всём Архипелаге с первых дней войны прекратили освобождение й. Уменьшились нормы питания в лагерях: Здесь хоронили в войну не меньше, чем на фронте. Для й лагеря военного времени были особенно тяжелы накручиванием вторых сроков. Чем ближе к концу войны, тем более жестоким становился режим для й. Перед финской войной Соловки, ставшие слишком близкими к Западу, влились в создаваемый НорильЛаг, скоро достигший 75 тысяч человек. К предвоенным годам относится и завоевание Архипелагом пустынь Казахстана. Пухнут новообразования в Новосибирской области, в Красноярском крае, в Хакассии, в Бурят-Монголии, в Узбекистане, в Горной Шории, на русском Севере. Не было области без своего лагеря. Целые сёла немцев Поволжья заключаются в зону. Государству нужна была бесплатная и неприхотливая рабочая сила. Уголовный Кодекс года обеспечил теоретический фундамент. Заставлять заключённого работать по часов в сутки — гуманно и ведёт к его исправлению. Смысл существования Архипелага и крепостного права одинаков: Все различия — к выгоде крепостного права. В лагерях ВКП б расшифровывали как Второе Крепостное Право большевиков. Три кита, на которых стоит Архипелаг, это: Котловка, Бригада и Два Начальства. Котловка — это распределение пайка, когда заключённый получал его маленькими порциями, подачками в зависимости от выполненной нормы. Когда котловка не смогла заставить людей работать, была придумана бригада во главе с бригадиром, который попадал в карцер, если бригада не выполняла нормы. Два начальства — это как клещи, как молот и наковальня. В руках одного находилось производство, в руках другого — рабочая сила рабсила. Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре. Запомнить меня Забыли пароль? Смотрите также по произведению "Архипелаг ГУЛАГ": Дизайн сайта — aminis.
Разверните на большом столе просторную карту нашей Родины. Поставьте жирные чёрные точки на всех областных городах, на всех железнодорожных узлах, во всех перевальных пунктах, где кончаются рельсы и начинается река, или поворачивает река и начинается пешая тропа. Вот это и получилась у вас величественная карта портов Архипелага. Это, правда, не те феерические порты, куда увлекал нас Александр Грин, где пьют ром в тавернах и ухаживают за красотками. И ещё не будет здесь — тёплого голубого моря воды для купанья здесь — литр на человека, а чтоб удобней мыться — четыре литра на четверых в один таз, и сразу мойтесь! Но всей прочей портовой романтики — грязи, насекомых, ругани, баламутья, многоязычья и драк — тут с лихвой. Редкий зэк не побывал на трёх-пяти пересылках, многие припомнят с десяток их, а сыны ГУЛАГа начтут без труда и полусотню. Только перепутываются они в памяти всем своим схожим: Крепкие такие барки, рубленные из толстых брёвен. Это где окна несколько раз кирпичами закладывали, видать, какие при царе были, и каждую кладку отдельно, и какие продушины остались. Да, старинное здание с башнями. Уборные одна над другой, а деревянные перекрытия гнилые, и сверху так и течёт на нижних. Вшивая вонючая тюряга, постройка старинная со сводами. И ведь так её набивают, что когда на этап начнут выводить — не поверишь, где они тут все помещались, хвост на полгорода. Такого знатока вы не обидьте, не скажите ему, что знаете, мол, город без пересыльной тюрьмы. Он вам точно докажет, что городов таких нет, и будет прав. Так там в КПЗ пересыльных держат, вместе со следственными. И в каждом райцентре — так, чем же не пересылка? Ох, покойная, дворы мощёные пустые, старые плиты во мху, в бане бадейки деревянные чистенькие. Там не тюрьма, но лагерь пересыльный, всё равно. А на горе, в монастыре тоже. Да пойми ты, милый человек, не может быть города без пересылки! Ведь суды же работают везде! А в лагерь как их везти — по воздуху? Конечно, пересылка пересылке не чета. Но какая лучше, какая хуже — доспориться невозможно. Соберутся три-четыре зэка, и каждый хвалит обязательно "свою". Тюрьму не топили — и не только не мёрзли, но на верхних нарах лежали раздетые. Выдавливали все стёкла в окнах, чтоб не задохнуться. В й камере вместо положенных двадцати человек сидело триста двадцать три! Под нарами стояла вода, и настелены были доски по воде, на этих досках и лежали. А из выбитых окон туда-то как раз морозом и тянуло. Вообще там, под нарами, была полярная ночь: По проходу к параше пройти было нельзя, лазали по краям нар. Питание не людям давали, а на десятку. Если кто из десятки умрёт — его сунут под нары и держат там, аж пока смердит. И на него получают норму. И это бы всё ещё терпеть можно, но вертухов как скипидаром подмазали — и из камеры в камеру так и гоняли, так и гоняли. Только умостишься — "Падъём! Переходи в другую камеру! А почему там вышла такая перегрузка — три месяца в баню не водили, развели вшей, от вшей — язвы на ногах и тиф. А из-за тифа наложили карантин, и этапов четыре месяца не отправляли. В м, конечно, не то что зэки, но — камни пересыльные стонали. Иркутская тоже — никакая не особенная пересылка, а в м врачи не осмеливались и в камеру заглянуть, только по коридору идут, а вертухай кричит в дверь: На Колыму пароходы справлялись только тридцать тысяч в месяц отвозить — а из Москвы гнали и гнали, не считаясь. Ну, собралось сто тысяч, понял? Клопы по нарам шли — как саранча! Воды — полкружки в день: Целая зона была корейцев — все от дизентерии вымерли, все! Из нашей зоны каждое утро по сто человек выносили. Строили морг — так запрягались зэки в телеги и так камень везли. Сегодня ты везёшь, завтра тебя туда же. А осенью навалился сыпнячок тоже. Это и у нас так: На зону лезем — дай лекарства! Потом собрали тифозных в отдельный барак. Не всех туда носить успевали, но и оттуда мало кто выходил. Нары там — двухэтажные, так со вторых нар он же в температуре не может на оправку слезть — на-а нижних льёт! Тысячи полторы там лежало. А санитарами — блатари, у мёртвых зубы золотые рвали. Да они и у живых не стеснялись…. И — несколько месяцев! Да каждой ночью из барака в барак, из зоны в зону зачем-то перегоняли. За хлебом сотню гонят — бегом! Посуды не было никакой! Баланду во что хочешь бери — в полу, в ладони! Воду цистернами привозили, а разливать не во что, так струёй поливают, кто рот подставит — твоя. Стали драться у цистерны — с вышки огонь! Ну, точно, как у фашистов. Приехал генерал-майор Деревянко, начальник УСВИТЛа, [] УСВИТЛ — Управление Северо-Восточных то есть колымских ИсправТрудЛагерей. Кто дал право стрелять по зоне? Что же вы, что ж вы материальчик не берёте?! Аль вам не подходит? На трёхэтажных нарах в сентябре а Вятка — не на Чёрном море все сидели голые от жары — потому сидели , что лежать места не было: И в проходе на полу — в два ряда сидели, а между ними стояли, потом менялись. Котомки держали в руках или на коленях, положить некуда. Только блатные на своих законных местах, вторые нары у окна, лежали привольно. Клопов было столько, что кусали днём, пикировали прямо с потолка. И вот так по неделе терпнешь и по месяцу. Хочется и мне вмешаться, рассказать о Красной Пресне в августе го, в лето Победы, да стесняюсь: Обливались мы путом от каждого движения, после еды просто лило. В камере, немного больше средней жилой комнаты, помещалось сто человек, сжаты были, ступить на пол ногой тоже нельзя. А два маленьких окошка были загорожены намордниками из железных листов, это на южную сторону, они не только не давали движения воздуху, но от солнца накалялись и в камеру пышели жаром. Эту пересылку со славным революционным именем знают москвичи мало, экскурсий туда нет, да какие экскурсии, когда она работает. А близко бы посмотреть, никуда не ездить! Как пересылки все бестолковые, так и разговор о пересылках бестолковый, так и эта глава, наверно, получится: И чем больше сбивается людей на пересылке, тем ещё бестолковее. И становится пересылка чистой фабрикой: И баланду парэющую несут в шестиведерных деревянных бочках, прохватив проушины ломом. Напряжённей и откровенней многих была Котласская пересылка. Напряжённее потому, что она открывала пути на весь европейский русский Северо-Восток, откровеннее потому, что это было уже глубоко в Архипелаге, и не перед кем хорониться. Это просто был участок земли, разделённый заборами на клетки, и клетки все заперты. Хотя здесь уже густо селили мужиков, когда ссылали их в надо думать, что крыши над ними не бывало, только теперь некому рассказать , однако и в далеко не все помещались в хлипких одноэтажных бараках из горбылька, крытых… брезентом. Под осенним мокрым снегом и в заморозки люди жили здесь просто против неба на земле. Правда, им не давали коченеть неподвижно, их всё время считали, бодрили проверками бывало там 20 тысяч человек единовременно или внезапными ночными обысками. Возразят, что это сносно вполне, смертность меньше процента в день, и при таком обороте человек может протянуть до пяти месяцев. Да, но ведь и главная-то косиловка — лагерная работа, тоже ведь ещё не начиналась. Эта убыль в две трети процента в день составляет чистую усушку , и не на всяком складе овощей её допустят. Карабас, лагерная пересылка под Карагандою, имя которой стало нарицательным, за несколько лет прошло полмиллиона человек Юрий Карбе был там в году зарегистрирован уже в й тысяче. Пересылка состояла из глинобитных низких бараков с земляным полом. Каждодневное развлечение было в том, что всех выгоняли с вещами наружу, и художники белили пол и даже рисовали на нём коврики, а вечером зэки ложились и боками своими стирали и побелку и коврики. Карабас изо всех пересылок достойнее других был стать музеем, но, увы, уже не существует: Каркас из жердей охватывался рваной брезентовой палаткой, не доходящей до земли. Внутри шалаша были двойные нары из жердей же худо очищенных от сучьев , в проходе — жердевой настил. Через настил днём хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах зоны переходы тоже шли по хлипким качким жёрдочкам, и люди, неуклюжие от слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь. В м году в Княж-Погосте кормили всегда одним и тем же: Это было удобно, потому что мисок, кружек и ложек не было у пересыльного пункта, а у самих арестантов тем более. Их подгоняли десятками к котлу и клали затируху черпаками в фуражки, в шапки, в полу одежды. А в пересыльном пункте Вогвуздино в нескольких километрах от Усть-Выми , где сидело одновременно 5 тысяч человек кто знал Вогвоздино до этой строчки? Впрочем, и в Котласе так бывало. Правда, в Вогвоздине дольше года никто не сидел. По году — бывало, если доходяга и все лагеря от него отказываются. Фантазия литераторов убога перед туземной бытностью Архипелага. Когда желают написать о тюрьме самое укоризненное, самое очернительское — то упрекают всегда парашей. Да разве параша — зло для арестанта? Это милосерднейшая затея тюремщиков. Весь-то ужас начинается с того мига, когда параши в камере нет. В м году в некоторых сибирских тюрьмах не было параш, их не хватало! Их не было подготовлено заранее столько, сибирская промышленность не поспела за широтой тюремного захвата. Для новосозданных камер не оказалось парашных бачков на складах. В камерах же старых параши были, но — древние, маленькие, и теперь пришлось их благоразумно вынести, потому что для нового пополнения они стали ничто. Но она не увеличилась…. Наши русские перья пишут вкрупне, у нас пережито уймища, а не описано и не названо почти ничего, но для западных авторов с их рассматриванием в лупу клеточки бытия, со взбалтыванием аптечного пузырька в снопе проектора — ведь это эпопея, это ещё десять томов "Поисков утраченного времени": Конечно, тут много фактуры, им неизвестной: Но зато сколькими психологическими извивами западные авторы обогатили бы свою литературу без всякого риска банально повторить прославленных мастеров , если бы только знали распорядок той же Минусинской тюрьмы: И вот один из четверых управился использовать общую миску для облегчения внутреннего давления, но перед обедом отказывается отдать свой запас воды на мытьё этой миски. Какое столкновение четырёх характеров! И я не шучу. Вот так-то и обнажается дно человека. Только русскому перу недосуг это описывать, и русскому глазу читать это некогда. Я не шучу, потому что только врачи скажут, как месяцы в такой камере на всю жизнь губят здоровье человека, хотя б его даже не расстреляли при Ежове и реабилитировали при Хрущёве. Ну вот, а мы-то мечтали отдохнуть и размяться в порту! Несколько суток зажатые и скрюченные в купе вагон-зака — как мы мечтали о пересылке! Что здесь мы потянемся, распрямимся. Что здесь мы неторопливо будем ходить на оправку. Что здесь мы вволю попьём и водицы и кипяточку. Что здесь не заставят нас выкупать у конвоя свою же пайку своими вещами. Что здесь нас накормят горячим приварком. И, наконец, что в баньку сведут, мы окатимся горяченьким, перестанем чесаться. И в воронке нам бока околачивало, швыряло от борта к борту, и кричали на нас: Что ждет нас в бане? Это никогда не узнаешь. Вдруг начинают стричь наголо женщин Красная Пресня, , ноябрь. Или нас, череду голых мужчин, пускают под стрижку одним парикмахершам. В вологодской парнуй дородная тётя Мотя кричит: А иркутская пересылка спорит: Или на Новосибирской пересылке зимой в холодной мыльной из кранов идёт одна холодная вода; арестанты решаются требовать начальство; приходит капитан, подставляет не брезгуя, руку под кран: С первых же шагов по пересылке ты замечаешь, что тут тобой будут владеть не надзиратели, не погоны и мундиры, которые всё-таки нет-нет, да держатся же какого-то писаного закона. Тут владеют вами — придурки пересылки. Тот хмурый банщик, который придёт за вашим этапом: Да это же опять блатные! Это же опять воспетые утёсовские эрки! Если с воображением всматриваться в эти морды, то можно даже представить, что они — русского нашего корня, когда-то были деревенские ребята, и отцы их звались Климы, Прохоры, Гурии, и у них даже устройство на нас похожее: Всякий начальник пересылки догадывается до этого: А из социально-близких — только свистни, сколько угодно охотников исполнять эту работу за то одно, что они на пересылке зачалятся , не поедут в шахты, в рудники, в тайгу. Все эти нарядчики, писари, бухгалтеры, воспитатели, банщики, парикмахеры, кладовщики, повара, посудомои, прачки, портные по починке белья — это вечно-пересыльные, они получают тюремный паёк и числятся в камерах, остальной приварок и прижарок они и без начальства выловят из общего котла или из сидоров пересылаемых зэков. Все эти пересылочные придурки основательно считают, что ни в каком лагере им не будет лучше. Мы приходим к ним ещё не дощупанными, и они дурят нас всласть. Они нас здесь и обыскивают вместо надзирателей, а перед обыском предлагают сдавать деньги на хранение, и серьёзно пишут какой-то список — и только мы и видели этот список вместе с денежками! Они только не грабят нас прямо. Это враги честных воров. А честные воры — те в камерах сидят. Ухватки те же, татуировка та же. Может они и враги тех, да ведь и нам не друзья, вот что…. А тем временем посадили нас во дворе под самые окна камер. На окнах намордники, не заглянешь, но оттуда хрипло-доброжелательно нам советуют: У кого есть — пуляйте сюда, нам в окно, мы потом отдадим. Мы же фраера и кролики. Может, и правда, отбирают чай и табак. Мы же читали в великой литературе о всеобщей арестантской солидарности, узник не может обманывать узника! Обращаются симпатично — "мужички! И мы пуляем им кисеты с табаком. Чистопородные воры ловят — и хохочут над нами: Вот какими лозунгами, хотя и не висящими на стенах, встречает нас пересылка: Ты придавлен своим неподымаемым сроком, ты думаешь, как тебе отдышаться, а все вокруг думают, как тебя ограбить. Всё складывается так, чтобы угнести политического, и без того подавленного и покинутого. Что же жаловаться на блатных, если всех надзирателей на Красной Пресне ты видишь в хромовых сапогах, которых им никто не выдавал? Это всё курочили в камерах блатные, а потом толкали надзирателям. В Ростовской ли пересылке искать управу на блатных, если это их извечный родной курень? Говорят, в на Горьковской пересылке арестанты-офицеры Гаврилов, воентехник Щебетин и др. Но это всегда воспринимается как легенда: Когда же рассказывают, что на Котласской пересылке в м году уголовники в очереди у ларька вырывали деньги из рук политических, и те стали бить их так, что остановить не удавалось, и тогда на защиту блатных вошла в зону охрана с пулемётами — в этом уже не усомнишься, это — как отлитое! О, мудрая притча о верблюде и игольном ушке! В небесное царство освобождённого духа не дают тебе пройти эти вещи. И у других, с кем привёз тебя воронок, ты видишь те же мешки. А теперь нас вторые сутки держат на пресненском вокзале , на грязном полу, с поджатыми от тесноты ногами, однако никто из нас не наблюдает жизни, а все пекутся, как чемоданы сдать на хранение. Хотя сдать на хранение считается нашим правом, но уступают нарядчики только потому, что тюрьма — московская, и мы ещё не все потеряли московский вид. Только узелки со злосчастными продуктами ещё болтаются в наших руках. Нас, бобров , собралось слишком много вместе. Нас начинают растасовывать по камерам. Она ещё не набита: По классическому положению вторые нары занимают блатные: На нижних — нейтральная серая масса. На нас никто не нападает. Не оглядясь, не рассчитав, неопытные, мы лезем по асфальтовому полу под нары — нам будет там даже уютно. Нары низкие, и крупным мужчинам лезть надо по-пластунски, припадая к полу. Вот тут и будем тихо лежать и тихо беседовать. В низкой полутьме, с молчным шорохом, на четвереньках, как крупные крысы, на нас со всех сторон крадутся малолетки — это совсем ещё мальчишки, даже есть по двенадцати годков, но кодекс принимает и таких, они уже прошли по воровскому процессу и здесь теперь продолжают учебу у воров. Их напустили на нас! Они молча лезут на нас со всех сторон и в дюжину рук тянут и рвут у нас и из-под нас всё наше добро. И всё это совершенно молча, только зло сопя! Мы — в западне: Не прошло минуты, как они вырвали мешочек с салом, сахаром и хлебом — и уже их нет, а мы нелепо лежим. Мы без боя отдали пропитание и теперь можем хоть и остаться лежать, но это уже совсем невозможно. Смешно елозя ногами, мы поднимаемся задами из-под нар. Мне казалось, что нет. Я совался в прямую бомбёжку в открытой степи. Решался ехать по просёлку, заведомо заминированному противотанковыми минами. Почему же сейчас я не схвачу одну из этих человеко-крыс и не терзану её розовой мордой о чёрный асфальт? Нет… На фронте укрепляет нас какое-то дополнительное сознание может быть совсем и ложное: А здесь ничего не задано, устава нет, и всё открывать наощупь. Встав на ноги, я оборачиваюсь к их старшему, к пахану. На вторых нарах у самого окна все отнятые продукты лежат перед ним: Та передняя сторона головы, которая у двуногих обычно называется лицом, у этого пахана вылеплена природой с отвращением и нелюбовью, а может быть от хищной жизни стала такая — с кривой отвислостью, низким лбом, первобытным шрамом и современными стальными коронками на передних зубах. Глазками равно того размера, чтобы видеть всегда знакомые предметы и не удивляться красотам мира, он смотрит на меня как кабан на оленя, зная, что с ног сшибить может меня всегда. И что же я? Прыгаю наверх, чтобы достать этой хари хоть раз кулаком и шлёпнуться вниз в проход? Мне до сих пор казалось, что нет. Но вот мне обидно ограбленному, униженному, опять брюхом ползти под нары. И я возмущенно говорю пахану, что, отняв продукты, он мог бы нам хоть дать место на нарах. Ну, для горожанина, для офицера — разве не естественная жалоба? Ведь я этим и отдаю сало; и признаю его высшую власть; и обнаруживаю сходство воззрений с ним — он бы тоже согнал слабейших. Он велит двум серым нейтралам уйти с нижних нар у окна, дать место нам. Мы ложимся на лучшие места. Мы ещё некоторое время переживаем свои потери на моё галифе блатные не зарятся, это не их форма, но один из воров уже щупает шерстяные брюки на Валентине, ему нравятся. И лишь к вечеру доходит до нас укоряющий шёпот соседей: И только тут прокалывает меня сознание моей подлости, и заливает краска и ещё много лет буду краснеть, вспоминая. Серые арестанты на нижних нарах — это же братья мои, б, это пленники. Давно ли я клялся, что на себя принимаю их судьбу? И вот уже сталкиваю под нары? Правда, и они не заступились за нас против блатарей — но почему им надо биться за наше сало, если мы сами не бьёмся? Достаточно жестоких боёв ещё в плену разуверили их в благородстве. Всё же они мне зла не сделали, а я им сделал. Вот так ударяемся, ударяемся боками и хрюкалками, чтобы хоть с годами стать людьми… Чтобы стать людьми…. Она даёт ему постепенность перехода к лагерю. В один шаг такого перехода не могло бы выдержать сердце человека. В этом мороке не могло бы так сразу разобраться его сознание. Потом пересылка даёт ему видимость связи с домом. Отсюда он пишет первое законное своё письмо: Там, дома, его ещё помнят прежним, но он никогда уже не станет им — и вдруг это молнией прорвётся в какой-то корявой строчке. Корявой, потому что, хоть письма с пересылок и разрешены и висит во дворе почтовый ящик, но ни бумаги, ни карандашей достать нельзя, тем более нечем их чинить. Впрочем находится разглаженная махорочная обёртка, или обёртка от сахарной пачки, и у кого-то в камере всё же есть карандаш — и вот такими неразборными каракулями пишутся строки, от которых потом пролягут лад или разлад семей. Безумные женщины иногда по такому письму опрометчиво едут ещё застигнуть мужа на пересылке — хотя свиданья им никогда не дадут, и только можно успеть обременить его вещами. Одна такая женщина дала, по-моему, сюжет для памятника всем жёнам — и указала даже место. Это было на Куйбышевской пересылке, в году. Пересылка располагалась в низине из которой, однако, видны Жигулёвские ворота Волги , а сразу над ней, обмыкая её с востока, шёл высокий долгий травяной холм. Он был за зоной и выше зоны, а как к нему подходить извне — нам не было видно снизу. На нём редко кто и появлялся, иногда козы паслись, бегали дети. И вот как-то летним и пасмурным днём на круче появилась городская женщина. Приставив руку козырьком и чуть поводя, она стала рассматривать нашу зону сверху. На разных дворах у нас гуляло в это время три многолюдных камеры — и среди этих густых трёх сотен обезличенных муравьёв она хотела в пропасти увидеть своего! Надеялась ли она, что подскажет сердце? Ей, наверно, не дали свидания — и она взобралась на эту кучу. Её со дворов все заметили и все на неё смотрели. У нас, в котловине, не было ветра, а там наверху был изрядный. Он откидывал, трепал её длинное платье, жакет и волосы, выявляя всю ту любовь и тревогу, которые были в ней. Я думаю, что статуя такой женщины, именно там, на холме над пересылкой, и лицом к Жигулёвским воротам, как она и стояла, могла бы хоть немного что-то объяснить нашим внукам. Мне, например, всегда рисуется ещё один: На краю Чукотки около Берингова пролива это тоже бы очень выглядело. Уже это было написано, когда я прочёл "Барельеф на скале" Алдан-Семёнова, даже в подцензурной лагерной повести там сходное есть. Рассказывают, что на жигулёвской горе Могутова, над Волгой, в километре от лагеря, тоже был масляными красками на скале нарисован для пароходов огромный Сталин. Долго её почему-то не прогоняли — наверно, лень была охране подниматься. Потом полез туда солдат, стал кричать, руками махать — и согнал. Ещё пересылка даёт арестанту — обзор, широту зрения. Как говорится, хоть есть нечего, да жить весело. Один какой-нибудь чудак в камере такое тебе откроет, чего б никогда не прочёл. Вдруг запускают в камеру диво какое-то: Он так гордо входит, словно ожидает, что все перед ним встанут. А оказывается, он просто не ждал, что сейчас войдёт к друзьям: Он обходит камеру, видит в немецком мундире офицера вермахта, зацепляется с ним по-немецки, и вот уже они яростно спорят, готовые, кажется, применить оружие, если бы было. После войны прошло пять лет, да и твержено нам, что на Западе война велась только для вида, и нам странно смотреть на их взаимную ярость: Никто б и не поверил рассказу Эрика Арвида Андерсена, если б не его пощажённая стрижкой голова — чудо на весь ГУЛАГ; да если б не чуждая эта осанка; да не свободный разговор на английском и немецком. По его словам он был сын шведского даже не миллионера, а миллиардера ну, допустим, добавлял , по матери же — племянник английского генерала Робертсона, командующего английской оккупационной зоной Германии. Шведский подданный, он в войну служил добровольцем в английской армии, и высаживался, верно, в Нормандии, после войны стал кадровым шведским военным. Однако, социальные запросы тоже не покидали его, жажда социализма была в нём сильнее привязанности к капиталам отца. С глубоким сочувствием следил он за советским социализмом и даже наглядно убедился в его процветании, когда приезжал в Москву в составе шведской военной делегации, и здесь им устраивали банкеты, и возили на дачи, и там совсем не был им затруднён контакт с простыми советскими гражданами — с хорошенькими артистками, которые ни на какую работу не торопились и охотно проводили с ними время, даже с глазу на глаз. И окончательно убеждённый в торжестве нашего строя, Эрик по возвращении на Запад выступил в печати, защищая и прославляя советский социализм. И вот этим он перебрал и погубил себя. Как раз в те годы, й, изо всех щелей натягивали передовых западных молодых людей, готовых публично отречься от Запада и ещё, казалось, набрать их десятка бы два, и Запад дрогнет и развалится. По газетной статье Эрик был сочтён подходящим в этом ряду. А служа в то время в Западном Берлине, жену же оставив в Швеции, Эрик по простительной мужской слабости посещал холостую немочку в Восточном Берлине. Тут-то ночью его и повязали да не про то ли и пословица — "пошёл к куме, да засел в тюрьме"? Давно это наверно так, и не он первый. Его привезли в Москву, где Громыко, когда-то обедавший в доме отца его в Стокгольме и знакомый с сыном, теперь на правах ответного гостеприимства, предложил молодому человеку публично проклясть и весь капитализм и своего отца, и за это было сыну обещано у нас тотчас же — полное капиталистическое обеспечение до конца дней. Но хотя Эрик материально ничего не терял, он к удивлению Громыки возмутился и наговорил оскорбительных слов. Не поверив его твёрдости, его заперли на подмосковной даче, кормили как принца в сказке иногда "ужасно репрессировали": К удивлению, и этого не произошло. Тогда подсадили к нему бывшего генерала-лейтенанта, уже два года отбывшего в Норильске. Вероятно, расчёт был, что генерал-лейтенант преклонит голову Эрика перед лагерными ужасами. Но он выполнил это задание плохо или не хотел выполнять. Месяцев за десять совместной сидки он только научил Эрика ломаному русскому языку и поддержал возникшее в нём отвращение к голубым фуражкам. Летом вызвали Эрика ещё раз к Вышинскому, он отказался ещё раз совершенно не по правилам попирая бытие сознанием! Тогда сам Абакумов прочёл Эрику постановление: Они уже сами не рады были, что связались с этим недорослем, но нельзя ж было и отпускать его на Запад. И вот тут-то повезли его в отдельном купе, тут он слушал через стенку рассказ московской девушки, а утром видел в окно гнилосоломенную рязанскую Русь. Эти два года очень утвердили его в верности Западу. Он верил в Запад слепо, он не хотел признавать его слабостей, он считал несокрушимыми западные армии, непогрешимыми его политиков. Он не верил нашему рассказу, что за время его заключения Сталин решился на блокаду Берлина и она сошла ему вполне благополучно. Молочная шея Эрика и кремовые щёки рдели от негодования, когда мы высмеивали Черчилля и Рузвельта. Так же был уверен он, что Запад не потерпит его, Эрика, заключения; что вот сейчас по сведениям с Куйбышевской пересылки разведка узнает, что Эрик не утонул в Шпрее, а сидит в Союзе — и его выкупят или выменяют. Этой верой в особенность своей судьбы среди других арестантских судеб он напоминал наших благонамеренных ортодокосов. А пока сыну миллиардера нечем было вытираться, и я подарил ему лишнее драненькое полотенце. Скоро взяли его на этап. В ответ мне только улыбались: Андерсен в Швеции — всё равно что Иванов в России, а миллиардера такого нет. И только сейчас, через 22 года, перечитывая эту книгу, я вдруг просветился: И пошёл он по пересылкам как шведский Иванов. И только не запрещёнными побочными деталями своей биографии оставлял в памяти случайных встречных след о своей погубленной жизни. Вернее, спасти её он ещё надеялся — по-человечески, как миллионы кроликов этой книги: Он не понимал крепости Востока. А ведь жив, может быть, ещё и сегодня. А переброска всё идёт! С виду такое деловое, такое планоосмысленное движение — даже поверить нельзя, сколько в нём чепухи. В году создаются Особые лагеря — и вот чьим-то верховным решением массы женщин гонят из лагерей европейского Севера и Заволжья — через свердловскую пересылку — в Сибирь, в Тайшет, в Озёрлаг. Но уже в м году Кто-то нашёл удобным стягивать женщин не в Озёрлаге, а в Дубровлаге — в Темниках, в Мордовии. И вот эти самые женщины, испытывая все удобства гулаговских путешествий, тянутся через эту же самую свердловскую пересылку — на запад. И злополучных женщин мордуют теперь в Кемеровские лагеря через ту же заклятую свердловскую пересылку. Приходят времена высвобождения — но не для всех же! И тех женщин, кто остался тянуть срок среди всеобщего хрущёвского полегчения — качают опять из Сибири через свердловскую пересылку — в Мордовию: Ну, да хозяйство у нас внутреннее, островишки все свои, и расстояния для русского человека не такие уже протяжные. Бывало так и с отдельными зэками, беднягами. Шендрик — весёлый крупный парень с незамысловатым лицом, как говорится честно трудился в одном из куйбышевских лагерей и не чуял над собой беды. Пришло в лагерь срочное распоряжение — и не чьё-нибудь, а самого министра внутренних дел! Но беда его не дремала: Всё скудней и угрюмей становилась природа за окном. Ко всем изматываниям пути ещё украли у Шендрика в дороге трёхдневную пайку хлеба, и на Печору он приехал пошатываясь. Печора встретила его неприютно: По всему было видно, что министр решил сгноить Шендрика, ну правда, не его одного, целый этап. На Воркуте не трогали Шендрика месяц. Он ходил на общие, от переездов ещё не оправился, но начинал смиряться со своей заполярной судьбой. Как вдруг его вызвали днём из шахты, запыхавшись погнали в лагерь сдавать всё казённое и через час везли на юг. Это уж пахло как бы не личной расправой! Держали в камере месяц. Потом какой-то подполковник вызвал, спросил: И тогда взяли его… на Райские острова! Да, и такие есть в Архипелаге! Это мелькание людей, эти судьбы и эти рассказы очень украшают пересылки. И старые лагерники внушают: Кормят здесь гарантийкой, [] Пайка, гарантируемая ГУЛАГом при отсутствии работы. И когда не тесно, так и поспать вволю. Растянись и лежи от баланды до баланды. Только тот, кто отведал лагерных общих, понимает, что пересылка — это дом отдыха, это счастье на нашем пути. Убить бы день, а ночи не увидим. Правда, помня, что человека создал труд и только труд исправляет преступника, а иногда имея подсобные работы, а иногда подряжаясь укрепить финансы со стороны, хозяева пересыльных тюрем гоняют трудиться и эту свою леглую пересыльную рабочую силу. Всё на той же Котласской пересылке перед войной работа эта была ничуть не легче лагерной. За зимний день шесть-семь ослабевших арестантов, запряжённые лямками в тракторные! Они погрязали в снегу и падали, и сани застревали. Кажется, нельзя было придумать работу изморчивей! Но это была ещё не работа, а разминка. Там, в устье Вычегды, надо было нагрузить на сани десять кубометров дров — и в том же составе, и в той же упряжке Репина нет, а для новых художников это уже не сюжет, грубое воспроизведение натуры притащить сани на родную пересылку! Так чту твой и лагерь! Бригадир этих работ был Колупаев, а лошадками — инженер-электрик Дмитриев, интендантский подполковник Беляев, известный уже нам Василий Власов, да всех теперь не соберёшь. Арзамасская пересылка во время войны кормила своих арестантов свекольной ботвой, зато работу ставила на основу постоянную. При ней были швейные мастерские, сапожно-валяльный цех в горячей воде с кислотами катать шерстяные заготовки. С Красной Пресни лета года из душно-застойных камер мы ходили на работу добровольно: Водили нас к пристани Москва-реки, где разгружался лес. Мы должны были раскатывать брёвна из одних штабелей, переносить и накатывать в другие. Мы гораздо больше тратили сил, чем получали возмещения. И всё же с удовольствием ходили туда. Мне часто достаётся краснеть за воспоминания молодых лет а там и были молодые мои годы. Но что омрачит, то научит. Оказалось, что от офицерских погон, всего-то два годика вздрагивавших, колыхавшихся на моих плечах, натряслось золотой ядовитой пыли мне в пустоту между рёбрами. Но когда нас там построили первый раз, и нарядчик пошёл вдоль строя выбрать глазами временных бригадиров — моё ничтожное сердце рвалось из-под шерстяной гимнастёрки: Было время, когда Красная Пресня стала едва ли не столицей ГУЛАГа — в том смысле, что куда ни ехать, её нельзя было обминуть, как и Москву. Как в Союзе из Ташкента в Сочи и из Чернигова в Минск всего удобней приходилось через Москву, так и арестантов отовсюду и вовсюду таскали через Пресню. Это-то время я там и застал. Пресня изнемогала от переполнения. Только сквозные телячьи эшелоны осуждённых контрразведками миновали Москву по окружной дороге, как раз рядышком с Пресней, может быть салютуя ей гудками. Но приезжая пересаживаться в Москву, мы всё-таки имеем билет и чаем рано или поздно ехать своим направлением. На Пресне же в конце войны и после неё не только прибывшие, но и самые высокостоящие, ни даже главы ГУЛАГа не могли предсказать, кто куда теперь поедет. Тюремные порядки тогда ещё не откристаллизовались, как в пятидесятые годы, никаких маршрутов и назначений никому не было вписано, разве только служебные пометки: Одна, вторая, третья комната загромождались этими перемешанными делами. Секретарши из тюремной канцелярии — раскормленные ленивые вольные женщины в пёстрых платьях, потели от зноя, обмахивались и флиртовали с тюремными и конвойными офицерами. Никто из них не хотел и сил не имел ковыряться в этом хаосе. А эшелоны надо было отправлять! И каждый день сотню людей на автомашинах — в близкие лагеря. Дело каждого зэка надо было отправлять с ним вместе. Кто б этой морокой занимался? Это доверено было нескольким нарядчикам — уж там сукам или полуцветным , [] Полуцветной — примыкающий к воровскому миру по духу, старающийся перенимать, но ещё не вошедший в воровской закон. Они вольно расхаживали по коридорам тюрьмы, шли в здание канцелярии, от них зависело прихватить ли твою папку в плохой этап или долго гнуть спину, искать и сунуть в хороший. Что есть целые лагеря гиблые — в этом новички не ошибались, но что есть какие-то хорошие — было заблуждение. Может быть кто-то так и успевал, может быть кто-то так и устраивался — но блаженнее были те, у кого нечего было давать или кто оберёг себя от этого смятения. Так арестанты лежали вповалку в камерах, а судьбы их — неворошимыми грудами в комнатах тюремной канцелярии, нарядчики же брали папки с того угла, где легче было подступиться. И приходилось одним зэкам по два и по три месяца доходить на этой проклятой Пресне, другим же — проскакивать её со скоростью метеоров. От этой скученности, поспешности и беспорядков с делами происходила иногда на Пресне как и на других пересылках смена сроков. Пятьдесят Восьмой это не грозило, потому что сроки их, выражаясь по Горькому, были Сроки с большой буквы, задуманы были великими, а когда и к концу вроде подходили — так не подходили вовсе. Но крупным ворам, убийцам был смысл смениться с каким-нибудь простачком-бытовичком. И сами они или их подручные подкладывались к такому и с участием расспрашивали, а он не ведая, что краткосрочник не должен на пересылке ничего о себе открывать, рассказывал простодушно, что зовут его, допустим, Василий Парфёныч Еврашкин, года он с , жил в Семидубьи и родился там. А срок — один год, по й, халатность. Потом этот Еврашкин спал, а может и не спал, но такой в камере стоял гул, а у кормушки отпахнувшейся такая теснота, что нельзя было пробиться к ней и услышать, как за нею в коридоре быстро бормочут список фамилий на этап. Какие-то фамилии перекрикивали потом от дверей в камеру, но Еврашкина не выкрикнули, потому что едва эту фамилию назвали в коридоре, урка угодливо они умеют, когда надо сунул туда свою ряшку и быстро тихо ответил: Подлинный Еврашкин зевнул, лёг на нары и терпеливо ждал вызова на завтра, и через неделю, и через месяц, а потом осмелился беспокоить корпусного: А какого-то Звягу каждый день по всем камерам выкликают. А того Еврашкина, которого послали на этап, сейчас и не узнаешь — куда, списков не осталось. Да он с годичным сроком попал на сельхозкомандировку, расконвоирован, имел зачёты три дня за один или сбежал — и уже давно дома, или верней сидит в тюрьме по новому сроку. Рассчитывали, что потом всё равно разберутся и личность их удостоверят. В годы, когда арестантские дела не имели конечных назначений, пересылки превратились в невольничьи рынки. Желанные гости на пересылках стали покупатели , слово это всё чаще слышалось в коридорах и камерах безо всякой усмешки. Как везде в промышленности неусидно стало ждать, что пришлют по развёрстке из центра, а надобно засылать своих толкачей и дёргателей, так и в ГУЛАГе: Покупатели должны были быть люди сметчивые, глазастые, хорошо смотреть, что берут, и не давать насовать им в числе голов — доходяг и инвалидов. Это были худые покупатели, кто этап отбирал себе по папкам, а купцы добросовестные требовали прогонять перед ними товар живьём и гольём. Так и говорилось без улыбки — товар. Человеческая природа если и меняется, то не намного быстрей, чем геологический облик Земли. И то чувство любопытства, смакования и примеривания, которое ощущали двадцать пять веков назад работорговцы на рынке рабынь, конечно владело и гулаговскими чиновниками в Усманской тюрьме в году, когда они, десятка два мужчин в форме МВД, уселись за несколько столов, покрытых простынями это для важности, иначе всё-таки неудобно , а заключённые женщины все раздевались в соседнем боксе и обнажёнными и босыми должны были проходить перед ними, поворачиваться, останавливаться, отвечать на вопросы. Так в разных проявлениях тяжёлая тень завтрашней лагерной битвы заслоняет новичку-арестанту невинные духовные радости пересыльной тюрьмы. На две ночи затолкнули к нам в пресненскую камеру спецнарядника , и он лёг рядом со мной. Он ехал по спецнаряду, то есть в Центральном Управлении была выписана на него и следовала из лагеря в лагерь накладная, где значилось, что он техник-строитель и лишь как такового его следует использовать на новом месте. Спецнарядник едет в общих вагон-заках, сидит в общих камерах пересылок, но душа его не трепещет: Жестокое и решительное выражение было главным в лице этого лагерника, отсидевшего уже большую часть своего срока. Я не знал ещё, что такое же точно выражение со временем прорежется на всех наших лицах, потому что жестокое и решительное выражение есть национальный признак островитян ГУЛАГа. Особи с мягким уступчивым выражением быстро умирают на островах. С усмешкой, как смотрят на двухнедельных щенят, смотрел он на наше первое барахтанье. Не верьте никому, кроме себя! Восемь лет назад вот таким же наивным я приехал в Каргопольлаг. Нас выгрузили из эшелона, и конвой приготовился вести нас: Какой-то здоровый дядя, которому конвой не препятствует, объявляет: Больше мы их никогда не видели. А правды — никогда в ГУЛАГе не было и не будет. Этот каргопольский случай — просто символ ГУЛАГа. За всё нужно платить. Если вам предлагают что-нибудь бескорыстно — знайте, что это подвох, провокация. Избегайте их с первого же дня! В первый день попадёте на общие — и пропали, уже навсегда. На них работает восемьдесят процентов заключённых. И все они подыхают. И привозят новых взамен — опять на общие. Там вы положите последние силы. И всегда будете голодные. И в самых плохих бараках. И лечить вас не будут. Живут же в лагере только те, кто не на общих. Старайтесь любой ценой — не попасть на общие! На Красной Пресне я усвоил и принял эти — совсем не преувеличенные — советы жестокого спецнарядника, упустив только спросить: Где же край её? Главная Каталог книг Новости Коллекции Премии GroupLe Форум. Рецензии Коллекции Новости Цитаты. Новинки По рейтингу По дате обновления. История нашей канализации Глава 3. Голубые канты Глава 5. Первая камера — первая любовь Глава 6. Та весна Глава 7. В машинном отделении Глава 8. Закон мужает Глава Закон созрел Глава К высшей мере Глава Корабли Архипелага Глава 2. Порты Архипелага Глава 3. Караваны невольников Глава 4. С острова на остров Вступление Глава 1. Персты Авроры Глава 2. Архипелаг возникает из моря Глава 3. Архипелаг даёт метастазы Глава 4. Архипелаг каменеет Глава 5. На чём стоит Архипелаг Глава 6. Туземный быт Глава 8. Женщина в лагере Глава 9. Вместо политических Глава Стук — стук — стук… Глава Сдавши шкуру, сдай вторую! ШИзо, БУРы, ЗУРы Глава Музы в ГУЛАГе Глава Этнографический очерк Фан Фаныча Глава Псовая служба Глава Прилагерный мир Глава Мы строим Глава 1. Замордованная воля Глава 4. Несколько судеб Глава 1. Ветерок революции Глава 3. Цепи, цепи… Глава 4. Поэзия под плитой, правда под камнем Глава 6. Убеждённый беглец Глава 7. Рассказ Георгия Тэнно Глава 8. Побеги с моралью и побеги с инженерией Глава 9. Сынки с автоматами Глава Когда в зоне пылает земля Глава Цепи рвём наощупь Глава Сорок дней Кенгира Глава 1. Ссылка первых лет свободы Глава 2. Мужичья чума Глава 3. Ссылка густеет Глава 4. Ссылка народов Глава 5. Кончив срок Глава 6. Ссыльное благоденствие Глава 7. Зэки на воле Глава 1. Как это теперь через плечо Глава 2. Правители меняются, Архипелаг остаётся Глава 3. Закон сегодня Послесловие Ещё после И ещё через десять лет ОБ ЭТОЙ КНИГЕ. Тип 1 Тип 2 Тип 3 Тип 4 Тип 5 Тип 6 Тип 7 Тип 8 Размер: Онлайн чтение книги Архипелаг ГУЛАГ Глава 2. Чем глубже туда, в Архипелаг, тем разительнее сменяются бетонные порты на свайные пристани. Но она не увеличилась… Наши русские перья пишут вкрупне, у нас пережито уймища, а не описано и не названо почти ничего, но для западных авторов с их рассматриванием в лупу клеточки бытия, со взбалтыванием аптечного пузырька в снопе проектора — ведь это эпопея, это ещё десять томов "Поисков утраченного времени": Может они и враги тех, да ведь и нам не друзья, вот что… А тем временем посадили нас во дворе под самые окна камер. Примечание года А переброска всё идёт! Да зачем я этого и хотел? Только бы наделал ещё позорных ошибок. О, как трудно отставать от власти!.. Что ждёт нас в лагере? Жалея нас, он поучал: Что ж, там нет закона? Написать комментарий Написать комментарий. Copyrights and trademarks for the book, and other promotional materials are the property of their respective owners.
Лента акции ногинск каталог сегодня
Узи 4д курск
Www stolichki ru активировать карту
Аризона магазин обуви в речице каталог обуви
Инна кавун стюардесса инстаграм