Мейкок История инквизиции Вступительное слово Настоящее исследование средневековой инквизиции не претендует ни на всесторонность, ни на оригинальность. Да, это именно исследование, а не история инквизиции, исследование определенной проблемы — средневековой ереси и средств борьбы с нею. Средневековая ересь обладала двойственной натурой — в этом ее интерес и важность. Членство в еретической секте считалось преступлением в глазах государства и грехом в глазах Церкви. В результате этого, с одной стороны, появилось множество светских законов, предписывающих карать ересь смертной казнью, а с другой — возник церковный трибунал, названный инквизицией, целью которого было определять, что такое ересь и кто такие еретики. Инквизиции принадлежала принудительная власть, и законное наказание могло быть исполнено лишь в том случае, если оно было санкционировано ею. Кроме того, мы должны признать аналогичную двойственность и самого ведомства инквизиции. Сначала суды инквизиции были призваны исправлять еретиков, а не накладывать на них наказание. Их целью было примирять, а не карать. К примеру, заключение в тюрьму теоретически было, скорее, епитимьей, чем наказанием. Однако если обвиняемый упорно отказывался отречься от своих убеждений или не желал примириться с Церковью, то инквизитору оставалось только одно: Разумеется, подобные вещи вызывают множество вопросов и навевают на определенные размышления. Настоящее исследование — это попытка взглянуть на инквизицию в свете тех времен, уразуметь, какие силы привели к ее установлению, обсудить некоторые ее методы и приемы, а также рассмотреть в самом широком спектре деятельность инквизиции в первые полтора века ее существования. Потому что в Средние века Церковь и государство были просто разными составляющими единого общества — христианского содружества. Эта концепция определенно выведена из утверждения, что в Средние века крещение было непременным элементом истинного гражданства. Таким образом, отлучение от Церкви вело за собой потерю гражданства и всех гражданских прав. Доктор Фиггис видит в замечании Филиппа II, утверждавшего, что он лучше вообще откажется от власти, чем будет править еретиками, точное выражение средневекового принципа человеком, который все еще в него верил. Но тем не менее мы должны настороженно относиться к часто повторяемому заявлению, что инквизиция была исключительно преступным судом, завязшим в политических интригах и служившим политикам. Мы также должны признать существование тесной связи между светскими и церковными аспектами ереси. Интересы Церкви и государства совпадали в то время. Надо разобраться в важности этого утверждения для того, чтобы лучше понять предмет нашего исследования. Разумеется, читатель может счесть, что в данной работе этому уделяется слишком много внимания, в результате чего другие, не менее важные вещи, были упомянуты лишь вскользь. В ответ на это автор может лишь сослаться на подзаголовок данной книги. Он никогда не утверждал, что пишет учебник по истории средневековой инквизиции. Автор, скорее, пытался пристально рассмотреть один-два вопроса, которым, по его мнению, прежде не уделялось должного внимания. Инквизиция — одно из наиболее интересных явлений в истории. Автор попытался сделать его не только интересным, но и понятным. Автор благодарит издателя этого журнала за разрешение перепечатать очерки в их настоящем виде. Добрая английская традиция, приверженцами которой мы стали не столько благодаря историческим книгам, сколько благодаря не слишком умным детским романам, научила нас бояться и ненавидеть инквизицию. Недавно такие авторы-некатолики, как мистер Турбервиль и мистер Никерсон, попытались более точно и справедливо объяснить читающей публике, что же представлял из себя этот ужасный суд. История инквизиции, ее размах, причины ее возникновения — все это можно найти в их трудах. Публика постепенно начинает постигать, что инквизиция не только не была создана для того, чтобы противостоять Реформации, а уже почти устарела ко времени ее возникновения и даже успела пережить свой расцвет можно даже сказать — выжила , столкнувшись с уникальными условиями XVI века. Хорошо бы какому-нибудь автору в Англии попытаться, как пытается в этой книге мистер Мейкок, исправить наши старые, зачастую преувеличенные понятия об инквизиции, проведя беспристрастное исследование ранней поры ее существования. Автор-католик не стал бы писать об инквизиции, как о деле прошлом, потому что она существует до сих пор. Правда, сегодня она использует только духовное оружие, ее функции сводятся к функциям духовного тела; она посягает на свободу людей не больше, чем Арчский суд. Он должен четко отличать его истинные характеристики от мимолетных, его невольные допущения от его осознанных целей. Он должен рассматривать его как часть общего целого. Неприязнь, испытываемую средним англичанином к инквизиции, можно выразить несколькими нравоучительными высказываниями, которые можно свести к следующим:. Церковь не должна ставить во главу угла некую догму, отступление от которой расценивается как ересь и становится причиной отлучения от Церкви. Еще более недопустимо подкреплять духовное наказание отречением от Церкви любым светским наказанием, штрафами, заключением под стражу и т. Особенно недопустимо придерживаться той точки зрения, что нарушение этой догмы — настолько серьезный проступок, что он может караться смертной казнью. Если разобраться, чем в общих чертах вызвана неприязнь к инквизиции, то сразу можно заметить, что причины недовольства стоят на разных уровнях. Утверждение 1 не примет ни один католик любой эпохи. Утверждение 4, с моей точки зрения, в наши дни принимает большинство католиков, равно как и не католиков. Но неверно было бы говорить, что пытки в наши дни вообще не применяются в цивилизованных странах. Нельзя забывать о допросах третьей степени, то есть с применением пыток. Несмотря на это, в современном мире популярна точка зрения, согласно которой физические пытки ни в каком случае нельзя применять для установления истины. Утверждения 2 и 3 более спорны, одной фразой их не опровергнуть. Однако историческая перспектива четырех утверждений довольно интересна. Утверждение 2 было нехотя признано в начале прошлого века, когда католики обрели независимость. Доказательством тому, как это было нелегко, могут послужить мятежи Гордона. Утверждение 3 обрело силу в XVIII веке, когда суды присяжных отказывались выносить обвинительные приговоры по законам против папистов и нонконформистов и когда были отменены суды над ведьмами. Утверждение 4 было признано в XVII веке, точнее, в году. В долгие годы правления королевы Бесс, когда зародились унаследованные нами предрассудки против инквизиции, об этих четырех утверждениях не слыхал никто — ни католики, ни протестанты. Невозможно вернуться мыслями так далеко назад в историю. Мозг пытается сделать это, но нервы сдают, воображение отказывается подчиняться рассудку. Почти также невозможно в Англии, во всяком случае, представить себя в атмосфере католического государства. Мы так привыкли несмотря на унаследованный от предков эрастианизм считать Церковь неким объединением в рамках государства, занимающим в нем определенное место, как, например, крикетный клуб или Ancient Order of Buffaloes, что мы и представить себе не можем государства, признающего независимое существование богооткровенной религии, которая считает существование Бога, единого в трех лицах, таким же бесспорным, как и то, что дважды два четыре. Мы не понимаем, насколько тесно в таком обществе интересы религии связаны с общественной моралью и общественным порядком; насколько естественно и, можем добавить, справедливо подозрение, что какая-нибудь тайная секта, нападающая на истины открытого богословия, нападает и на моральные устои всего общества. Эти соображения применимы особенно к средневековой ереси, с которой инквизиция в первую очередь и должна была бороться. Когда были сделаны все возможные уступки в пользу популярного стремления мазать всех подозреваемых дегтем и всех еретиков стали называть манихеями что так же верно, как называть всех социалистов большевиками , стало понятно, что, по крайней мере, средневековые еретики пытались извратить институт брака, а, к примеру, движения Амаури и Дучина подвергли серьезным нападкам основы сексуальной морали. Доктрина Уайклифа, согласно которой власть дается милостью Господней, что, в общем-то, свойственно философии манихейства, [3] не менее яростно нападает на основы общественного порядка. Ее приверженцы утверждают, что если человек, у которого вы снимаете жилье, совершил смертный грех, то вы не обязаны больше платить ему ренту. Существуют бесспорные указания на то, что манихейство породило в XVI веке анабаптистов. Выходит, что средневековая инквизиция противостояла не столько теологической, сколько социальной опасности. Поэтому не стоит удивляться, что инквизиция не смогла, как это попытался бы сделать современный суд, провести четкое разграничение между теми, кто проводил в жизнь практические доктрины, и теми, кто занимался лишь их разработкой. Главным проступком, с точки зрения инквизиции, было пренебрежение к духовной власти, которое и вело к разработке всяческих доктрин. Идея свободы сознания значила для инквизиторов не больше, чем для Кальвина, однако поскольку она воздействовала на душу, то считалась более серьезным преступлением, чем убийство. Интересы Церкви были важнее интересов государства, и если один из них мог оправдать дыбу, то почему бы этого не сделать и другому? Это, разумеется, кажется сущей ерундой тем многочисленным протестантам, которые в глубине души считают религиозные истины лишь возможными, но не бесспорными. Но если вера достаточно сильна для того, чтобы создавать мучеников, то ее сил хватит и на то, чтобы создать их гонителей. Впрочем, есть один практический дополнительный вопрос, который с готовностью задали бы большинство протестантов. Благодарные тому, что мы можем предать забвению поведение инквизиции в прошлом, и учитывая обстоятельства того времени, мы хотели бы спросить, как отнеслась бы Католическая церковь к преследованиям, если бы сегодня вздумала вновь преследовать инакомыслящих? Если, к примеру, Италия с ее нынешним режимом стала бы фанатично религиозной, стоило бы свободомыслящим людям опасаться чего-то пострашнее касторового масла? Или поскольку благотворительность начинается дома , что если бы Англия стала по преимуществу католической страной? Если бы, скажем, четыре пятых населения обратились в католичество? Или католики признают эти принципы лишь в тех случаях, когда сами становятся пострадавшими? Вернет ли католическая Англия к жизни имя Смитфилда с такой же уверенностью, с какой протестантская отказывается возродить Тайберна? Как я уже указывал ранее, опасность того, что Католическая церковь в случае возвращения ей господства вновь станет применять пытки в судопроизводстве не больше, чем опасность того, что мистер Болдуин использует те же методы против коммунистов. Я не думаю, что на практике еще будет применяться такое наказание, как смертная казнь. Впрочем, в таких делах не стоит полагаться на абстрактное мышление. Мы не лучше наших прапрапрадедов относимся к воровству лошадей, однако такие вещи кажутся нам ночным кошмаром. Должны ли мы считать, что лишь потому, что кардинал Мерри дель Валь так же, как и Торквемада, считает ересь виной, то и его отношение к смертной казни должно быть таким же? Очень жаль, что декан Индж не понимает, что католики — реальные люди. Можно, конечно, возразить, что Утверждение 2 среди остальных вышеперечисленных весьма противоречиво. Отвергает ли Католическая церковь идею налагать любое гражданское наказание на тех, кто виновен только в духовных проступках? Легко представить протестантское правительство если бы такое существовало , принимающее принудительные меры против такого, к примеру, движения, как движение в защиту контроля над рождаемостью. Но даже если подобное движение не будет иметь моральных и социальных последствий, можно ли счесть его проступком, который карается законом? Должно существовать четкое различие между ересью как таковой и отречением от веры. Melior est conditio possidentis; не существует такого положения, по которому католическая власть имеет право преследовать еретическое меньшинство, уже давно проявившее себя, хотя технически, если такие люди были крещены, то они должны признавать главенство Церкви. Для того чтобы нарисовать себе картинку, при каких условиях могли бы возродиться преследования за веру, вы должны представить себе страну, которая в первую очередь полностью обращена к вере, какой была Англия в Средние века. А потом предположите, что в такой стране развивается свежая еретическая мысль, которую тут же начинают осуждать. Учитывая это, можно представить себе, как в какой-нибудь европейской стране в будущем, возможно, отвергнут новаторов в религии, как это сделали во Франции во времена Людовика XIV. Я не говорю, что это обязательно будет сделано, я не утверждаю, что это будет политическая акция. Я хочу лишь сказать, что, с моей точки зрения, такое поведение католического государства было бы вполне оправданным. Католицизм — образующий, основной образующий элемент жизни страны. Его правители верят, что потеря веры обычно невозможна и бывает вызвана упрямством или гордостью; что такая потеря со стороны человека является преступлением с точки зрения морали, а значит, может попадать под действие закона; что ее можно счесть духовным самоубийством, против которого, как и в случае попытки физического самоубийства, закон должен выдвинуть свои средства. Вероятно, будут запрещены публичные нападки на религию; не исключено, что зачинщики этих нападок будут выдворены из страны. Должен извиниться перед мистером Мейкоком за всю эту болтовню. Разве сам я не достаточно настрадался от председателей собрания, которые, представив лектора, никак не могут замолчать и сесть на место? Так что позвольте мне больше не стоять между ним и его читателями. Существуют два одинаково бестолковых метода описания инквизиции, и, к сожалению, за последние полвека мы могли увидеть оба этих метода, из которых один безжалостно очерняет инквизицию, а другой, напротив, обеляет. Оба дают очень неполную картину прошлого, потому что, во-первых, их нельзя назвать историческими, а, во-вторых, они основаны на большом количестве неточностей. Одна из основных целей исторического знания, как указал где-то мистер Честертон, это расширение полученного опыта собственным воображением. Или, как это представлял себе мистер Беллок:. Такое отношение к исторической науке совершенно неприемлемо для тех, кто весьма смутно представляя себе, что делает, путает историю с пропагандой и пытается свести дело к полемике. Если автор воображает, что, очерняя или восхваляя, к примеру, инквизицию, он таким образом очерняет или восхваляет Католическую церковь, а, следовательно, ослабляет или усиливает ее позиции, то его труд возможно, довольно ценный и заставляющий думать можно счесть не более чем второсортным. История Средних веков даже сейчас в сознании большинства людей тесно связана с религиозной полемикой; это благодаря экстравагантной пропагандистской манере письма таких авторов, как Фроуд, Фриман, Леки, и еще более несдержанных континентальных антиклерикалов. Основная задача современных историков состоит в том, чтобы, как сказал мистер Беллок, выгрести мусор, унаследованный из недавнего прошлого. Но, выгребая мусор, не следует слишком яростно размахивать лопатой. Надо действовать осторожно, потому что в порыве можно поотбивать края у погребенного в прахе веков сооружения, которое кто-то жаждет выкопать из могилы. Не стоит выдавать религиозное мировоззрение Средних веков за романтическое, не делающее различий между людьми. Такие ученые, как доктор Коултон или М. Ланглуа, которые заботятся о том, чтобы не смягчать острые углы и сохранить неприглядные наросты, наряду с завершенными шедеврами внешнего убранства, получают благодарности от тех, кто предпочитает многосторонность исторической реальности единообразию исторических романов. Проблемы, поднятые при изучении религиозного преследования, больше всего манят и наиболее трудны для понимания тем, кто ими занимается. Можно сказать, что преследование по религиозным мотивам появлялось тогда, когда интересы Церкви и государства совпадали. Римляне преследовали евреев и ранних христиан не потому, что их хоть сколько-нибудь волновали вопросы веры, а по той причине, что эта вера, как им казалось, противоречила интересам империи. Имперская религия была всего лишь выражением верности центральному правительству и ничем более. В годы правления императоров Константиниуса и Валента арийцы преследовали католиков, потому что сами императоры были арийцами и потому что никогда больше после смерти Константина религия ариев не была так политически выгодна государству. Феодосии настроил общество против еретиков, приказал высылать их и конфисковывать их имущество. Но во времена христианских императоров за ересь еще не приговаривали к смертной казни. Когда в году ересиарх Присциллиан был убит по приказу императора Максимуса абсолютно частный случай , епископы встали и объявили эту расправу зверской и нехристиански жестокой. Правда, некоторые из них добавили, что могли бы принять помощь светских властей. Сент-Джон Крайсостом настаивал на необходимости разгонять публичные сборища еретиков; святой Августин считал, что государство имеет право издавать приказы о ссылке и штрафах; Сент-Лео I одобрял суровые законы кодекса Феодосия. Все они без исключения придерживались того мнения, что Церковь ни при каких условиях не должна желать смерти грешника. После падения центрального правительства на Западе в Европе в течение пяти веков не было преследования по религиозным мотивам. Да, то тут, то там периодически появлялись вспышки ересей, к которым, например, можно отнести адоптианизм Елипандуса, архиепископа Толедо, и Феликса, епископа Эрджела конец VIII века. Однако после того, как их убеждения были изучены и официально осуждены папой Адрианом I, они отказались от своего учения, и больше никто о них не слышал. В IX веке монах Годескалкус был осужден Церковным собором Майнца и Квиерцы за ошибочное учение об искуплении. Он был приговорен к порке и пожизненному заключению в монастыре Отвильерс. Но тогда никому и в голову не пришло обратиться к светскому суду; приговор был не наказанием, навязанным государством, а епитимьей, наложенной Церковью. Архиепископ Гинкмар, приговоривший Годескалкуса к порке, точно процитировал устав Сент-Бенедикта, [5] оправдывающий это наказание. К тому же заключение монаха в монастырь мало чем отличалось от привычного для него образа жизни, когда ему приходилось строго следовать монастырскому уставу. Мы видим, что все эти пять веков ересь была тесно связана с церковным уложением о наказаниях. Нет никаких признаков организованного сопротивления Церкви. Причина в том, что это было время действий, а не раздумий; время интенсивных военных операций, когда Европа, по сути, превратилась в крепость, отражающую успешные атаки исламистов, северных пиратов и восточных славян. Образование застыло и сохранилось только в монастырях. Судопроизводство велось в пылу битв на границах, традиции и мораль пришли к молчаливому соглашению, определялось и готовилось великое наследие. Мрачное Средневековье, которое также можно назвать темным, потому что мы почти ничего о нем не знаем, мало или почти ничего не добавило к наследию прошлого: Типичный герой того времени — это Карл Мартелл, помазанный защитник Европы, одержавший победу над исламской ордой в битвах при Туре и при Шарлемане, который без устали перемещался по своим владениям, сопротивляясь захватчикам. Люди той эпохи заботились о том, чтобы сохранить то, что имели, а не тратили время на размышления. С одной стороны, мы видим великих принцев-воинов, которые спасли Европу от разрушения, с другой — спокойный уклад жизни в монастырях, где по обыкновению аккуратно велись церковные документы. А когда занялась заря многообещающего XI века, выяснилось, что усилия долготерпимых, трудолюбивых монахов не пропали даром. Потому что в период с го по й год католическая вера охватила всю Европу. Великое Возрождение X и XI веков — одно из наиболее необычных явлений истории. Обнародованная в году Клюнийская реформа [7] аббата О до ознаменовала истинное начало Средневековья. В году Отто Великий завершил завоевание восточных славян. В году Гуго Капет взошел на французский трон. Зловещие дни правления династии Каролингов ушли в прошлое. В конце века папа Сильвестр II начал великую работу по реформам и реорганизации Церкви, которые должен был продолжить Хильдебранд. Казалось, человек внезапно вспомнил, что надо делать и говорить. Европа, судя по классической фразе старого летописца, набросила на себя новую белую мантию церквей. После разрушения и ужасов IX и X веков наступил рассвет. Итак, мы переходим к великому XI веку — веку, который, как ни один другой, характеризуется удивительным энергичным духом, полученным из хорошо сцементированного морального единства, веку доверия, уверенности и надежды, многообещающему веку. Моралисты осуждали, папы реформировали, государи что было сил правили, порой даже с яростью. С поэмами трубадуров пришла утонченность манер, родилась лирическая поэзия. Норманны завоевали Англию и Сицилию и установили системы правления, которые должны были стать моделями для всей Европы. Церковь, воодушевленная и очищенная гением Хильдебранда, по-новому сплотила людей, помогла им обрести общую цель — ту самую цель, которая бросила европейцев в Первый крестовый поход против Азии. Полным цветом расцвели рыцарские традиции, стали развиваться грубоватые, суровые линии норманнской архитектуры, появились зачатки взмывающей ввысь, смелой готики. Все эти многочисленные перемены можно было бы кратко описать, как переход с горы Сен-Мишель к Шартру. Цивилизация средневековой Европы уникальна потому, что основана на единстве культуры — самой близкой форме единства, которая может связать людей, при которой политическое и социальное единство можно считать лишь побочными продуктами. Единство — основное понятие европейской истории в Средние века, и до тех пор, пока мы не постигнем значимости этого утверждения, нам вообще не понять того времени. Разумеется, превыше всего стояла Церковь. Именно Церковь полностью занимала помыслы людей. Учитывая ее необыкновенный престиж в области политики, ее огромное влияние на умы людей, Церковь могла себе позволить быть — и была! Она была справедливо уверена в своей силе и даже не протестовала, когда в День дураков в церковных проходах устраивалась шумная возня, а потом какой-нибудь подгулявший весельчак, облаченный в одеяние священника, подходил к самому алтарю. Когда какой-нибудь школяр позволял себе уж слишком рискованные игры, его, разумеется, отлучали от Церкви. Но это случалось довольно редко, мало кто знал о таких вещах, и если отлученный раскаивался в грехе, исправлял ошибку, каялся от души и желал вновь вернуться к истинной вере, его ждал теплый прием. Даже великий Абеляр, осужденный Церковным собором в Сансе, был тепло принят преподобным Петром в Клюнийское аббатство и провел остаток жизни, будучи монахом-бенедиктинцем. Поступки Церкви не обсуждались и не осуждались — она была частью воздуха, которым дышали все. Монастыри были, по сути, средневековыми отелями, их щедростью и готовностью накормить бездомных и нищих злоупотребляли, потому что Церковь явно привечала бродяг. Кстати, следует помнить, что и леса, и сельские угодья, и тому подобные материальные ценности, переданные монастырями цивилизации, были не так уж важны для Церкви. Потому что монастырь — это в первую очередь место, где царит сила духа, где восхваляют и почитают Господа, откуда к вечному Трону постоянно возносятся молитвы. И гигантская система публичных богослужений, которые монастыри устраивали в Средние века, тоже была случайной, хотя и имела определенную цель. И если мы в своей слепоте не можем по достоинству оценить красоту и великолепие этой великой духовной силы, то нам остается по меньшей мере восхищаться организацией христианской благотворительности — своего рода универсальной системы отелей и туристических агентств, услуги которых были полностью бесплатными, двери которых были всегда распахнуты для бедных и богатых, для королей и крестьян. Гостеприимство было обязательным для всех монастырей. В обители Сент-Олбанс была устроена конюшня на лошадей, в Абингдоне всегда были готовы перековать лошадей, на которых в монастырь пожаловали гости. Вообще-то считалось, что гостеприимством не следует злоупотреблять больше двух дней, однако во многих монастырях заботились о нищих и больных, которые постоянно жили там. В монастыре Грейт-Малверн было около тридцати обитателей-бедняков, а в Барнвелле для их нужд были открыты школа и больница. Монастырь в Барнвелле был занят канониками-августинцами, и в обязанности хозяев входило:. Угроза анафемы или отлучения от Церкви так страшила людей, что это во многом помогало Церкви влиять на политику и помогать сохранению мира. Церковь устанавливала дни прекращения военных или враждебных действий и тем самым удерживала в узде жадных до драк баронов и принцев. Вот типичный пример, сделанного в году обращения архиепископа Кельнского, которого радовало такое положение вещей:. Далее следовал целый список наказаний для тех, кто осмелится нарушить декрет: Можно, конечно, посмеяться над подобной бесхитростностью человеческой натуры, способной создавать подобные документы, однако не следует забывать, что даже сами пункты декрета демонстрируют, в каком плачевном состоянии была общественная безопасность. Важнее всего обратить внимание на то, что в Средние века именно Церковь занималась подобными делами. Нет, она не была деспотом, не грозила людям геенной огненной за ослушание. Церковь была ожившим духом общества, сохранение мира было одной из ее множества функций, с радостью принимаемых людьми. Церковь была, по словам Люшера, главной движущей силой всех национальных организаций. Ее универсальность, ее космополитический чиновничий аппарат, использование латыни во многом послужили обретению взаимопонимания между людьми. А потому Церковь, принимающая разделение людей на классы и признающая их отдаленность друг от друга, больше способствовала братанию людей, чем мы сегодня со всеми нашими разговорами о равенстве и всеми нашими приспособлениями для знакомства и общения людей. Итак, средневековая цивилизация уверенно развивалась и достигла высочайших вершин к XIII веку — самому великому веку в анналах человечества. Никогда еще мир познания не был так идеально объединен, так гармоничен, так устремлен к единой цели, как в Золотые годы догматизма. Ланфранк, Сент-Ансельм, Сент-Бонавентура и Фома Аквинский были итальянцами; Джон из Сэлисбери, Роджер Бэкон, Дане Скотус и Оккам — англичанами; Хуго из Сент-Виктора и Блаженный Альберт Великий — немцами; Вильям из Шампо, Рослен, Абеляр, Сен-Бернар и Жербер — французами. Все эти люди в свое время учились или преподавали в школах Парижа. Их национальная принадлежность не имела значения, они были просто гражданами мира. Джон из Сэлисбери долгие годы жил в епархии Шартра; Ланфранк, достигнув высокого положения, стал архиепископом Кентербери и построил в этом городе собор. Знаменитый Питер из Блуа был советником Кентерберийского архиепископа и умер архидиаконом Лондона. Лишь совсем недавно удалось установить место рождения Алана Лилльского — Алануса с островов, как называли его современники. Долгое время с его именем связывали все острова между Кипром и Ирландией. По словам Ландино, Хуго из Сент-Виктора родом из Павии, Вентури называет его саксонцем, а Александр Наталис говорит о нем как об уроженце Ипра. В те времена не было ни наций, ни границ. Если и было так в истории, когда восточные и западные умы были ближе всего к полному взаимопониманию и симпатии, то это было время великих дней Парижского университета, когда студенты обсуждали философию с арабскими докторами, когда восточные правители часто отправляли своих детей учиться во французскую столицу. А потому, когда Детский крестовый поход закончился безжалостной отправкой тысяч мальчиков и девочек на рынки рабов в Александрию, тамошний калиф, вспомнив годы учения в Париже, самолично позаботился, чтобы с ними хорошо обращались. XII и XIII века — это период, когда мужчины могли лучше всего проявить свою силу. Все идеи, все мысли того времени были центростремительными. Еще никогда руки человеческие не создавали таких великолепных творений и таких чудесных врат, ведущих к жилищу души, как готические соборы. Шпиль собора указывал на Седьмое небо Данте, Фома Аквинский разрабатывал свое учение так же тщательно, как архитекторы Реймса и Амьена — проекты своих творений. Внутреннее убранство собора говорит о силе энергии и радости. Его сужающиеся вверх своды, зыбкий свет, льющийся в круглые окна-розетки, высокие арки, стремящиеся вверх, к шпилю, основание которого теряется в полумраке, навевают мысли о великих тайнах, к которым святой Фома подобрался так близко. Церковь указала путь; ученые, поэты, архитекторы, художники и мистики последовали этим путем. В этом и заключается истинное величие Средних веков. В XII и XIII веках не было ничего утопического, все дело в том, что люди того времени, жаждущие увидеть перед собой великую цель, так и не увидели ее. Если разрозненные частицы вместо того чтобы разлетаться в стороны, собираются в единое целое, значит, впереди удачное будущее. Итак, доминирующая характеристика средневекового общества в первую и последнюю очередь основана на общности культуры. Жизнь вне Церкви не имела значения. Самая страшная катастрофа, которая могла разразиться над городом или целым районом, заключалась в разрыве с Церковью — интердикте, потому что интердикт мог включать в себя как мирское, так и духовное уничтожение. Стоит ли говорить, что для человека не было наказания хуже, чем отлучение от Церкви, потому что оно могло вести к ссылке или к потере гражданства. Лишиться Святого причастия было страшнее лишения гражданства. Нанести вред интересам Церкви было тем же самым, что нанести вред всему. Как, к примеру, язычник — будь он джентльменом или спортсменом — считается врагом общества, так еретик считался предателем в своем лагере. Современная ересь мешает Церкви, но она не подрывает основ ее социального порядка, потому что социальный порядок не построен на моральном единстве. В Средние века ересь была основным грехом, проделкой сатаны. Она оскверняла саму атмосферу, она угрожала духу христианства. Ересь была вызовом, богохульством, направленным против Церкви, оскорблением Богоматери и Всех Святых. Больше того, ее можно было счесть и оскорблением всего общества, потому что Церковь была его основой. Так, папа Иоанн XXII объявил коммунизм ересью, и в этом качестве имел дело с коммунизмом духовных францисканских экстремистов. В наши дни коммунизм совершенно справедливо рассматривают как угрозу Конституции. Он ударяет по нации, стоящей в фокусе социального единства. В Средние века обращались к религиозным принципам, в наше время — к политическим теориям. Подобное изречение всеми средневековыми мыслителями было бы истолковано как аморальное и богохульное. Единство культуры предполагает всеобщее признание единого этического кодекса; обоснованная этическая система, принятая Церковью, считает алчность одним из главных смертных грехов. Короче, алчность — смертный грех, а не основная добродетель, и именно грехом ее считали средневековые мыслители. Таким же грехом считалось и ростовщичество, когда люди наживались на том, что давали деньги взаймы; алхимия, когда странствующие шарлатаны объявляли, что способны превращать все металлы в золото и серебро; бесчисленные жалобы на королей, знать, монашеские общины и даже на пап за вымогательство. Впрочем, не следует считать, что алчность не была распространена только из-за того, что ее считали одним из семи смертных грехов. Она процветала в самой Церкви, а с XIII века все громче стал звучать хор обличений против ненасытности папской курии. Кафедральные капитулы давали деньги под очень высокие проценты; священники вовсю занимались ростовщичеством, а архиепископ Нарбонны Иннокентий III и подавно заявил, что вместо сердца у него в груди кошелек. Подчеркнув, какую важную роль Католическая церковь и католическая вера играли в цивилизации Средних веков, мы должны кое о чем предупредить читателя. Не следует давать резкую оценку подобным деяниям Церкви, ведь таким образом мы будто предлагаем представить себе Средние века веками страха и религиозного террора. Но вот какой приговор вынес, к примеру, Леки:. Весь интеллект, весь разум Европы был нацелен на то, чтобы описать его… Не было ни передышки, ни облегчения от страданий, ни надежды. Пытки были самыми изощренными… Эта агония сопровождалась бесконечными криками боли. Мы можем оценить, с каким усердием католические священники выискивали примеры худшего проявления человеческой жестокости и копались в темных тайниках собственного воображения, чтобы изобретать все новые виды пыток, а потом заявить, что их вдохновлял Создатель. Нам никогда не постичь, как они претворяли в жизнь эти чудовищные идеи. В настоящее время трудно представить эту картину мрачных средневековых времен, когда простой и доверчивой цивилизацией управляли честолюбивые, фанатичные священники. Больше того, правда состоит в том, что многие великие мужчины тех времен были священнослужителями, а женщины — монахинями. Однако нельзя не обратить внимание и на таких объятых ужасом трусов, как Симон де Монфор, святой Людовик IX, Филипп Август, Данте, Джотто, Симабю, Гадди, королева Кастилии Бланш, Элеонора Гюйеннская, король Англии Генрих V, Вильям Лорисский, Жан де Мейн, святую Елизавету Венгерскую, не говоря уже об остальных. А что сказать о беспутном трубадуре Фальке Тулузском, который так испугался угроз священников, что с перепугу вступил в их число и стал впоследствии епископом Тулузским? Можно подумать, что у историков XIX века явно не хватало того, что можно было бы назвать историческим чувством юмора. А с точки зрения исторического юмора я имею в виду не способность смеяться над людьми прошлого, а способность понять их можно утверждать, что люди прошлого сами смеялись бы над историками, будь у них такая возможность. Правда состоит в том, что, говоря о Церкви Средневековья, мы должны понять, какое настроение царило в умах людей того времени, постичь реалии их жизни. Однако следует учесть, что для людей, которые читали произведение Данте, такие мысли просто нелепы. Ближе к истине согласиться с Генри Адамсом, который утверждал, что люди Средних веков думали о боли и смерти не больше, чем здоровые медведи, живущие в горах. К примеру, нам известно, что сатана нередко становился героем средневековых карнавалов и волшебных пьес и что его появление на сцене всегда сопровождалось взрывом хохота. В самом деле, современному исследователю сложно понять некоторую жесткость средневекового ума в отношении к физическим страданиям. Как бы он ни восхищался их достижениями в области литературы, архитектуры, философии и т. Однако не следует мириться с подобным отношением, потому что оно может привести к неправильной оценке истории и изменить цель исторического исследования. Больше того, очевидно, что, пытаясь доступным образом описать прошлое, следует избавиться от предрассудков и аномалий настоящего, для того чтобы постичь особенности прошлого. В настоящем, как и в любом времени, есть свой Zeitgeist. Наша современная чувствительность к физическим страданиям, скорее, вызвана некоторыми моральными качествами, преувеличенной оценкой ласки и доброты, утрированным нежеланием причинять боль другому человеку. Но это еще не все. Потому что ничто так не характеризует наше время, как интерес к телу и соответственно отсутствие серьезного интереса к душе, за исключением тех случаев, когда речь заходит об их взаимосвязи. Даже сама мысль о смерти невыносима для большинства людей. Кто-то может с удивлением заметить, что, несмотря на то, что реформаторы шестнадцатого века отвергали доктрину чистилища, многие современные религии с легкостью заменили чистилище адом. У них даже великолепная история о Страстях и Голгофе обрела оттенок нереальности. Вспомните, что писали газеты о приговоренных к смерти! Они намекали на то, что палач едва шевелится, что он готов упасть в обморок, что у него прямо-таки появляется нервное расстройство, когда приходится отрубать человеку голову. Те с легкостью обертывали ноги людей во влажный пергамент и подносили их к огню, отчего пергамент начинал сжиматься и сплющивал плоть; они вколачивали людям в бедра острые клинья и разбивали этим их кости; они давили пальцы в тисках, сдирали полоски кожи кочергой и фартуком срывали кожу с живота, клали людей в strappado, поджаривали вас, заливали кипящим бренди — и все это с равнодушным выражением лица и спокойными нервами, не обращая внимания на вопли и стоны. Правда, эти вещи немного утомляли их, поэтому после пыток они испытывали чувство голода и сильную жажду. Даже эта резкая ирония не помогает ответить на наш вопрос. Если мы захотим объяснить или проанализировать их, то должны сделать это с большой осторожностью и без спешки. Мы уже обращали внимание на тот факт, что Церковь и все, что она защищала, было в центре внимания и не подлежало сомнению. Нападать на Церковь было все равно, что нападать на Европейское содружество, на основы общества. Религиозное преследование могло быть и нередко было выражением политической вражды. Кроме религиозных, были важны и другие соображения. Тут можно было бы провести аналогию с тем, как обращались с честными противниками войны или с линчеванием негров в Америке. Однако даже в этих случаях мотивы к применению насилия не были так всеобъемлющи и не имели таких глубоких корней. Люди в Средние века в первую очередь ненавидели ереси, а уже во вторую — еретиков. Но несмотря на это, их жестокость поражает нас. Человека можно было приговорить к наиболее мучительной смерти. Еретиков сжигали заживо на кострах. Впрочем, кое-что несколько оправдывало их. Да, применялось самое суровое наказание, но за преступления карали не только еретиков и не только ради них изобретали страшные виды казни. В годы правления Генриха VIII отравителей принято было живьем варить в котлах. Сжигание на костре за колдовство было обычным делом в XVII и XVIII веках; даже в году один нищий был подвергнут пыткам и сожжен живьем за колдовство в Майенне. Когда в Средние века на кострах сжигали еретиков, никому и в голову не приходило думать о том, что им намеренно причиняют боль. Существовали другие соображения, о которых мы можем только догадываться. В документах мы постоянно находим подтверждения тому, что и судьям и народу было совершенно все равно, живым или мертвым сожгут вероотступника. Савонарола — прекрасный тому пример; можно привести и другой, более близкий нам: Он нарочно приказал построить эшафот и собрать кострище повыше, чтобы палач не смог приблизиться к жертве и ускорить, как обычно, ее конец. Можно предположить, что существовала некая, почти символическая идея о том, как предавать тело огню. Нередко это подтверждает пример Арнольда из Брескии тело давно усопшего еретика выкапывали из могилы и предавали его огню. Можно даже предположить, что в позднее Средневековье сжигание еретиков обрело ритуальный характер, потому что никто не испытывал ненависти к сжигаемому. Когда жестокий мерзавец Жиль де Рец должен был быть сожжен за свои многочисленные преступления, его охватило раскаяние. Мы не можем сказать, почему такое происходило. Но нам следует признать тот факт, что у тех людей не возникало никаких моральных проблем и что несмотря на папский и епископский протесты, которые постепенно становились все менее настойчивыми, а потом и вовсе прекратились, они считали сжигание еретиков делом справедливым и необходимым. Святой Людовик, христианский монарх, par excellence, подтвердил, что еретиков, дела которых были переданы в светский суд, должны были предавать сожжению на костре. А добрейшая и милейшая Елизавета Венгерская, одна из наиболее почитаемых святых, выбрала себе в духовники того самого инквизитора Конрада Марбургского, который прославился своим жестоким отношениям к еретикам. Возможно, мы быстрее приблизимся к сути дела, если поймем, что ничто так не характеризует мировоззрение людей Средневековья, как осознание необходимости наказания греха и непоколебимая вера в загробную жизнь. Очевидно, именно эта вера, тесно связанная с вопросами наказания и искупления вины, и повлияла на их отношение к ереси. Когда ересь видна, причем проявляется она не в свободном высказывании сомнений в делах теологии, а в богохульстве, насмешках над Церковью Божией, в оскорблении святых, когда спасение души становится для человека менее важным, чем благополучие его тела, тогда становятся возможными многие вещи, которые нам и в голову не приходят. Но, как нелепо обвинять людей Средневековья в жестокости и мстительности, противоречащих человеческому разуму, так же ошибочно выставлять их нерешительными и сентиментальными, не интересующимися обычной жизнью. Несмотря на то что все мы подвержены влиянию обстоятельств, человеческая натура не меняется. Как заметил мистер Никерсон: Кстати, коли уж мы, вообще, завели разговор о жестокости, то можно обратиться и к современным случаям ее проявления, которые ничуть не отличаются от худших случаев Средних веков. Автор пишет, что один из его друзей сам принимал участие в линчевании негра и в сожжении другого чернокожего живьем за изнасилование белой женщины. Он знает о случаях, когда члены Клана, чьи лица скрыты под капюшонами, пытали людей и наносили им увечья, и приводит пример, когда женщину сначала избили мокрой веревкой, а потом обмазали дегтем и обваляли в перьях за то, что она вышла замуж во второй раз. Теперь понятно, что деяния Ку-клукс-клана в общих чертах можно сравнить с тем, что люди Средневековья делали с еретиками. Разумеется, мы не высказываем пока суждения, правильно или неправильно они поступали. Многие уже говорили, что ни к чему было печься о единстве средневековой Европы и что Реформация, которая его уничтожила, совершила благое дело для всего общества, но, с другой стороны, многие из нас могут с этим не согласиться. Американизм как примета Клана — это сущая ерунда. Не в этом дело, а в том, что в каждом случае человек испытывает солидарность с неким общественным институтом — в одном случае, с Соединенными Штатами Америки, в другом — с христианским содружеством средневековой Европы. В каждом случае вы начинаете рассматривать существование в обществе определенных движений или сект как угрозу стабильности, здоровью и единству вашего мира. Поэтому члены Клана свято верят в то, что католики, евреи и негры — это антиобщественные элементы. Их не интересует, верна или ошибочна католическая вера. Если католикам нравится верить в чистилище, в молитвы святым и во множество других, подобных вещей, то клановцы-то тут при чем? Однако Клан озабочен тем, что Католическая церковь, как общественный институт, стоит на антиамериканских позициях, что она призывает людей к верности, какую граждане Штатов могут проявлять только к своей стране. Теми же принципами Клан пользуется при формировании своего отношения к неграм и евреям. Он относится к ним так же, как римские императоры относились к ранним христианам. Клан не принимает их как единые, самостоятельные общества и не желает понять их религию, с которой он, возможно, в чем-то не согласен. Впрочем, в случае с неграми речь идет не о религии. Там дело касается того, чтобы удержать опасный варварский элемент на отведенном ему месте. Подобным же образом средневековые католики относились к теологическим аспектам ересей. Эти люди считали ереси вызывающими, потому что они скрывали правду, а для простых людей ереси казались вызовом самой Церкви. Разумеется, это всего лишь некое обобщение. Но, как мы отметим в следующей главе, религиозное преследование в Средние века возникло не по воле Церкви, а по приказанию светских властей. Потому что ереси в первую и последнюю очередь рассматривались как антиобщественный заговор. Таким образом, верно будет сказать, что когда религиозное преследование вновь появилось в XI веке, оно получило вторую жизнь скорее благодаря верности Католической церкви, представляющей собою некое универсальное общество, в котором состоят все люди, чем благодаря католической вере, которой Церковь учила и которую охраняла. Иными словами, общественный институт защищен правилами, противоречащими тем принципам, которые этот институт отстаивает. Кстати, это — определение фанатизма. Между прочим, тот же феномен можно проследить на примере Ку-клукс-клана. Клан настолько американский, что является неамериканским по сути, потому что старается встать на стороне религиозной нетерпимости в обществе, которое открыто проповедует принцип полной религиозной терпимости. Не то, чтобы полная религиозная терпимость была желанной или вообще возможной. Понятно, что принуждение в религиозной вере, включающее в себя необходимость морального суждения, в некоторых определенных обстоятельствах может стать необходимым для блага общества. По этой причине, учитывая то, что Церковь всегда должна выбирать правду и честность, она и не позволяет властям терпеть всяческие варианты правды и честности — для того чтобы избежать лишних неприятностей… Справедливости ради надо сказать, что чем больше государство делает для того чтобы терпеть зло, тем дальше оно от идеала. Далее, в пределах, определенных национальным законом, изложено, что цель гражданского правительства — добиваться наибольших благ для общества и счастья для каждого индивидуума, потому что он — член этого общества. Таким образом, гражданское правительство в некоторой степени становится оппортунистом. Человек, знакомый с социальными условиями имперского Рима в I веке, оценил бы обстоятельства, заставившие императоров начать сбор налогов на безбрачие, однако несмотря на это, он бы не стал придерживаться той точки зрения, что человек должен жить под постоянным надзором, как скот. Подобным же образом можно прийти к заключению, что государство при некоторых обстоятельствах может вмешаться в дело транспортировки алкоголя, потому что это в конечном счете может повлиять на благо самого государства. Впрочем, понимая это и принимая, что правительство США столкнулось с настоящим кризисом касающимся контрабанды алкоголя в году, мы не очень-то готовы принять абсолютно трезвый образ жизни и любим выпить по поводу и без него. В двух следующих главах мы попытаемся показать, что в XIII веке обуздать ереси законным путем было необходимо для сохранения закона и порядка. Такое суждение, конечно же, противоречит принципу терпимости, больше того, им нельзя оправдать методы, которые были взяты на вооружение сначала епископальной, а позднее — монашеской инквизицией. Ранние средневековые ереси возникли, главным образом, из-за ошибочных спекуляций о теологических проблемах. Они появились и пустили корни в ходе споров где-нибудь в лекционном зале или в монастырской трапезной. В их основах нет морального протеста против поведения или правил Церкви. Возможно, светский мир долго ничего не слыхал о ересях, и они стали известны лишь тогда, когда дело было сделано; можно не сомневаться в том, что даже если бы ереси и проникли в светский мир, обыватели в девяти случаях из десяти не поняли бы тонкостей дискуссии или уловили бы лишь самые общие положения незнакомого учения. Как правило, те ученые, которые первыми засомневались в Церкви и ее догмах, позднее полностью признавали свои ошибки и искали прощения у Церкви, чтобы вновь попасть в ее лоно. Они не стали основателями каких-то новых движений, не основали новой школы мышления. Церковь по обыкновению налагала на них епитимью, и все дело забывалось. Так было с Годескалкусом в IX веке и с Беренгаром из Тура в XI. У каждого было по несколько последователей среди друзей, знакомых и учеников. Вильям Малсбери поведал нам, что Беренгар на смертном одре мучился угрызениями совести при мысли о том, скольких людей он сбил с пути истинного своими ошибочными теориями об истинном присутствии тела и крови Христа в причастии и о пресуществлении. Ересь еще не стала орудием, направленным против Церкви. В этой связи стоит процитировать отрывок из работы Генри Адамса, который со своей удивительной способностью понимать средневековый ум демонстрирует читателю академический характер ранних ересей. Адамс описывает спор в школе между Вильямом Шампо и своим блестящим юным учеником Абеляром. Вильям, умело использующий для иллюстрации своих утверждений истинную сущность маленькой хрустальной пирамидки, которая лежит перед ним на столе, защищает реалистическую позицию. Абеляр, номиналист, указывает, что если реализм Вильяма довести до логического завершения, то он может свестись только к пантеизму. Мне не стоит напоминать вам, что это и есть пантеизм, и если Бог есть единственная энергия, то свободная воля человека ограничена свободной волей Бога. Существование Церкви бессмысленно, человек не может отвечать за свои поступки — ни перед Церковью, ни перед государством, и, наконец, хоть и против воли, я должен ради собственной безопасности передать этот разговор архиепископу, который — и вам это известно лучше меня — доведет дело до вашей изоляции. Разумеется, вы вольны следовать курсом, который выбрали, но я хотел бы предупредить вас, что он заведет вас слишком далеко. И я все-таки задам вам еще один вопрос. Впрочем, похоже, он все-таки отказался отвечать, но, надо полагать, он нашел решение спора в личном поединке и ответил…. Мой треугольник состоит в виде реальности или в том, что наука назвала бы энергией, существующей вне моего разума, в Боге, и воздействует на мой разум словно через зеркало — как треугольник действует на хрусталь, на его форму, придающую пирамиде энергию. Вы говорите, что ваш треугольник — тоже энергия, однако он же — суть моего разума; вы всовываете его в разум как составную часть зеркала. Таким же образом энергия или необходимая правда составляют неотъемлемую часть Бога. К каким бы уловкам вы ни прибегали, рано или поздно вам придется согласиться, что ваш разум идентичен сущности Бога, во всяком случае, пока дело касается этого понятия. А что касается доктрины Истинного Присутствия, я могу все объяснить архиепископу, и даже ваш донос на меня. Давайте предположим, что Абеляр придерживался противоположной точки зрения и сказал: Стало быть, правды, добродетели и благотворительности вообще не существует. Вы считаете, что существуете, но у вас нет способа познать Господа. Таким образом, для вас Бог не существует тоже, разве только как отклик вашего невежества. И, что больше всего задевает вас, Церкви тоже не существует, есть только ваша идея о некоторых индивидуумах, которых нельзя рассматривать как союз, и которые, как им кажется, верят в Святую Троицу, существующую лишь как слово или символ. Я не стану нигде повторять ваших слов, мсье дю Палле, потому что последствия этого будут для вас непредсказуемы. Цитируя лишь часть диалога, мы, разумеется, теряем общую нить разговора. Однако приведенный отрывок наглядно показывает, на что именно мы хотим обратить особое внимание. Мы четко видим, с какой легкостью чисто академическая дискуссия может и должна вторгаться в естественную теологию, и как ученый, придерживающийся определенной точки зрения, может внезапно затеряться в безвыходных лабиринтах ереси. Мы уже привыкли слышать, что Средневековье погрязло в интеллектуальной апатии и детских суевериях. Правда, естественно, в обратном, потому что XII и XIII века были временем беспощадного рационализма. Сен-Бернар относился к Абеляру, как к змее в траве, как ко второму Арию, как к темному пятну на теле Церкви, и громогласно поносил безумие ученых. Но главным поводом для вражды был метод этого безумия; кстати, можно усомниться, что методы Фомы Аквинского производили на него лучшее впечатление, чем методы Абеляра. Здесь очень важно заметить, что к великой средневековой инквизиции в качестве основного направления мысли и учения относились как к чему-то весьма незначительному. Это он следовал многим учениям, он блестящ и оригинален, у него множество врагов в самой Церкви. Однако несмотря на то что он часто бывал под подозрением и его даже признал виновным Церковный собор, он никогда не стоял в стороне от ортодоксального академизма. Если мы оглядимся по сторонам в поисках людей, осмеливавшихся выступать против Церкви, то обнаружим полубезумных фанатиков вроде Танкельма или Еона де Летуаля, безграмотных кликуш, которые бродили по стране и говорили часто справедливо о коррупции и невероятных богатствах Церкви. Во многих случаях новая ересь, которую предлагали такие люди если, разумеется, у них, вообще, было что сказать , была ни чем иным, как выжившими языческими суевериями, с которыми отцы Церкви сталкивались еще в XI—XII веках и которые опровергали. Это был своего рода языческий фольклор, к которому парижские, например, ученые относились несерьезно, считая его сущим ребячеством, не достойным быть темой для обсуждения. Но в поддержке движущей силы и придании в то же время чрезмерной важности этим фрагментам верований прошлого и заключалось, в основном, недовольство многим в институте Церкви. Временами эти популярные теории бывали не более чем искаженными церковными проповедями, временами люди, произносившие их, обвиняли церковный символизм в стремлении к идолопоклонству. Иногда они настаивали на том, что святые дары были неэффективными, потому что к ним прикасались недостойные священники. Их протест был, скорее, интеллектуальным, чем моральным. Их шумные карьеры оставили едва заметные следы. Однако было бы ошибочным предположить, что выживание ереси в Средние века было логичным исходом интеллектуального возрождения в XI—XII веках. Главное течение средневековой мысли устремлялось в основном к широкому каналу ортодоксального католицизма. Наследие Средних веков — это наследие веры, и средневековые ереси ничего к этому не добавили. Корни средневековых ересей следует искать в коррупции, процветавшей в Церкви, а не в великом расцвете ума людей, живших в XI веке. Ни один средневековый еретик не оставил хоть сколько-нибудь заметного следа в литературе, философии или искусстве. Если попросить кого-нибудь составить список двадцати наиболее прославившихся людей в XI—XIII веках прославившихся за особый ум, какие-то организационные качества или за художественные таланты , то выяснится, что в их число трудно включить хотя бы одного еретика. И в самом деле, активность этих ранних еретических проповедников, каждый из которых устраивал собственный маленький водоворот ереси, направленный против Церкви, представляет небольшой интерес для историков, разве что как антисвященническая пропаганда. Такие люди, как Еон де Летуаль или Генри Лозанский существовали не для того, чтобы созидать, а для того, чтобы разрушать. Грубость их разоблачений, всегда негативный характер всего, что они говорили, стали причиной того, что их влияние было локальным и эфемерным. Однако в XII веке все эти мелкие ручейки ересей стали постепенно стекаться в два-три широких потока, каждый из которых обретал все большую движущую силу. Без сомнения, в каждом из них были элементы большей или меньшей враждебности к Церкви. Церковь была основой всего, и тот, кто критиковал ее богатство, тем самым обвинял ее священников, высмеивал ее Святые Дары. Прежде чем говорить о ереси альбигойцев, которая, без сомнения, была наиважнейшей из всех ересей и с которой мы начнем их серьезное рассмотрение, следует сказать несколько слов о вальденсах. Секта была основана в году неким Пьером Вальдо, богатым, но неграмотным купцом из Лиона. Подготовив для публики перевод евангелий и нескольких других книг Библии, он избавился от всей своей собственности и в ожидании святого Франциска Ассизского стал жить в полной нищете. В ту пору ему еще не приходило в голову порвать с Церковью — он был реформатором, а не еретиком. С самого начала у него было много последователей. Он и его ученики привыкли проповедовать на улицах и в общественных местах; послушать их собирались целые толпы. Потому что среди людей бытовало неприятие тех мест, где проповедовали католические священники, и это добавляло проповедям вальденсов прелесть новизны. Но, поскольку людей необходимо было наставлять, они приводили профессиональных проповедников. К счастью, для некомпетентных кюре, которые сами не умели должным образом обращаться к людям, они переходили от прихожанина к прихожанину из денежных соображений. Существует доказательство того, что такая странная компания действовала в Нормандии:. Конечно же, такого рода проповедование евангелий людьми, большая часть которых была неграмотной и не имела теологической подготовки, не могло долго оставаться незамеченным церковной цензурой. В году архиепископ Лиона запретил им проповедовать, а поскольку на его запрет не обратили внимания, он отлучил Валь до и некоторых его последователей от Церкви. Лишившись, таким образом, возможности слушать проповеди собственного епископа, вальденсы смело обратились к Латеранскому церковному собору. Александр II позволил им вернуться в лоно Церкви, однако настоял на том, чтобы для проведения собраний и служб они просили разрешения у местного епископа. Прошло еще пять лет, и после повторных жалоб архиепископа на их поведение они были окончательно отлучены от Церкви папой Люцием III на Церковном соборе в Вероне. Впрочем, уже в году своего рода Церковный собор вальденсов беспрепятственно прошел в Бергамо, что доказывает, что церковные власти смотрели на них сквозь пальцы. Единственный пример весьма специфичного законодательства, направленного против вальденсов — это яростное заявление Педро II Арагонского в году. Он издал указ, по которому все вальденсы должны были уйти из страны; все еретики, обнаруженные в королевстве, подлежали немедленному сожжению на костре. Серьезность этого указа, карающего еретиков смертью, была беспрецедентной. Без сомнения, подобное наказание было названо лишь для устрашения. Король приказал изгнать еретиков и конфисковать их собственность, но те из них, кто ослушивался королевского указа, должны были быть подвергнуты наказанию, причем не как еретики — в вину им официально вменялось то, что они осмелились ослушаться указа самого короля. Впрочем, не все было так просто. Вскоре после этого легкомысленный правитель участвовал в битве против крестоносцев де Монфора на стороне еретиков. Должно быть, прав мистер Никерсон, предположивший, что, будь вальденсы единственными еретиками на поле боя, не было бы ни Альбигойского крестового похода, ни инквизиции. Оторвавшись наконец от единой Церкви, вальденсы, как и всякая другая секта, стали ярыми антикатоликами. Они отрицали церковные обряды, а крещению, например, и вовсе придали иной смысл. Они отреклись от веры в чистилище, в чудеса, в молитвы святым, в посты и воздержание. Они считали, что в любом случае надо говорить только правду, и отрицали любые клятвы. Вот что пишет об этом мистер Никерсон:. У нас немного информации об их религиозных церемониях. Но, судя по Бернару Гуи, их службы состояли, в основном, из чтения отрывков из Святого писания и других священных книг, из определенных обрядов, молитв Господу, которые они в конце нередко повторяли по восемьдесят и сто раз. Враги обвиняли вальденсов, как и большинство современных им еретических сект, в полной сексуальной распущенности. Однако к таким утверждениям не стоит относиться слишком серьезно. Поначалу может показаться, что их отличало чрезмерное благочестие и строгая приверженность к нищете и к правилам, которые они сами для себя установили. Инквизитор дошел до того, что сказал, будто их можно было отличить:. Они не гордятся своей одеждой, которую нельзя назвать ни богатой, ни оборванной. Они не занимаются торговлей, чтобы избежать лжи, клятв и обмана, а живут своим трудом, работая учителями и камнетесами. Они не накапливают богатства и довольствуются необходимым. Они сдержанны в еде мяса и питье. Они не ходят в таверны, на танцы или на ярмарки. Они не поддаются гневу. Они постоянно работают, учат и учатся сами и молятся, только немного. Конечно же, было бы очень просто преувеличить контраст между простыми добродетелями новой еретической секты, с рвением выполняющей великую миссию реформы, и общей деградацией католицизма. Постоянная угроза понтификов указывает на широкое распространение симонии [32] и на аморальность множества священнослужителей. Однако все же необходимо с опаской относиться к осуждению всех этих вещей враждебно настроенными критиками, среди которых можно назвать и реформатора Сен-Бернара. В святости Церкви было все еще много прекрасного, привнесенного в нее Сент-Норбертом, святым Фомой Кентерберийским, святым Франциском, святым Домиником, Сент-Ансельмом, святой Елизаветой Венгерской и Сен-Клером. В Церкви было еще много энергии, жажды деятельности, которая смогла породить цистерцианцев, premonstratensian canons, a также монахов-августинцев. Однако даже если это так, то в нижеприведенном предположении Турбервиля немало правды:. А вообще-то, самое интересное в вальденсах — это выяснить, отчего же они стали еретиками. Интересно заметить, что Пьер Вальдо со своей добровольной приверженностью к нищете и проповедованию на улицах с нетерпением ждал некоторых реформ от Францисканского и Доминиканского орденов; что за те четырнадцать лет, когда он со своими последователями не враждовал с Церковью, Папа благословил стремление вальденсов к нищете, благословил на Латеранском церковном соборе года, и что проповедовать по-своему им, видимо, позволял епископ. Лионские Бедняки стали изгоями; Ассизские Бедняки и Сторожевые псы Господа стали наиболее могущественными реформаторскими силами христианства. Мы полагаем, что основное различие между ними было в том, что святой Франциск знал, как надо повиноваться, а Вальдо — нет. Святой Франциск основал свой орден на тройственной клятве верности нищете, целомудренности и повиновении. Вальдо повиновение не признавал и, как и многие его последователи, утверждал, что им руководит сознание и что он предпочитает следовать за Господом, а не за человеком. Разумеется, в основе этой доктрины лежит отрицание католических традиций, самой идеи Святой Церкви как стражницы Веры, всему учению святых апостолов. Откуда, вопрошает Монета, получили свои ордена Лионские Бедняки? А кто посвятил Вальдо в духовный сан? Сила подобного обоснования может нравиться или не нравиться читателю. Впрочем, если он хочет понять вопрос средневековых ересей и действия тех, кто старался подавить их, то ему следует постараться понять, что в Средние века логика Монеты и Ричарда была абсолютно непостижимой. Признавая, что в Церкви было много злоупотреблений нередко грубых , что может оправдать человека, недовольного злоупотреблениями самой системы? Вам не найти более яростного антиклерикала, чем Сен-Бернар, если только в это понятие не входит ничего, кроме осуждения церковных злоупотреблений. Сам Сен-Бернар относился к подобным вещам именно как к злоупотреблениям, марающим непорочность священников. Зато Вальдо вообще отрицал необходимость священников. Сен-Бернар был рефоматором, Вальдо — схизматиком. Ересь, которая впоследствии была названа альбигойской по названию городка Альби в Лангедоке — одном из ее сильнейших форпостов , начала просачиваться в Европу из Восточной империи в начале XI века. О происхождении этой секты существует множество противоречивых гипотез: Нам важно отметить, что дуализм был важной чертой философии альбигойцев и что почти все современные писатели рассматривали ее именно как продолжение манихейства. Рожер Шалонский и аббат Гюйбер из Ноджента в XI веке, Церковный собор в Реймсе года, Монета Кремонский, Люк Тюийский, Стефан Бурбонский и Иннокентий III в XIII веке, а также Бернар Гуи относятся к альбигойцам просто как к современным манихеям. Возможно, замечает Генри Адамс, обеденный стол в те времена как, впрочем, и в нынешние служил для того, чтобы в привычные разговоры об охоте и гончих собаках неожиданно вставлять теологические замечания. Как бы там ни было, ни у кого не возникло необходимости поинтересоваться у великого доктора тем, кто такие манихеи. Разумеется, манихейство было давним врагом Церкви. Причем, стоит заметить, что манихейство почти никогда не было особенно популярным, даже во времена язычества и господства христианства. Во-первых, их учение основывалось на принципе дуализма, в основе которого лежит теория о двойственности Вселенной, созданной двумя богами — добрым и злым. Материальное было злом, а духовное — добром, существование обрело форму конфликта между этими двумя противоположностями. Временами возникали споры о том, одинаковой ли властью обладают добрый и злой бог. Потом кто-то придумал, что у Бога было два сына — Иисус и Сатана, и что последний, ослушавшись воли отца, был изгнан из рая и взялся за создание материального мира с его первыми двумя обитателями Адамом и Евой. Некоторые рассматривали Сатану всего лишь как падшего ангела, убедившего двух других ангелов — Адама и Еву — вместе с ним отправиться в ссылку. Для того чтобы заставить их быть верными ему, Сатана якобы пробудил в них плотский голод, являющийся первородным грехом, что служило основным доказательством его долговременной власти. На основе этой дуалистической концепции можно сделать несколько выводов. Верить во все материалистическое — значит потакать злу. Альбигойцы не верят в то, что наш Бог мог обретать человеческую внешность во время своей мирской жизни. С другой стороны, они считают, что, будучи ниже самого Бога, он был попросту высочайшим из ангелов. Отрицая его божественность, они также отрицали его человечность. Вслед за этим они делали вывод о том, что люди не могли не только убить его, но и ранить. А потому никакого распятия и воскресения быть не могло. Вся история страстей Господних и распятия — вымысел. С их точки зрения, Непорочная Богородица обладает таким же божественным телом, как и сам Христос. Они утверждают, что она только с виду была женщиной, а на самом деле не имела определенного пола. Теологические учения секты, как и большинство видов ереси, в основном были негативными. К Католической церкви альбигойцы относились с ненавистью и искренним презрением. Они заявляли, что Папы Римские были преемниками Константина, а не святого Петра, который и в Риме-то никогда в жизни не бывал. Святые Дары — детские игрушки. Пресуществление — безумное богохульство, потому что Церковь посмела утверждать, будто Христос мог существовать в виде хлеба и вина — созданиях злого духа. Католики осмеливаются заявлять, что получают тело Христа в виде Святых Даров, словно Христос может попасть человеку в желудок. Новые еретики особенно отрицательно относились ко всем формам символизма, к почитанию мощей и креста. Признавая исключительно для того, чтобы поспорить , что было все-таки какое-то распятие, при котором материальное тело Христа переносило пытки, точнее, нет, было убито, они настаивают на том, что крест следует рассматривать исключительно как деревянное изделие, на котором Христа заставили перенести некоторые страдания. Поэтому крест нельзя превозносить, а надо презирать и оскорблять его. Во многих отношениях принципы неоманихеев напоминают принципы великой современной ереси, называемой христианской наукой. Однако первые в отличие от последних обладали гениальной способностью, характеризующей средневековье, следовать за вещами до их логического завершения. Поскольку все материальное считалось относящимся ко злу, то все сексуальные отношения признавались злейшими из грехов. К рыбе это не относилось, потому что считалось, что у рыб нет пола! А раз душа человека могла переселиться в тело животного, то они ни при каких обстоятельствах не лишали животных жизни — именно это их верование привело к их разоблачению. К примеру, в Госларе некоторых из них обвинили в том, что они отказывались забивать и есть цыплят — верный для католиков знак того, что они принадлежали к манихеям. А раз уж они не могли убивать животных, то, разумеется, еще большим грехом у них считалось убивать людей. И человек, задушивший свою бабушку, чтобы украсть ее последний шестипенсовик, был ничуть не большим преступником, чем солдат, убивший на поле брани врага своей страны. Они были против того, чтобы государство по какой угодно причине и при каких угодно обстоятельствах назначало смертную казнь. Некоторые экстремисты доходили до того, что вообще отрицали право государства наказывать. Следуя дуалистическим принципам, они также утверждали, что деторождение — это дело рук дьявола. Беременная женщина считалась одержимой дьяволом, и если она вдруг умирала, то была обречена на вечное проклятие. Брак был грехом худшим, чем блуд, потому что супруги не знают стыда. Поэтому приветствовалось все, что могло привести к прерыванию естественного процесса деторождения; даже инцест и извращения считались предпочтительнее брака, потому что при них не совершалось самого большого греха — деторождения. Должен добавить, что альбигойцы во всеуслышание объявили себя истинной Церковью Христовой, вне которой не спасется никто. Папа Римский у них был Антихристом, а Католическая церковь — Вавилонской блудницей. Вы получали его на смертном одре, что, таким образом, гарантировало вам вечное блаженство, которое могло сильно отличаться от вашей прежней жизни. Причем это не было делом необычным. Бело часто захаживал в дом больной, чтобы убедиться в том, что его распоряжение строго выполняется; девочка умерла через несколько дней. Женщина по имени Монталива до смерти морила себя голодом целых шесть недель; одна жительница Тулузы после нескольких неудачных попыток покончить с собой посредством яда или кровопускания, добилась наконец своего, наглотавшись битого стекла; некий Гийом Сабатье отправился на тот свет после добровольного семинедельного поста. Таковой была эта удивительная смесь языческого дуализма, приправленная евангельским учением и отвратительной антисоциальной этикой, объявившая себя причастной к чистому христианству ранней Церкви, которая вошла в Европу через Болгарию и Ломбардию, распространилась по северной Италии, Лангедоку и Арагону, а потом через Францию, Бельгию и Германию проникла к берегам Балтики. Впрочем, пожалуй, лучше до следующей главы воздержаться и не описывать того, как альбигойская ересь обрела силу в Лангедоке, ставшим ее первым и последним форпостом. А пока мы можем коротко описать ее проникновение в северные королевства, где в отличие от юга что удивительно ее появление было встречено дикой враждебностью населения. Едва о ней стало известно в Орлеане, король Робер Благочестивый второпях собрал Церковный собор, чтобы с его помощью решить, что делать дальше. Ярость простых людей была так велика, что сама королева была вынуждена защищать двери церкви, где пытали еретиков, чтобы несчастных раньше времени не вытащили на улицу и не повесили. Тринадцать из них, включая десятерых каноников из церкви Святого Распятия, были приговорены к сожжению живьем. Как только они вышли из церкви, королева, узнавшая в одном из них своего духовника, бросилась вперед и ударила того по лицу палкой, выбив ему глаз. Затем осужденных потащили по улице под ругань и крики толпы. За стенами города были разведены костры, и всех осужденных сожгли живьем. Этот случай безумной ярости интересен тем, что это первое дошедшее до нас документальное сообщение о сжигании еретиков в Европе. Подобное наказание было новым. Оно не регулировалось законом, потому что с точки зрения закона ересь вообще не существовала. Нам просто известно о срочно созванном Церковном соборе, на котором церковники пытались выяснить, нет ли среди них еретиков, а потом было принято решение приговорить этих жалких существ к смерти, потому что такая казнь была сочтена подходящим наказанием за их деяния. Мы не можем дать определенного ответа на вопрос, почему именно сожжение на костре считалось подходящей казнью для еретиков. Жюльен Аве заметил, что:. Возможно, тогда казалось вполне естественным как-то связать ересь с колдовством и ведовством. Возможно, дело еще касается человеческой натуры. Разъяренные и пылающие ненавистью к своим бывшим друзьям, люди обычно жаждали увидеть мучения несчастных в пламени костра. Негров в Америке толпа иногда вешает на ближайшем дереве, как случалось и в Средние века, когда еретиков тоже ждала веревка и виселица. Однако чаще всего дело заканчивалось костром, вязанками хвороста, старой мебелью и галлоном керосина. В году, несмотря на протесты архиепископа Миланского, гражданские власти города арестовали нескольких еретиков. Они должны были либо выразить благоговение перед святым распятием, либо отправиться на костер. Некоторые из них были готовы поцеловать крест, а остальные, прикрыв лица руками, бросились в огонь. В году в Госларе были обнаружены еретики. Их принадлежность к секте определилась очень просто — они отказались есть цыплят, которые были им предложены представителями власти. И опять нам следует обратить внимание на то, что в то время еще не существовало законного способа казнить отступников от веры. Их казнили лишь для сохранения спокойствия, а поскольку подобное наказание было делом новым, понадобилось одобрение народа и знати. В году еретик из Камбре был арестован и предстал перед судом епископов и высших церковных чинов епархии. Те не смогли прийти к какому-то определенному решению, касающемуся его дела. Но едва он вышел из церкви, как на него набросилась разъяренная толпа, состоявшая из простолюдинов и низших церковных чинов, и, заколотив еретика в деревянном ящике, бросила его в костер. В году в Суассоне епископ арестовал и посадил в тюрьму несколько еретиков, а сам тем временем принялся обдумывать, как поступить с ними. Но ему пришлось на время уехать. Во время его отсутствия чернь ворвалась в тюрьму, вытащила оттуда четверых заключенных и сожгла их. В году в Льеже произошел настоящий взрыв ярости против еретиков, и епископу было нелегко предотвратить бойню, однако несмотря на его усилия, много людей погибло. Мы хотели бы обратить внимание читателя на то, что в течение почти целого века Церковь чаще всего либо держалась в стороне от подобных дел, либо всего лишь высказывала свое недовольство. Разумеется, вы можете знать о епископах вроде Теодуана из Льежа или Хью из Оксерра, которые преследовали еретиков, но они, скорее, были исключением, чем правилом. Папа Григорий VII высказался против беспорядков в Камбре в году и приказал, чтобы их зачинщики были отлучены от Церкви. В то время церковные власти не искали помощи светских в борьбе с ересью. К примеру, Baco, епископ Льежский, заявил, что отношение гражданских властей к манихеям противоречит духу евангелий и церковным традициям. Единственным наказанием, которое может быть применено к ним, сказал он, должно стать отлучение от Церкви. Питер Кантор и Сен-Бернар утверждали то же самое. В году полубезумный фанатик Еон де Летуаль начал свои сумасшедшие проповеди в епархии Сен-Мало. Объявив себя сыном Божьим, он обрел последователей в лице некоторых местных крестьян, которым мало было просто отвергать веру, а потому они принялись грабить церкви и вламываться в монастыри. Сам Еон, которого признали безумным, был отдан на попечение доброго аббата Сюжера в Сен-Дени и закончил свою жизнь в этом монастыре. А вот его последователей ждала иная участь — за ними охотился народ, и некоторые из них были сожжены на костре. Не исключено, что во времена Сен-Бернара простые люди не отличали одного направления ереси, неожиданно возникавшего рядом с ними, от другого. Для них ересь была в первую очередь угрозой Церкви, центром организованной благотворительности, образования и даже — иногда — власти. Тот, кто отрицает право Церкви карать богохульников, посягает на самые основы феодального строя. Тот, кто, например, вступает в брак посредством гражданской церемонии, посягает на церковные святыни, потому что брак — одна из них, и такого человека можно считать состоящим в незаконной связи. К тому же, разве не Церковь — врата к спасению, не защитница истинной веры, почитающая всех святых? Впрочем, последователи альбигойской ереси должны были знать все это. Об их чудовищной аморальности ходили ужасные истории, которые католики рассказывали шепотом, повествуя о закрытых дверях, приглушенном свете и диких сексуальных оргиях, в которых участвовали самые разные люди. И хотя полностью верить подобным россказням не стоит, нелепо совершенно отрицать их, считая злобными вымыслами врагов. Как напоминает нам мистер Турбервиль: И в самом деле, трудно преувеличить ужас и отвращение, вызванные новой ересью в умах средневековых людей. Особенно это относилось к тем местам, где Церковь еще сохранила чистоту и силу. Отталкивающая по своей сути, альбигойская ересь была не только антихристианской, а еще и антисоциальной. Да, мы можем содрогаться от жестокости Робера Благочестивого и разъяренных толп в Камбре и Суассоне. Однако если дать волю воображению, то трудно даже представить себе философию и этику, которая вызывала бы в уме средневекового человека больший ужас, чем то, что мы называем альбигойской ересью. Да, я повторяю, что мы можем содрогаться от тех страшных вещей, что происходили в XI и XII веках. Вот только стоит ли нам так сильно удивляться? Важнее и гораздо более трудно ответить на вопрос, почему ересь вообще распространялась? Почему такая неестественная и отвратительная философия смогла привлечь серьезное внимание людей? Во-первых, может показаться, что аскетизм, пусть даже дикий и неуправляемый, всегда вызывал восхищение в умах людей. К примеру, в современной Америке отдающий душком пуританизм возглавил Движение запретов, из-за которого в некоторых штатах даже продажу сигарет объявили нелегальной. В IV и V веках среди людей всегда существовала тенденция чтить тех отшельников, чьи посты и запреты были более длительными и страшными, чем посты тех, чье благочестие было более спокойным и сдержанным. Подобные настроения можно приметить даже у монахов ранних времен, которые чуть ли не соперничали в том, кто более ревностно будет придерживаться новых ограничений и постов. Причем все это делалось людьми, которых никак нельзя было обвинить в фанатизме, великими святыми, которые никогда не относились к ограничениям иначе чем к средству, ведущему к концу. Последняя черта, ведущая, как это нередко бывало, к большим злоупотреблениям, не относится к XII веку. Однако очевидно, что проявляемая к себе суровость Сенбернара сильно влияла на отношение к нему людей и добавила ему уважения. Леа приводит рассказ о том, как Сен-Бернар:. Тут один закостенелый еретик, желая смутить его, подошел к нему и сказал: Мой конь сам ест и нагуливает себе жир, потому что он — животное, которому природа велит есть с аппетитом, который не оскорбляет Господа. Но перед судом Господним нас с вами будут судить не по шеям наших коней, а по нашим собственным шеям. Нам, возможно, трудно сдержать улыбку, представляя себе эту сцену. Однако мы можем быть совершенно уверены, что никто из присутствующих — еретики и ортодоксы — не увидели ничего странного в ответе Сен-Бернара. Можно без преувеличения сказать, что своему огромному влиянию он обязан как раз своей аскетической жизни. Следует вспомнить, что в то время, о котором мы пишем, на исторической сцене еще не появился Бедняк из Лиона, а Фома Аквинский даже еще не родился. Разве не видели люди, в какой роскоши содержался выезд архиепископов? Разве монастыри не купались в богатстве, разве приходские священники частенько не вели праздный образ жизни? Люди слушали его, внимали каждому его слову. Но разве, услышав их, люди не начинали обращать внимание на то, что Католическая церковь погрязла не только в коррупции, но и в мошенничестве и в узурпации? Разве не было естественным то, что они, наслушавшись Сен-Бернара, который с презрением относился к подобным вещам, начинали действовать? Совершенно к другому типу разума альбигойская ересь и относилась по-другому. Я говорю о его эпикуреизме. Таким образом, в течение жизни они могли делать все что угодно, игнорировать общепринятые правила поведения, драться, копить богатства и есть любую пищу. Такое отношение было просто reductio ad absurdum с точки зрения католиков, возмущавшихся поведением раскаивающихся на смертном одре. Прямое приглашение к лицемерию. А философия, которой можно вертеть как угодно для того, чтобы оправдать тот или иной грех, всегда найдет последователей. Вероятно, некий полуответ можно найти в абсолютно логичном характере средневекового ума. Некоторые из ранних последователей святого Франциска, восторженно принявшие мысль о необходимости вести нищенский образ жизни и об отказе от материальных благ, бросились в крайность и поспешили осудить все виды собственности. И, возможно, если уж вам удалось убедить человека в непристойности всего материального, вы увидите, что он готов зайти как угодно далеко, высказывая свою ненависть и презрение к нему. Католическая церковь никогда не могла оказывать существенное влияние на экстремизм, но всегда признавала, что даже логический экстремизм — вещь опасная. Это признавали и альбигойцы. Вы не могли бы ожидать, что секта, целью которой, по сути, было уничтожение человечества, могла обрести такую силу и столь длительное влияние, если, разумеется, вы бы относились к ее учению серьезно. Вы не могли бы объявить, что деторождение — худший из грехов, а потом заявлять, что у вас есть послание ко всем поколениям людей. Фактически все это было чудовищным. По своей сути секта не могла быть привлекательной для человеческой натуры. Так что ей оставалось лишь поощрять лицемерие, на котором она, собственно, и построена. Если, наконец, мы захотим сформулировать причины столь длительного существования секты, то должны будем выделить три основных. Первая — довольно несерьезная — состоит в незамечании противоречий, без которых не обходится ни одна социальная система. Вторая — в ее аскетической привлекательности, в преувеличенном презрении к материальному, в стремлении к чистому духу. И, наконец, третья — пожалуй, наиболее существенная — в неприкрытом отвращении к богатствам Католической церкви и царящей в ней коррупции, к ее посулам обрести новую духовную жизнь после смерти, в предполагаемой истинной Церкви Христовой. Конечно же, ересь никогда не имела особой силы на севере. В году Иннокентий II, возглавляющий Второй Вселенский церковный собор Латеранский , создал важный прецедент, призвав светских принцев помочь Церкви в подавлении ереси. В результате пять папских Церковных соборов в течение шести лет отлучали еретиков от Церкви. На севере дела обстояли иначе. То тут, то там вспыхивали протесты против нее, сопровождавшиеся сжиганием еретиков и их повешением. Что еще более важно, сжигание еретиков на костре постепенно становилось обычаем. Без сомнения, люди были настроены против еретиков и готовы были безжалостно уничтожать их. И все же светским властям в то время еще не о чем было тревожиться. Да, еретики сильно донимали их и раздражали, однако ересь в конце концов была делом Церкви, а не государства. Светские власти не видели ничего предосудительного в организации и количестве еретиков, а потому не считали нужным как-то реагировать на их существование и думать о спасении общества. В течение почти двухсот лет после экзекуции в Орлеане ни одно северное государство не сделало ни единого шага в борьбе с ересью. Правда, было одно исключение. И этим исключением, что любопытно, была Англия. Похоже, в году большое количество альбигойцев прибыло в Англию из Германии, и они принялись вербовать там себе приверженцев. Впрочем, долго это делать им не удалось. Едва Генрих II узнал об их приезде в Англию, как тут же приказал привезти их на Церковный собор в Оксфорде. Их обвинили в ереси, заклеймили раскаленным железом, публично избили и изгнали из города. Жителям запретили пускать их к себе в дома и помогать им. Единственная обращенная ими женщина испугалась угроз и тут же отреклась от их учения. Все без исключения наказанные альбигойцы умерли от холода и голода в дикой местности. Это было первое и должно было стать последним появлением ереси в Англии. Позднее, в том же году, присяжные Кларендона объявили закон, согласно которому, имущество всякого человека, давшего приют еретику, должно было быть уничтожено. Совершенно иначе обстояли дела на солнечной земле южной Франции; перемены там были очевидными и удивительными. Причем разница существовала не только в декорации сцены, но и в самой атмосфере. К слову сказать, в некоторой степени так же обстоят дела и сегодня. Разве француз-северянин не скажет вам, что жители юга шумны, хвастливы и весьма неумны? Разве в общепринятых правилах поведения северян не сквозит презрение к пылким и несдержанным южанам? Хотя маршал Фош родом из Французских Пиренеев; революционный гимн пришел из Марселя, а знаменитое прованское имя Де Кастельно появилось на страничках истории Франции в дни правления графа Раймонда IV Тулузского и гремело на всю Францию вплоть до современной битвы при Марне. Так что главное различие — в темпераменте. Но, как это нередко бывает, люди склонны преувеличивать подобные различия, обращать на них особое внимание, несмотря на то что могут считать их весьма расплывчатыми или даже несуществующими, но которые, однако, точно отражают особенности характера человека. Собственно, у нас тоже есть подобная теория, согласии которой шотландцы не имеют чувства юмора, а ирландцы не способны логически мыслить. Никто не относится к этим утверждениям всерьез. Но тем не менее они считаются весьма полезными при описании людей, а вот это уже довольно трудно понять. Так же обстоят дела в случае с Лангедоком и французскими южанами. Разница в общественной жизни по обе стороны от Севенн бросается в глаза даже случайному путешественнику, а в то время, о котором мы пишем, эта разница была особенно заметна, причем ее с готовностью признавали и северяне и южане. Нации французов, какой мы ее себе представляем, даже теоретически не существовало до правления Филиппа Справедливого, и лишь после Столетней войны она обрела смутные очертания. Задолго до великих дней Империи в Лангедоке были свои города, своя внешняя торговля, свое могущественное городское управление — словом, это была настоящая городская цивилизация, развитая даже больше, чем Средняя Азия во времена святого Павла. Нарбонна процветала за много лет до появления Юлия Цезаря. Огромная бухта Марселя была полна судов из Констайтинополя, Карфагена и Ближнего Востока, а ведь город все еще был колонией республики. Примечательно, что торговля на Средиземном море не прекращалась даже в долгие годы ночного кошмара Темных веков. Марсель всегда был одним из самых многоязычных городов. В годы республики в нем жило много греков; особенно много их было в среде торговцев. И все же это был первый и последний римский город. Ни одна часть Европы не была так похожа на Рим и не напоминала так имперскую систему, как эта узкая полоска побережья между дельтой Роны и Пиренеями. Здесь больше великолепных триумфальных арок, мостов и акведуков, цирков, дорог и даже мощеных улиц Римской империи, чем в Италии. Ко времени Первого крестового похода Аквитания и Лангедок снова стали, как это было в римские времена, наиболее блестящими и — в некотором роде — наиболее культурными частями Европы. На них мало повлияли бесконечные миграции населения, происходившие в IV и V веках. Тефтонские историки прошлого столетия привыкли утверждать, что традиционное уважение к женщине, считающееся отличительной чертой европейской цивилизации, было принесено в христианский мир ордами варваров, которые постоянно маячили у границ старой Империи и нередко нападали на них. С этим трудно согласиться. О рыцарстве, любовных историях, куртуазных ухаживаниях ничего не было слышно еще в течение семи веков — до краха центрального правительства, и, как заметил мистер Беллок, они появились именно в тех местах, которых меньше всего касались эти самые варвары. Римская империя начала гибнуть, когда усилился рост коррупции, когда неэффективной стала деятельность ее колониального управления — этой могущественной силы, на которой были построены ее успехи. Аларих был мятежным римским генералом, а не немецким военным захватчиком. Имперские традиции удивительным образом сохранились в Лангедоке, правда, они немного увяли, это верно, но не стали от этого менее римскими. Благодаря средиземноморской торговле с Константинополем и сирийскими портами, через которые осуществлялась связь с Багдадом и Дамаском, южная знать познакомилась со сверкающей роскошью византийской и восточной цивилизаций. Нам остается лишь читать между строк сердитое письмо епископа Люпрана из Кремоны, видимо, пребывавшего в замешательстве, адресованное императору Отто Второму, в котором он описывает свою унизительную дипломатическую миссию в Константинополь в году. Да, как я уже сказал, нам остается лишь читать между строк этой примечательной эпистолы, чтобы представить весь блеск византийской столицы X века. Это была Римская империя во всем своем первозданном великолепии, с огромными публичными банями, сохранившимися со старых времен, со своими школами и университетами, со своими богатствами и огромной военной организацией, которая в течение семи веков стояла непреодолимой преградой для ислама. На неуживчивые и необразованные племена из Западной Европы граждане этой великой империи смотрели с величайшим презрением. До сих пор православный патриарх Иерусалима именует себя римским патриархом, называя при этом католического патриарха латинским в память о его связи с Римом. Римская империя не была ниспровержена Аларихом или Радагазиусом. Она двигалась на восток почти до прошлого века и хранила ключи от врат Европы больше тысячи лет. Ничто так не поразило крестоносцев Иннокентия Третьего, как невероятное великолепие и размеры города, который они разграбили. Как сказал Гуерар, обсуждая великое возрождение XI века: Атлас, бархат, шелк, парча, муслин, дымка, ковры, удивительные краски, стекло, бумага, сласти, сахар, специи, пенька, лен — все эти прелести, такие необходимые в жизни, можно было увидеть там в те времена. Со своими римскими традициями управления, с вековыми связями с язычниками и христианским Востоком через средиземноморские торговые пути, Лангедок в VIII веке столкнулся непосредственно с мусульманскими захватчиками из Испании. Те не смогли захватить Тулузу, но целых сорок лет удерживали Нарбонну. Сарагоса была в их руках почти четыре столетия — как и вся территория за ними, словно огромная длань Азии проникла к самому сердцу Европы. Без сомнения, арабы, вернувшие в Европу Аристотеля и изучение медицины, оказали огромное влияние на мысли и поведение европейцев. Похоже, многие представители лангедокской знати держали у себя рабов-сарацин в то время, когда рабство, вообще, не было известно в западном христианском мире; кстати, в те же времена множество христианских рабов прислуживали при дворе эмира Кордовы. Избиения неверных войсками христианских принцев носили эпизодический характер и больше напоминали что-то вроде некоего зимнего спорта. Таким образом, вельможи и принцы, которым собственное приданое казалось маловатым или которым хотелось зимний холод сменить на летнее тепло, отправлялись в крестовые походы на юг Испании, где весьма недурно проводили время в перерывах между редкими сражениями. Было бы большой ошибкой думать, что отношения между христианами и мусульманским населением Испании в то время были постоянно враждебными. Напротив, великое множество свидетельств доказывает нам, что два народа долгое время жили душа в душу. В течение X и XI веков мусульманская Испания была признанным центром западной культуры. Правящие дома Арагона и Кастилии породнились путем браков с династией Муриш. В Испанию со всех концов Европы стекались студенты и путешественники, жаждущие припасть к фонтану новой классической культуры Востока. Переводы Корана и великих философских творений арабских докторов появились во всех школах Европы. В годы правления короля Альфонсо Мудрого смешение двух культур достигло высшей точки, когда в Севилье открылся Латино-Арабский университет, в котором преподаватели-христиане и мусульмане на равных учили молодых людей медицине и другим наукам. Однако следует учесть, что в эти великие годы интеллектуального движения в Европе, христиане по большей части были учениками. А мусульмане — учителями. Превосходство последних в области философии открыто признавалось многими христианскими мыслителями, и о нем во всеуслышание говорили сами арабы. Все помыслы современных ученых устремлены к тому, чтобы получше узнать, в какой же действительно степени европейская культура зависела от арабских докторов из Испании и Сицилии. Но никто не познал этого лучше, чем блистательные умы преподавателей логики, философии и богословия того времени. Смелость и блестящая оригинальность святого Фомы неоспоримы. Однако корни всего движения уходят в ислам. Между прочим, современным писателям кажется, что, признавая в схоластике христианства влияние мусульманского рационализма, мы лишь добавляем еще один бриллиант в диадемы средневековых достижений. В самом деле, существует странный парадокс в мысли о том, что наследие исламских философов — очищенное и систематизированное — должно было быть унаследованным христианской Церковью, чем сильно обогатило ее. Достоверно установлено, что мусульманские монеты имели свободное хождение в Лангедоке. Потом великий университет в Монпелье, старейший в Европе, за исключением Парижского, стал заниматься исключительно медициной. Именно в университете Монпелье в конце XIII века знаменитый английский врач Джилберт, проводя медицинские исследования, нашел способ лечения оспы. Среди прочего он настаивал, чтобы стены комнаты, в которой лежал больной оспой, были увешаны кусками красной материи и чтобы окна закрывали тяжелые красные портьеры. Это открытие было сделано еще раз в XIX веке, и за него доктор Финсен получил Нобелевскую премию. Без сомнения, в великих медицинских школах Монпелье мы видим влияние арабской науки, что подтверждает, как уже было замечено, что нравы, обычаи и мысли народов Лангедока были перемешаны с нравами, обычаями и мыслями испанских мусульман. К началу XI века графы Тулузские становятся одними из самых могущественных и богатых вельмож Европы. В отличие от измученного севера, юг купается в роскоши, безмятежности и даже пребывает в некоторой летаргии. Опять же в отличие от воинственных баронов-северян южане, похоже, не имеют вкуса и, как поспешили бы добавить северяне, способности к битвам. Архитектуру юга XI века отличает легкость дизайна и элегантность деталей, явственно контрастирующая с массивной простотой норманнской манеры. В этом изысканном, безмятежном обществе, в котором наряду с нерушимыми традициями, уходящими своими корнями к золотому веку Рима, явно прослеживаются восточные тенденции, появляются две чрезвычайно важные вещи. Одна — это огромный вклад Лангедока в центральные традиции Европы разумеется, я имею в виду поэзию трубадуров. И все же, несмотря на слова мистера Танона о том, что между идеями рыцарства, куртуазного поведения и основными доктринами ереси не было ничего общего, есть две вещи, которые их связывают. Стиль трубадуров получил полное развитие во времена Вильяма IX, герцога Аквитанского, который умер в году. Он — самый ранний из трубадуров, известных нам, однако легкость и симметричное построение его поэтических строк навевает на мысль, что в начале XII века уже существовала развитая традиция поэзии трубадуров. Движение трубадуров было аристократичным по своей сути. И хотя их искусство было мало или почти неинтересным для представителей среднего и низшего классов, сами трубадуры были выходцами из всех слоев общества. Фальк Марсельский, ставший впоследствии епископом Тулузы, был сыном богатого купца. Бернар де Вантадур — сыном кочегара из баронского замка в Вантадуре. Пьер Карденал и знаменитый монах из Монтодона были духовными лицами. Со своей легкостью и почти невероятным разнообразием рифм трубадуры стали основоположниками европейской лирической поэзии. В этом их важнейший вклад в историю общества; это они вернули в Европу традиции хороших манер и изысканность, вежливость и галантность. Поэзия трубадуров, как замечает мистер Никерсон, была наиболее культурной и цивилизованной вещью с тех пор, как Рим заснул. Потому что философия куртуазной, галантной любви и романтики распространялась с невероятной силой и влияние трубадуров можно проследить в средневековой литературе почти всех европейских стран. Любопытен, даже уникален тот факт, что куртуазная любовь южных трубадуров восхитительно нехудожественна и безответна, даже несколько неровна. Я называю это уникальным фактом, хотя так о ней никогда не отзывались поэты суровых и более сильных северных стран. Там галантность, ухаживания и изысканность имели более мужественный характер. А вот в южных поэмах трубадуров ранних времен есть что-то неуловимо женственное, почти гротескное, хотя они и совершенно очаровательны. Да, они представляют нам удивительно убедительную картину о безмятежном житье-бытье при дворах южных правителей, которые мало интересуются чем-то, кроме собственных удовольствий, и лишь скользят взглядом по поверхности вещей, нимало не интересуясь их сущностью. Признание этого, довольно неприятного элемента поэзии трубадуров, не должно сбить нас с толку и заставить забыть о великолепии их техники и красоте их идеалов. Весь трубадурский цикл в классический век отличается идеальной чистотой, отсутствием грубости, некоей волшебной веселостью и легкостью прикосновений. Критики приложили весь свой гений и умения в поисках корней движения трубадуров и их почти мистических идеалов куртуазности в любви. Чаще всего их поиски были безрезультатны; одна теория за другой натыкались на стену, и пока они искали новые, их прежние теории устаревали. Наконец дело попало в руки современных испанских ученых, которые, рассмотрев его, пришли к твердому выводу, что корни куртуазной любви уходят к исламу или что ислам послужил мостом, по которому идеи этой любви попали в западный христианский мир. Куртуазная любовь объясняется и прославляется Ибн Даудом из Исфахана, который жил и писал в IX веке. Пример воздержанности и вечной чистоты, воспетый христианскими монахами из Аравии, возможно, появился под влиянием Бану Одра. Мистицизм суфистов суфизм — мистическое течение в исламе. Не обращая внимания на то, что ни Коран, ни жизнь Магомета не послужили основанием для такого идеалистического отношения к любви, они, не раздумывая, приписывают пророку следующие слова: Это — отдаленный глас из пещеры Святого Антония Отшельника, обращенный к тонким фантазиям христиан. Забавно рассматривать синайских анахоретов герольдами рыцарства. Одаренный богатым воображением, гений ислама не мог развить столь высоких идеалов человеческой любви, которые даже сам ислам не мог принять в себя, потому что был недостаточно велик для этого, но которые мы сейчас считаем частью наследия христианских Средних веков. Похоже, во всех человеческих обществах, о которых у нас есть исторические сведения, был сильно развит инстинкт самосохранения. Он основан не на уважении к существующим законам, хотя чаще всего он жаждал быть узаконенным. Это своего рода общественное шестое чувство, которое заставляет общество осознавать вещи, угрожающие его благополучию, вещи, которые это общество не может принять без последствий для себя. Очевидно, что жизнеспособность определенного общества может быть измерена эффективностью действия этого инстинкта самосохранения, который влияет и на его политику, так что вместо недисциплинированного выражения общественных чувств, вы быстро увидите царящие в нем законность и порядок. Таким образом, всего через несколько недель после появления еретиков в Англии, Генрих II, по происхождению француз-южанин, который, без сомнения, был знаком с деятельностью альбигойцев у себя на родине, тут же напустил на них государственную машину. Если бы его примеру последовали другие государственные деятели Европы, если бы еще где-нибудь ересь была уничтожена на корню, то, возможно, не было бы ни Крестового похода против альбигойцев, ни самой инквизиции. Итак, как видим, была одна вещь, которую католическое общество средневековой Европы не могло принять без последствий, и чье появление был повсеместно встречено дикой яростью. Я, разумеется, говорю о ереси. В период, когда человеческой ум обычно выражал себя в теологической форме, социализм, коммунизм и анархия появлялись в форме ереси. В восприятии таких вещей интересы Церкви и государства совпадали. Абсолютную слабость ереси, по-моему, можно увидеть в отсутствии инстинкта самосохранения в южной цивилизации Лангедока, которая была совершенно мягкотелой и летаргичной. Может, там и были богатство и роскошь. А вот энергии, стремления к великому будущему там было не увидеть. Как и в северных королевствах, правда, куда в больших объемах, распространению ереси в Лангедоке содействовали немощь и коррупция, охватившие католических священников и епископов. Вильям из Пуи-Лоранса гневно выражает свое презрение к священникам:. Вероятно, следует заметить, что монашеские ордена очень часто потакали высокомерному и критическому отношению к обычным священникам. Некоторым стоит принять это во внимание. Примерно в середине XII века Сен-Бернар посетил страну, которая в то время находилась под впечатлением проповедей еретика Генри из Лозанны. Святой мрачно описал увиденное: Раньше Иннокентий III в своем понтификате счел нужным убрать епископа Раймона Раберштейнского с его места из-за того, что тот открыто поддерживал ересь. Потом еще был Беренгар II второй , архиепископ Нарбонны с по год. В это трудно поверить, но сей прелат ко времени его окончательной отставки в течение шестнадцати лет не бывал в своей епархии. Бывало, что он неделями не заходил в церковь. В его епархии, заявил Иннокентий в году, стало обычным делом, когда монахи и священники, убрав куда подальше свои одеяния, брали себе жен, жили обычной жизнью и становились юристами, актерами или докторами. По словам Папы Римского, у Беренгара был кошелек вместо сердца, и он служил своему единственному богу — деньгам. Даже трубадуры время от времени, отложив в сторону свои шапочки и колокольчики, посмеивались над жадностью и беспечностью священников. Богатый человек — их друг, и если его вдруг поражает какая-то болезнь, он зовет их к себе к ужасу собственных родственников. Все эти примеры, не спорю, относятся к позднему периоду, вскоре после которого начался Крестовый поход. И все же неудивительно, что, как мы видим, среди трубадуров было популярно добродушно подтрунивать над священниками и церковными церемониями, что было своего рода добрым и хорошо воспитанным богохульством. Еще более известна следующая насмешка Окассена:. Мне не нужен рай, во всяком случае, до тех пор, пока у меня есть Николетт, моя милая Николетт, которую я так люблю. Потому что в рай попадают такие люди, вот что я вам скажу. Вот эти люди отправляются в рай, но я даже дела иметь с ними не хочу. А вот в ад мне хочется. Потому что прямо в ад попадают чудесные ученые, добрые рыцари, погибающие в турнирах и победоносных войнах, да и вообще все хорошие люди. С ними мне по пути, я буду рад их компании. Разумеется, подобные вещи — еще далеко не ересь и вовсе не обязательно приведут к ереси. Это чистой воды равнодушие. Примерно такое же высказывание делает монах из Монтодона, очень известный трубадур позднего периода, привыкший отдавать все свои заработки своему монастырю и бывший религиозным человеком в полном понимании этого слова. Две из его сатирических поэм посвящены женскому тщеславию и привычке женщин разрисовывать свои лица. В одной из поэм действие происходит перед троном Господним. Поэт говорит об этом с женщиной, а Бог служит им судьей. Действие второй поэмы происходит в раю и состоит из диалога между Богом и поэтом. Войдя в Лангедок в начале XI века, альбигойская ересь почти не встретила сопротивления, и около полутора веков ни церковные, ни светские власти не препятствовали ее распространению. Впрочем, после последней акции короля Робера Благочестивого в Орлеане в году, в Тулузе, похоже, начались противоеретические демонстрации. Почти ровно через век учитель еретиков, Питер из Бруи, был сожжен живьем на костре в Сен-Жилле. Видимо, он просто нарывался на неприятности. Вероятно, враждебность к нему людей была вызвана даже не его учением, а тем, что он высказал свое презрение к католическому символизму, решившись публично сжечь распятие, да еще потом на оставшихся углях приготовить мясо. Городские летописцы юга ничего не писали в книгах о проявлениях ереси и, похоже, вообще ничего о ней не знали. Манихейство, пусть даже и языческое, альбигойская ересь или христианская наука всегда обращались к нерешительным и поверхностным умам, и, поскольку их догматы выполняются благодаря их же логическим заключениям, они могут оставаться довольно безвредной формой неверия. Для ненасытной южной знати и вороватых баронов альбигойская ересь тоже была приятной новинкой. Им было радостно слышать, что непомерные богатства монастырей и епископатов, с точки зрения Господа, были отвратительными, что Католическая церковь была обманщицей и узурпаторшей и что, следовательно, забрать у нее ее богатства было благим делом, частью справедливой войны против Антихриста. Для драчливой знати такая приманка долгое время была популярна, правда, знать весьма смутно представляла себе, в чем, собственно, дело, зато теперь она получила руководство к действию. Некоторые из вельмож были сущими разбойниками; они жили в окружении до зубов вооруженных головорезов, готовых на любые бесчинства, какие только их милорд прикажет им выполнить. В начале XIII века монахи из Сен-Мартен-дю-Канигон составили гигантский список преступлений, совершенных Понсом Вернетом, вельможей из Русийона. Вот что они записали:. Однажды ночью он ворвался в наш сад в Вернете и поломал фруктовые деревья… В другой раз он убил двух коров и ранил четырех на ферме в Коль-де-Жу, а также он унес с собой все сыры, которые там были… В Эгли он забрал сто пятнадцать овец, осла, трех детей, которых отказывался вернуть без выкупа в триста су, несколько плащей, накидок и сыров… А после того, как он и его отец, Р. В Безьере еретики напали на священнослужителя, а также приставали в соборе к декану. В Тулузе, как писал Ги де Пюи-Лоранс, епископ не мог путешествовать по своей епархии без вооруженного эскорта, который предоставляли ему вельможи, по чьим землям он путешествовал. Еретики и разбойники регулярно отнимали у него собранные налоги, а потому он был практически доведен до нищеты. Банда головорезов, напав на собор Сен-Мари в Олороне, сбила священника с ног и, облачившись в его одеяния, провела пародийную мессу. Эти люди постоянно сжигали церкви и брали в плен священнослужителей, чтобы запросить за них выкуп. К середине XII века ересь заняла прочные позиции в Лангедоке. Сен-Бернар приезжал в страну в году и объявил, что почти вся знать Лангедока впала в ересь. Его миссия не имела успеха, а на одно из его важнейших выступлений вообще никто не пришел. В году Церковный собор в Тулузе обратился к светским принцам за помощью в подавлении ереси. Ересь уже давно перестала быть этакой прихотью вельмож, а превратилась в мощнейшую антисоциальную организацию. Она, как и арианство, возникла восемь веков назад и была в то время модной философией, стильной придворной ересью. Она без труда совместилась с равнодушием южных дворов и общим презрением ко всему, что имело отношение к Церкви. Однако ересь не могла долго оставаться в таком бесформенном образе, и на самом деле этого не произошло. Люди Средних веков, в общем, были куда более образованными, чем мы; они умели сдерживать себя, следовали логике, меньше подчинялись условностям. А потому было естественным, что ересь, набравшись сил и сторонников, стала расцветать; смутность ее дуалистических учений должна была постепенно выкристаллизоваться, и они должны были развиться в стройную, согласованную систему — систему, которая в своей логической полноте, была направлена на уничтожение расы и подрыв ее морального облика. К середине XII века она охватила цивилизацию Лангедока и вела ее прямиком к уничтожению. Очень важно обратить на это внимание и верно оценить этот факт. Поэзия трубадуров тех времен подтверждает это. Ушло непринужденное веселье раннего периода, вместо него мы встречаем в поэтических произведениях трубадуров дикую сатиру и обвинения, мрачное морализирование, вызванное несовершенством времени, и сожаления о замечательном прошлом. Гиро де Борнель, пожалуй, величайший из трубадуров, сокрушается по поводу утраты истинного духа рыцарства и проклинает любовь знати к потасовкам. Монах из Монтодона, а позднее и Пьер Карденал громко возмущаются из-за коррупции, царящей в Церкви, и из-за безбожности людей. В году граф Раймон V Тулузский обратился с письмом к главе капитула в Сито, в котором написал, что ересь проникла везде, что она вносит разлад в семьи, отрывает жен от мужей, сыновей от отцов, мачех от падчериц. Католические священники в огромном количестве поддаются коррупции, церкви пустуют. Он сам, писал принц, не в состоянии справиться с ситуацией, главным образом, из-за того, что многие из его подданных поддались влиянию ереси и увлекли за собой множество людей. До этих времен распространению ереси в Лангедоке почти ничего не препятствовало. Миссия Сен-Бернара в году оказалась практически невыполненной и никак не повлияла на людей. Светские власти либо равнодушно относились к еретикам, либо приветствовали их. Декреты церковных соборов демонстративно игнорировались. Однако реакция в ответ на письмо графа Раймона была. В году папа Александр III для расследования обстоятельств дела отправил в Лангедок несколько священников и епископов под руководством кардинала Петера Сан-Крайсогонусского. Тем не менее святые отцы составили длинный список еретиков, а потом решили продемонстрировать всем свою власть на примере богатого старика по имени Петер Моран, который, похоже, был одним из первых людей в Тулузе. Они вели против него дело, руководствуясь постановлением, предписанным Церковным собором Тура, согласно которому еретиков следовало сажать в тюрьму, а их имущество конфисковывать. После долгих речей осужденного, он был признан еретиком. Архиепископ Тулузский и аббат Сен-Сернинский отвезли осужденного в тюрьму, где он пробыл совсем недолго; потом, приказав ему раздеться до пояса, они провели его по улицам к собору, яростно охаживая кнутом. Когда Моран предстал перед алтарем, ему объявили о прощении, однако в качестве епитимьи он должен был отправиться в трехлетнее паломничество в Святую землю, а до этого его каждый день должны были пороть на улицах Тулузы, он должен был отдать Церкви все ее земли, которые занял, и заплатить графу Раймону пятьсот фунтов серебром в качестве выкупа за потерянные графом земли. Но мы можем судить о его эффективности по тому факту, что, вернувшись из паломничества по святым местам, Моран был трижды назначен главным магистратом Тулузы, города, который более чем когда-либо был охвачен манихейством. Стало ясно, что церковным властям больше не придется в одиночку бороться с ересью. Однако даже если бы католические епископы и священнослужители Лангедока обладали необходимой для борьбы с ересью энергией ее у них не было , все равно сомнительно, что они могли бы сделать хоть что-нибудь. Возможность этого была утеряна век назад. Время для таких мягких мер, как визиты пасторов, давно ушло. В году Анри Клерво поставил себя во главе небольшого Крестового похода, но после удивительного захвата города Лавор его силы отступили, и предприятие было остановлено. В году папский легат в Монпелье с гневом обрушился на еретиков, однако его воззвания не были услышаны. Казалось, ересь уже прочно заняла свое место. Так обстояли дела до тех пор, когда в году на трон понтифика взошел гигант средневековой истории Папа Римский Иннокентий III. Не прошло и двух месяцев после его назначения, как новый Папа Римский взял Лангедок в свои руки. Для выяснения ситуации туда были отправлены два папских легата. Кроме прочего, им было предписано найти верных людей среди местной знати, которые могли бы помочь в борьбе с ересью. Во время своего правления Иннокентий III не менял эти законы. Изгнание и конфискация имущества оставались самыми строгими наказаниями, которые могли применить к виновным светские власти. Трудно не остановиться подробнее на характере и достижениях великого Папы Римского. Однако относиться к нему только как к человеку, который поднял папство на невиданную прежде высоту, значит, видеть лишь одну сторону его личности. Ученый, выпускник Парижского университета, один из наиболее образованных и почитаемых юристов своего времени, автор нескольких мистических трактатов о глубоко религиозной натуре, он должен остаться в памяти людей не только как Папа Римский, возглавивший Крестовые походы, но и Папа всех университетов и больниц. И, наконец, Иннокентий был настоящим джентльменом. Даже в разгар Крестового похода против альбигойцев мы видим, как он вмешивается в дело осужденного каноника из Бар-сюр-Оба. Несмотря на его суровое обращение к Раймону VI Тулузскому, он никогда не терял беспристрастности. Папа поставил условие, чтобы часть конфискованных земель была возвращена наследнику графа, если он не повторит ошибок отца. Можно без труда привести с дюжину случаев, когда он с подобной мягкостью и снисходительностью относился к проявлению ереси в других частях христианского мира. То, что этот человек, несмотря на давление епископов и легатов, ждал почти десять лет, прежде чем объявить Крестовый поход против альбигойцев, весьма характерно для него. С самого начала папские легаты вели себя не лучше, чем живущие в миру священнослужители. Дела становились все хуже. Изменник Беренгар II, примас Лангедока и архиепископ Нарбонны, мешал легатам и отказывался помогать им в выполнении их миссии. Его преосвященство епископ Безьерский сдался. Давно привыкшие видеть вокруг себя процветание ереси, жившие жизнью обычной знати, эти прелаты, что, возможно, вполне естественно, мало симпатизировали этим монахам-цистерцианцам, одно присутствие которых напоминало им о делах, творящихся в их епархиях. Примерно в середине года группа легатов, собравшись в Монпелье, горячо обсуждала невозможность выполнить их миссию. У них почти не было удач, зато неудачами они могли похвастаться. Некоторые вельможи распахнули двери своих замков, чтобы устроить там дебаты между апологетами ереси и католическими миссионерами. Однако, какой бы полной ни казалась победа, результаты были плачевными. Даже прибытие таких удивительных людей, как Дидакус и Сен-Доминик, и согласие легатов вести апостольски-нищенскую жизнь не привело к ощутимому успеху. Инцидент в Шамп-дю-Сисэр проливает свет на общую ситуацию. Работяги привыкли работать, не делая выходных на праздники и воскресенья. В день святого Иоанна Крестителя Сен-Доминик, который находился в одной из деревень, укорил одного из рабочих за это. Реакция людей на его замечание была столь яростной, что святой едва унес ноги живым. В году старший легат, де Кастельно, предпринял решающий шаг — это была кульминация действия, ответ на многочисленные выходки графа Тулузского. Легат отлучил графа от Церкви и лишил его права пользования его же землями. Иннокентий III, ни секунды не сомневаясь, подтвердил оба приговора. Это преступление развязало Иннокентию руки, и он стал действовать быстро и сурово. Через три месяца после убийства трубы Ватикана зазвучали по всей Европе. В письмах предписывалось отлучить от Церкви замешанных в убийстве людей и еще раз отлучить самого Раймона. Приказ Папы также предписывал увеличить число земель, отобранных у графа. Это касалось и тех мест, которые граф или убийца могли осквернить своим присутствием. Сам Раймон был объявлен вне закона, его вассалы и сторонники были лишены всех привилегий за верность ему; Раймону запрещалось искать утешения у Церкви до тех пор, пока он не изгонит всех еретиков из своих владений. Тем временем Арно Амалрик потребовал исполнения главной заповеди цистерцианского ордена и с пылом призвал истинно верующих всего христианского мира присоединиться к Крестовому походу. Иннокентий с таким же призывом обратился к французским епископам. Поздняя капитуляция Раймона дала толчок этому делу, и даже если бы Папа был в силах сделать это, он не стал бы теперь отзывать Крестовый поход. Граф, который, собственно, и еретиком-то не был, а считался в глазах Церкви не в меру энергичным католиком, торжественно примирился с Церковью. Меньше чем через неделю после этой унизительной процедуры армия крестоносцев, выйдя из Лиона, направилась на юг. Крестовый поход против альбигойцев длился всего около двух месяцев; альбигойская война с перерывами вспыхивала в течение двадцати лет. Эти описания полного разрушения средневековых городов нельзя принимать уж слишком серьезно. Судя по ним, де Монфор разрушил стены и фортификационные сооружения Тулузы дважды всего за восемнадцать месяцев. Религиозная сторона конфликта, спровоцировавшая Крестовый поход, постепенно отошла на второй план, уступая место политическим проблемам, возникновение которых было неизбежно. Сумасбродный суверен был убит в знаменитой битве при Мюре в году — это было жаркое сражение католиков против армий Церкви. Эта битва решила судьбу Лангедока. В году де Монфор пал смертью солдата у стен Тулузы. Война тянулась еще пять лет, а потом был подписан договор, по которому герцогство Тулузское полностью отходило французской короне. Политической ценности эта борьба не имела. Среди предводителей южных сил не было еретиков. Раймон всю жизнь был католиком и, умирая, получил утешение от Церкви. Раймон Роджер ввязался в катаризм, как любой человек может ввязаться в какое-то модное в определенное время течение. Хотя его жена и одна из его сестер были катарами, а другая сестра — вальденсийкой, он сам никогда открыто не объявлял о своей приверженности какому-то виду ереси. Как бы там ни было, война под конец превратилась из войны объединенных сил христианства и объединенных сил еретиков в войну между французской короной и южной знатью. Однако было бы ошибкой рассматривать сопротивление, которое оказывали крестоносцам, как сопротивление покоренных людей, обезумевших от негодования на то, что иностранные захватчики посягнули на их сердца и дома. У народов южной Франции не было развито чувство патриотической солидарности. Похоже, их сопротивление не имело даже вожака. Сам Раймон не проявлял особого интереса ни к притязаниям Церкви, ни к поверхностной привлекательности ереси. Как и большинство других представителей дворянства, он главным образом хотел, чтобы его оставили в покое. Раймон сопротивлялся крестоносцам не потому, что они олицетворяли чванливое высокомерие Рима, а потому, что те помешали приятному течению полной удовольствий придворной жизни. Он, скорее, испытывал раздражение, чем возмущение, желание прогнать захватчиков, а не патриотический гнев, направленный на них. Обе стороны без труда вербовали наемников — то были целые банды разбойников, совершивших чудовищные преступления. В то же время и сам де Монфор не брезговал пользоваться их услугами. Реальной движущей силой этой войны была зависть северян к богатству и роскоши, и их ненависть к цивилизации, которая совершенно отличалась от их, и которая больше походила на восточную, чем европейская. Лангедок стал привольным местечком для всех банд разбойников, промышляющих в Европе; сражения, проходившие, главным образом, вокруг городов и баронских замков, превратились в серию мародерских нападений на южных дворян. Вышло так, что война ничуть не поколебала ереси, которая процветала и была столь же широко распространена как до войны, так и после нее. Даже святой Доминик после одиннадцати лет напряженной миссионерской деятельности дал волю отчаянию и, как и Сен-Бернар более чем семьдесят лет назад, проклял страну и ее жителей. Мы поднимемся против ваших принцев и прелатов, которые, увы, будут вооружать нации и королевства против этой страны; многие падут от ударов сабель, страна опустеет, стены падут, а вы — о, горе! Слова святого — любопытные комментарии, касающиеся сути и прерывистого характера последней войны. Прошло уже девять лет после первого взятия Безьера и четыре года после битвы при Мюре. Лангедок был охвачен волнением. Марсель прогнал своего епископа и публично оскорбил небесные силы. Жители Тулузы взбунтовались, прогнали епископа Фалька, экс-трубадура, и принялись обдумывать, как бы им вернуть к власти бывшего графа Раймона, причем это произошло всего через каких-то три недели после достопамятной мессы святого Доминика. С точки зрения Церкви, задача Крестового похода не была выполнена. Хотя для жителей Проуйя деревушки рядом с Фанжо в самом центре оккупированной территории мысль о том, что против них могут быть подняты сабли и пики, все еще представляла несомненную угрозу. Политическое решение пришло в году — важный шаг в деле становления французской нации в том виде, в котором она существует до наших дней, и оно ознаменовало собою конец организованного сопротивления преследованию ереси. И хотя невозможно указать точную дату возникновения монашеской инквизиции, этот год можно считать важной вехой. Как и все серьезные институты в истории человечества, инквизиция не родилась в один день. Почти все приемы инквизиции можно проследить в истории задолго до Крестового похода против альбигойской ереси. В году папа Люциус III издал декрет, по которому все епископы или их представители должны посещать каждого прихожанина своего прихода хотя бы раз в год. А там, где подозревалось возникновение очага ереси, они могли требовать задержание всякого подозреваемого или того человека, жизнь которого отличалась от жизни обычного католика. Впоследствии этих людей должен был допрашивать епископский трибунал; если они признавали свою вину, их отлучали от Церкви и передавали в руки светским властям. Однако эти и другие меры, о которых мы уже говорили, были беспомощными и неэффективными. Как видим, с по год проходил явственный процесс потери власти представителями света, который сопровождался развитием церковной машины, с самого начала готовой сотрудничать и контролировать деятельность светских властей. Здесь будет уместно рассмотреть свидетельство связи святого Доминика с инквизицией. Не таким изображали святого Доминика его современники, да и все серьезные историки давно перестали видеть его чудовищем. Не то чтобы святой Доминик был основателем инквизиции, хотя в некотором роде его можно назвать ее герольдом. С таким же успехом можно было бы назвать Уайклифа первым протестантом или Икара — первым авиатором. Что касается святого Доминика, то у нас есть два документа, написанных им самим. В первом он просит своего друга в Тулузе укрыть у себя некоего обращенного еретика, ожидающего прибытия кардинальского легата. Во втором — изложена формула примирения с Церковью некоего Понса Роджера, а также описана наложенная на него епитимья. К слову, подобным наказаниям средневековая Церковь имела обыкновение подвергать своих ослушавшихся детей. И, наконец, у нас есть свидетельство, записанное в сборнике судебных документов Бернаром из Ко, инквизитором Тулузским с по гоа. Речь идет о нескольких еретиках, которых допрашивал Бернар. Эти еретики были повторно привлечены к суду за ересь, а почти тридцать лет назад их примирил с Церковью не кто иной, как святой Доминик. Все это замечательно суммировал Гуиро: С другой стороны, следует помнить, что святой Доминик не уезжал из Лангедока до года и что он почти двадцать лет работал в том районе. Сам де Монфор и близко не подошел к истинному завоеванию страны; он навсегда остался врагом, командующим оккупационной армией. Все время пребывания святого Доминика в Лангедоке — принудительная акция, направленная против еретиков, была безнадежно перепутана с военными и политическими делами, и ее неудача была обусловлена не только отсутствием железной дисциплины в войсках. Изредка проводилось что-то вроде заседаний присяжных, кого-то осматривали, осуждали и так далее. И, несмотря на близкие и дружеские отношения с де Монфором, святой Доминик не скрывал, что его больше интересует проповедническая деятельность и организация нового Ордена, чем военная борьба. О нем столько написано людьми, которые выставляли его президентом железного трибунала, созданного им самим, который сотрудничал с армией крестоносцев и постоянно подбивал войска устраивать массовые кровопролития, что об этом стоит поговорить отдельно. У нас нет прямого свидетельства того, что святой Доминик хоть раз осудил еретика, зато мы знаем, что многих из них он вернул в лоно Церкви. Таким образом, становится ясно, почему, если мы правильно понимаем этот термин, святой Доминик не был основателем инквизиции. Точнее, он не был основателем того трибунала, доминиканского и францисканского, которому папы поручили искоренить ересь. В конце концов попытка искоренить ересь — одна из наиболее явственных функций священничества и епископата, а, значит, можно сказать, что инквизиция зародилась еще в годы апостолов. Обратить еретика в истинную веру — значит, помочь ему спасти душу; как стражник веры, Церковь имела право определять, что такое ересь, и выявлять еретиков. Без учета этого не существует, да и не может существовать юрисдикция. Важнейшая черта развитой инквизиции — я говорю о монашеском трибунале, Святой палате, в пик ее развития — это полное сотрудничество духовных и светских властей, причем представители первых на допросах играли роль экспертов, а последние оставляли за собой исключительное право принуждения. Таким образом, становится очевидным, что когда Церковный собор в Туре в году и Латеранский церковный собор в году призвали к сотрудничеству со светскими властями, когда Папа Люциус III официально признал епископальную как отдельную от монашеской инквизицию, антиеретическая машина теоретически была готова, хотя практически она оставалась безжизненной. И во времена Альбигойской войны, которая, так сказать, оживила лангедокские светские власти, и во времена развития первой монашеской инквизиции — целой серии официальных папских жестов, передающих суд и процедуру расследования только что образованным Доминиканскому и Францисканскому орденам, которые напрямую подчинялись епископату. Невозможно привязать основание инквизиции к какой-то определенной дате, однако насколько мы понимаем этот термин, Святая палата ничем не выделялась, даже в неярко выраженной форме, до тех пор, пока со смерти святого Доминика не прошло десять лет. Большой скачок вперед в XII веке сопровождался возрождением римского права. Еще в году Ансельм Люкка возродил академический интерес к коду Юстиниана, так что к концу следующего века римское право формировало основу курса права в университете Болоньи. Множество детских глупостей Салической правды и разнообразных англо-саксонских компиляций постепенно вышли из употребления. Старинная варварская привычка решать споры испытанием огнем, водой, раскаленными докрасна плужными лемехами и тому подобными вещами была запрещена папскими законами. В отношении к ереси это явление представляет чрезвычайную важность, потому что это добродетельное возрождение римского права положило начало сложной законодательной системе, которая была принята во всех странах средневекового христианского мира. Код Юстиниана содержал около шестидесяти актов, направленных против ереси. Он также признавал сжигание еретиков, что, таким образом, оправдывало периодические вспышки народного гнева, часто случавшиеся в XI и XII веках. Короля в то время в городе не было. Вернувшись, он приказал отправить на костер десятерых зачинщиков, а остальные были приговорены к пожизненному заключению. Кости самого Амори были выкопаны из могилы и выброшены за пределы кладбища. Подобная акция еще не была узаконена, а потому должна была вызвать настороженность. Тем временем ненависть народа к ереси на севере оставалась такой же сильной, как и всегда; восемь катаров были сожжены людьми в Труа в году, один человек — в Невре в году, несколько — в Брезн-сюр-Весле в и еще один — в Труа в году. Сейчас невозможно определить, в какой степени суверены Филиппа Августа и Педро Арагонского были подвержены влиянию ранних христианских императоров в отношении к еретикам. Знаменитый кодекс Грациана, составленный около года, предписывал только штраф и ссылку. В году Церковный собор Тура объявил, что все еретики будут отлучаться от Церкви и призвал светских принцев сажать их в тюрьму и конфисковывать их имущество. В году Латеранский церковный собор подтвердил эти меры, приравняв еретиков к бандитам и разбойникам, и объявил их врагами общества. В году Люциус III, возглавляя Церковный собор в Вероне, издал указ о том, чтобы все еретики отлучались от Церкви и передавались в руки светским властям, дабы те применяли к ним заслуженное наказание. Наконец, в письме к магистратам Витербо, написанном в году, Иннокентий III объявил, что еретикам запрещается держать любое общественное заведение, быть членами городского совета, представать перед судами в качестве свидетелей, составлять завещания и получать наследство. Латеранский церковный собор в году включил эти законы в каноны Церкви. До этого времени ни в одном из официальных документов — светских или церковных — не упоминается смертная казнь как наказание за ересь. Пока Альбигойская война шла к своему безуспешному концу о том, что он будет безуспешным, можно было, без сомнения, сказать после битвы при Мюре , во всей империи уверенно и неумолимо развивалось антиеретическое законодательство, чему способствовали объединенные усилия Фридриха II и римского папы Григория IX. В году император издал закон, который, в соответствии с постановлением Латеранского церковного собора приговаривал еретиков к ссылке, конфискации имущества и потере гражданства. Проводится важное сравнение ереси с государственной изменой — важное, потому что, по римскому праву государственная измена всегда каралась смертной казнью. В году явное несоответствие было уничтожено. Фридрих издал закон для Ломбардии, согласно которому еретиков, не в первый раз попавшихся за ересь, должны были сжигать на костре или — это было менее суровое наказание — вырывать им языки. Вакандард сомневается, применялся ли этот закон до года, когда Папа Григорий IX вписал его в папский регистр, что означало, что с того времени он должен был применяться в Вечном городе. С этого времени была выпущена целая серия папских и имперских постановлений, подкрепляющих избранную позицию. В феврале года в Риме было арестовано несколько еретиков-патариев. Тех, кто отказывался отречься, отправили на костер; остальные были направлены в Монте-Кассино для выполнения епитимьи. С другой стороны, похоже, что еще в течение нескольких лет во многих итальянских городах ссылка и конфискация оставались самыми суровыми наказаниями. Еретиков не сжигали в Милане до года; когда это впервые произошло, летописец написал о совершенно новом виде казни. Над статуей магистрата Ордрадо ли Тредзенто, который возглавлял процедуру освидетельствования еретиков, были выгравированы следующие слова:. Эту надпись и сейчас можно прочитать на фасаде палаццо delia Ragione в Милане. Она в мгновение ока уносит нас назад, в эти неспокойные суровые дни XIII века, когда всему нашему европейскому порядку угрожал восточный яд манихейства. Император не долго думал, прежде чем применить свой закон в Ломбардии.
Switch to English sign up. Подробнее об инквизиции и её методах ниже. Ещё в папа Луций III и император Фридрих 1 Барбаросса установили строгий порядок розыска епископами еретиков, расследования их дел епископскими судами. Светские власти обязывались приводить в исполнение выносимые ими смертные приговоры. Впервые об инквизиции как об учреждении говорилось на созванном папой Иннокентием III 4-м Латеранском соборе , установившем особый процесс для преследования еретиков per inquisitionem , достаточным основанием для которого объявлялись порочащие слухи. С по папа Григорий IX рядом постановлений передал функции по преследованию ересей, ранее исполнявшиеся епископами, специальным уполномоченным — инквизиторам первоначально назначавшимся из числа доминиканцев, а затем и францисканцев. В ряде европейских государств Германии, Франции и др. Так было оформлено учреждение инквизиции. Члены инквизиционных трибуналов обладали личной неприкосновенностью и неподсудностью местным светским и церковным властям, находились в непосредственной зависимости от папы. Из-за тайного и произвольного хода судопроизводства обвиняемые инквизицией были лишены всяких гарантий. Широкое применение жестоких пыток, поощрение и вознаграждение доносчиков, материальная заинтересованность самой инквизиции и папства, получавших огромные средства благодаря конфискации имущества осуждённых, сделали инквизицию бичом католических стран. Приговорённых к смерти обычно передавали в руки светской власти для сожжения на костре см. В в Риме был учрежден верховный инквизиционный трибунал. Жертвами инквизиции стали многие выдающиеся учёные, мыслители Дж. Особенно свирепствовала инквизиция в Испании где с конца 15 в. Только за 18 лет деятельности главного испанского инквизитора Торквемады 15 в. Пытки инквизиции были самыми разнообразными. Жестокость и изобретательность инквизиторов поражают воображение. Кое-какие средневековые орудия пыток сохранились и до наших времен, но чаще всего даже музейные экспонаты восстановлены по описаниям. Представляем вашему вниманию описание некоторых известных орудий пыток. В Нюрнберге и Фегенсбурге до года регулярно проводились предварительные следствия с его использованием. Обнаженного узника усаживали на кресло в такой позе, что при малейшем движении в его кожу вонзались шипы. Палачи зачастую усиливали муки агонизирующей жертвы, разводя костер под сиденьем. Железное кресло быстро нагревалось, вызывая сильные ожоги. Во время допроса жертве могли протыкать конечности, применяя щипцы или другие орудия пытки. Подобные кресла имели различные формы и размеры, но все они были оборудованы шипами и средствами обездвиживания жертвы. Дыба-ложе Это одно из наиболее распространенных орудий пытки, встречающихся в исторических описаниях. Дыбу применяли на всей территории Европы. Обычно это орудие представляло собой большой стол на ножках или без них, на который заставляли лечь осужденного, а его ноги и руки фиксировали при помощи деревянных плашек. Палач мог взрезать мускулы жертвы, чтобы ускорить окончательный разрыв тканей. Тело жертвы вытягивалось более чем на 30 см, прежде чем разорваться. Иногда жертву крепко привязывали к дыбе, чтобы легче использовать другие методы истязания, такие как щипцы для зажимания сосков и других чувствительных частей тела, прижигания каленым железом и др. Дыба-подвес Это, несомненно, наиболее распространенная пытка, и она вначале часто использовалась в судопроизводстве, поскольку считалась легким вариантом пытки. Руки обвиняемого связывались за спиной, а другой конец веревки перебрасывали через кольцо лебедки. Жертву либо оставляли в такой позиции, либо сильно и непрерывно дергали за веревку. Судьи думали, что ведьмы знают множество способов колдовства, которые позволяют им спокойно переносить пытки, поэтому не всегда удается добиться признания. Мы можем сослаться на серию процессов в Мюнхене в начале XVII века в отношении одиннадцати людей. Шестерых из них непрестанно пытали при помощи железного сапога, одна из женщин подверглась расчленению груди, следующих пятерых колесовали, и одного посадили на кол. Они, в свою очередь, донесли еще на двадцать одного человека, которых незамедлительно допросили в Тетенванге. Среди новых обвиненных была одна очень уважаемая семья. Отец умер в тюрьме, мать, после того, как ее подвергли испытанию на дыбе одиннадцать раз, призналась во всем, в чем ее обвинили. Дочь, Агнесса, двадцати одного года, стоически перенесла испытание на дыбе с дополнительным весом, но не признавала своей вины, и только говорила о том, что она прощает своих палачей и обвинителей. Лишь через несколько дней непрекращающихся испытаний в камере пыток, ей сказали о полном признании ее матери. После попытки суицида она призналась во всех ужасных преступлениях, включая сожительство с Дьяволом с восьмилетнего возраста, в пожирании сердец тридцати человек, участии в шабашах, в том, что вызывала бурю и отрекалась от Господа. Мать и дочь были приговорены к сожжению на костре. То же название этому орудию пытки было дано Л. Каково бы ни было происхождение названия, это орудие является великолепным примером огромного разнообразия систем принуждения, которые применялись во времена Инквизиции. Уже через несколько минут такое положение тела приводило к сильнейшему мышечному спазму в области живота и ануса. Далее спазм начинал распространяться в район груди, шеи, рук и ног, становясь все более мучительным, особенно в месте начального возникновения спазма. Часто, в то время как жертва мучилась в этой ужасной позиции, ее дополнительно пытали каленым железом и другими способами. Железные путы врезалось в плоть жертвы и становилось причиной гангрены, а иногда и смерти. Этот распространенный инструмент особенно широко использовался австрийской инквизицией. Стулья были различных размеров и форм, все оснащенные шипами, с наручниками, блоками для фиксации жертвы и, чаще всего, с железными сидениями, которые в случае необходимости можно было раскалить. Мы нашли свидетельства применения данного орудия для медленного умерщвления. В году в австрийском городе Гутенберг судья Вольф фон Лампертиш вел процесс по обвинению в колдовстве Марии Вукинец, 57 лет. Она была посажена на стул ведьмы на одиннадцать дней и ночей, одновременно палачи прижигали ей ноги раскаленным железом inslеtрlаster. Мария Вукинец умерла под пытками, сойдя с ума от боли, но не сознавшись в преступлении. Современная система получения признания не предполагает нанесения телесных повреждений. В ней нет сломанных позвонков, вывернутых лодыжек, или раздробленных суставов; единственная субстанция, которая страдает - это нервы жертвы. Идея пытки состояла в том, чтобы держать жертву в бодрствующем состоянии так долго, как только возможно, это была своеобразная пытка бессонницей. Жертву поднимали на верхушку пирамиды и затем постепенно опускали. Верхушка пирамиды должна была проникать в область ануса, яичек или кобчика, а если пытали женщину - то вагины. Боль была настолько сильной, что зачастую обвиняемый терял сознание. Если это случалось, процедура откладывалась, пока жертва не очнется. Отличие в том, что основным элементом устройства является заостренный угол клиновидной формы, выполненный из металла или твердых пород дерева. Допрашиваемого подвешивали над острым углом, так чтобы этот угол упирался в промежность. Протянутую между ног веревку задирают как можно выше и растирают до крови половые органы. Вид пыток с веревкой довольно эффективен, поскольку применяется к наиболее чувствительным частям тела. Палачи были вольны выбирать любое, с их точки зрения подходящее средство для получения признаний. Часто они использовали и жаровню. Пытка водой Для того чтобы наилучшим образом выполнить процедуру этой пытки обвиняемого располагали на одной из разновидностей дыбы или на специальном большом столе с поднимающейся средней частью. После того, как руки и ноги жертвы были привязаны к краям стола, палач приступал к работе одним из нескольких способов. Один из этих методов заключался в том, что жертву заставляли при помощи воронки проглотить большое количество воды, затем били по надутому и выгнутому животу. Другая форма предусматривала помещение в горло жертвы тряпичной трубки, по которой медленно вливали воду, что приводило к раздуванию и удушению жертвы. Если этого было недостаточно, трубку вытаскивали, вызывая внутренние повреждения, а затем вставляли опять, и процесс повторялся. Иногда применяли пытку холодной водой. В этом случае обвиняемый часами лежал на столе обнаженный под струей ледяной воды. Интересно заметить, что эта разновидность мучения рассматривалась как легкая, и признания, полученные таким способом, суд принимал как добровольные и данные подсудимым без применения пыток. Она получила свое имя из-за внешнего сходства с баварской девушкой, а также, потому что ее прототип был создан и впервые использован в подземелье секретного суда в Нюрнберге. Обвиненного помещали в саркофаг, где тело несчастного протыкалось острыми шипами, расположенные так, что ни один из жизненно важных органов не был задет, и агония длилась довольно долго. Наказание постигло виновного в подлоге, который промучился внутри саркофага три дня. Колесование Приговорённому к колесованию железным ломом или колесом ломали все крупные кости тела, затем его привязывали к большому колесу, и устанавливали колесо на шест. Приговорённый оказывался лицом вверх, смотря на небо, и умирал так от шока и обезвоживания, часто довольно долго. Страдания умирающего усугубляли клевавшие его птицы. Иногда вместо колеса использовали просто деревянную раму или крест из брёвен. Для колесования также применялись вертикально установленные колеса. Колесование очень популярная система, как пыток, так и казни. Оно применялась только при обвинении в колдовстве. Обычно процедура была разделена на две фазы, обе достаточно бо.
История инквизиции
https://gist.github.com/6d70cf00e9447f0b140f8931fdde68b4
Сформулируйте свойство параллелограмма
https://gist.github.com/ceb484a80a89015f0b7b9d7aee633541