Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. И раньше бегущим, как желтые раны, огни обручали браслетами ноги. Толпа - пестрошерстая быстрая кошка - плыла, изгибаясь, дверями влекома; каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома. Я, чувствуя платья зовущие лапы, в глаза им улыбку протиснул; пугая ударами в жесть, хохотали арапы, над лбом расцветивши крыло попугая. А за решеткой четкой железной мысли проводов - перина. И на нее встающих звезд легко оперлись ноги Но ги- бель фонарей, царей в короне газа, для глаза сделала больней враждующий букет бульварных проституток. И жуток шуток клюющий смех - из желтых ядовитых роз возрос зигзагом. За гам и жуть взглянуть отрадно глазу: Их рвал на волны белый зуб. Был вой трубы - как будто лили любовь и похоть медью труб. Прижались лодки в люльках входов к сосцам железных матерей. В ушах оглохших пароходов горели серьги якорей. Лица у догов годов рез- че. Че- рез железных коней с окон бегущих домов прыгнули первые кубы. Лебеди шей колокольных, гнитесь в силках проводов! В небе жирафий рисунок готов выпестрить ржавые чубы. Пестр, как форель, сын безузорной пашни. Фокусник рельсы тянет из пасти трамвая, скрыт циферблатами башни. Ветер колючий трубе вырывает дымчатой шерсти клок. Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок. Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы. А если веселостью песьей закружат созвездия "Магги" - бюро похоронных процессий свои проведут саркофаги. Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки! Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи - иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые. За экипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражом, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем украшен мишурными блестками. Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой лесни. В бульварах я тону, тоской песков овеян: А я гуляю в пестрых павах, вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу. Заиграет вечер на гобоях ржавых, подхожу к окошку, веря, что увижу опять севшую на дом тучу. А у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого. Мама знает- это мысли сумасшедшей ворохи вылезают из-за крыш завода Шустова. И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама, я скажу, раздвинув басом ветра вой: Если станет жалко мне вазы вашей муки, сбитой каблуками облачного танца,- кто же изласкает золотые руки, вывеской заломленные у витрин Аванцо?.. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом? А я - в читальне улиц - так часто перелистывал гроба том. Полночь промокшими пальцами щупала меня и забитый забор, и с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор. Я вижу, Христос из иконы бежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Нас - двое, ораненных, загнанных ланями, вздыбилось ржанье оседланных смертью коней, Дым из-за дома догонит нас длинными дланями, мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней. В богадельнях идущих веков, может быть, мать мне сыщется; бросил я ей окровавленный песнями рог. Квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить веревками грязных дорог. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки. А там, под вывеской, где сельди из Керчи - сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки. В дырах небоскребов, где горела руда и железо поездов громоздило лаз - крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз. И тогда уже - скомкав фонарей одеяла - ночь излюбилась, похабна и пьяна, а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна. Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир. Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей; вот вы, женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей. Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь. А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется - и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я - бесценных слов транжир и мот. Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая редиска. Желтую кофту из трех аршин заката. По Невскому мира, по лощеным волосам его, профланирую шагом Дон-Жуана и фата. Пусть земля кричит, в покое обабившись: Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата, закидайте улыбками меня, поэта,- я цветами нашью их мне на кофту фата! Ведь, если звезды зажигают - значит - это кому-нибудь нужно? Значит - кто-то хочет, чтобы они были? Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной? И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит - чтоб обязательно была звезда! А после ходит тревожный, но спокойный наружно. Значит - это необходимо, чтобы каждый Вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?! Река - сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне. Я вышел на площадь, выжженный квартал надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно - у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик. Но меня не осудят, но меня не облают, как пророку, цветами устелят мне след. Все эти, провалившиеся носами, знают: Как трактир, мне страшен ваш страшный суд! Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание. И бог заплачет над моею книжкой! Не слова - судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами под мышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым. Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима: Громами ядер на мрамор Рима! Громоздящемуся городу уродился во сне хохочущий голос пушечного баса, а с запада падает красный снег сочными клочьями человечьего мяса. Вздувается у площади за ротон рота, у злящейся на лбу вздуваются вены. МАМА И УБИТЫЙ НЕМЦАМИ ВЕЧЕР По черным улицам белые матери судорожно простерлись, как по гробу глазет. Вплакались в орущих о побитом неприятеле: Что вы мямлите, мама, мне? Видите - весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Сейчас притащили израненный вечер. Крепился долго, кургузый, шершавый, и вдруг,- надломивши тучные плечи, расплакался, бедный, на шее Варшавы Звезды в платочках из синего ситца визжали: Сбежались смотреть литовские села, как, поцелуем в обрубок вкована, слезя золотые глаза костелов, пальцы улиц ломала Ковна. А вечер кричит, безногий, безрукий: Белая, белая, как на гробе глазет. О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет! Оркестр чужо смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то глупая тарелка вылязгивала: Пришел к деревянной невесте! Давайте - будем жить вместе! Кажется - какое мне дело, что где-то в буре-мире взяли и выдумали войну? И чего это барышни некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза громадные, как прожекторы? Уличные толпы к небесной влаге припали горящими устами, а город, вытрепав ручонки-флаги, молится и мелится красными крестами. Простоволосая церковка бульварному изголовью припала,-набитый слезами куль,- а у бульвара цветники истекают кровью, как сердце, изодранное пальцами пуль. Тревога жиреет и жиреет, жрет зачерствевший разум. Уже у Ноева оранжереи покрылись смертельно-бледным газом! Скажите Москве - пускай удержится! Через секунду встречу я неб самодержца,- возьму и убью солнце! Флаги по небу полощет. Красным копытом грохнув о площадь, въезжает по трупам крыш! Идите, изъеденные бессонницей, сложите в костер лица! Это нам последнее солнце - солнце Аустерлица! Идите, сумасшедшие, из России, Польши. Сегодня я - Наполеон! Я полководец и больше. Он раз чуме приблизился троном, смелостью смерть поправ,- я каждый день иду к зачумленным по тысячам русских Яфф! Он раз, не дрогнув, стал под пули и славится столетий сто,- а я прошел в одном лишь июле тысячу Аркольских мостов! Мой крик в граните времени выбит, и будет греметь и гремит, оттого, что в сердце, выжженном, как Египет, есть тысяча тысяч пирамид! За мной, изъеденные бессонницей! Здравствуй, мое предсмертное солнце, солнце Аустерлица! Громче из сжатого горла храма хрипи, похоронный марш! Когда канонизируете имена погибших, меня известней. Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие, нажраться лучше как,- может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?.. Если б он, приведенный на убой, вдруг увидел, израненный, как вы измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина! Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду! О рае Перу орут перуанцы, где птицы, танцы, бабы и где над венцами цветов померанца были до небес баобабы. Вино в запечатанной посуде Но вот неизвестно зачем и откуда на Перу наперли судьи! И птиц, и танцы, и их перуанок кругом обложили статьями. Глаза у судьи - пара жестянок мерцает в помойной яме. Попал павлин оранжево-синий под глаз его строгий, как пост,- и вылинял моментально павлиний великолепный хвост! А возле Перу летали по прерии птички такие-колибри; судья поймал и пух и перья бедной колибри выбрил. И нет ни в одной долине ныне гор, вулканом горящих. Судья написал на каждой долине: В бедном Перу стихи мои даже в запрете под страхом пыток. Экватор дрожит от кандальных звонов. А в Перу бесптичье, безлюдье Лишь, злобно забившись под своды законов, живут унылые судьи. А знаете, все-таки жаль перуанца. Зря ему дали галеру. Судьи мешают и птице, и танцу, и мне, и вам, и Перу. И солнце интересуется, и апрель еще, даже заинтересовало трубочиста черного удивительное, необыкновенное зрелище - фигура знаменитого ученого. Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом "О бородавках в Бразилии". Вгрызлись в букву едящие глаза,- ах, как букву жалко! Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр случайно попавшую в челюсти фиалку. Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный, но ученому ли думать о пустяковом изъяне? Он знает отлично написанное у Дарвина, что мы - лишь потомки обезьяньи. Просочится солнце в крохотную щелку, как маленькая гноящаяся ранка, и спрячется на пыльную полку, где громоздится на банке банка. Сердце девушки, вываренное в иоде. Окаменелый обломок позапрошлого лета. И еще на булавке что-то вроде засушенного хвоста небольшой кометы. Солнце из-за домишки опять осклабилось на людские безобразия, и внизу по тротуарам опять приготовишки деятельно ходят в гимназии. Проходят красноухие, а ему не нудно, что растет человек глуп и покорен; ведь зато он может ежесекундно извлекать квадратный корень. Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка. И конца б не довелось ему, благодушью миноиосьему. Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки. Но ударить удалось ему по ребру по миноносьему. Плач и вой морями носится: И чего это несносен нам мир в семействе миноносином? Чтоб бешеной пляской землю овить, скучную, как банка консервов, давайте весенних бабочек ловить сетью ненужных нервов! И по камням острым, как глаза ораторов, красавцы-отцы здоровых томов, потащим мордами умных психиатров и бросим за решетки сумасшедших домов! А сами сквозь город, иссохший как Онания, с толпой фонарей желтолицых, как скопцы, голодным самкам накормим желания, поросшие шерстью красавцы-самцы! Мальчик - не мусор, не вывезешь на тачке. Мать поплакала и назвала его: Отец, в разговорах вспоминая родословные, любил поспорить о правах материнства. Такое воспитание, светское и салонное, оберегало мальчика от уклона в свинство. Как роется дворником к кухарке сапа, щебетала мамаша и кальсоны мыла; от мамаши мальчик унаследовал запах и способность вникать легко и без мыла. Когда он вырос приблизительно с полено и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде, его изящным ударом колена провели на улицу, чтобы вышел в люди. Много ль человеку нужно? Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок, обнюхал приятное газетное небо. И какой-то обладатель какого-то имени нежнейший в двери услыхал стук. И скоро критик из имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук. Легко смотреть ему, обутому и одетому, молодых искателей изысканные игры и думать: Но если просочится в газетной сети о том, как велик был Пушкин или Дант, кажется, будто разлагается в газете громадный и жирный официант. И когда вы, наконец, в столетний юбилей продерете глазки в кадильной гари, имя его первое, голубицы белей, чисто засияет на поднесенном портсигаре. И богадельню критикам построим в Ницце. Вы думаете - легко им наше белье ежедневно прополаскивать в газетной странице! И уже успевшие наесться тысячи! Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны и тысячи блюдищ всяческой пищи. Если ударами ядр тысячи Реймсов разбить удалось бы - по-прежнему будут ножки у пулярд, и дышать по-прежнему будет ростбиф! Тебя ль заразят величием смерти для новой эры?! Желудку ничем болеть нельзя, кроме аппендицита и холеры! Пусть в сале совсем потонут зрачки - все равно их зря отец твой выделал; на слепую кишку хоть надень очки, кишка все равно ничего б не видела. Ты так не хуже! Наоборот, если б рот один, без глаз, без затылка - сразу могла б поместиться в рот целая фаршированная тыква. Лежи спокойно, безглазый, безухий, с куском пирога в руке, а дети твои у тебя на брюхе будут играть в крокет. Спи, не тревожась картиной крови и тем, что пожаром мир опоясан,- молоком богаты силы коровьи, и безмерно богатство бычьего мяса. Если взрежется последняя шея бычья и злак последний с камня серого, ты, верный раб твоего обычая, из звезд сфабрикуешь консервы. А если умрешь от котлет и бульонов, на памятнике прикажем высечь: Весь как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: И на улице не успокоился ни на ком я. Какая-то прокричала про добрый вечер. Чувствую - не могу по-человечьи. Что это за безобразие! Сплю я, что ли? Тронул губу, а у меня из-под губы - клык. Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь. Бросился к дому, шаги удвоив. Бережно огибаю полицейский пост, вдруг оглушительное: Этого-то, всяких клыков почище, я и не заметил в бешеном скаче: Один заорал, толпу растя. Второму прибавился третий, четвертый. Она, крестясь, что-то кричала про черта. И когда, ощетинив в лицо усища-веники, толпа навалилась, огромная, злая, я стал на четвереньки и залаял: Конечно, это не смерть. Чего ей ради ходить по крепости? Как вам не стыдно верить нелепости?! Просто именинник устроил карнавал, выдумал для шума стрельбу и тир, а сам, по-жабьи присев на вал, вымаргивается, как из мортир. Ласков хозяина бас, просто - похож на пушечный. И не от газа маска, а ради шутки игрушечной. Небо мерить выбежала ракета. Разве так красиво смерть бежала б в небе паркета! Просто избранных из бранных одаривали гвоздикой. Мозг не хочет понять и не может: Просто - не выстоял. Лег от Сены до Рейна. Оттого что цветет, одуряет желтолистая на клумбах из убитых гангрена. Не убиты, нет же, нет! Все они встанут просто - вот так, вернутся и, улыбаясь, расскажут жене, какой хозяин весельчак и чудак. Просто именинник выдумал массу каких-то великолепных нелепостей! Всех, кто за нашей десницей посмеет с укором глаза весть, мы так, как им и не снится, накажем мерзавцев за зависть. Чтоб больше не смела вздыматься хула, наденем мундиры и медали и, выдвинув вперед убедительный кулак, спросим: И взыграет от радости каждая мышца. Россия - сверху - прямо огород, вся наливается, цветет и пышится. А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза и лезть в огород козе лень?.. Было бы время, я б доказал, которые - коза и зелень. И нечего доказывать - идите и берите. Умолкнет газетная нечисть ведь. Как баранов, надо стричь и брить их. Чего стесняться в своем отечестве? Вы, которые взяточники, хотя бы поэтому, не надо, не берите взяток. Я, выколачивающий из строчек штаны,- конечно, как начинающий, не очень часто, я-еще и российский гражданин, беззаветно чтущий и чиновника и участок. Прихожу и выплакиваю все мои просьбы, приникши щекою к светлому кителю. Этак на двести птичку вытелю". Сколько раз под сень чиновник, приносил обиды им. Я знаю, надо и двести и триста вам - возьмут, все равно, не те, так эти; и руганью ни одного не обижу пристава: Но лишний труд - доить поодиночно, вы и так ведете в работе года. Вот что я выдумал для вас нарочно - Господа! Взломайте шкапы, сундуки и ларчики, берите деньги и драгоценности мамашины, чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике зажал сбереженный рубль бумажный. Чтоб не было рваных. Вытряхивайтесь из шубы беличьей! У старых брюк обшарьте карманы - в карманах копеек на сорок мелочи. Все это узлами уложим и свяжем, а сами, без денег и платья, придем, поклонимся и скажем: Что нам деньги, транжирам и мотам! Мы даже не знаем, куда нам деть их. Берите, милые, берите, чего там! Вы наши отцы, а мы ваши дети. От холода не попадая зубом на зуб, станем голые под голые небеса. Но только сразу, Чтоб об этом больше никогда не писать. Траур воронов, выкаймленный под окна, небо, в бурю крашеное,- все было так подобрано и подогнано, что волей-неволей ждалось страшное. Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя, пыльного воздуха сухая охра, вылез из воздуха и начал ехать тихий катафалк чудовищных похорон. Встревоженная ожила глаз масса, гору взоров в гроб бросили. Вдруг из гроба прыснула гримаса, после - крик: И тотчас же отчаяннейшего плача ножи врезались, заставив ничего не понимать. Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь,- усопшего смеха седая мать. К кому же, к кому вернуться назад ей? Еще не забылось, как выкривил рот он, а за ним ободранная, куцая, визжа, бежала острота. Куда - если умер - уткнуться ей? Уже до неба плачей глыба. Но еще, еще откуда-то плачики - это целые полчища улыбочек и улыбок ломали в горе хрупкие пальчики. И вот сквозь строй их, смокших в один сплошной изрыдавшийся Гаршин, вышел ужас - вперед пойти - весь в похоронном марше. Размокло лицо, стало - кашица, смятая морщинками на выхмуренном лбу, а если кто смеется - кажется, что ему разодрали губу. Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет. Россия, нельзя ли чего поновее? Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан. Вы все такие скучные, точно во всей вселенной нету Капри. От сияний цветочных весь остров, как женщина в розовом капоре. Помчим поезда к берегам, а берег забудем, качая тела в пароходах. В неведомых полюсах вынежим отдых. Смотри, какой ты ловкий, а я - вон у меня рука груба как. Быть может, в турнирах, быть может, в боях я был бы самый искусный рубака. Как весело, сделав удачный удар, смотреть, растопырил ноги как. И вот врага, где предки, туда отправила шпаги логика. А после в огне раззолоченных зал, забыв привычку спанья, всю ночь напролет провести, глаза уткнув в желтоглазый коньяк. И, наконец, ощетинясь, как еж, с похмелья придя поутру, неверной любимой грозить, что убьешь и в море выбросишь труп. Сорвем ерунду пиджаков и манжет, крахмальные груди раскрасим под панцирь, загнем рукоять на столовом ноже, и будем все хоть на день, да испанцы. Чтоб все, забыв свой северный ум, любились, дрались, волновались. Человек, землю саму зови на вальс! Возьми и небо заново вышей, новые звезды придумай и выставь, чтоб, исступленно царапая крыши, в небо карабкались души артистов. С нищих - что с них сжулить? Сколько лет пройдет, узнают пока - кандидат на сажень городского морга - я бесконечно больше богат, чем любой Пьерпонт Морган. Через столько-то, столько-то лет - словом, не выживу - с голода сдохну ль, стану ль под пистолет - меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних йот, как, когда, где явлен. Будет с кафедры лобастый идиот что-то молоть о богодьяволе. Склонится толпа, лебезяща, суетна. Даже не узнаете - я не я: Каждая курсистка, прежде чем лечь, она не забудет над стихами моими замлеть. Я - пессимист, знаю - вечно будет курсистка жить на земле. Пыля проспекты, топоча рожь, идите со всего земного лона. Сегодня в Петрограде на Надеждинской ни за грош продается драгоценнейшая корона. За человечье слово - не правда ли, дешево? Пойди, попробуй,- как же, найдешь его! Опять, тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе. Надежда сияет сердцу глупому. А если за неделю так изменился россиянин, что щеки сожгу огнями губ ему. Осторожно поднимаю глаза, роюсь в пиджачной куче. Мечется по лицу, безнадежен и скучен. Вижу, вправо немножко, неведомое ни на суше, ни в пучинах вод, старательно работает над телячьей ножкой загадочнейшее существо. Глядишь и не знаешь: Два аршина безлицого розоватого теста! Только колышутся спадающие на плечи мягкие складки лоснящихся щек. Сердце в исступлении, рвет и мечет. Обернулся к первому, и стало иначе: Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому? Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая. Где роза есть нежнее и чайнее? Хочешь - тебе рябое прочту "Простое как мычание"? Для истории Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет - помните: Как же в лес отпустите папу? К нему из-за леса ядер осколки протянут, чтоб взять его, хищную лапу. Сегодня горящие блестки не будут лежать под елкой в вате. Там - миллион смертоносных осок, ужалят, а раненым ваты не хватит. В море железные чудища лазят. А с этих чудищ злые люди ждут: Это тот, кто делает порох. Рученек где взять ему? Ваш брат теперь, безрукий мученик, идет, сияющий, в воротах рая. Не будет - что же с того! Скоро все, в радостном кличе голоса сплетая, встретят новое Рождество. Да какая - не обхватишь ствол. Навесят на елку сиянья разного. Будет стоять сплошное Рождество. Так что даже - надоест его праздновать. Сияет гостиница, за обедом обед она дает. Завистью с гранита снят, слез император. Трое медных слазят тихо, чтоб не спугнуть Сенат. Прохожие стремились войти и выйти. Швейцар в поклоне не уменьшил рост. Император, лошадь и змей неловко по карточке спросили гренадин. Шума язык не смолк, немея. Из пивших и евших не обернулся ни один. И только когда над пачкой соломинок в коне заговорила привычка древняя, толпа сорвалась, криком сломана: Не знает, зачем они. Стыдом овихрены шаги коня. Выбелена грива от уличного газа. Обратно по Набережной гонит гиканье последнюю из петербургских сказок. И вновь император стоит без скипетра. Унынье у лошади на морде. И никто не поймет тоски Петра - узника, закованного в собственном городе. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв. Я не твой, снеговая уродина. Глубже в перья, душа, уложись! И иная окажется родина, вижу - выжжена южная жизнь. И опять до другого оазиса вью следы песками минут. Иные жмутся - уйти б, не кусается ль? Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мерзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей. Вместо письма Дым табачный воздух выел. Комната - глава в крученыховском аде. Вспомни - за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще - выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя - тяжкая гиря ведь - висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят - он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон - царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. Стихотворения - годов НОЧЬ Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты. Петроград Выберите раздел Вступление Биография Произведения Фотоархив Разное.
Женщина желает познакомиться с мужчиной в спб
Рассказ два богача тургенева
Легкие стихи Маяковского длиной до 16 строк
Вахрушево луганская область на карте
Двигатель а16 ниссан характеристика
Технологическая карта учителя образец
Гинекомастия код мкб
Концепция развития права
График младшего воспитателяв детском саду
Помидоры желтеют листья что делать в грунте
Кровеносная система кольчатых червей схема
Хендай i30 2011 технические характеристики
Короткие стихотворения поэта Владимира Маяковского для школьников.
Быстрый способ похудения для ленивых
Лимпопо оренбург каталог
Подробные старые карты башкирии
Вязаный костюмчик адидас спицами описание
В японии делают мясо из кала
Короткие стихи Маяковского
Крошечные бутерброды название
Кхл турнирная таблица игр трактор
Когда эльвира дорофеева удалилась с контакта ливны
История игры глаз