Психология характера
Часть I…………………………………………………………………….
Маклаков А. Общая психология
Индивидуальность в истории культуры. Последнее весьма обычно в европейских языках, употребляется в обыденной речи и входит в язык науки. Прежде чем, однако, прямо говорить о характере, следует начать с некоторых замечаний об истории, об историческом движении. Можно представить себе в качестве исходной посылки для дальнейшего, что люди погружены в то, что мы могли бы назвать мифосемиотическим совершением. Такому совершению, или процессу, видимо, присущи три неотрывных друг от друга аспекта или ракурса. Люди как бы движутся в таком пространстве, где почти все скрыто от них туманом, или в таком коридоре, где им почти не видно стен. Другая его особенность, или сторона, — в предначертанности этого совершения, в той предначертанности, с которой разворачивается происходящее. Это создает впечатление закономерности, целенаправленности, стало быть, осмысленности процесса. Здесь как бы logos , свернутый смысл, расходится в mythos , в повествование, — разворачивается изначально заданный логос. Мы можем разбирать известные параметры процесса, контуры пространства. Весьма естественно ощущать дело так, что мы все время касаемся такого смыслового процесса, в котором есть своя связь и в котором этой связью объединено огромное множество значимых моментов. Третья особенность, или сторона, — в том, что совершение, совершающееся, все время осмысляется, но сообразно с первой и второй особенностями-аспектами процесса никогда не бывает и не может быть 43 осмыслено прямо, непосредственно, а всегда осмысляется лишь косвенно, опосредованно, через иное — иносказательно. Тогда эти представления суть указания, намеки, знаки или, как часто говорят, символы; однако это последнее слово не слишком пригодно — оно чрезмерно обязывающе, оно отвлекает внимание на самого себя. Но и абстрактное понятие может выступать как то, в чем осмысляется исторически совершающееся. Среди всяких знаков, в которых осмысляется совершающееся, особое место занимают представления или понятия внутреннего и внешнего. Это знаки, на основе которых и как бы на фоне которых происходит многое в мифосемиотическом совершении. Сами эти представления или понятия, само их отношение не неизменны, н мы, например, не вправе утверждать, что они вообще отвлеченны, а их отношение абстрактно отношение абсолютной противоположности. Они исторически меняются в своем осмыслении вместе со всем тем, что приходит с ними в связь; они соосмысляются со всем этим. Так, все видимое, к примеру, может постигаться как поверхность, в которой и через которую выходит наружу и становится доступной чувствам сущность; сущность понимается тогда как внутреннее — как сущность вещи или, общее, как сущность творящего видимое начала, вещь же — как образ и облик своей сущности, все видимое — как грань невидимого. Разрушая вещь, разбивая камень или разминая в руках комок земли, мы не находим никакой сущности и видим, осязаем лишь новые поверхности, все снова находим лишь внешнее. Невидимое невидимо по своей сущности, и тем не менее оно так или иначе является во внешнем, обнаруживается во внешнем через доступную нам видимую поверхность вещей. Видимое и невидимое соосмысляются вместе с внешним и внутренним. К тому, с чем мы постепенно встречаемся, относится и человек. И в нем мы тоже оказываемся в связи с внешним и внутренним, видимым и невидимым. Среди всего сотворенного видимого и невидимого человек относится к видимому — в отличие, например, от ангелов или бесов, которым, чтобы явить себя нам, необходимо обнаружить себя в видимом — в действии или приняв плоть. Но и у человека наряду с видимым — лицом, телом — есть невидимое, сущность, которую можно, например, называть душой. Можно представлять себе дело так, что тело человека смертно и обращается в землю после его смерти, тогда как его душа бессмертна и вечна. В том видимом, что свойственно человеку, неизменно скрывается от нас его невидимое — душа или, быть может, нравственный облик человека, как ни называй это невидимое. Все, однако, что могли бы мы сказать о внешнем и внутреннем, о видимом и невидимом, само неизбежно оказывается в мифосемиотическом процессе — со всеми присущими ему аспектами. Так, все, что вообще говорилось по поводу видимого образа человека, его целостного облика, его души и тела и их связи, — все это занимает свое положенное место в этом процессе. Самому же процессу свойственно постоянство при непрестанном смещении акцентов — переосмысляются знаки в этом процессе, их соотношение; постоянством же можно считать неизбежную повторяемость знаков, какие вообще встречались в процессе, — раз появившись, они, можно предполагать, раз и навсегда входят в мифосемиотический фонд, знаки и мотивы которого едва ли когда-либо по-настоящему забываются, если только не считать забвением резкую трансформацию их смысла, их переосмысление. Можно думать, что знаки долговечнее смыслов или вообще неуничтожимы, — между тем как смыслы по самой своей сути должны воспроизводиться заново, должны заново складываться в самой конкретности исторических обстоятельств. Может устаревать и преодолеваться такая-то мифологическая система понимания мира, однако остаются — прошедшие сквозь нее — знаки или мотивы: Мифосемиотическое, как надо считать, шире мифологического. В текстах Гермеса Трисмегиста говорится следующее: Ее голова лежит в сторону юга, правая рука — к востоку, ноги — к северу и т. Тому и другому тексту при всей несопоставимости их идейных задач присуще нечто очевидно общее. В основе этого общего — наложение человеческого тела на фигуру или на карту Земли. Поскольку в текстах есть такое общее, они причастны к известной культурной традиции — 45 правда, не центральной, но скорее боковой и подспудной поскольку она,. Один текст представляет мифологическую натурфилософию мистической направленности с характерным для нее аналогическим мышлением. В другом тексте царит современное поэтическое образное мышление,. Именно потому, что выбираемый в бескрайнем богатстве всего находящегося в распоряжении поэта образ в этом смысле случаен — этот же образ не лишен своей субстанциальности и необходимости, так как несет на себе возросшую весомость и сознательность своего выбора: Здесь этот мифологический образ — средство поэтического анализа жизни, — средство, рассчитанное на однократное применение, притом использованное многозначительно и с видом на долгую традицию, какая открывается за ним. Напротив, первый текст наделен очень большим познавательным смыслом — правда, для современного читателя, помещенного на совсем иное место в мифосемиотическом совершении, этот смысл равен нулю и только курьезен. Современный читатель, обогащенный научным опытом прошедших веков, скорее всего, откажется рассматривать текст Гермеса Трисмегиста как научный; если читатель будет скрупулезным и дотошным, он отметит все необоснованное в тексте, все неизвестно на каких основаниях соединенное в нем напрямик, и он, наверное, будет склонен целиком отнести этот текст к области мифа. И все же этот текст выходит из мифа, так сказать, на просторы мифосемиотического совершения. Мифологическое в более узком смысле слова начинает вымываться, сохраняясь и обобщаясь, — как спустя две тысячи лет оно все равно еще сохраняется п восстанавливается в тексте нашего поэта и в текстах других поэтов современности. Старинный же текст в своем отходе от непосредственности мифа, на почве которого он продолжает стоять, достигает очень большой обобщенности — создается модель, При такой обобщенности он в разных отношениях согласуется и с раннегреческим способом постижения человека, восходящим к мифологическим представлениям. Более того, этот позднеантичный текст держится за архаику и стремится закрепить ее — наряду с тем, что в тексте присутствует рефлексия, философское обобщение, он опирается на связанные с мифологией рационализованные технические приемы типа техники гадания по печени и через это реконструирует непосредственность мифологических отождествлений, их дорефлективность. Так что такой текст не просто полон рефлексии — он ее нарочито продуманно направляет. То, в чем этот текст неизбежно сходится с раннегреческим способом постижения человека и в чем даже нарочито примитивизирует сложившиеся к рубежу тысячелетий способы постижения , состоит в следующем: Именно так это у автора герметического текста: Действие внешней силы проходит от тела до ума, будучи везде одинаковым: Телесное и умственное тут совсем подобно одно другому; все одинаково произрастает в лоне опрокинувшейся навзничь, как человек, Земли. Объявлялся характер и рекомендовал себя сам. В мифосемиотическом совершении наблюдаются такие различные процессы, которым, кажется, свойственна неукоснительность и последовательность, по крайней мере, если рассматривать историю в крупных чертах. Таково необратимое вымывание всего как бы непосредственно данного — так что со временем все большее количество верований, мнений, суждений, данностей подвергается сомнению, критике и уже не существует как простые данности. Другой такой процесс прямо затрагивает человека в его коренном взаимоотношении с миром т. Этот процесс интериоризации мира можно, разумеется, интерпретировать в различных терминах; с ним, заметим, взаимосвязаны и столь драматично складывающиеся отношения человека с природой постольку, поскольку объективизация природы, противопоставление ее человеку как чего-то чуждого по своему существу одновременно означает освоение, т. Потому что для этих последних материал и начинает существовать лишь тогда, когда берутся и исследуются, когда принимаются всерьез все высказывания человека прошлого о своем самочувствии, самоощущении и самопонимании, все его самовыражения и самовыявления в слове и в знаке. Человек живет в окружении таких внешних сил; он, например, должен противостоять им, он падает их жертвой. Человек в окружении идущих к нему, наступающих на него извне своих же! Переносясь теперь на тысячелетия назад, мы можем быть, пожалуй, уверены в том, что те неожиданности психологического свойства, какие нам дарует XIX в. Так, видимо, и обстоит дело. А врожденному нраву Иным не стать — Ни в красной лисе, ни в ревучем льве 4. Разве что дозволительно предположить большую интенсивность греческого emphyes в сравнении с innatus и innate. В другой оде Ol. Таким образом, и здесь нет ничего специфического и сколько-нибудь удаляющего нас от нашего времени — правда, материальность, вещественность никак недопустимо представлять себе лишь как прямую противопоставленность духовному, как это характерно для самого нового времени. Более специфичной оказывается зависимость слов, относящихся к внутренним состояниям человеческого духа, от внешних, пространственных представлений; для V в. Особенностью этих конструкций является их медиопассивное значение или во всяком случае значение состояния, исключающее участие phrenes phren в качестве субъекта психической деятельности: Эта проблема зависимости внутреннего от внешнего и пространственного — весьма общая для гомеровского эпоса. Она проявляется, в частности, в том, что персонажи эпоса предстают как принимающие решения и совершающие поступки не самостоятельно, но под руководством богов так за незначительным исключением. Едва ли можно считать верным следующее положение: Но ведь это не так: Тогда мир богов выступает как такое внешнее, которое не освоено человеком и не подчинено ему. Но дело вовсе не обстоит так, что, скажем, какая-то способность должна быть сначала освоена во внутреннем, принадлежащем человеку, а затем отчуждена во внешнее ему, его сознанию. Можно сколько угодно переносить — в работе мифологической фантазии — черты человека на богов, во это только и будет свободной деятельностью фантазии, тогда как руководство человеком со стороны богов предполагает определенную, не свободную, но необходимую, так сказать, принудительную, неизбежную фазу осмысления мотивации своих поступков. Последняя осмысляется лишь как идущая извне, следовательно, может быть представлена лишь. И это, разумеется, при практически одинаковом психофизиологическом устройстве человека — принимать иное, в частности гипотезу Дж. Джейнса, нет достаточных основаннй 8. Нет, кажется, достаточных оснований и для того, чтобы искать психологические корни для представления о руководстве поступками людей со стороны богов 9. Здесь это присущая мифосемиотическому совершению логика интериоризации. Эта логика определяет путь, ведущий от чего-то к чему-то, от какого-то начала к какой-то цели, и начинается весь путь, конечно,. Не только сфера мотивации, но и весь внутренний в будущем! И было бы только странно, если бы человеку надо было сначала обладать тем, что затем переносилось бы вовне, уже не принадлежало ему. Правда, отчуждение мотивации, т. Но это уже другой вопрос: Это никак не отменяет того, что, собственно, зафиксировано в его текстах, — подлинная ситуация неосвоенности, недоинтериоризованности. Быть может, поэтически и эстетически продленная в своем существовании. Люди сначала получают что-то от своих богов и лишь затем ло-ксенофановски отдают им все свое. Впрочем, коль скоро понимание характера коренится в самой жизни и в ней выступает столь твердо, больше научных определений скажут жизненно-практические выражения существа характера. Их, конечно, можно было бы привести огромное множество. Следовало бы сказать многое о самих дамах, об их обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества; но. Вновь характер — это известные черты личности. Однако писатель полагает, что единое начало, создающее духовный, душевный и телесный облик человека, — это не сам характер; если характер — это известные качества или свойства человека, то в таком случае естественно предположить более глубокое общее для всех свойств ядро, или начало личности, творящее ее цельность. Затем — это Затем — самое существо деятельности в конкретных подробностях человеческого труда. Суть характера и всякие проявления личности совсем напрасно отождествлены. Итак, новоевропейский характер есть такая самоочевидность, на темы которой можно и вольно фантазировать. Это подчеркнуто внешнее обладало, однако, такой внутренней сутью, которая была как бы преднамечена для своего усвоения вовнутрь, для своей интериоризации и, будучи усвоена, не могла не раскрыться в самом неожиданном свете. Это не значит, что грекам было чуждо представление о внутреннем начале личности. Так переводится оно обычно в прозе. Поэт-переводчик с полным правом создает вариации задаваемого греческим словом смысла, стремясь уловить его суть: Смыслу этого последнего слова предстояло энергично осваиваться — он интериоризировался, вбирался внутрь. Надо сказать, что в древности, от V в. Напротив, новоевропейский характер строится изнутри наружу: Внешнее и внутреннее и, главное, граница внешнего и внутреннего есть то, относительно чего и в пределах чего совершается здесь мифосемиотический процесс. Во всяком случае в той мере, в какой мифосемиотическое совершение понимается и может быть понято как процесс пнтерпоризации. Лицо, тело и все другое — это поверхности, разделяющие и связывающие внешнее и внутреннее. Иначе говоря, здесь пролегает граница, рассекающая мир на две части в наиболее существенном отношении — однако рассекающая его не окончательно. Здесь, на этой границе и грани, веками производятся важнейшие для истории человека, его культуры пограничные операции. Тихоокеанские аборигены, ходившие нагими, отвечали на упреки христианских миссионеров: Восточная красавица, которой нанесла визит европейская дама в кринолинах, воскликнула изумленно: Август Вильгельм Шлегель, напоминая о такой сцене, продолжает, восхищенный античными скульптурами: И далее Шлегель поясняет это так: Спустя считанные годы после Шлегеля один непопулярный в первую половину XIX в. Все эти пестрые суждения, пограничные столкновения на линии раздела внешнего и внутреннего вводят в хаос мифосемиотического совершения на рубеже XVIII—XIX вв. В этом хаосе многозначительно вычленяются искусствоведческие и философские темы и голоса. Совершенно замечательно отражаются в этих текстах древнее и современное современное для нас. Древнее порой оказывается совсем близким к этой эпохе, наше современное способ выражения и манера мыслить вещи - очень далеким. Различения потому оказываются здесь ненужными для нового автора или невозможными для него, что отождествление для него естественно и просто. И еще к таким же отождествлениям: Известная, свойственная мысли рубежа XVIII—XIX вв. Эта эпоха вторит античности, воспроизводит многие ее представления, мало того — активно стремится к этому. Она во многом выглядит прямо как сжатое повторение античности, ее резюме — но при этом столь отлична от античности по своим основаниям, столь отлична от нее и в осмыслении человека, что все это вторение античности почти немедленно приходит в противоречие с новым, и это новое вырывается на свободу и идет в дальнейшем уже своими неизведанными путями. Мифосемиотическое совершение не так еще устремлено вперед, пока античные представления получают продолжение и отражаются; только после их принципиального преодоления, изживания и в искусстве утверждается совсем новый принцип построения, создания характера. Она, эта граница, для мысли рубежа XVIII—XIX вв. О необыкновенной пластичности греческого восприятия мира было сказано немало в разное время; в XX в. Gestalt есть, таким образом, чувственно зримо воплощенный смысл и тем самым есть определенным способом переинтерпретированная платоновская идея. Отличия весьма глубоки; можно сказать так, что в одном случае всякому представлению предицируется как форма созерцания объемность, в другом — плоскостность, в которой и рождается схема, фигура целого, определяющая и целостность, и красоту Gestalt Показателем той глубины, на которой выступает объемность как форма видения, служит то обстоятельство, что, создавая надгробные изображения — а культ умерших был, очевидно, самым мощным импульсом к возникновению как портрета, так и изобразительного искусства вообще, — древние греки обращаются к круглой скульптуре, тогда как другие народы тяготеют к плоскостным изображениям. Однако греческой культуре, греческому видению, мышлению и изображению вещей присуща и плоскостно-графическая передача смысла. Вероятно, эта связь и это противоречие коренятся в противоречивости видения и осмысления человеческого тела — а для греческой культуры эта одна из основных тем, с которой постоянно соразмеряется, особенно в классическую эпоху, и само видение-мышление идеи. Если можно рискнуть так сказать, то общность и неразличимость природы, массивности и энергичности растущей плоти, того самого неукротимого phyein , почти без остатка погружают все в себя и удерживают при себе. Нужно какое-то сопротивление, нужна какая-то контрсила, идущая извне, чтобы в такой поток роста что-либо вживлялось или врезалось и возрастало вместе с ним, чтобы получалось что-то emphyes или empephycos. Притом в то время, как в Греции изваянные тела вбирают в себя пространство и существуют как неотрывные от своего места-объема тела-топосы, у Микеланджело пространство доминирует над телами, будучи сопряжено с ними пронизывающими его и выявляемыми художником энергетическими линиями. Отсюда у Микеланджело та свобода, с которой даже и изваянные тела полагают себя, движутся, изгибаются в пространстве, принимают в нем всевозможные позы, выступают в самых неожиданных ракурса x и т. Такое пространство удобнее изображать живописно, и оно выявляется тогда более зримо. Греки же не создали ничего подобного графическому листу, ничего такого, что, подобно привычной нам печатной полосе, уничтожало бы всякую мысль об объемности для создания такой полосы без собственной глубины сначала надо было, вероятно, прочно усвоить представление о равномерном геометрическом трехмерном пространстве. Правда, у греков существовала живопись, нам неизвестная, за исключением поздней, в которой плоскостность усиливается. Что же касается ранней и совершенно неизвестной, то о ней можно предположить, что она в смысловом отношении существует внутри того сплошного словесно-зрительного перехода, внутри той словесно-зрительной сплошности, которая так характерна для греческой культуры и известна по множеству текстов начиная с гомеровских , которые возникали, пока оставалась жива античная культура. На переходе от слова поэзии к изобразительному искусству существует, таким образом, поэтически конструируемое художественное творение, создание которого связано с некоторыми еще недостаточно изученными сторонами греческой культуры. Видимо, таковые заключаются в весьма специфических приемах сохранения зашифровки, передачи — по открытой греками логике выговаривания-скрывания — таких смыслов смысловых пучков , которые могли почему-либо считаться жизненно важными. Гефест, его создатель, выковал сюжеты щита, но в эпическом повествовании сцены эти остаются подвижными, ибо щит есть только зеркало вселенского круговращения. Видимо, греки и были заинтересованы в создании именно таких словесно-изобразительных моделей-подобий мира, в которых ограниченность изобразительных возможностей дополнялась гибким и многообразно выразительным словом, немая запечатанность изображения — словесной интерпретацией, эксегезой, повествовательным разворачиванием сюжета, а зрительная нереализованность слова — резкой интенсификацией всматривания или внутреннего видения. Слово и явный облик нацелены друг на друга, они восполняют друг друга, имея общее основание — именно наперед заданную объемность,, пластичность постигаемых смыслов. Надо думать, что и реальная древняя живопись согласовывалась с этим и принимала участие в этой системе сплошности, сводившей слово и зримый облик, в этой системе, опиравшейся на общее начало объемности. Можно представить себе и то, что вообще все искусства объединяются этой уникальной системой, включая и музыку, которая до V в. Резные камни, трудоемкие в работе и требовавшие совершенного мастерства, тяготеют, при всей удивительной во многих образцах деталировке, к сжатости, к лаконичности черт, к иероглифпчности своего рода; соотношения объемного и плоскостного здесь используются и обыгрываются. И если в сравнении с плоским иероглифом такое изображение весьма пространственно, объемно, жизненно, то по сравнению с большой скульптурой оно лишено свободы и зажато в плоскостях и поверхностях камня. Искусство драгоценной интимности близко к тому, чтобы вообще выступать как знак знака — иногда резные камни воспроизводили монументальные произведения искусства о которых и известно иной раз только по ним. Если статуя — это реальное присутствие изображенного, а рельеф — напоминание о нем, знак того, кто отсутствует, то резной камень — это напоминание о таком знаке или напоминание о некотором важном смысле, а в последнем случае вполне естественно до крайности сокращаться и приобретать уже прямую графическую плоскостность. Рельеф уплощается и помещается в круг или иную форму: В противоположность этой — неминуемой как тенденция — графичности классическая скульптура греков словно изваяна безошибочной пластической природой, которая органически взрастила вот это тело, доведя его до возможного совершенства. Внутреннее и внешнее в таком изображении — как и лицо и тело — находятся в состоянии безразличного взаимосогласия. Безразличного — недраматичного, бесконфликтного. Взаимосогласия — если только тело не превышает своей выразительностью лицо. В такой скульптуре все внешнее, и, значит, прежде всего лицо, есть выражение внутреннего, а отнюдь, скажем, не оттиск печати нечто налагаемое извне. Однако это внутреннее, найдя свое выражение в чертах лица и очертаниях фигуры, какими только могут и должны быть эти черты и эти очертания, обретает в них свое успокоение: Выражается не внутреннее как движение, как мгновение существования как впоследствии в знаменитой группе Лаокоона , а как слившаяся с внешним сущность, бытие. Гегелю это небезосновательно представлялось так: Внутреннее в статуе бога целиком перешло во внешнее, заведомо слившись с напором роста; внутреннее как таковое вообще не выражено. Лицо — как бы почти открытое, обнаженное внутреннее. Лицо греческой статуи — ни закрыто, ни открыто; оно пребывает в постоянстве своего бытия. Нет такой души, которая не была бы здесь телом, но именно поэтому нельзя строго говорить о гармонии внутреннего и внешнего, а лучше было бы говорить об их Едва преодоленный в круглой идеально гармоничной фигуре, он возникает оттого, что голова, обретшая свое жизнеподобное тело, сильнее задевается тенденцией к бытийно-общему. А тогда классическая скульптура — это живая типология; она относится к типам бытия, воссоздаваемых идейно-пластично и плотски-природно. Однако в таком случае лицо, как бы ни врастало оно в свое столь жизнеподобное в своей идеальности тело, все равно оказывается близко от маски. И действительно, выражающее тип бытия лицо статуи уже в самой жизни очень близко к маске — лицо скульптурного бога и маска театрального бога. Маска — это смысловой предел непрерывно-выявляющегося лица. Гегель, говоря о греческом театре, рассуждал так: Пластика спектакля с его скульптурными образами-масками служит как бы средним звеном между круглой скульптурой и сокращенной пластикой рельефов малых форм, служит таким звеном по смыслу. Тем более театр соединяет совсем разнородное и по времени — архаический схематизм и совершенную телесную воплощенность образов. То графически-плоскостное и схематическое, что в классическом искусстве утопает в обилии идейно-организуемой плоти, театром все же сохраняется, притом в самом центре культурной жизни V в. Лицо осмысляется как тип, как характер. И это в том случае, если человек, которому ставят статую, удостаивается действительно индивидуального, т. Скульптурный Софокл IV в. Нет субъективной индивидуальности и в безобразном, силеноподобном Сократе, многочисленные изображения которого смешиваются с образами низших божеств. Греческая скульптура классической эпохи — результат того же несказанно стремительного развития, что и греческая трагедия V в. Греческое искусство чрезвычайно быстро проходит путь от аниконического знака-памятника к изображению и портрету Поэтому в культуре V в. Речи Сократа влекут вперед, и сама его внешность — подсказка к движению и вызов идеальности. На границе V и IV вв. Греческая трагедия, осмысляя человека, вводит нас в бурный разлад самих принципов постижения — вызывающих сомнения и противоборствующих. В своих длинных монологах Медея Еврипида произносит слова, которые лишают почвы скульптурные типы бытийного с их слиянием внутреннего и внешнего, с их слитностью лица и тела: O Zey, ti de chrysoy men hoscibdelos ei. О Зевс, о бог, коль ты для злата мог Поддельного открыть приметы людям, Так отчего ж не выжег ты клейма На подлеце, чтобы в глаза бросалось? Зевс должен был отметить своим знаком тело soma — дурного человека. Еврипидова Медея застает слово уже на известной стадии его развития Очевидно, однако, что мысль ее по-прежнему предопределяется как бы неподвижной сопряженностью внутреннего и внешнего: Вполне естественно, что Медея представляет себе вещи так, что это клеймо должно быть с самого начала вросшим в тело. Слова Медеи произнесены за 32 года до смерти Сократа, и Медея, можно думать, стоит тут перед той же самой неразрешимой проблемой, перед которой стояли скульпторы, изображавшие Сократа: Едва ли, впрочем, скульпторы чувствовали свои проблемы с той остротой, что Медея. Однако острота остротой, но Медея в своем отчаянии, взывая к богу, попадает в тупик, созданный представлениями эпохи. Как ни сотрясай стены своей темницы, выходит одно — неподвижная сопряженность внутреннего и внешнего и создание печати извне — в виде врощенного в тело клейма. Внутреннее развитие его семантики ведет к тому узлу значений, в котором, пожалуй, не предусмотрено до конца лишь одно — дальнейшая европейская судьба этого слова, в которой оно как бы выворачивается наизнанку. Все это слова из обихода резчика, гравера, медальера, скульптора хотя деятельность ваятеля определяется через результат его труда — andriantopoios , agalmatopoios Characteres , как и grammata , — это руны, вырезанные буквы 50 , 63 начертания, слитые со своим смыслом и потому взятые со стороны своего цельного образа: Так, деревянный кол char ах, превратившийся в инструмент резчика character и отпечаток медали, оттиск печати, клейма, положил начало смысловому развитию в сфере духовного, подобно тому как тяжелые удары молота typto породили наконец рельефные изображения печатей, медалей, монет typoi. Сами слова словно отпечатки смысла в контуре печати. Момент совпадения внутреннего и внешнего, телесного, вещественного, их неразъединенность — все это таково, словно надо радоваться тому, что они могут беспрестанно отражаться друг в друге, вращаясь в заданном им круге! Пеласг, царь Аргоса, так обращается к дочерям Даная — кажется, не без благодушной иронии и с недоверием, скорее яаигранным: Не может быть, о гостьи, мне не верится, Что в самом деле родом вы из Аргоса. На уроженок Ливии походите Вы больше, чем на женщин из окрестных мест. Такое племя мог бы породить и Нил, И кипрские, пожалуй, отпечатались Черты на лицах женских — от отцов они. Еще индийских вы напоминаете Кочевниц — у границы с Эфиопией Те на верблюдах ездят, я слыхал, верхом. Это слово вновь возвращается в трагедии Эсхила — в архаически могучем воспевании извечного Зевса: Сам вседержитель, сам отец премудрый Всего живого, сам творец, Зевс — моего зачинатель рода. Но в них же и конец, край такого творчества и его цель: Соотношение внутреннего и внешнего, сущности и явления становится загадкой. Этим определяется трагизм непонятности: Этим и подтверждается то, что взгляд поэта устремлен теперь в глубины характера — такого, как понимают характер теперь; взгляд устремлен — но там пока ничего нет, кроме загадки! Все, кто когда-либо, как Ф. Зелинский и многие другие, находили в Еврипиде современную мученическую и разъятую психологию души, поступали так небезосновательно и были близки к сути происходившего: То, в чем писатель-психологист копался с удовольствием или с раздраженным нетерпением, все это для Еврипида закрыто тонким и непрозрачным. Все происходит — вовне внутреннего, перед самим внутренним. Если ж доблесть В ком светится, на том и ярче знак. В человеческой природе поселилось замешательство: Благородство бывает теперь поддельным, и многие благородные — дурны — Та же тема — несоответствия внешнего и внутреннего в человеке — присутствует и у Софокла, которого по традиции следовало бы рассмотреть до Еврипида один пример из Софокла был уже приведен раньше. Известно, что Софокл называет человека самой страшной или ужасной силой в мире, связывая с этим представление о неудержимости, разнузданности, безбожности людей. Вместе с тем тон Софокла, когда он говорит о человеке, резко отличается от еврипидовской исступленной драматичности своей выдержанностью, сосредоточенной мудрой просветленностью и терпением. Поэтому едва ли сейчас можно было бы повторить вслед за У. Виламовицем, что Еврипид ближе Софокла нашей современности и что Софокл поражает чуждостью своих взглядов и мотивов По крайней мере, говоря о человеке, Софокл выдает свою большую близость, — разумеется, не своим более спокойным тоном тон мог бы быть и совсем неспокойным , а той простой очевидностью, с которой он умеет говорить о внутреннем, что присуще человеку. В этом уже можно было убедиться: Если внутреннее открывается Еврипиду как трагическая загадка, непроглядная тьма, то Софокл хотя бы знает, как называть эту загадку, как овладеть ею словесно. Так это и есть; хотя и его заботит все та же неясность и все тот же обман, связанный с невыявленностью внутреннего, он способен, кажется, брать человека гораздо цельнее, чувствовать уверенность в своем довольно мрачном знании о нем и не готов обманываться в нем все снова и снова, с прежней резкой болью. У Софокла же появляется свой мотив — мотив времени, когда он говорит об этой невыявленности внутреннего: Неявленность внутреннего, невыявленность человека в его целостности, конечно, трагична, но к этому трагизму, к этой загадке хотя бы теоретически есть какой-то ключ. Но трудно душу человека знать, Намеренья и мысли, коль себя prin an Не выкажет в законах он и власти. Нам честного лишь время обнаружит, — Довольно дня, чтоб подлого узнать. К этим двум местам можно присоединить еще одно — Дейянира рассуждает о своей судьбе: The poem as map: Слова с phy- — в центре представлений Пиндара; см. Der Charakter in der Sprache des fruhgriechi schen Dichtung: Darmstadt, Libelli, Bd. Философ c кая энциклопедия. Наш перевод сознательна коряв — по той причине, что важные для смысла моменты не передаются в гладком виде вследствие чуждости запечатленных в тексте представлений для современного языка. Миф и литература древности. Изобразительное искусство в России первой четверти XVIII в. Из истории польского портрета эпохи барокко. Портретные формы в Польше и России в XVIII веке: Субъект Шопенгауэра претендует на то, чтобы быть тем, чем был прежде бог, — все познающим п никем не познаваемым. Что касается истории древних культур, то обычно совершают обратную ошибку, различая и противопоставляя духовное и материальное в духе абстракций новейшего времени. Это и происходит в беспрестанно совершающихся событиях выявления. В истории культуры, полной соотражающихся выявлений между людьми, между человеком и бытием, между людьми разных культур, наконец, в самом человеке как осмысляемом единстве , и совершается то, что мы назвали мифосемиозисом. Бог Гераклита мог бы, кажется, выговаривать до конца то, что знает, но он, вероятно, должен подстраиваться к людям и, пользуясь их языком, и говорить, и скрывать. Прибегнув к языку, бог находится в языке, внутри языка. Категория бытия в западноевропейской философии. Philipp Otto Runge und sein Werk. Экфрасис как тип текста: Zur Kunst der Antike: To what extent were they faithful likenesses? How were likenesses transmitted in ancient times? Bruxelles; Berchem, Coll. Latomus, 36, 48 ; Schweizer B. Zur Kunst der Antike. Die Bildnisse der antiken Dichter, Redner und Denker. Культурный переворот в Древней Греции, VIII—V вв. О взаимосвязи мышления и личности в интерпретации греческих лирических поэтов. Можно только думать, что греческая мысль хорошо разработала в языке и отложила в нем всякие тонкости относительно мифосемиозиса, до которых сейчас надо еще дойти. Uber bildende Kunst in der homerischen Gesellschaft. Goethes Altersdenken im problemgeschichtlichen Zusammenhang. У поздних античных авторов встречается такое пользование словом agalma, которое заключает в себе напряженную рефлексию его смысла и отражает новую сакрализацию греческого духовного наследия. Dichtung und Rhetorik in der literarischen Theorie des Barock in Deutschland. Dichtung und Dichtersprache in indogermanischer Zeit. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Язык древнейшей ирландской поэзии. Очевидно, что здесь, как и у Софокла, проблема характера как выявления внутреннего поставлена в связь со временем которое скажет все , но только иронически-замысловато. Если же отставить в сторону несбыточные и праздные мечтания хора, то и сам хор приходит к тому что. А тогда хор лишь вновь повторяет то, что было сказано в трагедии раньше и что принадлежало к глубоким убеждениям Еврипида: К пониманию стиха Виламовица и других см. Важно даже не то, что мудрость, или рассудок, или здравый смысл людей так у Виламовица оказываются ни при чем в дальнейшем рассуждении, но то, что знака, ясности. Виламовиц очень описателен, Д. Эбенер чуть более точен, зато весьма точен по существу И. Waret iht klug, Gotter, und wogt Menschengeschick mit Weisheit. Очень точно передан у Доннера и ст. Kein gottliches Zeichen granzt ab. Была ли у древних совесть?: Aion — это жизнь или судьба всякого живущего, осмысляемая так: Хотя, надо полагать, aion задан наперед и только неведом человеку. Отсюда же aion и срок — как вложенный внутрь, заданный по судьбе; отсюда жизнь и судьба чья-либо. Когда жизнь прожита, тогда и появится знак: Содержание Авторам Наши авторы Публикации Библиотека Ссылки Галерея Контакты Музыка Форум Хостинг. Затем — это 52 общественная роль человека, выраженная его профессиональной деятельностью. III О необыкновенной пластичности греческого восприятия мира было сказано немало в разное время; в XX в. Нет такой души, которая не была бы здесь телом, но именно поэтому нельзя строго говорить о гармонии внутреннего и внешнего, а лучше было бы говорить об их 60 неразделенности, исторически достигнутой в тот момент, когда отвлеченно-знаковое в художественном мышлении греков максимально соединилось с интуицией природно-телесного и было максимально преодолено в ней. Познякова 58 Нам честного лишь время обнаружит, — Довольно дня, чтоб подлого узнать.
Схема видов физических упражнений
Схема демонтажа металлического гаража
Как научится плести фенечку для начинающих
Где программы и компоненты windows 7
Батарейка аккорды как играть
Таблица разложения чисел
Событияв мире 2017
Заказать реконструкцию дома
Статусы желаю всем счастья
Вьетнамки велики что делать
Реферат образец ворд
После запоя не ходят ноги что делать
Интерактивная карта скайрима
Где побывать в туле
Красотка актерский состав