Удивительная вещь — память. Она не умеет врать. Не носит в себе долго плохое и злое. Если не стирает совсем, то закапывает на самом дне и укрывает хорошим. Или наряжает страшное в такие наряды, что страшным это уже и не кажется. Улыбнешься, усмехнешься, нет-нет да и порадуешься, что все позади и сам это как-то пережил. Всего прожитого в ней не сыскать, а что и сыщешь — то как обрывки, клочки, вроде записок из далекого времени, которое она уже перекрасила в пастельные тона, сточила в нем острые углы и выдернула занозы. Но каждый раз стоя на сцене, исполняя эту песню или еще дюжину записанных в тот же год, хоть мельком, я вспоминаю что-то из этой книги. Если просят рассказать со сцены что-нибудь интересное из прошлого, хочется вспоминать только веселое. Невеселое — тоже в шутку. Но есть и такое, что никак не становится шуткой. И как его ни крути, ни укрывай добрым, ни ряди в улыбки — не рядится. А у песен такая чудная биография: Не было бы песен — не было бы этой книги, которая не только обо мне, но и о времени, застывшем в ключках записок. Память их не успела стереть или спрятать далеко-далеко. Процедура разгрузки вагона была обычной, к которой я уже привык. В тамбуре собака с конвоиром, на перроне собак кишмя, конвоя еще больше. Нужно быстро выпрыгнуть из вагона с вещами, сесть возле него на корточки, руки за голову, вещи рядом. При этом еще до пробежки по коридору из клетушки громко и отчетливо выкрикнуть имя, отчество, год рождения, статью, срок. Дальше сесть по четыре в ряд, в колонну, состоящую из таких же, выскочивших ранее. На меня вытаращились все кто мог. Конвой, сопровождавший нас в дороге, первым делом сообщил встречавшим об этом. Собаки рвались и взахлеб лаяли, солдаты таращили глаза. В стороне, метрах в десяти, сидела колонна. Я сел четвертым слева, руками обхватив затылок. Следующим, после точно такой же процедуры, из вагона выпрыгнул подельник Толя Собинов. Он опустился на корточки за моей спиной и проворчал свое обычное:. Один пожилой, выглядевший очень больным и слабым. Вправо, влево — сами знаете! Через пять минут набили до отказа и поехали. Автозак, в котором ехал я, оказался относительно свободным. От силы человек десять. Можно было даже закурить. Дымом потянуло в кабину. И все опять заржали. Завхозы и бригадиры рулят. С карантина, говорят, в СПП заставляют вступать. Кто не хочет, того, короче, на прямые работы, на разделку. Это все ментовские прокладухи. Вступил в СПП, напялил ландух, поначалу, может, полегче работу дадут. А за первый же косяк на разделку загонят. А ты уже закозлил. И что дальше делать? Не, я вступать никуда не буду. Бля буду, у них такая команда есть. К тебе братва прислушивается, а им это как кость в горле. На тюрьме прессовали и здесь будут. Я молча кивнул головой. Думал я сейчас не об этом. А о том, что позади всего два года, а впереди еще целых восемь лет. И жизнь свою здесь придется строить заново и надолго. Выбраться досрочно вряд ли удастся, а потому готовиться надо к самому худшему. Помощи с воли тоже не будет. Маша с двумя детьми еле концы с концами сводит. Большинство знакомых разбежались кто куда. Вся страна слушает и поет, а мне за него еще долгих восемь лет. Будете дваем напара петь, ха-ха! Я говорю, гражданин начальник, кто две лычки на погонах носит, тот на зоне самый блатной! К самому началу начал — на вахту. Перед нами стоял стройный, среднего роста капитан с папками личных дел в руках. Он был весь как на шарнирах, переминался с ноги на ногу и, поигрывая сигаретой, зажатой между пальцами, приветствовал нас бодро и весьма своеобразно:. Я сейчас буду вас выкликивать, отвечайте как положено. Блатней меня тут только хозяин и медведь. Навидался я всяких, так что блатовать при мне не советую. Короче, мне все по хую, чуть что — сразу в трюм. Жаловаться на меня бесполезно. Короче, посидите — поймете. При этом через каждые два-три слова он вставлял еще более отборную матерщину. Просто играл как в каком-то диком театре свою роль. Он говорил с блатным акцентом, криво улыбаясь и помогая себе очень выразительной распальцовкой. Кроме этого, находился либо в легком подпитии, либо с перепоя. Румянец на щеках и повышенные тона явно указывали на это. Тут тебя уже давно ждут. Я тоже иногда твои песни пою, по пьяни, ха-ха-ха! И я тоже Александр. Сашка Блатной меня зовут, понял? Но блатовать могу здесь только один я. Он красовался и рисовался перед конвойными, которые подобострастно на все его перлы кивали головами. А эти отслужили и опять к себе урюком торговать поедут. Потом вас всех переведут в карантин. А оттуда уже кого куда. На шмоне, к моему удивлению, у нас ничего не отняли. Просто вещи вольного образца, как то — шапку, дубленку и кроссовки заставили сдать в каптерку на хранение. Сколько времени провели мы в отстойнике, уже не помню. Помню только, что постоянно заглядывали к нам незнакомые люди в форме. По каким-то формальным предлогам, но было ясно, что приходили поглазеть на меня: Всех повели в карантин. Карантином был отдельный барак в самом конце зоны, рядом со столовой. Как и остальные бараки, он был обнесен локалкой. Только покрашенная в голубой цвет и размерами побольше. Единственное их достоинство было в том, что они были не пидоры — пидорам и опущенным возить воду и трогать продукты в лагере запрещено. В остальном это были полуголодные, драные, замордованные люди, с безумной тоской в погасших глазах. Все, что я раньше слышал об этом лагере, начинало приобретать реальные очертания и походить на правду. На календаре была весна. Апрель месяц, а весной здесь и не пахло. Небо было свинцового цвета. Солнце ненадолго появлялось и снова исчезало до следующего полудня. Ветер дул несильный, но какой-то леденящий и пронизывающий… Вокруг — болота, оттаивающие на несколько месяцев лета, после которых — опять мерзлота. Вечная мерзлота, на глубине чуть больше метра. Но сейчас я еще этого не знал. Сейчас я молча смотрел на эту пару людей, запрягающихся в телегу и по-бурлацки бредущих за водой. Ее мне с сегодняшнего дня предстояло пить. Двор карантина, обнесенный забором из железных штырей, был полностью вымощен досками, меж которыми не было ни сантиметра живой земли. Как и вся жилзона, он стоял на слоях бревен, которые настилали рядами, а затем сверху обшивали досками. Лагерь ютился на болотине, поэтому весной, когда болото оттаивало, сквозь доски проступала вода, и тогда снова клали бревна, и снова поверх них набивали доски. Иногда это делали каждый год, иногда через два. Слои тонули в топи, у которой, казалось, нет дна. Ходили слухи, что с момента основания лагеря толщина этого жуткого плота дошла до 10 метров. Вполне возможно, что за 50 лет так и было. Лесные лагеря основывались либо на болотах, либо в непролазной чаще. В углу карантинного двора стоял деревянный сортир размером с большой сарай. Вонючий и крашенный известкой. Рядом — вросшая в бревенчатый панцирь пара берез. Со стороны казалось, что растут они прямо из бревен. Весна еще не пришла, и поэтому были они голы и на вид давно отсохшие. Двор был всегда полон народу, который по двое, по трое тусовался туда-сюда. Кто курил, кто стоял в очередь заварить банку кипятку самодельным кипятильником. В бараке розетки не было, и все в целях пожарной безопасности было перенесено во двор. Да и потому, что народу проживало больше сотни человек — протолкнуться и так негде. Для этого на улице стоял столб, вдоль которого был прилажен провод, деревянная площадка и две оголенные розетки. Кипятильники были зоновской конструкции. Две металлические пластины, между ними по краям тонкие дощечки или текстолитовые планочки. Все это обмотано для скрепления нитками. Расстояние между пластинами чуть меньше полусантиметра. В каждой с краю дырочка, в нее просунут и закручен провод. Что-то типа двух электродов. Другие два конца — голые, почерневшие. Их втыкали в контакты оголенной розетки, а сам кипятильник — в банку с водой. Две-три минуты — и вода закипает. Далее — кто чего желает: По инструкции эти приспособления были строго запрещены, но начальство на такие мелочи закрывало глаза. Водопровода нет, горячей воды нет, ни хрена нет. Поэтому, чтобы не жаловались лишний раз и не писали прокурору, на всё это смотрели сквозь пальцы. Правда, перед прокурорской проверкой из областного центра провода обрывали, водовозные телеги с бочками прятали, опущенным запрещалось даже нос высовывать. Состоял совет в основном из пидоров и опущенных. Были и состоящие в нем формально, даже кое-кто из бригадиров, завхозов и просто поверившие начальству, что благодаря этому членству можно освободиться досрочно. Но вдоль лежневки стояли в основном пидоры. Те, которые чистили сортир, двор и убирали барак. Этим было уже ничто не западло. Да их никто и не спрашивал. Альтернатива простая — или на лежневку, или отпинают все внутренности. И не дай бог пожалуешься приехавшему прокурору. А там — вообще петля. По выходу же из трюма в бараке ждет другой суд. Завхозу и бригадиру от начальства за жалобу влетит, поэтому бить будут беспощадно. После этого даже просто выжить — большая проблема. В карантин мы шагали без особого энтузиазма, но порядок есть порядок. Вместе со всем прибывшим этапом ввалились в этот самый двор и прошли в барак. Дядька в годах, очень приветливый и радушный. Он уже знал, кто я и кто со мной — в лагере новости разносятся мгновенно. Здесь как и в тюрьме: Бросили на койки матрасы, распихали барахло по ящикам. Александр, чего сидите, заходите ко мне, чайку попьем. Расскажете, чего хоть в мире делается. Жил он в отдельной комнатушке — очень большая по лагерным меркам привилегия. У него была плитка, посуда, телевизор. Кровать с панцирной сеткой. Для лагеря тех времен — довольно круто. Было видно, что в глазах лагерного начальства он фигура заметная. Да и просидел уже больше 10 лет. Этот знал про лагерь все. Тем более мы в лагере первый раз. Тюрьма — тюрьмой, а лагерь — совсем другое. Следственный изолятор — это, если так можно сказать, подготовительные курсы. А здесь уже все по-настоящему — другой мир. Со своими законами, традициями, жесткой иерархией и подводными течениями, которых тот, кто не сидел, никогда не разберет, не поймет и, случись попасть сюда прямо с воли, может наступить на такие грабли, которые перечеркнут всю его лагерную биографию. Чистов как опытнейший зэк, отсидевший долгий срок, тоже осторожничал и в разговоре начал тонко прощупывать, кто мы и что у нас на уме. Характер, материальное обеспечение, профессия, бойцовские навыки. В лагере нет мелочей. А уж эти вещи тем более важны. Более всего интересовал его, конечно, я. Толю он спрашивал как будто из вежливости. Но и в его ответах он пытался уловить то, что на словах не говорится. Он прекрасно и одним из первых знал, сколько нас пришло — на то здесь и посажен. То, что он напрямую работает со штабом, объяснять нам было не надо, но не говорить ничего о себе было нельзя. Нужно было заводить знакомства, связи. Иметь хотя бы первое представление о том, каков этот лагерь. Что можно, что нельзя. Вы, главное, пока никуда не лезьте, присмотритесь. Что непонятно — спрашивайте у меня. Сейчас ваши личные дела пробивают. Потом будет распределение по бригадам. Может, корочки электрика, тракториста? Но тебя, Александр, наверное, в клуб заберут. В клуб пошел бы? Будут фаловать в СПП — не соглашайся. Скажи, мол, поживу, осмотрюсь, потом решу. В быковую не отказывайся. На распределении все кумовья сидят, хозяин, зам. От них все и зависит. В жилзоне, конечно, получше: Как зима настает, мороз минус пятьдесят, так тут ломятся и в шныри, и в водовозы, лишь бы в тепло. Пробежал холод, и на душе стало тоскливо и тревожно. Это уже не из рассказов Варлама Шаламова и Солженицына. Восемь лет… И надо выжить. И не просто выжить — прожить достойно. А главное — выйти. Хотя до этого еще ой как далеко. Чистов прочитал мои мысли. В лагере все, кто просидел больше пяти лет, читают по глазам и по таким мелочам, которых на воле просто не замечают. Сюда мутноголовых, тяжелостатейников со всей страны свозили. Сейчас, правда, уже не то, что десять лет назад. Но я еще застал. Раньше шесть лет здесь самый малый срок был — в основном от десяти до пятнадцати. Я застал еще людей — четвертаки добивали. Раньше полный беспредел был: Людей тут ломают как спички. На моем веку такие росомахи были, по полсрока, по десять лет блатовали, а на одиннадцатый — вдруг в пидорах оказывались. Вон, Коля Фиксатый червонец отмотал, с блатными весь срок откантовался. А потом в карты проигрался в хлам. Ответить не смог, рассчитаться тоже. Так с петухами срок и добивал. Здесь хуй кто поможет. За карты, мужики, не беритесь — дохлый номер. Да что — Фиксатый… Были еще. Один, не помню кликуху, проиграл — ему постановку сделали, так он, короче, в запретку ломанулся. Его с вышки чурка застрелил. Одно, в натуре, хорошо — мужиком актировался. Да это место тут рядом. Старики его еще помнят. Короче, потом как-нибудь расскажу. По приговору — одно, а в натуре — совсем другое. Давай вечером заходи, после отбоя, посидим, поговорим. Я тебе кое-что посоветую. С бригадирами перетру кой чево. А пока пойду, мне тут надо в одно место, ручки шлифануть. Шнырь подлетел к въезжавшей во двор бочке с водой и с размаху несколько раз ударил по загривку одного из водовозов. Тот покорно съежился и после каждого удара повторял:. Давай на скороту ворота закрывай, животное! Шнырь определенно рисовался перед завхозом Чистовым. А там обязательно ждало самое тяжелое рабочее место. Мужики его к себе близко не подпускали. С пидорами тоже никак нельзя. Поэтому, как на фронте, приходилось искупать неудавшееся шныревство кровью и ударным трудом. Некоторым, правда, удавалось вернуться на прежнее место. Обычно это бывало, если на свидание привозили хороший грев и пару сотен рублей. Грев завозился через бригадира, деньги — тоже. У него они и оставались. А платой за это было ходатайство перед отрядником о том, что человек исправился и что шнырем, мол, был незаменимым. Бригадир делился гревом с завхозом, завхоз — с отрядником, и вопрос решался. Проще говоря, завхоз и бригадир — самая важная пара при решении любого вопроса. Отрядники многого не знали. А если и знали, то, конечно же, с их слов. Потому все кадровые назначения производились по мнению этой лагерной элиты. Шнырем в зоне человек становился всего один раз. Дальше ему постоянно приходилось рвать когти, гонять пидоров на чистку сортира, стучать, шарить и докладывать о том, что услышал и увидел: И, разумеется, насмерть хранить бригадировы и завхозовы тайны. Тайны, иногда превеликие и страшные. Которые, если и рассекречивались, всегда сопровождались крушениями человеческих судеб и лагерных биографий. Бывали, конечно, более или менее приличные и порядочные по лагерным меркам шныри, но редко, да и то где-нибудь и когда-нибудь…. Телега с бочкой наконец въехала во двор и остановилась в центре. Конструкция этого транспорта позволяла хорошую маневренность и легкость в управлении. С каждой стороны оглобли становился человек, руками держа свою половину поперечины и налегая грудью, тянул всю телегу, посреди которой стояла огромная бочка. Быстро запряглись, быстро распряглись. К моему удивлению, никто не обратил на эту сцену ни малейшего внимания. Я сидел на кровати, перебирал свои пожитки, когда в барак вошел крепкий и довольно рослый парень, огляделся и направился прямо ко мне. Одет он был в черные брюки, черную куртку незоновского образца, под которой была тельняшка десантника. Вместо сапог на нем были какие-то ботинки непонятного производства. Весь лагерь, за малым исключением, был одет в сапоги, поэтому такая форма одежды сразу же бросилась в глаза. А уж тельняшка — тем более. А так для всех — Мустафа. Я здесь в клубе библиотекарем. Мустафа не курил, и по его телосложению и рукам было видно, что он более тяготеет к спорту, к кулачному бою, нежели к вредным привычкам. Тельняшка ему очень шла. А кроме всего, она красноречиво говорила о его немалых лагерных привилегиях и иерархическом положении. Если сейчас пойдешь — сдадут вмиг. Ползоны на штаб работает. Мне тоже кое в чем приходится, но по другой части. Я никого не сдаю — мне не нужно. Короче, вечером встретимся, все расскажу. Давай долго тусоваться не будем, а то до штаба слух раньше времени дойдет. Я сейчас на минутку к Чистову забегу, договорюсь, а вечером, как стемнеет, за тобой приду. На проверку вся зона, две с половиной тысячи человек, выходила поотрядно от своих бараков строем по четыре в ряд. Вначале толпились во дворе. Если количество не сходилось, шнырь бегал, искал. За бараком, в сортире, под лестницей, под кроватями, на кроватях. Отряд — сотня человек, а то и более, в это время стоял и ждал. Если присутствовал начальник отряда, за опоздание можно было тут же угодить в карцер. Если все сходилось, ворота распахивали настежь, отряд выходил на лежневку и строем шагал на плац. Их было видно сразу: Далее — чертоватые мужики, потом — просто мужики. И в самом конце — блатные. Блатные — в расстегнутых телогрейках, руки втянуты в рукава, вразнобой в конце строя. С шутками, прибаутками, с сигаретами в ладони. А кто и вовсе — в зубах. Фуражки особого покроя, высокие, держащие форму, с козырьками. От тех казенных, что выдавались в каптерке и которые положено было носить, они отличались как небо и земля. В казенные были одеты только петухи и черти. Должен сказать — не зря. На кого ни надень — именно таким он сразу и покажется. Не припомню на своем веку ни одного головного убора, который бы так скотинил человека. Поэтому все, кто имел возможность, шили фуражки втихую на заказ. Начальство их иногда снимало, но в основном с тех, к кому нужно было придраться. А большей частью закрывало на все глаза. Но уже с другой интонацией. На воле так носят фуражки дембеля, когда едут после службы домой — куражно, небрежно и торжественно. Гремя сапогами, отряд за отрядом тащился на плац, со стороны которого доносился звук незнакомого марша в исполнении лагерного духового оркестра. Точнее, чего-то, отдаленно напоминающего духовой оркестр из моего раннего детства, состоящий из только что записавшихся в духовой кружок дворца пионеров. На слух казался группой из трех, может быть, четырех инструментов — большого барабана, баритона, трубы и еще чего-то. Однако по сравнению с теперешней четверкой те были просто Большим Лондонским оркестром. Виртуозами с абсолютным слухом. Впоследствии при визуальном знакомстве все оказалось еще хуже. Когда за поворотом скрылся последний строй, в той части лагеря, где был наш карантин, стало необычайно тихо. Двое в форме пересчитали нас по головам и удалились. На мир спустилась вечерняя тишина. Как точно эта мелодия, эта песня передает настроение, которое накатывает только в неволе. Эту бездонную грусть, тревогу, предчувствие беды, сквозь которое стреляет молния дикого желания вырваться отсюда. Вот они идут строем. Все расставлены по своим ступеням. Кем на воле были и кем здесь стали? Ходили, бегали, пили, хохотали, разбойничали, грабили, воровали, убивали… Бравые, легкомысленные, неуловимые. И вдруг угодили сюда. А здесь все по-другому. На ней или стоять на занятой ступени, или подниматься вверх. Или просто стараться стоять. Желающих сбить тебя с этой ступени будет много. И каждый час, каждый миг надо стоять. Шаг вниз — и начнут сталкивать еще ниже. Тогда держись хотя бы за эту. Потому что следующая будет еще хуже. И удержаться на ней еще труднее. Чем дальше вниз — тем быстрее. Чем быстрее — тем труднее держаться. Внизу — лагерный ад. Я ходил по двору из конца в конец молча и бессмысленно, думая сразу о многом, дожидаясь, когда же, наконец, закончится проверка. Чтобы встретиться с Мустафой, чтобы иметь хоть какую-то ясность и представление о том, куда я приехал. Мустафа почему-то показался мне наиболее порядочным из всех, с кем довелось в тот день встретиться, несмотря на его библиотекарскую должность. Ничего себе — библиотекарь! Кулаки по чайнику, центнер весу. И лицо доброго костолома. А вообще, главное — узнать побольше о лагере. По этапам нарассказывали всякого. Нужно разбираться, где правда, где брехня. Издалека послышался стук шагов первого выходящего с плаца отряда — проверка закончена. Я вернулся в барак, лег на нерасправленную койку и стал ждать. Время подходило к полуночи, когда в барак протиснулся шнырь. Бесшумными шагами он пролетел к моему месту, наклонился и, прикрывая ладонью рот, прошипел:. Молодец Мустафа, сдержал слово, отметил я про себя. Хотя в том, что именно так и будет, не сомневался. Встал и тихо вышел. У калитки, держась рукой за электрозамок, стоял все тот же шнырь. Улыбаясь, он угодливо нажал кнопку, замок щелкнул, дверь открылась. На пустой и гулкой лежневке стоял Мустафа. Мы молча пошли в ту же сторону, куда два часа назад отряды шагали на проверку. Клуб был прямо напротив штаба, по другую сторону лежневки. Пока шли, Мустафа шепотом проводил краткую экскурсию, оборачиваясь через плечо:. Дальше справа — больничка. Слева — бараки отрядов. Вот это й — самый поганый. Там бригадир, Захар, конченая мразь. За больничкой — штаб, напротив — клуб. С заднего хода зайдем, чтобы Загидов не слышал. Услышит — точно сдаст. Я с ним потом договорюсь. Обошли клуб с обратной стороны. Мустафа открыл ключом висячий замок на двери заднего хода, и мы очутились в деревянном и затхлом предбаннике. Было полное ощущение, что я попал в дровяник, следом за которым находится хлев. Перед дверью, за которой была эта самая художка, вдоль стены стояли какие-то стенды и плакатные щиты. Вероятно, свежеизготовленные, выставленные на просушку. Картин я не заметил. На кровати в дальнем углу сидел широколицый, добродушного вида парень. Все было вокруг заставлено рамами, планшетами. Кровать была вплотную придвинута к стене, а перед ней стоял письменный стол. Пахло красками и едой. Парень быстро встал с кровати, вышел из-за стола и протянул мне руку:. Понятно было, что это отборная, татарская ругань. Но не злая, а шуточная и по-лагерному театральная. Закончилась тирада одним выразительным, протяжным словом, произнесенным в нижнем регистре:. Далее еще что-то вроде перебранки на обоих языках, чередуемой отборным русским матом. И в конце — резюме Мустафы:. Завтра, если увидишь Загидова, послушаешь, как тот нас с Мустафой кроет. И все — хитровыебанные. Своя конура, плитка, койка, телевизор, книги. Они только и ходят, рыщут, где чего пожрать найти. Голодные тоже бывают, или закусить нечем. Наши-то прапора — еще ладно, эти нас знают. Мы их тоже всех знаем. А если из батальона шмон, то все метут. Солдат в батальоне еще хуже зэков кормят, бля буду. Такая же перловка, такая же треска пересоленая. Они иногда прямо на шмоне, когда по баракам идут, конфеты из тумбочек жрут. А в столовке с завхозом у нас все правильно. Файзулла ему кое-что из ширпотреба делает, наборы кухонные или еще что-нибудь. Я книги даю хорошие, если надо. Ну, а он, соответственно, насчет пожрать не отказывает. В основном если кто-то с водкой спалится или загасится какой-нибудь петух в рабочей зоне в штабелях. Бывает, что боятся возвращаться в жилзону. Скрысил чего-нибудь или сдал кого-нибудь, а люди узнали. Вот и боится, что ночью в бараке в каптерке выебут или запинают. Что, не знаешь, как делается? А потом ему масть вскрыли. Вся семейка — в петухи. Вот и боятся в жилзону идти, в изолятор закрываются. Просят в другую область перевести. А хули в другой области? Все равно рано или поздно узнают. Не дай бог еще кого-то так же зафоршмачили — вообще убьют. Но отсюда никого никуда не отправляют. Лагерь в 37 году основали. В следующем году — юбилей — 50 лет будет. Замполит Файзуллу уже загружает потихоньку на эту тему, мол, надо стенды сделать. Музей боевой славы местных ментов, короче говоря. Не-е, на разделку тебе нельзя. Я попробую поговорить с замполитом, может, пристроим тебя в хорошее место. Пока на производстве, а там потом в клуб переберешься. Загидов на следующий год освобождается. Здесь вся зона — козья. Блатные есть, но какие это — блатные? Кого старшаком назначили, кто просто блатует, мужиков бьет, за себя работать заставляет. В каждой бригаде по-разному. Есть несколько нормальных мужиков, хоть и в бригадирах, но при понятиях. Я тебе их потом покажу, познакомлю. Самая конченая мразь здесь — Захар, бригадир й бригады. Сидит уже лет двенадцать. Девочку пятилетнюю изнасиловал и в колодец бросил. Потом ходил, мразь, несколько дней слушал, стонет она или нет. Так вот эту тварь хозяин поддерживает, потому что бригада план тянет. Основная бригада на разделке. На все его дела глаза закрывают. Хотя хозяин полковник Нижников — мужик хороший. Его и вольные, и зэки, и менты — все здесь уважают. Мужик суровый, но справедливый. Он и отрядников кой-кого бил у себя в кабинете. За пьянку, за то, что деньги у кого-то из зэков вымогал. Да… Загнал к себе в кабинет и начал пиздить. Он точно, когда идет по бирже — как лось. Шаги широченные, высокий, прямой. Бабы тут по нему на воле сохнут. Каждый день пять километров кросс бегает и двадцать раз на перекладине подтягивается. Не пьет, не курит. А самое главное — взяток не берет. Остальные с обеих рук берут. Кто ширпотребом, кто со свиданки, кто с родственников. Он один здесь полковник. И один — высокий. Скорее всего, вызовет тебя еще до распределения. Хоть знать, чего ждать. У меня же в личном деле всего понапихано: Из них половина алкаши, половина идиоты. А оставшимся — все по хую. Они здесь такие же зэки. Кто пенсии ждет, кто свалить отсюда мечтает. Здесь что — болота, комары. В разгар беседы вернулся Файзулла. За пазухой он держал большой сверток из газеты. Тихо вошел, закрыл дверь на ключ и довольно потер руки. Затем извлек из него две банки тушенки, хлеб, десяток картофелин и несколько луковиц. Правда, просил ему пару кухонных наборов нарезать. Кастрюля была запрещенным предметом, поэтому ее приходилось прятать. Внешне она была мятой-перемятой, с единственной ручкой. Крышка и того хуже. Вышмонали, крысы, в этом месяце. Только жратву сварили, они тут же на запах прибежали. Так, вместе с кастрюлей, все и унесли. Вахта здесь рядом — они запах быстро чуют. И что ты думаешь? Все спороли, а кастрюлю Круть-Верть себе домой унес. На шмоне всех крутит: В его смену лучше через вахту ничего не проносить — он нутром чует. Бывает, доебется до кого-нибудь: Такого тупорылого на всем Ивделе нет. Этот хоть орет, матом ругает, но никогда у зэка последний кусок не отнимет. Он в принципе мужик нормальный. Не со всеми, правда. Но с ним всегда можно договориться. Если ему чего надо, сам всегда подойдет, спросит, в чем нуждаешься. А эти крысы — прапора, сначала что-нибудь вышмонают, потом за твои же вещи у тебя же и вымогают. Он и бухой бывает на дежурстве. Но его никто не сдает. Потому что он сам зэков редко когда сдает. Тут вот есть подполковник Дюжев. Этот никогда не орет, всегда на улыбочке, на любезностях. Говорит, лыбится, сочувствует, головой кивает, а в конце разговора — раз, постановление на десять суток карцера. Вот если этот тебя, Александр, вызовет, с ним нужно осторожно. По его роже не поймешь, что он задумал. Нижников его не любит. Но у него, говорят, в управлении кто-то из родственников, поэтому плотно сидит в замах. Сан Саныч, правда, доставал оттуда к вечеру, но все равно. Клуб — его вотчина. Он замполит, а Дюжев — зам. Кто до нижниковского кабинета раньше добежит, ручку шлифанет — тот и прав! Чем, например, сушить планшеты? Отнимут — что делать? Приходится идти к Сан Санычу. Тот звонит на вахту. Эта плитка где уже только не перебывала. Одни приходят, забирают — их жаба давит, что мы тут не голодные. Другие — чтобы потом вымогать что-нибудь. Дюжев приходил несколько раз — сам лично забирал. Мол, вот, в клубе бардак, грев туда завозят, целыми днями не работают, только жрут…. Он любого зэка в зоне знает по фамилии, в лицо и в какой бригаде работает. У него память как компьютер. У Сан Саныча — клуб, школа, ПТУ. Если с ним отношения хорошие, то он много чего решает. На УДО без его рекомендации не попадешь — характеристики для комиссии он дает. И на суде по досрочному освобождению почти всегда присутствует лично. От него все зависит. А у Дюжева — хозобслуга, шныри, завхозы, комендант. А еще столовая, швейка и склад. У этого больше всего. То-то он ходит жирный, как свинья. Есть с чего поживиться. Тут же — лагерь, ничего не утаишь. А всех, кто в клубе, он не любит. Он вообще клуб ненавидит. Из всего карцер сделать! Тебя он точно возненавидит. Если узнает, что был здесь — удавится, хе-хе. У него любимая песня: Пакости и прокладухи с разных сторон, конечно, тоже будут. Но сожрать уже не смогут — хозяина боятся все. Каждый год смотр самодеятельности проходит. Из управления начальство приезжает. Нижников с Филаретовым лично программу принимают. Хор, ВИА, танцоры, цыгане. Кто стихи читает, кто на гармошке играет, кто просто дуркует. Тут один пантомиму показывал на местное начальство. На Дюжева показал — он его на пятнадцать суток в карцер упрятал. За то, что кровать плохо заправил, или в сапогах нечищеных шел. Доебался, короче, до чего-то. Зато когда тот его на сцене показывал — а хули его не пародировать — брюхо показал — вот тебе и Дюжев! Даже блатные кое-кто пели, по раскумарке. А потом хозяин поменялся. Пришел новый замполит — дурак. Начал заставлять коммунистическую хуйню петь. Нагнали тогда в хор пидоров да чертей. Это давно, еще до Нижникова было. Он пришел — все поменялось. Все гитары в отрядах позабирали и к Загидову в кабинет под замок перетащили. Дюжев с прапорами рыщет всю неделю по зоне, гитары из бараков выметает. Это к твоему приезду, Александр. До чего ж они тебя боятся. Как будто ты споешь что-нибудь и советская власть рухнет к ебени матери! Все магнитофоны у солдат из тумбочек позабирали, вместе с кассетами. Видно, из Москвы команда поступила. Мне сейчас, если честно, не до гитары. Я ее уж целых два года в руках не держал, забыл, что это такое. Это первое время они будут во все шнифты глядеть, а потом отстанут. Он уже успел достать откуда-то из заначки сало, порезать хлеб, распотрошить чеснок и все это разложить на чистом листе белой бумаги. Представляешь, жрет сало день и ночь и называет еще себя татарином. Завтра Загидову доложу, хе-хе…. А вообще Коран не запрещает. А ты сам, с понтом, не жрешь? Срок мотаем — это тот же самый плен. Так что имею право есть сало по полной программе. Он так все сожрет. Он как верблюд — набивает впрок, хе-хе. Мустафа с Файзуллой очень мне понравились. Были они совершенно разные. Маленький, коренастый, как колобок, Файзулла. Добродушный и весьма остроумный. И мощный, напористый Мустафа. Не менее остроумный, но более ядовитый в суждениях. Ильдар Файзуллин несколько лет назад учился в Свердловском архитектурном институте. Приехал поступать из Башкирии. Не знаю, как уж так вышло, но сел он за грабеж. Кажется, по пьянке снял с кого-то шапку. Шапка ему была не нужна. Превосходство он получил, а с ним и сроку лет, кажется, семь. Но несмотря на это, был веселым и даже самоироничным. Над собой он посмеивался легко и с удовольствием. Кто-то сказал, что основная черта великодушных людей — самоирония. Над другими — так же легко и всегда по-доброму. Даже о досадивших ему начальниках он говорил как о незлых злодеях. Художник он был, конечно, не Леонардо, не Брюллов, но все же с фотографий копировал достаточно точно, делая по лагерным заказам портреты чьих-то любимых и близких. Парочка таких незаконченных работ валялась на забитом до отказа подоконнике. Главным же ремеслом, которое его кормило, была резьба по дереву. В дальнем конце комнаты на стульях и коробках лежали заготовки кухонных наборов, шкатулок и прочей деревянной дребедени, которую ему заказывали и вольные, и зэки, и даже высокое начальство. Загасить здесь можно хоть что. А в лагере это первое дело — загасить. Если, конечно, хочешь, чтобы у тебя что-то было. Пристроиться художником ему помог Мустафа. До этого пришлось порядком поработать в лесоцехе на срывке. Срывка — одно из самых трудных рабочих мест. Долго там не протянешь. Поэтому Файзулла знал цену своему клубному месту. И относился к Мустафе как к старшему доброму брату. Время незаметно перевалило за 2 часа ночи. Может, и поставили кого. Тут такие прокладухи бывают. Чистов — он уже пересиженный, он все может. Другое дело, ему освобождаться скоро, поэтому вряд ли будет в штаб докладывать. Если спалишься, скажет, что ты самовольно ушел. Шныря лишат, на худой конец, ларька на месяц, и всего делов. Ну, вы подождите, я схожу. Надо тихо, чтоб Загидов не проснулся. Главное, чтобы ДПНК на встречу не попался. Если бы ты уже распределенный был, с биркой, так никто бы и не спросил — ночью народу в зону много возвращается. С погрузки вагонов, с ремонтных мастерских. А если из карантина — проблема. Главное — идти не оглядываясь. С вахты сверху все видно. Узнает — первый побежит к Филаретову задницу страховать. Сейчас как выходишь, иди прямо, но не бегом. Если бегом — сразу заметят. Иди, будто с работы, с промзоны из второй смены возвращаешься. Я вышел на освещенную прожекторами лежневку, повернул направо и в полной тишине двинулся к карантину. За спиной была вахта, наверху, над ней, смотровой кабинет ДПНК, из которого вся зона просматривалась как на ладони. Дверь клуба затворилась, тихо щелкнув. Идти я старался бесшумно, но все равно шаги мои звучали как ударные инструменты в туземных танцах. А может быть, мне просто казалось. А еще казалось, что спину мою сверлит взглядом Сашка Блатной — капитан Панков. Что вдруг, разглядев и узнав меня, сейчас заорет на всю зону: А ну, блядь, куда идешь?.. Я не боялся попасться. Я боялся, что каким-нибудь образом они узнают, где я был, и этим подведу всех. Конечно же, ничего от меня не дождутся, но что ответить в таком случае? По вам соскучился, гражданин начальник? Шаги звучали нестерпимо громко. До калитки пятьдесят метров, тридцать… десять… Калитка. Не закрыта, замок не защелкнут — вставлена картонка. Ай-да шнырь, ай продуманный. Передо мной выросла фигура человека в форме с красной повязкой на рукаве, на которой было выведено белыми буквами — ДПНК. Он произнес слова, глубоко затянулся, шумно выдохнул табачный дым и спросил в лоб:. Непонятно, то ли кто-то сдал, то ли просто зашли глянуть, какой он, Новиков. На месте не нашли, собрались искать, а я — вот он, тут как тут. Может, я бы и растерялся, не будь богатого опыта, приобретенного в следственных изоляторах Камышлова и Свердловска, да приключений на этапах. Скорее всего, пошлет Вайса или на худой конец своего шофера. Вайса рядом с Мюллером не было. Шофер был, но за спиной у Мюллера. Значит, в сортире он еще не был. За спиной дежурного и прапорщика показалась физиономия шныря. По ее выражению я понял, что наряд только что вошел. Я знаю, где ты был. Иди спать и не вздумай по зоне шататься. Из своей каморки вышел Чистов. Спросил у шныря, что случилось, зачем приходили. Потом повернулся ко мне и коротким жестом показал идти за ним, в его убежище. Видели, что Мустафа приходил днем, и сдали. Ты видишь, какая зона, Санек? Сейчас к Мустафе пойдут. Начнут на понт брать, мол, Новиков от тебя шел и спалился. Больше никто не видел? Загидов, завклуб, не видел? Он тебя еще не видел. Но все о тебе знает. Этот — хитрый лис. Так пролетело три дня. По ночам я ходил в клуб к Мустафе. Утром приходилось вставать на проверку, потом опять спать. В обед и вечером — в столовку. Варили чай и пробавлялись тем, что осталось с этапа. Несмотря на свои внушительные размеры, столовая всегда была битком. В дальнем конце сидели те, кто поблатней. Иногда по четыре-пять человек за десятиместным столом. Чем ближе к выходу, тем плотнее они были набиты. Возле них постоянно толкались, пихались и шумели. Но за другие столы садиться никто не смел. Даже если бы вошел любой начальник и приказал это сделать — никто ни за что бы не подчинился. Слева у входа толпились петухи, черти и так далее. Здоровенные парни, с накачанными бицепсами, в черных мелюстиновых костюмах незоновского образца. В общем, самые больные и слабые, остро нуждающиеся в дополнительном и особом питании! Понятное дело, зона есть зона — кто как может, так и пристраивается. Они заранее приходят в столовую и получают на всю бригаду по количеству человек пайки хлеба, баланду и кашу. Он не может быть ни петухом, ни опущенным — законы во всех лагерях и тюрьмах едины — опущенному к общей еде притрагиваться запрещено. Иногда даже не опускают или не петушат только потому, что с должностью заготовщика справляется ловко. Там тоже нужна сноровка и прыть. Там тоже есть свои хитрости. Чтобы бачки были полнее, приходится иногда на раздаче втихаря то пачку сигарет сунуть, то чаю. А их где-то надо взять. Это уже кто как может. Бачки полные — значит, всем досталось. Паек всем хватило — значит, все хорошо. Не хватило — виноват только заготовщик. Или отдай свою, или иди, бери где хочешь. Проси, отнимай, покупай, что хочешь делай — должно хватить всем. А там дальше — очень непросто жить. Дальше чертоватого мужичонки не поднимешься уже никогда. Это в лучшем случае. Мужики и блатные — направо. Поэтому там всегда кишит. Дерутся, толкутся, вырывают друг у друга, хватают с пола. В этом углу объедков не бывает. Но сколько бы объедков ни осталось на столах в правой стороне — туда нельзя. За это забьют до смерти. Чертям еще можно пошустрить после всех. Петухам ступать в правую половину нельзя. Все поделено четко и соблюдается неукоснительно. Плата за нарушение — иногда жизнь. Раньше здесь все не так было. Петухов вообще на порог не пускали. Так в предбаннике и жрали. Да за столовой, там, где помои выбрасывают. Что говорить, зима настанет — сам увидишь. И сейчас еще кое-что от прошлого осталось. Раньше на зоне петухов до человек доходило. Куда такую армию денешь? А жрать им хочется сильней остальных. Представляешь, что было тут вокруг столовой? Я-то еще застал… Трудно тогда было. Сейчас их поменьше — человек триста. Но тоже — до хуя! После первых двух посещений столовой и первых дегустаций ходить в нее расхотелось. Но денег при себе не было. Достать другой еды было негде. Поэтому приходилось мириться и молча отщелкивать дни моей лагерной жизни. Днем водили в больничку на обследование. Это была самая важная процедура для решения вопроса о предстоящем трудоустройстве. Чифирнул с кем-нибудь из одной кружки, на этапе ли подхватил. Лучше туда не попадать. Практически верный путь в могилу или отсидка до звонка. А если срок червонец или пятнашка — то неизвестно, что лучше. Мне вот, слава богу, повезло. Я тут за десять лет знаешь сколько на вахту вперед ногами проводил? Гробы в три-четыре слоя лежат. Вечная мерзлота — глубоко не копают. Да и кто копает? Пидоры полудохлые… Кому тут на хуй это нужно. Выкопали полтора метра — зарыли. Следующего привезли — не копать же снова. Могилу вскрыли, на прежний гроб бросили, землей для близира закинули. И так до следующего. А сверху палка с жестянкой от консервной банки. А на ней номер. Вот и все, что осталось от человека. Ни фамилии, ни имени. Из родственников сюда никто и не ездит. Так, один раз нарисуются, может быть. Если сразу не приехали, гроб с телом не забрали, значит, это навсегда. В натуре все немного по-другому. Да хули сейчас вспоминать — десять лет прошло. Уже все забылось… И она, видно, тоже. Даже вот на свиданку ко мне приезжала. Но вот как-то прошел через весь срок, тьфу-тьфу… Раньше, Санек, понятия-то не такие были. И блатные — не такие. И кумовья — не такие. Да что вспоминать — было и было. Так до звонка почти и досидел. Но ты не думай, я завхозом не весь срок был. Я и на разделке отпахал, и в лесоцехе. Хапнул тоже будь здоров. Здесь все через прямые работы проходят. Не хотел тебя расстраивать, но и тебе тоже придется через все пройти. В переводе с его витиеватого зоновского языка понимать это следовало так: У кого узнал — это мое дело. Там уже есть решение — отправить Новикова на разделку леса. Распределение будет формальной процедурой. Вместо прогнозируемых одной-двух недель просидеть в карантине мне довелось только три дня. На четвертый всем приказали строиться. Штаб представлял собой большой одноэтажный барак с двумя сквозными выходами. Один из них вел на плац. В левом крыле располагался кабинет начальника колонии, в правом — его замов, оперчасть, а также нарядная. В ней работали заключенные. Все остальные работники колонии были люди в форме. Нарядная — очень важный орган. С ее ведения происходят распределения рабочих мест и перемещения из отряда в отряд. Даже освобождения от работы по болезни или другим бытовым причинам тоже идут через нарядную. А потому нарядчик в зоне — человек далеко не последний. Особенно — старший нарядчик. Несмотря на то, что он тоже заключенный, должность позволяет ему многое. Фамилия старшего нарядчика была — Кутаков. О нем мы знали из рассказов Чистова, с которым тот был на довольно короткой ноге. Мустафа с Файзуллой тоже упоминали его имя, когда перечисляли самые блатные должности в зоне. Вот и представь, как звучит эта фамилия! А в глаза, что ты! В штаб мы вошли гурьбой, но тихо и с чувством здорового любопытства. Казалось, никто нас здесь и не ждет, потому что битый час пришлось стоять в коридоре, разглядывая плакаты агитационного характера, рассказывающие о трудовой доблести и энтузиазме заключенных колонии. Глазеть на все это было довольно занятно. Ни лавок, ни стульев в коридоре не полагалось, поэтому приходилось слоняться до крыльца и обратно. Дальше него ступать нельзя было ни шагу, о чем все были строго предупреждены каким-то капитаном. Поочередно открывались двери кабинетов, на которых висели таблички с указанием фамилий, званий и должностей их обитателей. Из них постоянно выходили и входили какие-то люди в форме, с папками в руках. Иногда запрыгивал штабной шнырь, так же быстро выпрыгивал и бежал в какой-нибудь барак выполнять поручения. Носился он неимоверно быстро. Распределение проходило в кабинете начальника колонии, полковника Нижникова. Все его заместители, начальники производств, начальники отрядов уже сидели там. Вот-вот должны были выкликнуть нас. Не помню, кого вызвали первым, но все с волнением ждали, когда первопроходец выйдет, чтобы узнать, какая атмосфера за дверями, о чем спрашивали. Как дело откроют, обомлеют: Чистов же говорил, что комиссия из управления ездит, смотрит, в какой колонии лучше. Замполит за это башкой отвечает. Одного за другим всех пропустили через кабинет. Выглянул человек в форме и выкликнул:. Напротив двери за большим столом сидел начальник колонии. Слева вдоль окон — остальные участники комиссии. Справа, вдоль глухой стены стояли в ряд стулья, на которые нам велено было присаживаться. Начальник колонии показался человеком исключительно приятной и волевой внешности. Мужчина лет сорока пяти, улыбчивый, с ясными голубыми глазами и очень цепким, пронзительным взглядом. Надо сказать, улыбка ему шла. Из рассказов он представлялся мне немного другим. Среди присутствующих сразу узнал его заместителя Дюжева, которого никогда в глаза не видел, но по описаниям Файзуллы и Мустафы распознал безошибочно. Вот что значит глаз художника. Дюжев сидел, ехидненько ухмыляясь. На вид это был добродушный толстячок, более подходящий на должность швейцара из пивного бара, нежели на начальника режима. Форма его тоже была не совсем гладкой. А может, просто сидела на нем из-за его нескладных форм как с чужого плеча. В полную противоположность Дюжеву сидящий на третьем стуле от него замполит Филаретов был строен и подтянут. Форма на нем сидела безукоризненно. По всему было видно, что он действительно замполит. Нижников очень приветливо поздоровался и, вероятно, не зная, как правильно начать, произнес приветствие, чередуя фразы мудреной приговоркой. Как мы поняли через несколько минут, приговорка была неотъемлемой частью его речи и заменяла собой невысказанные вслух мысли. Как впоследствии выяснилось, от интонации, с которой он произносил приговорку, и зависело любое его решение. Если зловещим тоном, а далее все остальное приветливо, то все равно в конце объявлял о водворении в карцер. При всем при этом человек он был неординарный и в некотором роде даже уникальный, хотя бывал порой жестким и даже жестоким. Полностью произносил он ее только в особых случаях. Даже в присутствии прокурорских чинов и вышестоящего начальства. И никогда — в присутствии родственников, приехавших на свидание, или других вольных лиц, не имеющих отношения к колонии. Если есть, пусть родственники, вот так само дело, документы пришлют. Здесь — не профессии. У вас ведь иск, так? Конечно, ничего погашать не хотят. Чтоб такой иск гасить, надо работенку высокооплачиваемую иметь. У нас тут где самые высокие заработки? Все это время он сидел молча и внимательнейшим образом, улыбаясь, разглядывал нас обоих. Грин Александр Популярные книги:: Справочник по реестру Windows XP:: Человек, который принял свою жену за шляпу:: Искусство интриг и выживания на работе:: Множественные умы Билли Миллигана:: Угрюм-река Рефераты, дипломы, учебные пособия. Александр Новиков Записки уголовного барда. Пролог Удивительная вещь — память. Очередь дошла до меня. Он опустился на корточки за моей спиной и проворчал свое обычное: Одно и то же, блядь, чурки безмозглые. Разгрузка шла еще минут десять. Я с самого начала знал, что еду именно туда. Дальше начали расталкивать остальных. Поднялся ор, лай, сплошной мат. В решетку ткнулось лицо конвойного: И все заржали снова. И все заржали вместе с конвойным. Пришел ДПНК, и началась высадка новобранцев. Открылась дверь, всем приказали выходить и строиться возле машины. Он был весь как на шарнирах, переминался с ноги на ногу и, поигрывая сигаретой, зажатой между пальцами, приветствовал нас бодро и весьма своеобразно: После этого он выкликнул оставшихся и скомандовал: Этапом много вас пришло?
Александр Новиков - поэт, певец, композитор, автор более трехсот песен и художественный руководитель Уральского Государственного театра эстрады. В году он записал свой знаменитый альбом "Вези меня, извозчик". Сразу после этого по сфабрикованному уголовному обвинению был осужден и приговорен к десяти годам лишения свободы. Прежде чем приговор был отменен Верховным судом России, а обвинение признано незаконным, Александру Новикову пришлось провести шесть лет в заключении. События, описанные в книге, охватывают этот период жизни поэта. Альтернативная история Антиутопия Биографии и Мемуары Боевики Деловая литература Детектив Детская литература Детская проза Детская фантастика Документальная литература Драма Древневосточная литература Зарубежная классика Здоровье Историческая литература Историческая проза Классическая проза Контркультура Кулинария Культурология Любовные романы Маркетинг Мемуары Научная литература Научная фантастика О войне Постапокалипсис Поэзия Природа и животные Прочая научная литература Психиатрия Психологическая проза Психология Публицистика Путешествия и география Религия Современная классика Современная проза Триллер Ужасы и Мистика Фантастика Фэнтези Эротика Юмор. Книга Записки уголовного барда читать онлайн. Биографии и Мемуары, Современная проза Аннотация:
https://gist.github.com/91870b5a6ee205b1dea8c4c4609a7b31
https://gist.github.com/d786b6e12e848c07f124adaa6ac0cdfb
https://gist.github.com/77a063a037488168aee566dd1ec0421c