Кушнер александр семенович стихи

Кушнер александр семенович стихи.md

Кушнер александр семенович стихи

Ссылка на файл: >>>>>> http://file-portal.ru/Кушнер александр семенович стихи/

Стихотворения. Четыре десятилетия
Стихи
Кушнер, Александр Семёнович

А если в ад я попаду А музыке нас птицы научили. А на Невском всегда веселей Автопортрет с бритвой и помазком. Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег!.. Бывает весело, а сердцу всё грустней И в тумане Наподобье загробных теней В двух шагах от французов прошли англичане, Не заметив чужих кораблей. И тогда — ничего от безумного шага и плана, Никаких пирамид. Ни империи, ни Аустерлица. И двенадцатый год, и роман-эпопея — прости. Бесприютная взвешенной влаги частица, Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути. Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты, Всё, чего так стыдятся историки в ней. Им на жёсткую цепь хочется посадить варианты, А она — на корабль и подносит им. И за то, что она не искусство для них, а наука, За обидой не лезет в карман. Может быть, она мука, Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: Быть классиком - значит стоять на шкафу В Петербурге мы сойдёмся снова Возьми меня, из этих комнат вынь Дети в поезде топают по коридору Достигай своих выгод, а если не выгод Друг милый, я люблю тебя Заснешь с прикушенной губой Знаешь, лучшая в мире дорога И с первых слов влюблялись Как клен и рябина растут у порога Как пуговичка, маленький обол Как Святой Себастьян у Беллини в саду Как я прожил без автомобиля Когда б я родился в Германии в том же году Любить - смотреть в четыре глаза Любовь кончается известно чем,- разрывом На выбор смерть ему предложена была Не знает ласточка, как много Не из всякого снега слепить удается снежок О, знаю, знаю, все мираж Потому что больше никто не читает прозу Поэзия - переливанье крови Пришла ко мне гостья лихая Разве там свиданье происходит Смысл постичь небесный, сущность бледную Со Смоленского кладбища ехали мы Сын сапожника, горный орел Так агностик говорит во мраке Так как кровельщик в летний сезон Чем повторять стихи про кобылицу Что страшней забитой двери Я без ума от лип прекрасных Я думаю, когда Гомер писал Я не прав, говоря, что стихи важнее Я скажу тебе, где хорошо. Я смотрел на поэта и думал: Я-то верю в судьбу и в угрюмый рок Для активации аккаунта, перейдите по ссылке, отправленной в письме на Ваш адрес электронной почты. Все стихи Александра Кушнера год А если в ад я попаду А музыке нас птицы научили А на Невском всегда веселей Автопортрет с бритвой и помазком Альпинист Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег!.. Белые ночи Бледнеют закаты Бог семейных удовольствий Больной неизлечимо Был туман Быть классиком - значит стоять на шкафу В тире В тот год я жил дурными новостями Ваза Вводные слова Велосипедные прогулки Воздухоплавательный парк Возьми меня, из этих комнат вынь Воспитание по Жан-Жаку Вот я в ночной тени стою Времена не выбирают Все эти страшные слова Где та скала Гофман Графин Два голоса Два лепета, быть может бормотанья Два мальчика Два наводнения Декабрьским утром черно—синим День защиты детей День рождения Дети в поезде топают по коридору Доклад Достигай своих выгод, а если не выгод Звезда над кронами дерев Знаешь, лучшая в мире дорога К двери припаду одним плечом Как клен и рябина растут у порога Какое счастье, благодать Калмычка ты, татарка ты, монголка! Когда тот польский педагог Когда я мрачен или весел Когда я очень затоскую Кончились все разговоры Кружево Кто—то плачет всю ночь Лети, лети! Мне боль придает одержимость и силу Монтень Мы в городе. Над микроскопом Наши поэты Не занимать нам новостей! Нет, не одно, а два лица Никогда не наглядеться Ночной дозор Ночной парад Ну прощай, прощай до завтра О слава, ты так же прошла за дождями О, знаю, знаю, все мираж Паровоз Плевать на жизнь! По сравненью с приметами зим Потому что больше никто не читает прозу Почему бы в столе, где хранят Поэзия - переливанье крови Прозаик прозу долго пишет Разве там свиданье происходит Снег подлетает к ночному окну Со Смоленского кладбища ехали мы Сон Среди знакомых ни одна Старик Стог Сын сапожника, горный орел Там, где на дне лежит улитка Танцует тот, кто не танцует Телефонный звонок и дверной То, что мы зовем душой У меня зазвонил телефон У природы, заступницы всех Уехав, ты выбрал пространство Усть-сысольский Христос деревянный Фокусник Фотография Чего действительно хотелось Человек привыкает Чем повторять стихи про кобылицу Четко вижу двенадцатый век Что страшней забитой двери Шашки Шли дорогой заросшей Эти бешеные страсти Эти сны роковые — вранье! Я к ночным облакам за окном присмотрюсь Я не прав, говоря, что стихи важнее Я скажу тебе, где хорошо Я смотрел на поэта и думал: Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу, Завернутая в летнюю жару, С клочком земли, засаженным цветами, И полуразвалившимся жильем, Каналами изрезанная сплошь. Ты снилась мне, Венеция, по Манну, С мертвеющим на пляже Ашенбахом И смертью, образ мальчика принявшей. С каналами, мой друг. Подмочены мои анкеты; где—то Не то сказал; мои знакомства что—то Не так чисты, чтоб не бросалось это В глаза кому—то; трудная работа У комитета. Башня в древней Пизе Без нас благополучно упадет. Достану с полки блоковские письма: Флоренция, Милан, девятый год. Италия ему внушила чувства, Которые не вытащишь на свет: Он любит лишь искусство, Детей и смерть. России ж вовсе нет И не было. И вообще Россия — Лирическая лишь величина. Товарищ Блок, писать такие письма, В такое время, маме, накануне Таких событий Вам и невдомек, В какой стране прекрасной вы живете! Каких еще нам надо объяснений Неотразимых, в случае отказа: Из—за таких, как вы, теперь на Запад Я не пускал бы сам таких, как мы. В воображенье Ты еще лучше: То, что невозможно, Внушает страсть. Я не увижу знаменитой башни, Что, в сущности, такая же потеря, Как не увидеть знаменитой Федры. А в Магадан не хочешь? Я в Вырицу поеду, там в тенечке, Такой сквозняк, и перелески щедры На лютики, подснежники, листочки, Которыми я рану залечу. А те, кто был в Италии, кого Туда пустили, смотрят виновато, Стыдясь сказать с решительностью Фета: Иль говорят застенчиво, какие На перекрестках топчутся красотки. Иль вспоминают стены Колизея И Перуджино А снам чужим завидовать нельзя. А если в ад я попаду, Есть наказание в аду И для меня: Мгновенья те, когда я мог Рискнуть, но стыл и тер висок, Опять пройдут перед глазами. Все счастье, сколько упустил, В саду, в лесу и у перил, В пути, в гостях и темном море Есть казнь в аду таким, как я: То рай прошедшего житья. Тоска о смертном недоборе. По зарослям, по роще и кустам - И дырочки мы в дудке просверлили. Молочная твоя кипит наука, О, пеночка! За плеск восьмых долей, За паузы, за Моцарта, за Глюка. Не знаю, кто стихам - так далеко Туманное и трудное начало. Пока ты пела в чаще - молоко На плитке у хозяйки убежало. Стихи никто не пишет, кроме нас. В них что-то есть от пота, есть от пыли. Бессмертные, умрут они сейчас. А музыке нас птицы научили! А на Невском всегда веселей: Многоглавая катит река Волны; вот оно - новое племя, Подошедшее издалека. Посреди этих женщин, мужчин, В этой праздничной спешке и лени И в сверканье зеркальных витрин Отражаются милые тени: Ты затерян, но ты - не один. Не назвать ли мне их? Но они В плащ укутались, лица закрыли,- Так боятся земной болтовни. Хоть бы веточку к нам захватили Из нетленной, блаженной тени! Три под землю ныряют реки, Знак беспамятства, символ забвенья, И выныривают, как строки Перенос и её продолженье. То-то рифмы точны и легки! Москвичи нас жалеют, вдали От столицы живущих,- не надо Нас жалеть, мы глупей бы могли Быть, живи мы в столице: Одинокая мысль за столом, Без равненья на общую думу, Как сказал бы, мурановский дом Предпочтя петербургскому шуму, Баратынский, в смиренье земном. Сам собой замедляется шаг, И душа с ощущеньем согласна, Что нигде не намазано так Солнце жирно и щедро, как масло. Что вина, что обида? И звоню на Калужский, домой: Царапины мне ни к чему. Ни о чём я не думаю. Пена пушиста, Ходит бритвочка резво. Не стоит ему Даже пробовать речь завести: До него ли мне? Что с того, что кого-то ещё раз обижу? И не так уж, поверь, интересна душа. Что нужно ему от ущелий, и трещин, И смерти, стоящей за каждым неловким Движеньем? А скалы так жёстки, а небо так чисто И пусто. Терпеть не могу эгоиста! Нет, не всё, ещё мненье Своё утвердить о себе: Когда альпинист, свою куртку от пыли И глины, и птичьего чистит помёта Но в этом году мы его посрамили. Я знаю, мрачнее быть надо и суше, Как мрачен, на фоне победных реляций У пушки расчёт, затыкающий уши. И сказано всё про тщету урожая, Про жалкое, тщетное дело поэта, Как, падая, плачет звезда, завывая, А новорождённая смотрит на это. Я лучше скажу про звезду по-другому, Зарывшись в её золотую солому. Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег! Кто научил его падать торжественно так? Город и все его двадцать дымящихся рек Бег замедляют и вдруг переходят на шаг. Диск телефона не стану крутить - все равно Спишь в этот час, отключив до утра аппарат. Ах, как бело, как черно, как бело, как черно! Царственно-важный, парадный, большой снегопад. Каждый шишак на ограде в объеме растет, Каждый сучок располнел от общественных сумм. Нас не затопит, но, видимо, нас заметет: Все Геркуланум с Помпеей приходят на ум. В детстве лишь, помнится, были такие снега, Скоро останентся колышек шпиля от нас, Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека, К острому шпилю коня привязал еще раз. Еще кромешный полог, скорчась, Приподнимают нам они, Чтоб различали мы в испуге, Клонясь к подушке меловой, Лицо любви, как в смертной муке Лицо с закушенной губой. Как будто бы где—то оставили дверь открытой — и это сказалось теперь. И город — как создан для дружбы такой. Он холод вдыхает на зимний манер и сам выбирает короткий размер. Поручил ты мне младенца, Подарил ты мне жену, Стол, и стул, и полотенце, И ночную тишину. Но голландского покроя Мастерство и благодать Не дают тебе покоя И мешают рисовать. Так как знаем деньгам цену, Ты рисуешь нас в трудах, А в уме лелеешь сцену В развлеченьях и цветах. Ты бокал суешь мне в руку, Ты на стол швыряешь дичь И сажаешь нас по кругу, И не можешь нас постичь! Мы и впрямь к столу присядем, Лишь тебя не убедим, Тихо мальчика погладим, Друг на друга поглядим. Больной неизлечимо Завидует тому, Кого провозят мимо В районную тюрьму. Ему бы в тот покой С таблетками, и шприцем, И старшею сестрой. Бывает весело, а сердцу всё грустней. И гул веселия с душой не согласован. Быть может, чашке больно, что на ней Узор не выровнен и плод не дорисован. Быть может, ты, ее на блюдечке вертя, Тем компенсируешь рисунка недостаток. И улыбаешься, как малое дитя. При чем здесь жизнь твоя, при чем миропорядок? При том здесь жизнь моя, порядок здесь при том, Что открывается для сердца свойство мира Висеть на ниточке, на плоскости ребром Застыв, расщедриться, и вдруг родить Шекспира. И представляется какой-то дальний план, И зренью нет границ, и мысли нет предела. Быть может, Индию минует ураган, Циклон, а только что на волоске висела. Быть классиком - значит стоять на шкафу Бессмысленным бюстом, топорща ключицы. О, Гоголь, во сне ль это все, наяву? Не то что раздеться - куска проглотить Не мог при свидетелях - скульптором голый Поставлен. Приятно ли классиком быть? Не надо выдумывать, жизнь фантастична! О, юноши, пыль на лице как чулок! Быть классиком страшно, почти неприлично. Какое счастье быть несчастным! Идти под дождиком домой С лицом потерянным и красным. Какая мука, благодать Сидеть с закушенной губою, Раз десять на день умирать И говорить с самим собою. Какая жизнь — сходить с ума! Как тень, по комнате шататься! Какое счастье — ждать письма По месяцам — и не дождаться. Кто нам сказал, что мир у ног Лежит в слезах, на все согласен? Он равнодушен и жесток. Что с горем делать мне моим? С головой в ночи укройся. Когда б я не был счастлив им, Я б разлюбил тебя. В Петербурге мы сойдёмся снова, Мандельштама пригласим. Пусть сидит он, смотрит бестолково, Где он, что он, что плохого с ним? Только слава и табачный дым. Ни полёт с прыжком и пируэтом Не отдав, ни арию - на слом, Мы театру оперы с балетом Предпочли беседу за столом В измеренье этом, А не в пышном, ложно-золотом. Для такого редкостного гостя На столе вина у нас букет: Пыльный папский замок, как в коросте, Ничего хорошего в нём нет , Мозельвейн,- в чём дело? Сколько зим и сколько страшных лет! Никакого пролетариата С обращеньем к взрослому на ты. Как же мучил честно, виновато Он себя, до полной слепоты, Подставляя лоб покатый Под лучи всемирной пустоты. Видит Бог, нет музыки над нами, Той, что Ницше вытащил на свет. Мы сейчас её добудем сами, Жаркий повод, рифму и сюжет. Потому и кружатся созвездья, Что, поверх идейных пустяков, Не столетье, а тысячелетье - Мера для прозрений и стихов. Час и два готов смотреть я, Как он курит, к жизни не готов. Что ж, пошире шторы Для него раздвину на окне. Башня, где ночные споры При Иванове и Кузмине В хороводы превращались, в хоры, Мы без хоров справимся вполне. Лишь бы сад Таврический зелёный, Как волна морская, шелестел И мотор нестрашный, полусонный, На стихи полночные летел. Я не знаю, чем закончить эти Строфы. Нет в запасе у меня Вывода. Зато стихи на сети Не похожи, ночь - не западня, И гуляет ветер В плотных шторах, кольцами звеня. Он устроен коробкой, Светел ночью и днем, С механической, робкой, Сладкой музычкой в нем. Вот я выстрелю в гуся, Что из тучки возник, Посмотри, моя дуся, Он головкой поник. Вот я лань обнаружу, Вот я в башню пальну, Все расстрою, разрушу И отправлю ко дну. Что там, шляпа с полями? Тирщик в белой панаме Все настроит опять. Его птички бессмертны, Пароходы прочны И бессменны концерты, Вроде вечной весны. Я же здесь постою В размалеванном, ярком, Самодельном раю. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною. И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позевывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно. Непонятно, кто кому внимает, Непонятно, кто за кем идет. Каждый пляшет и чему—то рад. Среди них найду я человечка С головой, повернутой назад. Он высоко ноги поднимает И вперед стремительно летит, Но как будто что—то вспоминает И назад, как в прошлое, глядит. То ли машет милая рукой, То ли друг взывает — неизвестно! Оттого и грустный он такой. Старый мастер, резчик по металлу Жизнь мою в рисунок разверни, Я пойду кружиться до отвала И плясать не хуже, чем они. И в чужие вслушиваться речи, И под бубен прыгать невпопад, Как печальный этот человечек С головой, повернутой назад. От них кружится голова, Они мешают суть сберечь И замедляют нашу речь. И все ж удобны потому, Что выдают легко другим, Как мы относимся к тому, О чем, смущаясь, говорим. Они, начав издалека, Давали повод не спеша Собраться с мыслями, пока Не знаю где была душа. Шмели и пекло на проселке. И солнце, яркое на втулке, Подслеповатое — на елке. И свист, и скрип, и скрежетанье Из всех кустов, со всех травинок, Колес приятное мельканье И блеск от крылышек и спинок. Какой высокий зной палящий! Как этот полдень долго длится! И свет, и мгла, и тени в чаще, И даль, и не с кем поделиться. Есть наслаждение дорогой Еще в том смысле, самом узком, Что связан с пылью, и морокой, И каждым склоном, каждым спуском. Кто с сатаной по переулку Гулял в старинном переплете, Велосипедную прогулку Имел в виду иль что—то вроде. Съехав на запястье, На ремешке стоит постыдно. А если это счастье, То где конец ему? Названье плавно и крылато. Как ветрено и пусто тут! Поселок окнами к закату, И одуванчики растут. Вдали от музык и парадов, На петроградском рубеже, Паренье первых аппаратов! Ты не вернешься к нам уже. И, принеся одни убытки, Под торжество болотных жаб, Разползся до последней нитки Темно—зеленый дирижабль. И тех людей забыты лица, Снесен амбар тот и барак, Но пусть нам все—таки приснится Воздухоплавательный парк! Чтоб нам летать и удивляться: Деревьев нет и листьев нет, Горит вверху иллюминация Организованных планет, И самолеты—вертолеты Гнездятся в верхних облаках, И где—то первые пилоты Лежат — пропеллер в головах, И электричка рядом бродит, Огнями вытравляя мрак. И в белом платье тень приходит В Воздухоплавательный парк Возьми меня, из этих комнат вынь, Сдунь с площадей, из-под дворовых арок, Засунь меня куда-нибудь, задвинь, Возьми назад бесценный свой подарок! Впиши меня в графу Своих расходов в щедром мире этом. Но и ты - с приветом! На протяженьи двух веков Он проповедует в тиши Сверканье сельских родников,- Спасенье сердца и души! Но стрекоза и светлячок И бык, что в сторону глядит, И твой помятый пиджачок Меня ни в чем не убедит. На протяженьи двух веков Сопротивляюсь и шучу, Бежать из пыльных городов Все не хочу, все не хочу! То скрипнет тихо дверь в раю, То хлопнет дверь в аду. А слева музыка звучит И голос в лад поет. А справа кто—то все кричит И эту жизнь клянет. Времена не выбирают, В них живут и умирают. Большей пошлости на свете Нет, чем клянчить и пенять. Будто можно те на эти, Как на рынке, поменять. Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; я в пять лет Должен был от скарлатины Умереть, живи в невинный Век, в котором горя нет. Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, А не в трюме, в полутьме? Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; обниму Век мой, рок мой на прощанье. Время - это испытанье. Время - кожа, а не платье. Словно с пальцев отпечатки, С нас - его черты и складки, Приглядевшись, можно взять. Смотри—ка, выучил их, сам не знаю как. С какою радостью, когда умру, забуду! Глядят, дремучие, в непроходимый мрак, Где душат шепотом и с криком бьют посуду. Как там у Зощенко? Какой задуман был побег, прорыв, полет, Звезда — сестра моя, к другим мирам и меркам, Не к этим, дышащим тоской земных забот Посудным шкафчикам и их поющим дверкам! Отдельно взятая, страна едва жива. Жене и матери в одной квартире плохо. Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха. Где та скала, скала, скала, с которой сбрасывали вниз, вниз, вниз дрожащие тела, за кустик, словно за карниз, цепляющиеся, ведь есть, ведь никуда ж не делась, ждет. О, посмотреть бы, о, залесть,- и xищныx птиц над ней полет. Надеюсь я, что море там под ней блестит, блестит, блестит, а не лежит обычный xлам, турисцкий сор, житейский стыд, или я путаю ее с другой, которую избрав xлебнула Сафо забытье не так, как все мы, а стремглав. И я читал, читал, читал о том, как нынешний француз- философ взял одну из скал на выбор, выбрал на свой вкус, приеxав в Грецию, но лай собачий путника отвлек - и он присел на самый край, потом отполз и навзнич лег. И разве в пропасть не летим мы, оступаясь, каждый миг, все вместе, каждый со своим отдельным страxом, сколько б книг мы ни читали, заслонить не в силаx чтеньем смертный вой, стремясь продлить его, продлить, продлить, ведь, жалкий, он - живой! Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей. Эрнст — только винтик, канцелярии юрист, Он за листом в суде марает новый лист, Не рисовать, не сочинять ему, не петь — В бюрократической машине той скрипеть. Скрипеть, потеть, смягчать кому—то приговор. Куда удачливее Эрнста Теодор. Придя домой, превозмогая боль в плече, Он пишет повести ночами при свече. Он пишет повести, а сердцу все грустней. Тогда приходит к Теодору Амадей, Гость удивительный и самый дорогой. Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест. Играет флейта еле—еле во дворе, Как будто школьник водит пальцем в букваре. Как очутился здесь, На столике, в огромном учрежденье? Какие предрассветные сады Забыли мы и помним до сих пор мы? И счастлив я способностью воды Покорно повторять чужие формы. А сам графин плывет из пустоты, Как призрак льдин, растаявших однажды, Как воплощенье горестной мечты Несчастных тех, что умерли от жажды. Отпить один глоток, Подняв стакан? И чувствовать при этом, Как подступает к сердцу холодок Невыносимой жалости к предметам? Когда сотрудница заговорит со мной, Вздохну, но это не ее заслуга. Разделены невидимой стеной, Вода и воздух смотрят друг на друга К моему изголовью подступают кусты. С любовью не справляюсь, как ты. Согласись на мученье и губу прикуси. Бодрствуй с полночью вместе, не мечтай разлюбить. Ты, фонарь подносящий, как огонь к сургучу, я над речкой и чащей, как твой ангел, лечу. Синий свет худосочный, отраженный в окне, вроде жилки височной, не погасшей во мне. Поздней ночью - свеченье, днем - сияньйе и свет. Что весной развлеченье, тяжкий труд к декабрю. Не проси облегченья от любви, говорю. Тяжелый куст под окнами дрожал, И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал. Шли капли мимо, плакали на марше. Он опыт свой с неведеньем сличил И первым звукам мальчика учил. И куст старался, холодом дыша, Поскольку между ними не вставала Та тень, та блажь по имени душа. Я тихо встал, испытывая трепет, Вспугнуть боясь и легкий детский лепет, И лепетанье листьев под окном — Их разговор на уровне одном. Им кажется, что долго детство тянется. К плечу прибилась бабочка— капустница. Качаются весь день с утра и до ночи. Ни горя, ни любви, ни мелкой сволочи. Мне кажется, что я — один из мальчиков. Не так ли ночью темной Стук в дверь не то, что стук двойной, условный. Вставали волны так же до небес, И ветер выл, и пена клокотала, С героя шляпа легкая слетала, И он бежал волне наперерез. Но в этот раз к безумью был готов, Не проклинал, не плакал. Как некий скорбный гений, Уже носился в небе граф Хвостов. Вольно же ветру волны гнать и дуть! Но волновал сюжет Серапионов, Им было не до волн — до патефонов, Игравших вальс в Коломне где—нибудь. Зато их внуков, мучая и длясь, Совсем другая музыка смущала. И с детства, помню, душу волновала Двух наводнений видимая связь. Похоже, дважды кто—то с фонаря Заслонку снял, а в темном интервале Бумаги жгли, на балах танцевали, В Сибирь плелись и свергнули царя. Вздымался вал, как схлынувший точь—в—точь Сто лет назад, не зная отклонений. Не Петр и не Евгений. Киоск фанерный льдом зарос, Уходит в небо пар отвесный, Деревья бьет сырая дрожь, И ты не дремлешь, друг прелестный, А щеки варежкою трешь. Бегут кто тише, кто быстрей. В слезах, под теплыми платками, Проносят сонных малышей. Как не похожи на прогулки Такие выходы к реке! Мы дрогнем в темном переулке На ленинградском сквозняке. И я с усилием привычным Вернуть стараюсь красоту Домам, и скверам безразличным, И пешеходу на мосту. И пропускаю свой автобус, И замерзаю, весь в снегу, Но жить, покуда этот фокус Мне не удался, не могу. Лихие спорщики и те Следили, взяв конфету, Как постепенно в темноте Свет прибавлялся к свету. Тянулся нож во мгле к лучу, И грань стекла светилась, И тьмы на каждую свечу Все меньше приходилось. И думал я, что жизнь и свет — Одно, что мы с годами Должны светлеть, а тьма на нет Должна сходить пред нами. Сидели мы плечо к плечу, Казалось, думал каждый О том, кто первую свечу В нас засветил однажды. Горело мало, что ли, свеч, Туман сильней клубился, Что он еще одну зажечь Решил — и ты родился. И что—то выхватил из мглы: Футляр от скрипки, скрипку, Бутыль, коробку пастилы, А может быть, улыбку. До свиданья, Кавказ, мы тебя любили Больше, чем Кострому или Вятку, в гору Поднималась арба в туче белой пыли, И живому поэту погибший фору В восемь лет баснословных давал,- в рогожу, Очевидно, завернут или холстину? Мертвый в гору, а всадник, смутясь, в долину. Он советует нам присмотреться к роману, всё по пунктам готов доказать. И снимают, сдирают, по Фрейду и хуже. О луне, то есть выдал себя, обнаружил, только Ленский не понял его. Достигай своих выгод, а если не выгод, То Небесного Царства, и душу спасай Подозрительна мне куполов позолота, Переделкинских рощ отсыревшая медь. Видит Бог, я его не оставлю, в другую Веру перебежав и устроившись в ней! О, никогда, ни в какую: Кто отречься от них научил его, кто? Тянут руки к живым обречённые дети. Стены голы и храмина, помнишь? Друг милый, я люблю тебя, А ты меня, а он другую, А та, платочек теребя, меня, А я и в ус не дую! Каков Шекспир из погребка, Домой, вернувшись на рассвете, В бреду, спадая с тюфяка, В таком спасается сюжете? Чего бы проще, я тебя, А ты меня, а он другую, А та его, но кто любя, Потерпит правильность такую. Засунь ее за шкаф. Пускай на ней играет Григорьев по ночам, Как это подобает Разгульным москвичам. А мы стиху сухому Привержены с тобой. И с честью по—другому Справляемся с бедой. Дымок от папиросы Да ветреный канал, Чтоб злые наши слезы Никто не увидал. Заснешь с прикушенной губой Средь мелких жуликов и пьяниц. Заплачет ночью над тобой Овидий, первый тунеядец. Ему все снился виноград Вдали Италии родимой. А ты что видишь? Ленинград В его зиме неотразимой? Когда по набережной снег Метет, врываясь на Литейный, Спиною к ветру человек Встает у лавки бакалейной. Тогда приходит новый стих, Ему нет равного по силе, И нет защитников таких, Чтоб эту точность защитили. Такая жгучая тоска, Что ей положена по праву Вагона жесткая доска Опережающая славу. Но не так, Чтоб ели рухнули в овраг. И ливень хлещет по лесам, Но, просветлев, стихает сам. Кто, кто так держит мир в узде, Что может птенчик спать в гнезде? Знаешь, лучшая в мире дорога - Это, может быть, скользкая та, Что к чертогу ведет от чертога, Под которыми плещет вода И торчат деревянные сваи, И на привязи, черные, в ряд Катафалкоподобные стаи Так нарядно и праздно стоят. Мы по ней, златокудрой, проплыли Мимо скалоподобныx руин, В мавританском построенныx стиле, Но с подсказкою Альп, Апеннин, И казалось, что эти ступени, Барxатистый зеленый подбой Наш мурановский сумрачный гений Афродитой назвал гробовой. Увяданье - Это правда. Этот путь тем и дорог, что зданья Повторяют страданья людей, А иначе бы разве пылали Ипомеи с геранями так В каждой нише и в каждом портале, На балконаx, приветствуя мрак? Проплывшим вдвоем Этот путь, как прошедшим по краю Жизни, жизнь предстает не огнем, Залетевшим во тьму, но водою, Ослепленной огнями, обид Нет,- волненьем, счастливой бедою. И при этом горит. И проходила по столу граница, Можно сказать, по складке и солонке, И торопился кто-то расплатиться Скорей, уйти, черт с вами, вы подонки! Теперь не так, не лучше и не хуже, А по-другому. Так, как всюду в мире. Учтивей споры, и доеден ужин, Скучнее жить, но взгляды стали шире. А то, что в них сидят головорезы, Так ведь всегда проблемы с мирозданьем Есть, и не те, так эти неудобства. Пожалуй, я предпочитаю эти. А чувство неудачи и сиротства - Пусть взрослые в него играют дети! Разбогатеть - приятное мечтанье. Уж я бы знал, на что потратить деньги. Мыс Спиналонга, моря полыханье, В траве - крито-микенские ступеньки, Их никуда любил бы не ведущих И ящериц пугливо-плосколицых Но я могу представить это лучше, Чем въяве, и не страшно разориться. Я и через сотни тысяч лет В темноте найду рукою свет. Круг моих скитаний в полумгле. Огненное солнце на столе. Раз в году бросаясь на вокзал, Я из тех, кто редко уезжал. Отпуска бывают раз в году. Десять метров мирного житья, Дел моих, любви моей, тревог, — Форма городского бытия, Вставшая дорогам поперек. Как клен и рябина растут у порога, Росли у порога Растрелли и Росси. И мы отличали ампир от бароццо, Как вы в этом возрасте если от сосен. Ну что же, что в ложноклассическом стиле Есть что-то смешное, что в тоге, в тумане Сгустившемся, глядя на автомобили, Стоит в простыне полководец, как в бане? А мы принимаем условность, как данность. И нам обьяснили В младенчестве эту веселую странность, Когда нас за ручку сюда приводили. И эти могучие медные складки, Прилипшие к телу, простите, к мундиру, В таком безупречном ложатся порядке, Что в детстве внушают доверие к миру, Стремление к славе. С каких бы мы точек Ни стали смотреть - все равно загляденье. Особенно если кружится листочек И осень, как знамя, стоит в отдаленье. Как пуговичка, маленький обол. Так вот какую мелкую монету Взимал паромщик! Знать, не так тяжел Был труд его, но горек, спора нету. Как сточены неровные края! Так камешки обтачивает море. На выставке все всматривался я В приплюснутое, бронзовое горе. Всех смерть смела с земли. Лишь Федра горько плачет на помосте. Все ушли В карман гребцу. Как Святой Себастьян у Беллини в саду Со стрелою гуляет в груди и бедре И не чувствует боли, и кустик в цвету О нездешней любви шелестит и добре, Так и ты удержать бы за гробом хотел Пусть не сами мученья, но символы мук. А попробуй страдальца избавить от стрел - Удивится, а то и обидится вдруг. Эта пыль, эти поручни шатких перил Никогда я превыспренних фраз не любил, Лучше грязные голуби, их воркотня, Лучше жалкий, обыденный, будничный план И размашистый шум городских тополей. Но ни язв не отдам, ни уколов, ни ран - Развлеку ими встречного в царстве теней. Как я прожил без автомобиля Жизнь, без резкой смены скоростей? Как бездарно выбился из стиля! Пешеход я, господи, плебей. Все равно что в Риме - без носилок, Без рабов, несущих вчетвером Их под солнцем, жалящим затылок Сквозь толпу идущих напролом. А еще читаю Цицерона! И к Монтеню-всаднику на грудь Припадаю, дабы отвлеченно Он меня утешил как-нибудь. Боже мой, сначала колесницы Все проедут, все пройдут слоны, Промелькнут все упряжи и спицы, Фары все, мечтой распалены По дороге сумрачной и узкой Вслед за ними двинемся пешком В те края, что призрачно и тускло За игольным светятся ушком. Пока мы спали, ты и я, В саду листва шумела И неба темные края Сверкали то и дело. Пока мы спали, у стола Чудак с дремотой спорил, Но спал я, спал, и ты спала, И сон всех ямбов стоил. Мы спали, спали, наравне С любовью и бессмертьем Давалось даром то во сне, Что днем — сплошным усердьем. Мы спали, спали, вопреки, Наперекор, вникали В узоры сна и завитки, В детали, просто спали. Прильнув к щеке щекой. И в беззащитности такой Сходило к нам величье. Всю ночь в наш сон ломился гром, Всю ночь он ждал ответа: Какое счастье — сон вдвоем, Кто нам позволил это? О, как блестит твоя прямая челка! Что может быть прекрасней и нелепей? Горячая и красная, как степи. Кого обманет легкая накидка, И зонт, и туфли? Где твоя кибитка Из войлока? Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка. Зимой какие вьюги В Баймаке, Белебее, Бузулуке! Весной какие маки В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке! К лицу ли эта бледность? Зачем ты не гарцуешь, как прабабка? Во Франции, в Австрии, в Польше, — давно бы в аду Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне, Но мне повезло — я родился в России, такой, Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой, Кромешной — и выжить был всё-таки шанс у меня. И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть, Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед. Счастливый такой почему б не вернуть С гербом и печатью районного загса билет На вход в этот ужас? Средь безумного вихря планет! И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы, Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт. Или, как думает Бердяев, Он самых слабых негодяев Слабей, заоблачный дымок? Так, тень среди других теней, Чудак, великий неудачник. Немецкий рыжий автоматчик Его надежней и сильней, А избиением детей Полны библейские преданья, Никто особого вниманья Не обращал на них, ей—ей. Но философии урок Тоски моей не заглушает, И отвращенье мне внушает Нездешний этот холодок. Один возможен был бы бог, Идущий в газовые печи С детьми, под зло подставив плечи, Как старый польский педагог. Своим душевным равновесьем, Признаться стыдно, дорожу. Пускай, кто думает иначе, К столу бежит, а не идет, И там безумствует, и плачет, И на себе рубашку рвет. А я домой с вечерних улиц Не тороплюсь, не тороплюсь. И вот ни крикнуть, ни вздохнуть, — Я позвоню кому—нибудь. О голоса моих знакомых! Спасибо вам, спасибо вам За то, что в трудном переплете Любви и горя своего Вы забывали, как живете, Вы говорили: И за обычными словами Была такая доброта, Как будто бог стоял за вами И вам подсказывал тогда. Кончились все разговоры, Сколько их было, прямых, Жарких, похожих на споры, Громких и тихих, ночных. Где эти белые ночи И ледяное вино? Ты еще что-то бормочешь? По придорожным кустам Ветер и жар тепловоза. Где разговор по душам? Где, среди скрипа и лязга, Полубезумная речь? Кажется, чем не завязка, Чтоб на сюжет приналечь? За то, что сурово Смотрит попутчик во тьму И не проронит ни слова, - Ты благодарен ему. Подобье то ли пены, то ли снега. И к воздуху семнадцатого века Припали мы на согнутых руках. Не то чтобы я предпочел дерюгу, Но эта роскошь тоже не про нас. Про Ришелье, сгубившего Сен—Мара. Воротничок на плахе вроде пара. Сними его — казнят тебя сейчас. А все—таки как дышится! На свете Нет ничего прохладней этих петель, Сквожений этих, что ни назови. Но и в стихах воздушная стихия Всего важней, и в грозах, и в любви. Стих держится на выдохе и вдохе, Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе. Припомните, как дышит ночью сад! Проколы эти, пропуски, зиянья, Наполненные плачем содроганья. Что жизни наши делают? Суконное накинем покрывало На кружево — и кружево точь—в—точь Песнь оборвет, как песенку синица, Когда на клетку брошена тряпица: День за окном, а для певуньи — ночь. Кто—то плачет у нас за стеною. Я и рад бы помочь — Не пошлет тот, кто плачет, за мною. Надо спать, надо спать. Если б сердце во тьме не сжималось! Разве плачут в наш век? Где ты слышал, чтоб кто—нибудь плакал? Суше не было век. Под бесслезным мы выросли флагом. Только дети — и те, Услыхав: Так лежим в темноте. Лишь часы на столе подтекают. У кого ни спроси — Это дождь задевает за крышу. Словно глубже беду свою прячет. А начну засыпать, — Подожди,— говоришь,— кто—то плачет! Ты жив - подxодят все глаголы, И наплевать - какие пустяки! Что у стручка тяжелого внутри? Рядком сидят в нем ядрышки, как дети Или гребцы галерные,- смотри, Смотри,- нет большей радости на свете. Кто эту жизнь придумал, виноват В ее страстяx и бедаx перед нами. Но говорят на даче, говорят - И разговор нам слышен за кустами. Xотя б о курсе доллара к рублю,- Как тень, сторонний щастлив наблюдатель, Как гость, как призрак, и: Что перед смертью тоже перспектива Нужна душе: Любить - смотреть в четыре глаза На днище старого баркаса, На сумрак вспененного вяза! И как в четыре на рояле Играть руки, во все детали Вникать, в рисунок на медали. Надменный профиль полководца, Аустерлиц и его солнце, Что над тщеславными смеется. Любить - забыть о ржавой славе. У одуванчиков в канаве Желтее цвет,- сказать мы вправе. А без животного духовный Мир был бы только лад церковный, Не любящий, а полюбовный. Любовь кончается известно чем,- разрывом И равнодушием всегда, везде, у всех. Обречена она,- как жить с таким мотивом, Чужим, предательским? В безумном деле этом! Помалкивай и не смеши людей Молчу, сияющим любуясь горицветом, Он нежно-розовый. Позволь быть все глупей. Не знать бы названия этому пылу По Фрейду, зачем мне оно? Не знать бы, что муза и есть замещенье, Сухая возгонка, тоска. О, жесткий нажим этих черт, этих линий! Мерцает за ним И блеск ее глаз, лихорадочно—синий, И тополь под ветром сквозным. Не знать бы, что привкус беды конструктивен В саднящей строке стиховой. Монтеня душат кружева На сто второй странице — И кружевница та жива, И пальчик жив на спице. И жив тот малый разбитной, А с ним его занятье, Тот недоучка, тот портной, Расшивший шелком платье. Едва Монтень раскроет рот, Чтоб рассказать о чести, Как вся компания пойдет Болтать с Монтенем вместе. Они судачат вкривь и вкось, Они резвы, как дети. И обо всем на свете. Горит Граненый шпиль парадный, И ветер говорит, Что будет день прохладный. Корабль над головой Чуть дымкою подернут, И парус золотой Как бы чуть-чуть повернут. Он вертится, он весь В огне от поворота, Но кажется: Задерживая взгляд, Держась поближе к стенам, Увидишь: Тень облака скользит По липам и по кленам, И город в даль летит, Как парусник, с наклоном. Бот так лететь впотьмах И днем и утром тоже, Превозмогая страх, И есть твой дар, быть может. И тучкой, в небосклон Врезающейся боком, Ты тайно укреплен В стремленье одиноком. На выбор смерть ему предложена была. Он Цезаря благодарил за милость. Могла кинжалом быть, петлею быть могла, Пока он выбирал, топталась и томилась, Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи. Не худший способ, но, возможно, и не лучший. У греков - жизнь любить, у римлян - умирать, У римлян - умирать с достоинством учиться, У греков - мир ценить, у римлян - воевать, У греков - звук тянуть на флейте, на цевнице, У греков - жизнь любить, у греков - торс лепить, Объемно-теневой, как туча в небе зимнем. Он отдал плащ рабу и свет велил гасить. У греков - воск топить, и умирать - у римлян. Ну как тебе простейшие? Имеют ли успех Милейшие, светлейшие, Глупейшие из всех? Вот маленькая туфелька Ресничками гребет. Не знает, что за публика Ей вслед кричит: Мы как на детском празднике И щурим левый глаз. Мы, как десятиклассники, Глядим на первый класс. Какое счастье даже панорама Их недостатков, выстроенных в ряд! Их столько каждый день Из городов и областей, Из дальних деревень. Они вмещаются едва В газетные столбцы, И собирает их Москва, Где сходятся концы. Есть прелесть в маленькой стране, Где варят лучший сыр И видит мельницу в окне Недолгий пассажир. За ней — кусты на полчаса И город как бы вскользь, Толпу и сразу — паруса, И всю страну — насквозь. Как будто смотришь диафильм, Включив большой фонарь, А новость — дождик, и бутыль, И лодка, и почтарь. Но нам среди больших пространств, Где рядом день и мрак, Волшебных этих постоянств Не вынести б никак. Когда по рельсам и полям Несется снежный вихрь, Под стать он нашим новостям. И дышит вроде них. Не знает ласточка, как много Стихов ей вскользь посвящено, Как мы подходим к рифмам строго, Скорей на совести пятно Себе простим, чем на бумаге: Исполнен весь ее полет Безукоризненной отваги, И мнится: И как прожить без темных пятен, Когда развал такой и дым? Она - последний наш читатель, Когда мы всем надоедим, Когда в ущербе и в опале Поймем, летящие на свет: Мы для нее стихи писали,- И большей славы в мире нет! Не из всякого снега слепить удается снежок, Иногда он, как порох, в руке рассыпается сразу. Я люблю эти иглы, веселый морозный ожог. И слова не всегда в безупречную строятся фразу. И не всякие строки спешат обернуться стихом. У нелепицы есть оправданья свои и мотивы. Например, в этом воздухе, может быть, слишком сухом, Нет сцепленья для мыслей: Все равно хорошо средь рассыпчатой белой зимы, Расторопно, свежо! Завтра слепит снежок, а сегодня попробуем мы Ни о чем не тужить и зимой насладиться суровой. И звезда о звезду обломает скорее лучи, Чем, утратив отдельность, с ней в кашицу слиться захочет. Так стряхни ж этот снег и, перчатку надев, помолчи. Не всегда говорит, иногда и разумный - бормочет. Нам утешаться до конца Волос начесом светло-русым И миловидностью лица С чуть-чуть размытыми чертами И носом, вздернутым слегка. Где рок, сверкающий очами? Угля на брови не хватило И синей краски - на глаза. Губа другую прикусила, Чтобы не вылилась слеза. Вся жизнь с пустыми Мечтами, все пройдет вполне. Какими средствами простыми Ты надрываешь сердце мне! И не один, а два отца Взывают к мести у Шекспира. В Лаэрте Гамлет видит боль, Как в перевернутом бинокле. А если этот мальчик — моль, Зачем глаза его намокли? И те же складочки у рта, И так же вещи дома жгутся. Вокруг такая теснота, Что невозможно повернуться. Ты так касаешься плеча, Что поворот вполоборота, Как поворот в замке ключа, Приводит в действие кого—то. Отходит кто—то второпях, Поспешно кто—то руку прячет, И, оглянувшись, весь в слезах, Ты видишь: И служебный близок двор. Тяжесть ружей на плече. Город виден и нестрашен. Не такой, как при свече. Мимо вывески сапожной, Мимо старой каланчи, Мимо шторки ненадежной, Пропускающей лучи. И, клянусь, чуднее нет. Никогда не знаешь сразу, Что он выберет сейчас: То ли окорок и вазу, То ли дерево и нас. Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики, Две баржи за ним, словно две Эвридики. Приятелей давних спешит вереница: Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы. Порознь встретим и проводим. Ну прощай до лучших дней. Ну прощай, прощай до лета. Что ж перчатку теребить? Ну прощай до как—то, где—то, До когда—то, может быть. Что ж тянуть, стоять в передней, Да и можно ль быть точней? До черты прощай последней, До смертельной. Сломалась в дороге твоя колесница, На юг улетела последняя птица, Последний ушел из Невы теплоход. Я вышел на Мойку: Нас больше не мучит желание славы, Другие у нас представленья и нравы, И милая спит, и в ночной тишине Пусть ей не мешает молва обо мне. Снежок выпадает на город туманный. Замерз на афише концерт фортепьянный. Пружины дверной глуховатый щелчок. Последняя рифма стучится в висок. Простимся без слов, односложно и сухо. И музыка медленно выйдет из слуха, Как после купанья вода из ушей, Как маленький, теплый, щекотный ручей. О, знаю, знаю, все мираж, И дом мираж, и лес. Еще сегодня с вами, ваш, А завтра я исчез. В кругу домашних иль тайком Растаю среди дня, И как корова языком Слизнет - и нет меня! Но нет и вас, друзья мои, Чтоб обо мне жалеть, И долго я, как в забытьи, Готов на вас смотреть. Но нет и вас, друзья мои Не утолит ни ночь, ни день Любви к бытью, к жилью, Я - тень, люблю такую ж тень, Люблю и слезы лью. Не утолит ни ночь, ни день Что там грифоны Или быки? Рёвы и стоны Их - пустяки, Жалкие мифы! В век скоростей Локомотивы Топчут детей. Как он косился, Роком влеком, И проносился Рядом с виском В Пензу, за Каму И на Алтай! Слушайся маму И подрастай. Слушался маму, Рос, выполнял План и программу, Не вспоминал Про чернобровый, С красной губой, То маневровый, То грузовой. В копоти, в жиже, В снежной крупе, Чёрный, всё ближе, Ближе к тебе, Круглые плечи Кутая в дым Смерть - это встреча Страшная с ним! Эе душа - не наша замарашка, А точный слепок с птичьего полета. А может быть, в ее средневековье Другая жизнь за гробом проступала, Как тот ларец за шторкой в изголовье, В котором драгоценности держала? Или в ней было что-то от повесы И мудреца, философа-гуляки, Какиx Шекспир вставлял частенько в пьесы И убивал в пылу кинжальной драки? Например, Для кого так поля хороши, И леса, и песчаный карьер? Я спустился в глубокий овраг, Чтоб не грохнуться — наискосок, Там клубился сиреневый мрак И стеной поднимался песок. Был он красен, и желт, и лилов, А еще — ослепительно бел. И назад оглянуться не смел. Не готов я к такой тишине! Не к живым, а к следам от живых! Не к родным облакам в вышине, А к теням мимолетным от них! Не готов я по кругу летать, В этот воздух входить, как азот, Белоснежные перья ронять, Составная частичка высот. Дай мне силы подняться Разговором меня развлеки, Пощади. Я еще не из тех, Для кого этот блеск — пустяки. Потому что больше никто не читает прозу, Потому что наскучил вымысел: Потому что с компьютером дружат дети, И уныл за стеной телевизора мерный гул. Потому что права тётя Люба: Потому что когда за окном завывает ветер Потому что по пальцам количество важных тем Можно пересчитать Потому что темно на свете. А стихи вообще никому не нужны: Потому что всего интереснее комментарий К комментарию и примечания. Потому, Что при Ахеменидах: Поэзия - переливанье крови Шекспировской и пушкинской в того, Кто держит ветхий томик в изголовье Унынья и упадка своего, Поистине запас гемоглобина, Горячих кровяных приток телец - И псковская пылает в них малина, И стратфордских кленовых рощ багрец. Поэзия - ты то же, что здоровье. Я сделал бы такой доклад назло Собравшимся, болезни и злословью Приверженным и тайное тепло Отвергнувшим; увы, плохой оратор, Смущаясь, я рискнул бы заявить, Что лучшие стихи - аккумулятор Энергии. И жизни, стало быть. Пришла ко мне гостья лихая, Как дождь, зарядивший с утра. Я, видимо, просто устал. Я вместо любви и печали, Как дождь, зарядивший в окне. О, хмурое, злое соседство Ведь есть же какое-то средство. Он разговоры наши слышит, Он распивает с нами чай. При этом льет такие пули! При этом как бы невзначай Глядит, как ты сидишь на стуле. Он, свой роман в уме построив, Летит домой, не чуя ног, И там судьбой своих героев Распоряжается, как бог. То судит их, то выручает, Им зонтик вовремя вручает, Сначала их в гостях сведет, Потом на улице столкнет, Изобразит их удивленье. Не верю в эти совпаденья! Сиди, прозаик, тих и нем. Никто не встретился ни с кем. Разве там свиданье происходит, Где ему положено: Нет, оно в саду скамью находит, Обожает лестничные клетки, Дюны, мох, шезлонг на пароходе, Помнишь пляж в романе о нимфетке? Проступает тягостное сходство С принудительностью. И сама любовь есть неудобство В этом мире. Может быть, в загробном Все солидней как-то, по-другому? Безрассудным пылом допотопным Поджигает сердце, как солому. О, пылай, пылай, всегда некстати, Второпях, опасно, первобытно! Десять, двадцать лет потом в кровати Проверять отрадно нам, не стыдно, Погибая в омуте объятий, То, что сразу было очевидно. Сюда — цветы, тюльпан и мак, Бокал с вином — туда. Там злые ассирийцы При копьях и щитах Плывут вдоль всей страницы На бычьих пузырях. Так чудно плыть без лодки! И брызги не видны, И плоские бородки Касаются волны. Так весело со всеми Качаться на волне. Эй, воин в остром шлеме, Останешься на дне! И плеск услышу в нем. Под ярким светом Рябит и тянется листва За нею следом. Пока крадешься мимо них Путем чудесным, Подходит к горлу новый стих С дыханьем тесным. И этот прыгающий шаг Стиха живого Тебя смущает, как пиджак С плеча чужого. Известный, в сущности, наряд, Чужая мета: У Пастернака1 вроде взят. А им — у Фета2. Но что—то сердцу говорит, Что все — иначе. Сам по себе твой тополь мчит И волны скачут. На всякий склад, что в жизни есть, С любой походкой — Всех вариантов пять иль шесть Строки короткой. Иль тот, укрытый, кто так щедр На совпаденья? Я не знал, что такое возможно, мне - Представлялся фантазией до тех пор, Поэтическим вымыслом, не вполне Адэкватным реальности, птичий хор. До тех пор, но, наверное, с той поры, Испытав потрясенье, поверил я, Что иные, загробные, есть миры, Что иные, загробные, есть края. И, сказать ли, еще из густых кустов Ивняка, окаймлявших речной песок, Долетали до слуха обрывки слов, Женский смех, приглушенный мужской басок. То есть голос мужской был, как мрак, басист, И таинственней был женский смех, чем днем, И, по здешнему счастью специалист, Лучше ангелов я разбирался в нем. А какой это был, я не помню, год, И кого я в разлуке хотел забыть? И на палубе, верно, была скамья, И попутчики были - не помню их, Только путь этот странный от соловья К соловью и сверканье зарниц ночных! Сентябрь выметает широкой метлой Хитиновый мусор, наряд кружевной, Как если б директор балетных теплиц Очнулся и сдунул своих танцовщиц. Сентябрь выметает метлой со двора, За поле, за речку и дальше, во тьму, Манжеты, застежки, плащи, веера, Надежды на счастье, батист, бахрому. До кладбища ос, До свалки жуков, до погоста слепней, До царства Плутона, до высохших слез, До блеклых, в цветах, элизейских полей! Летний полдень разбит на осколки, Острых листьев блестят треуголки, И, как облако, стелется тень. Сколько свежести в ветви тяжелой, Как стараются важные пчелы, Допотопная блещет краса! Но вглядись в эти вспышки и блестки: Здесь уже побывал Кончаловский, Трогал кисти и щурил глаза. Тем сильней у забора с канавкой Восхищение наше, с поправкой На тяжелый музейный букет, Нависающий в желтой плетенке Над столом, и две грозди в сторонке, И от локтя на скатерти след. Даже лошадь нервически скоро В его желчном трехсложнике шла, Разночинная пылкая ссора И в любви его темой была. Крупный счет от модистки, и слезы, И больной, истерический смех, Исторически эти неврозы Объясняются болью за всех, Переломным сознаньем и бытом. Эту нервность, и бледность, и пыл, Что неведомы сильным и сытым, Позже в женщинах Чехов ценил, Меж двух зол это зло выбирая, Если помните А теперь и представить не в силах Ровной жизни и мирной любви. Что однажды блеснуло в чернилах, То навеки осталось в крови. Всех еще мы не знаем резервов, Что еще обнаружат, бог весть, Но спроси нас: Сколько денег в июне ушло! Между прочим, и это, И не самое худшее в ней. Это жизнь, это душное лето, Это шорох густых тополей, Это гулкое хлопанье двери, Это счастья неприбранный вид, Это, кроме высоких материй, То, что мучает всех и роднит. Кто найти ее сможет? Ах, ах, ах, горе нам, горе! Совпадут всеми точками крылья: Как богаты мы были, да все потеряли! Захотели б вернуть этот блеск — и уже не могли б. Радость крылья сложила И глядит оборотной, тоскливой своей стороной. Где разводы его, бархатистая ткань и канва? Превращается в темень Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва. И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж! И душа обмирала — Да мне голос шепнул: Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку. Совершённое в тайне, оно совершенно темно. Не оставит и щелку, Чтоб подглядывал кто—нибудь, как совершенно оно. Смысл постичь небесный, сущность бледную Райских рощ, мерцания зеркал Камеру сменить велосипедную В десять раз трудней, но я - менял! Перепачкав руки, плоский гаечный Ключ просунув между колесом И резиной - так что вздох упадочный Мне смешон, мистический излом. Боже мой, дорога поселковая С бабочкой, привыкшей падать ниц, Как листок, плашмя,- дымно-пунцовая, Пыльная, не различая спиц. Вот чего не будет там, наверное, Это гайки, тормоза, цепи, Контргайки и ключа резервного, Черт бы их побрал, но Как мы с тобой угадали страну, Где нам родиться! Но и представить другую нельзя Шубу, полегче. Гоголь из Рима нам пишет письмо, Как виноватый. Бритвой почтовое смотрит клеймо Продолговатой. Но и представить другое нельзя Поле, поуже. Доблести, подлости, горе, семья, Зимы и дружбы. И англичанин, что к нам заходил, Строгий, как вымпел, Не понимал ничего, говорил Глупости, выпив. Как на дитя, мы тогда на него С грустью смотрели. И доставали плеча твоего Крылья метели. Со Смоленского кладбища ехали мы В полегчавшем автобусе - прочь, На поминки, в апреле, остатки зимы Как руины лежали точь-в-точь, По обочинам - залежи снега и тьмы. Жаль нам было жену его, дочь. А весенний огонь разгорался, текло С крыш, автобус бежал, дребезжал, Плохо знал я места эти - их развезло, Грязь дымилась, и лед оплывал. Тормозил наш конек и дышал тяжело, Натыкался квартал на квартал. Вдруг увидел я улицу: Только в детстве я видел такой на подбор Тесно сомкнутый каменный ряд, Защищающий жизнь, ослепляющий взор, Обещающий счастье и лад, Солнцем залитый, стройный, дымящийся хор, Непрерывную милость громад. И попробовать жизнь еще раз! Это все только подступы, черновики - И бессмертного счастья запас! Сел в трамвай полупустой. От дороги Турухтанной По Кронштадтской Как по плоскости наклонной, Мимо темной Оборонной. Вдруг трамвай свернул куда—то, Мост, канал, большого сада Темень, мост, канал опять. Слева тучу обгоняю, Справа в тень ее вхожу, Вижу пасмурную воду, Зелень, темную с исподу, Возвращаюсь и кружу. Чья ловушка и причуда? Мне не выбраться отсюда! Если это чья—то шутка, Почему мне стало жутко И слабеет голова? Этот сад меня пугает, Этот мост не так мелькает, И вода не так бежит, И трамвайный бег бесстрастный Приобрел уклон опасный, И рука моя дрожит. Вид у нас какой—то сирый. Было ж несколько старух! Никого в трамвае нету. Мы похожи на комету, И вожатый слеп и глух. Вровень с нами мчатся рядом Все, кому мы были рады В прежней жизни дорогой. Блещут слезы их живые, Словно капли дождевые. Плачут, машут нам рукой. Им не видно за дождями, Сколько встало между нами Улиц, улочек и рек. Так привозят в парк трамвайный Не заснувшего случайно, А уснувшего навек. В концертный холод или сквер, Разогреваясь понемногу, Не пронесет, и слава богу, Шестизарядный револьвер. Я так и думал бы, что бред Все эти тени роковые, Когда б не туфельки шальные, Не этот, издали, привет. Разят дешевые духи, Не хочет сдержанности мудрой, Со щек стирает слезы с пудрой И любит жуткие стихи. Кусты ему видны, Прижатые к киоску. Висят на нем штаны Больничные в полоску. Бухгалтером он был Иль стекла мазал мелом? Уж он и сам забыл, Каким был занят делом. Сражался в домино Иль мастерил динамик? Теперь ему одно Окно, как в детстве пряник. И дальний клен ему Весь виден, до прожилок, Быть может, потому, Что дышит смерть в затылок. Вдруг подведут черту Под ним, как пишут смету, И он уже — по ту, А дерево — по эту! Он с виду ласковым казался. Я боком встал, плечом повел, Так он кололся и кусался. Он горько пахнул и дышал, Весь колыхался и дымился. Не знаю, как на нем лежал Тяжелый Фет? Ползли какие-то жучки По рукавам и отворотам, И запотевшие очки Покрылись шелковым налетом. Я гладил пыль, ласкал труху, Я порывался в жизнь иную, Но бога не было вверху, Чтоб оправдать тщету земную. И голый ужас, без одежд, Сдавив, лишил меня движений. Я падал в пропасть без надежд, Без звезд и тайных утешений. Ополоумев, облака Летели, серые от страха. Чесалась потная рука, Блестела мокрая рубаха. И в целом стоге под рукой, Хоть всей спиной к нему прижаться, Соломки не было такой, Чтоб, ухватившись, задержаться! Сын сапожника, горный орел, Как родился - очами обвел Горы, каторги, реки и пашни. Вся Россия под ним, как ковер, Все увидел: Неизвестно, сияла ль тогда Над притихшим селеньем звезда И какого была она цвета? И младенец, закутан в платки, Запускал ли уже коготки В полотно? Или, правда, ворвавшись, как дух, Поднимал на щеке его пух Сквознячок из незапертой двери? Может быть, если вместе сложить Год, число и огонь притушить, Угадать можно было в нем зверя? Так уставший в этом мире бед Занимает на ночь сновиденье В теx краяx, где этой боли нет. Так как кровельщик в летний сезон Или каменщик стали неплохо Зарабатывать, им не резон Материться,- тут нету подвоха Никакого с моей стороны,- И тем более, стройматерьялы Не проблема: Прежняя пьянь Нынче траты сверяет со сметой. Но зато перебросилась брань На поэзию: У них особые подвиды: В ручьях красуются наяды, Среди густых дерев — дриады, И в море синем — нереиды. Их путать так же неприлично, Как, скажем, лютик водяной, И африканский, необычный, И ядовитый луговой. Отнюдь не праздное всезнайство! Поэт, усилий не жалей, Не запускай свое хозяйство И будь подробен, как Линней. А кто танцует в самом деле, И кто гарцует на коне, Тем эти пляски надоели, А эти лошади — вдвойне! Вот сорвался один и летит, Молоточек в железку стучит. В это время другой со стены Грянул вниз — и с другой стороны. И, серебряным звоном звеня, Разрывают на части меня. И дерутся, пока я стою, За бессмертную душу мою. Ноги — к двери, а к трубке — рука, Вот и замерли оба звонка. Телефонный звонок и дверной — Словно ангела два надо мной. Опекают меня и хранят. Все в порядке, покуда звонят. В самом деле хороша, Бесконечно старомодна, Тучка, ласточка, душа! Я привязан, ты — свободна. То не слон говорил. Что за буря и плач! И щелчки, и звонки. В прошлый раз говорили с другим! Кто—то в черную трубку дышал. Зимний ветер ему подвывал. Словно зверь, притаясь, выжидал. Я нажал рычажок — он пропал. Заморозить ей осенний поток — Как лицом уткнувшись в стенку лежать. Посадить ей мотылька на цветок — Как рукой махнуть, плечами пожать. Ей саму себя иначе не снесть! Упадет под страшной ношей, мой друг. Но на каждый камень облако есть — Я подумал, озираясь вокруг. Лучше в горькую дудочку дуть, Чем доказывать всем, что ты прав. Лучше веточку зажать в губах, Чем подыскивать точный ответ. В нашей жизни, печалях, словах Этой легкости — вот чего нет! Не вспомнить теперь ничего. Наверное, мог бы остаться — И был бы один результат. Какие—то степи дымятся, Какие—то тени летят. Что за блеклые краски и дали! А страданья примерно везде Одинаковы, разве чуть глуше На Урале они и темней. Кто считает несчастные души Среди бревен, болот и камней? У природы суровой и хмурой Есть резон и величье свое. Любовался я бедной скульптурой: Не молиться же мне на нее! Все равно не умею. С той и с этой зайду стороны, Понимая: Он сделал страшное лицо, Потом платком накрыл яйцо, Потом хулалу-шимбай! И вот цыпленок на столе! Потом с ладони бил фонтан, Потом он воду лил в карман, Потом хулалу-шимбай! Потом он съел стакан, потом Он показал кота, затем Он был хулалу-шимбай! Затем он съел графин, потом Он рылся в ящике пустом, Достал хулалу-шимбай! Потом еще чего-то съел, Потом он белым сделал мел Вот так уже в который раз Дурачат фокусники нас! То, фотограф, твой успеx. Ты заснял меня, любитель, Безусловно, лучше всеx. Непредвиденно и дико, Смазав четкие края, Растянулась на два мига Жизнь мгновенная моя. Прижимаясь к парапету, Я куда—то так бегу, Что меня почти что нету На пустынном берегу. Чтоб смутно в воздухе неясном Сад за решеткой зеленел И лишь на здании прекрасном Шпиль невысокий пламенел. Чего действительно хотелось, Так это зелени густой, Чего действительно хотелось, Так это площади пустой. Горел огонь в окне высоком, И было грустно оттого, Что этот город был под боком И лишь не верилось в него. Ни в это призрачное небо, Ни в эти тени на домах, Ни в самого себя, нелепо Домой идущего впотьмах. И в силу многих обстоятельств Любви, схватившейся с тоской, Хотелось больших доказательств, Чем те, что были под рукой. Обещанье бессмертья — Содержанье письма. Как красив ее почерк! Он читает листочек И не верит ему. Зимним холодом дышит У реки, у пруда. И в ответ ей не пишет Никогда, никогда. Чем повторять стихи про кобылицу И вечный бой, Разумней было б вспомнить про Фелицу: Она милей, чем скачка и разбой. Но русский стих устроен так надрывно Ум отодвинут в сторону опять. Душа моя, как всё-таки наивна Ты, как тебя нетрудно раскачать! Мне совсем не нравится раскачка! Закат над степью мрачен и пунцов, Из века в век то спячка, то горячка. В колодки взять разбойника и в цепи! И стих зажать не то чтобы в тиски, Но помешать ему податься в степи. Не знал Державин лени и тоски! Карандашом три птички над стихами Когда-то я поставил: Два—три моря да несколько рек. Крикнешь здесь — там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав корабли, В Корнуэльс из Ирландии волос. А сейчас что за век, что за тьма! Даром волны шумят, набегая. Иль и впрямь европейский роман Отменен, похоронен Тристан? Или ласточек нет, дорогая? Что страшней забитой двери, Драпированной ковром? Ангел Мери Иль двурушник с топором? От ковра и в разговоре Взгляд смущенный не отвесть, И в затейливом узоре, Приглядеться - что-то есть. В беспорядочном порядке Башен, башенок, зубцов Как не прятаться загадке Для гостиничных жильцов? Все склоняет к недоверью. Отогну рукой ковер - Дует, словно бы за дверью Длинный-длинный коридор. Нет ни скважины, ни ручки. Мы по Кафке эти штучки Изучили назубок. Где-нибудь в дали немецкой Или пражской, черт возьми! Но в гостинице советской! Эту дверь не отворю. Вам не понять моей тоски. Ах, как легко они играли! Как не жалели ничего! Как будто по лесу плутали Вдали от дома своего. Взглядом умиленным Свою скрепляли доброту, Под стать уступчивым влюбленным, Что в том же прятались саду. И в споре двух великодуший Тот, кто скорее уступал, Себе, казалось, делал хуже, Но, как ни странно, побеждал. Шли дорогой заросшей, А когда-то проезжей, И скользили подошвы По траве запотевшей, И две бабочки рядом С нами, нам подражая, Вились, шелком крылатым Долго нас провожая. О, какая глухая И забытая всеми; Сонно благоухая И дымясь, как в эдеме, До чего ж она густо Заросла, лежебока! Неужели искусство Зарастет, как дорога? Почему бы И не стать ему лишним? Заговаривать зубы Сколько можно? Всевышний Даст нам лучшие игры И другие услады: Вот ведь Криты и Кипры Рухнули и Эллады. И кино не похоже На себя: Да и живопись тоже В тупике, и чернила Стихотворные блёклы. Тем приятней и слаще Нам брести одиноко По заросшей и спящей. Эта песенка Шуберта, ты сказала. Я всегда ее пел, но не знал откуда. С нею, кажется, можно начать сначала Жизнь, уж очень похожа она на чудо! Что-то про соловья и унылый в роще Звук, немецкая роща - и звук унылый. Песня тем нам милей, чем слова в ней проще, А без слов еще лучше,- с нездешней силой! Я всегда ее пел, обходясь без смысла И слова безнадежно перевирая. Тьма ночная немецкая в ней нависла, А печаль в ней воистину неземная. А потом забывал ее лет на десять. А потом вновь откуда-то возникала, Умудряясь дубовую тень развесить Надо мной, соблазняя начать сначала. Эта видимость замашек И отсутствие расчета — Что—то, в общем, вроде шашек Дымовых у самолета.

Бти уфимского района султанова 2 график работы
Волга вечерние новости
Правила общенияс другом
Стихи Александра Кушнера
Диеновые углеводороды химические свойства получение и применение
Амниотический индекс по неделям беременности таблица
Hp pavilion dv6 технические характеристики
Александр Кушнер
Баскет беби инструкция по применению
Тв донской видео новости
Кушнер, Александр Семёнович
Значение слова блядь
Рингтоны на телефон шансон прослушать
Инструкция к стиральной машине privileg basic 120
Кушнер, Александр Семёнович
История любви фильм 1970 актеры