Рильке Райнер Мария Rainer Maria Rilke. Чувство интимной близости, кровной любви к Богу приникает собой всю религиозную лирику Рильке, и он находит для ее выражения самые нежные, трогательные, умиляющие слова. Но именно поэтому он должен искать новых, неслыханных доселе слов, и новых, дерзновенных понятий, чтобы точнее и полнее выразить всю интимность и нежность своего чувства и отношения к Богу. В наше время Бог так покинут людьми, что представляется поэту беспомощным птенчиком, выпавшим из гнезда; поэт чувствует вместе с биением своего собственного сердца трепет его сердца в своей руке и поит его капелькой воды. На этой странице вы найдете: Основной корпус книги переведен Константином Петровичем Богатыревым , который не увидел книгу вышедшей из печати: Ни одна из версий этого убийства в ходе неторопливого следствия не была ни подтверждена, ни опровергнута. Виареджо, окрестности Пизы Италия , 5 апреля года. Виареджо, окрестности Пизы Италия , 23 апреля года. Ворпсведе близ Бремена , 16 июля года. Рим, 29 октября года. Рим, 23 декабря года. Рим, 14 мая года. Боргебю-горд, Швеция, 12 августа года. Фюрюборг, Ионсеред Швеция , 4 ноября года. Париж, на второй день Рождества года. О том, как последний из графов фон Бредероде избежал турецкого плена. Ваше письмо я получил лишь недавно. Я хочу поблагодарить Вас за Ваше большое и трогательное доверие. Вряд ли я могу сделать больше: Слова критики могут менее всего затронуть творение искусства: Не все вещи так ясны и выразимы, как нам обычно стараются внушить; многие события невыразимы, они совершаются в той области, куда еще никогда не вступало ни одно слово, и всего невыразимее — творения искусства, загадочные существа, чья жизнь рядом с нашей, временной жизнью длится вечно. Сделав это краткое замечание, я могу Вам сказать лишь одно: Здесь что-то личное хочет выразиться вслух, хочет найти образ и слово. Все же эти стихи еще немного значат; в них нет самостоятельности, даже и в последнем стихотворении, и в стихах о Леопарди. Ваше чистосердечное письмо, которым Вы их сопроводили, не преминуло объяснить мне те недостатки, которые я чувствовал, читая Ваши стихи, но не мог еще назвать в точности. Вы задаете вопрос, хороши ли Ваши стихи. Раньше Вы спрашивали других. Вы посылаете их в журналы. Вы сравниваете их с чужими стихами, и Вас тревожит, что иные редакции возвращают Вам Ваши опыты. Так вот раз уж Вы разрешили мне дать Вам совет , я прошу Вас все это оставить. Вы ищете внешнего успеха, а именно этого Вы сейчас делать не должны. Никто Вам не может дать совета или помочь; никто. Есть только одно средство: Исследуйте причину, которая Вас побуждает писать, узнайте, берет ли она начало в самом заветном тайнике Вашего сердца, признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать. И прежде всего — спросите себя в самый тихий ночной час: Ищите в себе глубокого ответа. И если ответ будет утвердительным, если у Вас есть право ответить на этот важный вопрос просто и сильно: Тогда будьте ближе к природе. Тогда попробуйте, как первый человек на земле, сказать о том, что Вы видите и чувствуете, и любите, с чем прощаетесь навсегда. Не пишите стихов о любви, избегайте вначале тех форм, которые давно изведаны и знакомы; они — самые трудные: Если же Ваши будни кажутся Вам бедными, то не вините их; вините сами себя, скажите себе, что в Вас слишком мало от поэта, чтобы Вы могли вызвать все богатства этих буден: Мысленно обратитесь к нему. Попробуйте вызвать в памяти из этого большого времени все, что Вы забыли, и Ваша личность утвердит себя, Ваше одиночество будет шире и будет домом в сумерках, мимо которого будут катиться волны людского шума, не приближаясь к нему. И если из этого обращения к себе самому, из этого погружения в свой собственный мир родятся стихи, то Вам даже в голову не придет спрашивать кого-нибудь, хорошие ли это стихи. Вы больше не пожелаете заинтересовать Вашими работами журналы: Вы будете видеть в них Ваше кровное достояние, голос и грань Вашей жизни. Произведение искусства хорошо тогда, когда оно создано по внутренней необходимости. В этом особом происхождении заключен и весь приговор о нем; никакого другого не существует. Вот почему, уважаемый господин Каппус, я могу дать Вам только один совет: Быть может, окажется, что Вы призваны быть художником. Тогда примите на себя этот жребий, несите его груз и его величие, никогда не спрашивая о награде, которая может прийти извне. Творческий дух должен быть миром в себе и все находить в самом себе или в природе, с которой он заключил союз. Но, быть может, Вам и после этого погружения в себя, в свою уединенность придется отказаться от мысли стать поэтом достаточно, как я уже говорил, почувствовать, что можешь жить и не писать, и тогда уже вовсе нельзя стать поэтом. Но и тогда эта беседа наедине с собой, о которой я Вас прошу, не будет напрасной. С этого времени Ваша жизнь неизбежно пойдет своими особыми путями, и я Вам желаю, чтобы эти пути были добрыми, счастливыми и дальними, желаю больше, чем я могу сказать. Что я еще могу сказать Вам? Мне кажется, все сказано так, как надо, и под конец я могу Вам только посоветовать тихо и серьезно пройти предназначенный Вам путь; Вы более всего этому помешаете, если Вы станете искать внешнего успеха, ожидать от внешнего мира ответа на вопросы, на которые, быть может, сможет дать ответ лишь Ваше внутреннее чувство в самый тихий Ваш час. Мне было приятно увидеть в Вашем письме фамилию господина профессора Горачека , к этому милому и ученому человеку я сохранил уважение и благодарность, которая не умерла во мне за все эти годы. Пожалуйста, передайте ему эти мои чувства; очень любезно, что он еще помнит меня, и я знаю цену его вниманию. Стихи, которые Вы решились мне дружески доверить, я Вам возвращаю. И я еще раз Вас благодарю за Ваше большое и сердечное доверие. Отвечая Вам искренне и честно, как мог, я стремился стать хотя бы немного достойнее этого доверия, которого я, посторонний, быть может, и недостоин. Простите меня, дорогой и уважаемый друг, что я только сегодня отвечаю с благодарностью на Ваше письмо от 24 февраля: Она все не проходила, и, наконец, я поехал к этому южному морю; его благое действие мне однажды уже помогло. Но я все еще нездоров, пишу с трудом, и потому примите эти несколько строк взамен большего. Не давайте ей завладеть Вами, в особенности в нетворческие минуты. В творческие же стремитесь использовать ее как еще одно средство понимания жизни. В чистых руках и она чиста, и не надо ее стыдиться, а если она слишком близка Вам и Вы опасаетесь этой чрезмерной близости, тогда обратитесь к великому и серьезному, перед которым она становится мелочной и бессильной. Под влиянием серьезных предметов она или вовсе отпадет если она случайна для Вас или же если это действительно врожденное Ваше свойство она окрепнет и будет сильным инструментом и встанет рядом с иными средствами, которыми Вам надлежит создавать Ваше искусство. Из всех моих книг лишь немногие насущно необходимы для меня, а две всегда среди моих вещей, где бы я ни был. Они и здесь со мной: Мне захотелось спросить, читали ли Вы их. На Вас нахлынет целый мир: Побудьте немного в этих книгах, поучитесь тому, что кажется Вам достойным изучения, но прежде всего — полюбите их. Эта любовь Вам вознаградится сторицей, и как бы ни сложилась Ваша жизнь — эта любовь пройдет, я уверен в этом, сквозь ткань Вашего бытия, станет, быть может, самой прочной нитью среди всех нитей Вашего опыта, Ваших разочарований и радостей. Если мне придется сказать, от кого я много узнал о сути творчества, о его глубине и вечном значении, я смогу назвать лишь два имени: Якобсена, великого, подлинно великого писателя, и Огюста Родена, ваятеля, который не имеет себе равных среди всех ныне живущих художников. Вы мне доставили, дорогой и уважаемый г-н Каппус, много радости Вашим пасхальным письмом: Там нет ничего, что не было бы понято, запечатлено, познано и узнано снова в дрожащем отзвуке воспоминаний; нет явлений, которые казались бы незначительными; и самое малое событие раскрывается до конца, как судьба; и сама судьба нам является изумительной, широкой тканью, в которой каждую нить ведет бесконечно нежная рука и вплетает ее рядом с другими, и каждая нить укреплена рядом с сотнями других. Вам предстоит великое счастье прочесть эту книгу в первый раз и, как в небывалом сне, пройти сквозь все ее бесчисленные неожиданности. Но я Вам скажу, что и позже снова и снова вступаешь в эти книги все с тем же удивлением и они не теряют ничуть своей чудесной силы и не утрачивают той сказочности, которой они осыпают читателя с первого раза. Ими наслаждаешься все полнее, все благодарнее, с какой-то все большей простотой и ясностью созерцания и все глубже веруешь в жизнь и в самой жизни ощущаешь себя еще счастливее и значительнее. И потом Вам предстоит прочесть удивительную книгу о судьбе и страдании Марии Груббе, и письма Якобсена, и дневники, и фрагменты неоконченного, и, наконец, его стихи, которые — пусть они даже посредственно переведены — живы одной бесконечной музыкой. При случае советую Вам купить замечательное полное издание Якобсена, где все это есть. Оно издано в хорошем переводе Евгением Дидерихсом в Лейпциге в трех томах и стоит, как я припоминаю, всего 5 или 6 марок за каждый том. Но выскажу сразу одну просьбу: Творения искусства всегда безмерно одиноки, и меньше всего их способна постичь критика. Лишь одна любовь может их понять и сберечь, и соблюсти к ним справедливость. Пусть развитие Ваших взглядов движется своим собственным, тихим, нестесненным чередом; оно, как и всякое подлинное развитие, повинуется только своим законам, его ничем нельзя задержать, как нельзя и ускорить. Родиться может лишь то, что выношено; таков закон. Каждое впечатление, каждый зародыш чувства должен созреть до конца в себе самом, во тьме, в невысказанности, в подсознании, в той области, которая для нашего разума непостижима, и нужно смиренно и терпеливо дождаться часа, когда тебя осенит новая ясность: Здесь временем ничего не измеришь, здесь год — ничто и десять лет — ничто. Быть художником это значит: Но придет лишь для терпеливых, которые живут так, словно впереди у них вечность, так беззаботно-тихо и широко. Я учусь этому ежедневно, учусь в страданиях, которым я благодарен: На меня его книги и кстати сказать, и он сам при беглых наших встречах всегда действуют так, что читая хорошую его страницу, я уже опасаюсь следующей, которая может все разрушить, и то, что было достойно восхищения, как по волшебству, окажется дурным и недостойным. Вы вполне точно определили его словами: И в самом деле, творческое переживание так немыслимо близко к переживанию пола, к его горю и радости, что оба эти явления есть, собственно говоря, лишь разные формы единой страсти и единого блаженства. Его поэтическая сила велика, она неудержима, как влечение инстинкта, в ней кроются особые, беспощадные ритмы, и она рвется из него на волю, как из гранита. Но кажется, что эта сила не всегда вполне искренна и свободна от позы. Но это одно из самых трудных испытаний творческого духа: И когда эта сила, шумя в его крови, пробуждает ощущение пола, она уже не находит той человеческой чистоты, которая ей необходима. Мир чистых и зрелых переживаний пола ему незнаком; в его страсти — слишком мало человеческого и слишком много мужского; вечная чувственность, хмель и тревога; и к тому же его тяготят все старые предрассудки и та надменность, которой мужчина сумел поработить и унизить любовь. Именно потому, что его любовь — только мужская, а не человеческая любовь, в его ощущении пола есть что-то ограниченное и как бы дикое, ненавистное, непрочное и невечное, и это умаляет его искусство, делает его двойственным и двусмысленным. Оно не без изъяна, на нем печать времени и страсти, и лишь немногое из его искусства останется жить. Но так в искусстве бывает чаще всего! И все-таки можно всем сердцем радоваться тому великому, что есть в его искусстве, но нельзя им увлекаться чрезмерно. Нельзя покориться миру Рихарда Демеля: Что касается моих книг, то я с удовольствием прислал бы Вам все книги, которые хоть немного смогут Вас порадовать. Но я очень беден, и мои книги с той минуты, когда они изданы, уже мне не принадлежат. Сам я не могу их купить и дарить их, как мне нередко хочется, тем, кто их любит. Но я въехал в долгий дождь, и лишь сегодня слегка прояснилось небо над беспокойно волнующейся землей, и я пользуюсь этим первым мигом прояснения, чтобы передать Вам приветы, дорогой г-н Каппус. Милый господин Каппус, одно из Ваших писем долго оставалось без ответа: Это было письмо от второго мая, и Вы, конечно, его помните. Когда я читаю его сейчас, в большой тишине этих равнин, меня еще больше трогает Ваша удивительная тревога о жизни, еще больше, чем я это чувствовал в Париже, где все звучит иначе и утихает так скоро из-за необыкновенно сильного шума, от которого все предметы вздрагивают. Здесь, на могучей равнине, над которой ходит налетающий с моря ветер, здесь я догадываюсь, что на те вопросы и чувства, которые живут своей особой жизнью в глубине Вашего сознания, ни один человек не может Вам дать ответа: Но я все-таки верю, что Вы не останетесь без ответа, если обратитесь к таким предметам, как эти, на которых сейчас отдыхают мои глаза. Вы так молоды, Ваша жизнь еще в самом начале, и я Вас очень прошу: Ваши вопросы, как комнаты, запертые на ключ, или книги, написанные на совсем чужом языке. Не отыскивайте сейчас ответов, которые Вам не могут быть даны, потому что эти ответы не могут стать Вашей жизнью. Быть может, Вы тогда понемногу, сами того не замечая, в какой-нибудь очень дальний день доживете до ответа. Но это трудный долг, который нам надлежит исполнить. Серьезное почти всегда трудно, а ничего несерьезного я не знаю. Если Вы это поймете, если Вы, Ваша натура, Ваш опыт и память Вашего детства, Ваша сила окажутся способны создать совсем особое, свое свободное от условностей и предрассудков понимание пола, тогда Вам нечего бояться, что Вы уроните себя и будете недостойны лучшего Вашего достояния. Физическая радость в любви — чувственна, как чувственно и чистое созерцание и чистая радость, которую дарит нам, например, прекрасный плод; она, эта радость, есть великий, безграничный опыт, который дан людям; это и есть знание о мире, вся полнота и весь блеск знания. Плохо не то, что нам эта радость достается; плохо, что почти все не уважают ее и тратят зря, и видят в ней возбуждение, которое берегут для усталых часов своей жизни, или развлечение, но не собирание сил для высших минут жизни. Даже еда стала у людей не тем, чем она должна быть: И он вспомнит, что вся красота растений и зверей есть проявление постоянной и тихой любви и страсти, и он увидит цветок, увидит зверя, который терпеливо и радостно сочетается с другим зверем, и размножается, и растет — не ради физической радости или боли, но подчиняясь законам, которые выше боли или радости и сильнее воли и неволи. И да примет человек всего смиреннее эту тайну, которой полнится вся земля, до самых малых ее тварей, и да примет ее сурово, да исполнит неуклонно, чувствуя, как страшно она тяжела, и не пытаясь ни в чем ее облегчить. Да исполнится он благоговения к тайне зачатия, которая всегда одна, и в физической жизни и в духовной; ибо творчество духа берет начало в творчестве природы, по сути едино с ним, и оно есть лишь более тихое, восторженное и вечное повторение плотской радости. В одной лишь творческой мысли оживают тысячи забытых ночей любви и делают эту мысль возвышенной и величавой. Они приближают будущее, и если даже они заблуждаются и обнимают друг друга, сами не зная зачем, то будущее придет все равно, явится новый человек, и случай, который, казалось бы, здесь совершился, разбудит закон, по которому сильное, стойкое мужское семя проложит путь к яйцеклетке, движущейся навстречу ему. Не позволяйте сбить себя с пути неглубокими суждениями: И пусть не смущает Вас ни бесчисленность имен, ни сложность человеческих судеб. Быть может, над всем этим высится одна, для всех общая страсть материнства. И красота матери есть служение материнству, и в старой женщине не умирает великое воспоминание. Я думаю, что и мужчине знакомо материнство, духовное и физическое: Быть может, оба пола ближе друг к другу, чем думают, и большое обновление мира, возможно, и будет заключаться в том, что мужчина и девушка, свободные от ложного стыда и равнодушия, будут стремиться друг к другу не как противоположности, а как братья и сестры, как соседи, и будут сочетаться любовью по-человечески, чтобы просто, терпеливо и строго нести совместно возложенное на них тяжелое бремя пола. Но все, что, быть может, станет уделом многих, одинокий уже сегодня может готовить и строить своими руками, которые ошибаются реже. Поэтому любите одиночество и встречайте боль, которую оно причиняет Вам, звучной и красивой жалобой. Все ближнее удалилось от Вас, говорите Вы, и это знак, что Ваш мир уже становится шире. И если ближнее вдали от Вас — значит Ваша даль уже под самыми звездами и очень обширна; радуйтесь росту Ваших владений, куда Вы никого не возьмете, и будьте добрыми к тем, кто отстал от Вас, и будьте уверенный спокойны в общении с ними, и не мучайте их Вашими сомнениями, и не пугайте их Вашей верой или радостью, понять которую они не могут. Ищите какого-нибудь простого и верного союза с ними, который не обязательно должен быть отменен, если Вы сами станете иным, совсем иным; любите в них жизнь в чужом для Вас проявлении, имейте снисхождение к старым людям, которые боятся того одиночества, к которому Вы возымели доверие. Избегайте давать лишний повод к той драме, которая всегда развертывается между детьми и родителями; она отнимает напрасно много сил у детей и может подточить родительскую любовь, которая способна дарить свет и силу даже тем, кого она не понимает. Не требуйте от них совета и не надейтесь на их понимание; но верьте в ту любовь, которая хранится для Вас, как наследство, и знайте всегда, что в этой любви Ваша сила и Ваше благословение, которого Вы не должны терять, если Вам суждена дальняя, очень дальняя дорога. Хорошо, что Вы приобретете профессию, которая сделает Вас самостоятельным и оставит Вас целиком и полностью на Ваше собственное усмотрение. Подождите терпеливо, чтобы стало ясно, будет ли Ваша внутренняя жизнь стеснена выбором этой профессии. Я считаю ее очень трудной и забирающей очень много сил: Но Ваше одиночество и в этой, совсем чуждой, жизни будет для Вас судьбой и родиной, и Вы благодаря ему выйдете на свою дорогу. Все мои желанья готовы сопровождать Вас на этом пути, и мое доверие с Вами. Ваше письмо от 29 августа я получил во Флоренции, и лишь теперь — два месяца спустя — я на него отвечаю. Простите мне эту медлительность, но в дороге я не люблю писать писем, потому что для письма мне нужно больше, чем только перо и бумага: Мы прибыли в Рим примерно шесть недель тому назад, когда Рим был еще пустынным, жарким городом, в котором, по слухам, еще не кончилась эпидемия; и это, вместе с другими практическими трудностями устройства, как-то способствовало тому, что наша беспокойная жизнь не могла окончиться и чужбина давила на нас всей тяжестью нашего бездомного существования. К этому надо добавить, что Рим если сюда приезжаешь впервые в первые дни производит самое гнетущее и печальное впечатление: Наконец, после целых недель ежедневного недовольства, понемногу, еще не совсем опомнившись, ты собираешься с духом и говоришь себе: И все же здесь есть красота, потому что красота есть везде… Необыкновенно живая вода входит по старым акведукам в великий город и пляшет над белыми каменными чашами на многих его площадях, и заполняет обширные и большие бассейны, и шумит целый день, и шумит, не смолкая, всю ночь, а ночи здесь большие, звездные и мягкие от ветра. После таких впечатлений уже можно сосредоточиться, найти себя в этом утомительном людском множестве, которое здесь же рядом беседует и болтает и как они все разговорчивы! Но в скором времени я перееду в тихий скромный дом со старинной террасой, который стоит в самой глубине большого парка, в стороне от города, его смены событий и шума. Там проживу я всю зиму и буду радоваться большой тишине, от которой я жду, как дара, многих часов спокойствия и труда. Оттуда, где я больше, чем здесь, буду дома, я напишу Вам подробное письмо, в котором еще будет идти речь о Вашем послании. Сегодня мне остается еще сказать и наверное, я должен был бы это сделать с самого начала , что обещанной в Вашем письме книги в которой должна была появиться и Ваша работа я не получил. Вернулась ли она к Вам обратно, хотя бы из Ворпсведе? Вам известно, что если адресат уехал за границу, ему не отправят посылки, доставленной по старому адресу. Всего лучше, если она к Вам вернется, и я бы просил Вас это подтвердить. Надеюсь, что книга не пропала: Я был бы рад получить и эту книгу, как и любое известие о Вас, а стихи, которые за это время написаны, я по-прежнему буду читать, перечитывать и отзываться на них со всем вниманием и сердечностью. Вы не должны остаться без моего привета в дни, когда начинается рождество, и Вам в часы праздника будет труднее, чем обычно, сносить Ваше одиночество. Но когда Вы сами заметите, какое большое это одиночество, порадуйтесь этому: Одиночество бывает только одно, и оно большое, и его нести нелегко, и почти у всех случаются такие часы, когда хочется променять его с радостью на самое банальное и дешевое общение, даже на видимость согласия с самым недостойным из людей, с первым встречным… Но, может быть, как раз в такие часы и растет одиночество, а его рост болезнен, как рост ребенка, и печален, как начало весны. Но это не должно Вас смущать. Есть только одно, что необходимо нам: Уйти в себя, часами не видеться ни с кем — вот чего надо добиться. Быть одиноким, как это с каждым из нас бывает в детстве, когда взрослые ходят мимо, и их окружают вещи, которые кажутся нам большими и важными, и взрослые выглядят такими занятыми, потому что тебе непонятны их дела. И когда ты, наконец, увидишь, что все их дела ничтожны, их занятия окостенели и ничем уже не связаны с жизнью, почему бы и впредь не смотреть на них, как смотрит ребенок, смотреть как на что-то чужое, из самой глубины своего мира, из беспредельности своего одиночества, которое само по себе есть труд, и отличие, и призвание? Есть ли смысл променять мудрое детское непонимание на возмущение и презрение: Храните, дорогой господин Каппус, тот мир, который затаен внутри Вас; зовите его, как Вам угодно: Ваша сокровенная духовная жизнь требует всей полноты участия; ей Вы должны отдавать силы и не терять времени и присутствия духа на выяснение Вашего места среди других людей. Кто Вам сказал, что оно вообще должно быть у Вас? Теперь я слышу ее, и я не могу Вас утешить, могу лишь дать Вам совет: Звание, в котором Вам сейчас предстоит жить, тяготят предрассудки, ошибки, условности, но не более, чем все остальные звания, и если есть такие, которые обладают показной свободой, то нет ни одного, которое сохраняло бы обширность и связь с теми большими предметами, которые и образуют настоящую жизнь. И лишь тот, кто один, кто одинок, тот подлежит, как и предметы, глубоким законам мира, и когда он выходит прямо в раннее утро или вступает в вечер, полный событий, и когда он чувствует, что здесь происходит, тогда все звания спадают с него, как с мертвого, хотя он стоит в самой живой точке жизни. То, что Вам, дорогой господин Каппус, предстоит узнать в звании офицера, Вы бы узнали в любом другом звании, и даже если бы Вы, отказавшись от всякого положения в обществе, искали бы лишь легких встреч с другими людьми, не роняющих Ваше достоинство, даже и тогда Вы не избежали бы этого тягостного чувства. Так было и будет везде: Припомнив Ваше детство, Вы снова начнете жизнь среди них, среди одиноких детей, а взрослые не стоят ничего, и вся их гордость ничего не значит. И если Вы не можете без робости и мучения вспомнить о детстве и о тех простых и тихих чувствах, которые оно Вам дарило, потому что Вы уже не верите в бога, который во всем этом жив, тогда спросите себя, дорогой господин Каппус, в самом ли деле Вы утратили бога? Или вернее сказать, что у Вас никогда его не было? Когда же он мог у вас быть? Неужели Вы верите, что ребенок может его удержать, его, чью тяжесть едва выносят взрослые и чей груз пригибает к земле стариков? Верите ли Вы, что тот, кто им обладал, мог бы его потерять, просто как камешек, или Вам не ясно, что тот, у кого есть бог, только богом и может быть оставлен? Отчего же Вам не понять, что он и есть грядущий, обещанный нам с незапамятных дней, что он и есть Будущее, поздний плод дерева, чьи листья — это мы? Что Вам мешает приурочить его приход к не наступившим еще временам и прожить всю Вашу жизнь словно один скорбный и прекрасный день единой великой беременности? Разве не видите Вы, что все, что бы ни случалось, всегда и снова есть Начало, и разве все это не может быть его Началом, раз начало всегда прекрасно? Если он и есть совершенство, разве не должно ему предшествовать нечто меньшее, чтобы он мог найти себя во многом и в различном? Разве он не должен быть последним в мире, чтобы вместить в себя все, и зачем тогда были бы мы, если тот, кого мы взыскуем, уже существовал бы давно? Как пчелы собирают свой мед, так мы берем отовсюду самую большую радость, чтобы создать его. Нам можно начать даже с малого и неприметного, если оно внушено любовью: Может ли что-нибудь отнять у Вас надежду, что когда-нибудь и Вы пребудете в нем, дальнем и нескончаемом? Отпразднуйте, дорогой господин Каппус, Рождество с этим светлым чувством, что, быть может, ему и нужна эта Ваша тревога о жизни, чтобы он мог начаться; и дни Ваших перемен, быть может, и есть такое время, когда все в Вас трудится над ним, как Вы когда-то ребенком, забывая себя, трудились над ним. Не гневайтесь на меня; сначала работа, потом срочные дела и, наконец, болезнь как-то все мешали мне приняться за ответ, который — как мне хотелось — должен был стать для Вас вестью спокойных и ясных дней. Теперь я снова чувствую себя немного лучше начало весны с его капризным и злым непостоянством я и здесь перенес плохо и могу передать Вам, дорогой господин Каппус, привет и с сердечной радостью ответить на Ваше письмо. Вы видите, я переписал Ваш сонет; я думаю, что он красив и прост и родился в той форме, в какой он с таким тихим достоинством выступает. Это лучшие из Ваших стихов, которые мне было дозволено прочесть. Эти стихи, переписанные мною, я Вам возвращаю: Прочтите эти стихи, как чужие, и Вы еще глубже почувствуете, насколько они — Ваши. И Вас не должно смущать в Вашем одиночестве, что есть в Вас что-то, что не соглашается и желает выхода. Именно это желание, если Вы им распорядитесь спокойно и неспешно, если увидите в нем Ваш рабочий инструмент, Вам поможет отвоевать обширные и новые владения для Вашего одиночества. Люди научились с помощью условностей решать все сложные вопросы легким и наилегчайшим образом; но ясно, что мы должны помнить о трудном. Все живое помнит о трудном, все в природе растет и, обороняясь, как может, хочет стать чем-то неповторимым и особым, любой ценой одолевая все преграды. Мы знаем мало, но то, что мы должны искать трудного пути, есть непреложность, которая неизменно будет руководить нами; хорошо быть одиноким, потому что одиночество — трудно. И чем труднее то, чего мы хотим, тем больше для нас причин добиваться именно этого. И хорошо любить, потому что любовь — трудна. Любовь человека к человеку, быть может, самое трудное из того, что нам предназначено, это последняя правда, последняя проба и испытание, это труд, без которого все остальные наши труды ничего не значат. Поэтому молодые люди, которые только начинают свою дорогу, еще не умеют любить; они должны этому научиться. Учиться всем своим существом, всеми силами и всем своим одиноким, нелюдимым, ищущим добра сердцем. Но учение требует времени и сосредоточенности; вот почему любовь — уже надолго вперед, на долгие годы жизни — есть одиночество, глубокое, ни с чем не сравнимое одиночество любящего. Такая любовь еще совсем не способна отдать себя, расцвести и соединиться с Другим Человеком как могут соединиться двое, если у них еще нет зрелости, завершенности и ясности? Отдать себя, дать чувству полную свободу, вступить в союз с любимым человеком — все это еще не для них, им еще долго, долго придется копить и собирать силы, это последняя цель, для которой сейчас, быть может, едва хватает всей нашей жизни. Молодые люди так часто и горько ошибаются, нетерпеливые по природе, они бросаются друг другу в объятия, когда на них нахлынет любовь, и тратят себя, тратят все, как есть, отдавая другому свои мрачные мысли, свою неуравновешенность и тревогу… Что же будет потом? Что остается жизни делать с этой грудой черепков, которую они называют взаимностью и были бы рады назвать своим счастьем и будущим, если бы только это было возможно? Каждый из них теряет себя ради любимого человека, и теряет и эту любовь, и все, что ему еще предстоит. И он теряет свои возможности и дали, теряет близость и отдаление тихих и чутких вещей — ради бесплодной растерянности, которая уже ничего не обещает в будущем. Ничего, или разве одно лишь разочарование, отвращение и скудость, и бегство в одну из тех условностей, которые, как надежные кровли, расставлены в большом числе на этом опасном пути. Ни одна область человеческой жизни не обставлена столькими условностями, как эта… Здесь есть и спасательные пояса самых различных видов, и лодки, и плавательные пузыри; общественное мнение создало самые разные защитные средства, оно всегда склонялось к тому, чтобы видеть в любви удовольствие, и должно было устроить все очень легко: Правда, многие молодые люди, которые любят ложно, т. Природа подсказывает им, что вопросы любви, как и другие важные вопросы, нельзя решать на людях и согласно тем принципам, которые приняты; что это жизненно важные вопросы, касающиеся двух людей, которые в каждом случае требуют нового, особого, неизменно личного ответа. Они поступают безрассудно, и когда они с самыми лучшими намерениями хотят избежать известной им условности например, брака , они попадают в объятия менее заметной, но такой же убийственной условности; и каждая ситуация, которая может вести только к условностям; и каждая ситуация, которая может возникнуть, неизбежно кончается условностью, даже если эта условность и необычна т. Кто поразмыслит серьезно, тот убедится, что как для смерти, которая трудна, так и для трудной любви еще не найдено ни решений, ни объяснений; и для этих двух важных дел, которые мы сокровенно таим в себе и передаем дальше, не раскрыв их секрета, нет общего, всеми молчаливо принятого правила. Но когда мы, одинокие, начинаем постигать жизнь, нам одиноким, открываются вблизи эти большие явления. Требования, которые нам предъявляет трудная работа любви, превышают наши возможности, и мы, как новички, еще не можем их исполнить. Мы лишь сейчас начинаем оценивать отношения человека к человеку трезво и без предрассудков, и наше стремление жить по этому закону еще не имеет перед собою никакого образца. И все же в изменениях нашего времени уже наметилось что-то, что сможет помочь нашим несмелым начинаниям. Женщина и девушка в их новом самостоятельном существовании не могут навсегда оставаться подражательницами мужских недостатков и достоинств: После всех колебаний переходной поры выяснится, что женщинам понадобились эти многочисленные и подчас смешные перемены — только для того, чтобы освободить свою подлинную сущность от отягощающих ее влияний другого пола. Женщины, в которых присутствие жизни ощущается непосредственнее и плодотворнее, должны в сущности быть более зрелыми людьми, чем легкомысленный, не знающий тяжести плода и не увлекаемый ничем от поверхности жизни мужчина, который торопливо и самонадеянно недооценивает то, что он как будто бы любит. Эта рожденная в боли и унижении человечность женщины со временем, когда она сбросит все условности чистой женственности в ходе жизненных перемен, обнаружится ясно, и мужчины, которые сегодня еще о ней не знают, будут поражены и признают свое поражение. Когда-нибудь уже теперь особенно в северных странах, об этом говорят надежные свидетельства , когда-нибудь на свет родится женщина и девушка, чья женственность будет означать не только противоположность мужественности, но нечто такое, что уже не нуждается ни в каких границах, ни в какой заботе, но вырастает только из жизни и бытия: Это движение изменит и любовь, которая сейчас так исполнена заблуждений изменит вначале — против воли мужчин, отстаивающих старые представления , преобразит ее совершенно и сделает ее такою связью, которая связует уже не просто мужчину и женщину, но человека с человеком. И эта более человечная любовь, которая будет бесконечно бережной, и тихой, и доброй, и ясной — и в сближении, и в разлуке — будет подобна той, которую мы готовим в борьбе и трудностях, любви, чья сущность состоит в том, что два одиночества хранят, защищают и приветствуют друг друга. Я думаю, что эта любовь лишь потому так сильно и властно живет в Ваших воспоминаниях, что она была Вашим первым глубоким одиночеством и первой духовной работой, которую Вы в Вашей жизни совершили. Я снова хочу немного поговорить с Вами, дорогой господин Каппус, хотя вряд ли я могу сказать что-либо нужное для Вас, что-то полезное. У Вас были большие горести, которые прошли. И даже то, что они прошли, было для Вас, как Вы говорите, тяжело и огорчительно. Но, пожалуйста, подумайте о том, не прошли ли эти большие горести сквозь Ваше сердце? Не изменилось ли многое в Вас, не изменились и Вы сами в чем-то, в какой-то точке Вашего существа, когда Вы были печальны? Опасны и дурны только те печали, которые мы открываем другим людям, чтобы их заглушить; как болезни при неразумном и поверхностном лечении, они лишь отступают на время и вскоре же прорываются снова со страшной силой; и накапливаются в нас; и это — жизнь наша, не прожитая, растраченная, не признанная нами жизнь, от которой можно умереть. Если бы нам было возможно видеть дальше, чем видит наше знание, и уходить дальше, чем позволяет нам наше предчувствие, тогда, быть может, мы доверяли бы больше нашим печалям, чем нашим радостям. Ведь это минуты, когда в нас вступает что-то новое, что-то неизвестное; наши чувства умолкают со сдержанной робостью, все в нас стихает, рождается тишина, и новое, неизвестное никому, стоит среди этой тишины и молчит. Я верю, что почти все наши печали есть минуты духовного напряжения, которые мы ощущаем, как боль, потому что мы уже не знаем, как живут наши чувства, которые на время стали нам чужими. Потому что мы остались наедине с тем незнакомым, которое в нас вступило; потому что все близкое и привычное у нас на время отнято; потому что мы стоим на распутье, где нам нельзя оставаться. Поэтому и проходит печаль: И мы не узнаем никогда, что это было. Легко было бы внушить нам, что ничего не случилось. И все же мы изменились, как изменился дом, в который вошел гость. Мы не можем сказать, кто пришел, мы, может быть, никогда этого не узнаем; но многие знаки говорят о том, что именно так вступает в нас будущее, чтобы стать нами еще задолго до того, как оно обретет жизнь. И поэтому так важно быть одиноким и внимательным, когда ты печален; потому что то, казалось бы, недвижное и остановившееся мгновение, когда в нас вступает будущее, много ближе к жизни, чем тот случайный и шумный час, когда оно — как бы независимо от нас — обретает жизнь. Необходимо — и этим путем пойдет понемногу вся наша история — чтобы нам не являлось что-то чужое, но лишь то, что давно уже нам принадлежит. Людям уже пришлось изменить многие представления о движении, постепенно они научатся понимать, что то, что мы называем судьбой, рождается из глубин самого человека, а не настигает людей извне. И лишь потому, что так много людей не смогли справиться со своей судьбой, когда она была в них, и сделать ее своей жизнью, они не поняли, что же родилось из их глубины; и это новое было им таким чужим, что они в своем неразумном страхе утверждали, что именно сейчас это новое вошло в них, и клялись, что раньше они никогда не обнаруживали в себе ничего подобного. И как люди долгое время заблуждались насчет движения солнца, так мы и теперь еще заблуждаемся насчет движения будущего. Будущее неотвратимо, дорогой господин Каппус, но мы движемся в бесконечном пространстве. Если мы еще раз говорим об одиночестве, то нам становится все яснее, что в сущности здесь нет никакого выбора. Можно обманываться на этот счет и поступать так, словно бы этого не было. Но насколько же лучше понять, что это именно так, и во всем исходить из этого. Конечно, может случиться, что у нас закружится голова, потому что все, на чем привык отдыхать наш глаз, у нас будет отнято; уже не будет ничего близкого, а все дальнее окажется бесконечно далеким. Кто из своей комнаты, почти без приготовления и перехода, был бы перенесен на вершину большой горы, тот чувствовал бы нечто подобное: Ему казалось бы, что он может упасть, или что он выброшен в мировое пространство, или он разорван на тысячи частей: Так для того, кто одинок, изменяются все понятия о расстоянии и мере; и сразу внезапно совершаются многие из этих изменений и, как у человека на вершине горы, рождаются необычные представления и странные чувства, которые, на первый взгляд, превосходят все, что может человек вынести. Но необходимо, чтобы мы пережили и это. Мы должны понимать наше существование как можно шире ; все, даже неслыханное, должно найти в нем свое место. Вот в сущности единственное мужество, которое требуется от нас: Я не говорю уж о боге. Но страх перед необъяснимым сделал беднее не только существование отдельного человека, и отношения человека к человеку стали благодаря ему бедными и как бы были вынуты из потока бесконечных возможностей на плоский берег, где уже ничего случиться не может. Не только наша леность повинна в том, что все отношения между людьми стали такими невыразимо однообразными и повторяющимися повседневно и у всех, в этом повинен и страх перед каким-нибудь новым, непредвиденным событием, с которым мы будто бы не сможем справиться. Но только тот, кто готов ко всему, кто не исключает из жизни ничего, даже самого загадочного, сможет утвердить живое отношение к другому человеку и исчерпать все возможности своего существования. Если можно себе представить существование человека в виде большой или малой комнаты, то обнаружится, что большинство знает лишь один угол этой комнаты, подоконник, полоску пола, по которой они ходят взад и вперед. Тогда у них есть известная уверенность. И все же насколько человечнее та исполненная опасностей неуверенность, которая заставляет в рассказах По заключенных ощупывать все углы своих страшных темниц и не оставаться чужими всем страхам своей тюремной жизни. Но мы не заключенные. Вокруг нас не расставлены ни западни, ни ловушки и нет ничего, что должно нас пугать или мучить. Мы брошены в жизнь, как в ту стихию, которая всего больше нам сродни, и к тому же за тысячи лет приспособления мы так уподобились этой жизни, что мы, если ведем себя тихо, благодаря счастливой мимикрии едва отличимы от всего, что нас окружает. У нас нет причин не доверять нашему миру: Если есть у него страхи, то это — наши страхи, и если есть в нем пропасти, то это и наши пропасти, если есть опасности, то мы должны стремиться полюбить их. И если мы хотим устроить нашу жизнь согласно тому правилу, которое всегда требует от нас стремиться к трудному, тогда то, что теперь кажется нам самым чуждым, станет для нас самым близким и самым верным. Можно ли нам забыть те древние мифы, которые стоят у истока всех народов, мифы о драконах, которые в минуту крайней опасности могут стать неожиданно принцессами. Быть может, все драконы нашей жизни — это принцессы, которые ждут лишь той минуты, когда они увидят нас прекрасными и мужественными. Быть может, все страшное в конце концов есть лишь беспомощное, которое ожидает нашей помощи. И Вы, дорогой господин Каппус, не должны бояться, если на Вашем пути встает печаль, такая большая, какой Вы еще никогда не видали; если тревога, как свет или тень облака, набегает на Ваши руки и на все Ваши дела. Вы должны помнить, что в Вас что-то происходит, что жизнь не забыла Вас, что Вы в ее руке и она Вас не покинет. Почему же Вы хотите исключить любую тревогу, любое горе, любую грусть из Вашей жизни, если Вы не знаете, как они все изменяют Вас? Почему Вы хотите мучить себя вопросом, откуда все это взялось и чем это кончится? Вы же знаете, что Вы на распутье, и Вы ничего так не желаете, как стать иным. Если что-то из происходящего в Вас и болезненно, то припомните, что болезнь — это средство, которым организм освобождается от всего чужого; и нужно ему помочь быть больным, переболеть до конца и потом освободиться — в этом и есть его движение вперед. В Вас, дорогой господин Каппус, сейчас совершается так много; Вы должны быть терпеливы, как больной, и уверены в себе, как выздоравливающий, быть может, Вы и то, и другое. Вы также и врач, который должен следить за собой. Но в каждой болезни есть такие дни, когда врач может сделать только одно: И именно это Вы, раз уж Вы — Ваш собственный врач, должны сейчас делать. Не слишком наблюдайте себя. Не делайте слишком поспешных выводов из того, что с Вами происходит; пусть все это просто происходит. Иначе велик соблазн упрекать т. Необычные годы одинокого и беспомощного детства настолько трудны, настолько сложны и отданы во власть стольких влияний, и к тому же так разобщены от всех законов подлинной жизни, что если в жизнь ребенка входит порок, его нельзя без оговорок называть пороком. Большое — это то, что у Вас что-то уже было, что Вы могли поставить на место этого обмана что-то подлинное и правдивое. Без этого и Ваша победа была бы только актом морали без большого значения, но теперь она стала частью Вашей жизни. Вашей жизни, дорогой господин Каппус, о которой я думаю с таким большим участием. Я вижу сейчас, как она стремится уже к более великому. И она не перестает поэтому быть трудной, но она и не прекращает поэтому расти. И если я должен Вам сказать еще что-нибудь, то именно это: В его жизни много труда и печали, и она далека от этих слов. Но если бы это было иначе, он никогда бы не смог найти эти слова. И сегодня мне писать трудно: Если бы я мог диктовать, я многое мог бы сказать Вам, а сейчас примите эти немногие строки взамен большого письма. Я так часто и с таким сосредоточенным вниманием думаю о Вас, дорогой господин Каппус, что одно это, в сущности говоря, должно Вам помочь. Могут ли на самом деле мои письма помочь Вам, в этом я сомневаюсь. Примите и это письмо, как и все другие, без особых благодарностей, и будем спокойно ждать, что будет дальше. Должно быть, нет необходимости отвечать подробно на каждое слово Вашего письма: Имейте доверие к тому, что трудно, доверие к Вашему одиночеству среди других людей. Во всем остальном предоставьте жизни идти своим чередом. Всякая безмерность хороша, если она только у Вас в крови, если она не хмель и не пена, но радость, прозрачная до самого дна. Вам ясно, о чем я говорю? И Ваше сомнение может стать хорошим свойством, если Вы воспитаете его. Оно должно стать сознательным, критическим. Спрашивайте его всякий раз, когда оно что-нибудь хочет Вам отравить, почему это дурно, требуйте от него доказательств, испытывайте его, и Вы увидите, что оно порой бывает беспомощным и смущенным, порой мятежным. Но не уступайте ему, требуйте аргументов и действуйте всегда с неизменным вниманием и последовательностью, и наступит день, когда и оно из разрушителя станет одним из верных Ваших работников и, быть может, самым умным из всех, которые строят Вашу жизнь. Это все, дорогой господин Каппус, что я сегодня могу Вам сказать. Там я продолжаю беседу с Вами о жизни и смерти и о том, что и смерть, и жизнь — безмерна и прекрасна. Вы должны узнать, дорогой господин Каппус, как я был рад этому чудесному письму от Вас. Новости, которые Вы мне сообщаете, на этот раз подлинные и вполне ясные, мне кажутся хорошими, и чем больше я о них думал, тем сильнее я чувствовал, что они и в самом деле хороши. Именно это я и хотел написать к Рождеству; но за работой, в которой я прожил эту зиму без усталости и скуки, наш старый праздник наступил так быстро, что у меня едва хватило времени сделать самые необходимые приготовления, и написать я не мог. Но в эти рождественские дни я часто о Вас думал и пытался вообразить, как Вам должно быть спокойно в Вашем одиноком форте, среди пустынных гор, к которым мчатся великие южные ветры, словно хотят разломать их на большие куски и поглотить. Громадной должна быть та тишина, в которой есть место таким движениям и шумам; и если подумать, что во всем этом еще ощутимо и присутствие дальнего моря, которое тоже звучит, быть может, как самый чистый тон в этой первозданной гармонии, то Вам можно лишь пожелать, чтобы Вы терпеливо и с доверием позволили работать над собой этому удивительному одиночеству, которое потом уже нельзя будет вычеркнуть из Вашей жизни, которое во всем, что Вам предстоит пережить и сделать, будет жить, как безымянное влияние, будет действовать тихо и неумолимо, как в нашей крови неизменно движется кровь наших предков и, смешиваясь с нашей, дает начало той неповторимости, которая отличает нас от других во всех изменениях нашей жизни. Да, я радуюсь, что у Вас теперь есть место в жизни, прочное и ясно выразимое в словах: Да и само искусство — лишь еще один способ жить, и можно, живя как угодно, бессознательно готовиться к нему; в любом настоящем деле больше близости к искусству, соседства с ним, чем в этих призрачных полусвободных профессиях, которые, давая видимость близости к искусству, на самом деле отрицают и ненавидят настоящее искусство. Это — все журнальное дело, почти вся критика и три четверти того, что называется или желает называться литературой. Короче говоря, я радуюсь, что Вы преодолели искушение попасть на эту дорогу и избрали мужественный и одинокий путь в суровой действительности. Но это не было преднамеренное, натужное… одиночество, вроде того, какое воспевал в Германии Стефан Георге; тишина словно бы сама ширилась вокруг него… он чуждался даже своей славы… Его голубые глаза, которые, когда он на кого-нибудь глядел, освещали изнутри его лицо, в общем-то неприметное. Самое таинственное в нем была именно эта неприметность. Рильке, пишет Цвейг, принадлежал к особому племени поэтов. Действительно, как у многих великих поэтов, жизнь Рильке была органически связана с его поэзией; и в его скромности и бескорыстии была скрыта неколебимая принципиальность и особый социальный смысл. В мире, где успех определялся чисто внешними критериями, Рильке не хотел и не мог стремиться к успеху. В мире банков и бирж, в мире наживы и прозы, в эпоху жесточайших классовых антагонизмов и мировых войн возникает тихая и глубоко человечная поэзия Рильке, которая временами представляется на этом фоне почти непостижимым явлением. Откуда Рильке черпал силы, чтобы противостоять всем воздействиям буржуазной действительности? Именно по этому закону жил и творил Рильке. Его бескорыстное служение поэзии было проникнуто духом высокого гуманизма. Одним фактом своего бытия оно наглядно доказывало, что есть особые ценности, которые невозможно измерить прагматическим мерилом. Скромность Рильке была не только качеством его характера, но в большей мере и эстетическим принципом его искусства. Индивидуалистическая поза, свойственная многим современникам поэта — от Георге до Бальмонта, его и подавно не привлекала. Свое честолюбие поэта он видел в другом. Как можно глубже вникнуть в материальный и духовный мир, окружающий человека, вжиться в него, приобщиться к природе во всех ее проявлениях, к народной жизни, к жизни больших городов с их памятниками искусства, к тайнам любви, человеческого существования и смерти — вот в чем он видел основную задачу поэта. Вот почему у Рильке поэт предстает, парадоксальным образом, хотя и во всем величии своей миссии, но без малейшего ореола победителя. Напротив, он побежден тем громадным миром, который властно требует своего выражения в искусстве:. И Рильке действительно рос с каждой новой книгой. Взятое в целом, творчество Рильке поражает своим разнообразием, мощью и стремлением к универсальному охвату мира и духовной жизни человека. Поэт обращается к самым разным жанрам — от стихотворений, тонко передающих мимолетные настроения и внутреннее состояние, до грандиозных философских элегий и глубоких по мысли сонетов. Одновременно с Рильке творили многие выдающиеся немецкие и австрийские поэты — Лилиенкрон, Гофмансталь, Георге мы имеем в виду по преимуществу раннее творчество Георге , Рудольф Борхарт и др. Одни из них, как Лилиенкрон, были учителями Рильке, другие быстрее, чем он, пришли к творческой зрелости. Советские исследователи еще в долгу перед их поэзией. Но ни один из них не достиг универсальности и исключительной правдивости Рильке и не перешагнул с такой свободой за пределы своего времени, в нашу современность. В стихах Рильке совершался литературный поворот громадной важности. Вместе с другими выдающимися поэтами-современниками он вывел австрийскую и немецкую поэзию из застоя, в котором она пребывала вплоть до х годов XIX века. Он также во многом преодолел импрессионизм и неоромантизм с их культом беглых впечатлений и эстетической видимости, которому он отдал дань в своих ранних произведениях. По существу это был прорыв к жизни. Первая мировая война, потрясшая поэта, открыла ему еще более глубинные пласты человеческого сознания, заставила серьезнее задуматься над смыслом человеческого бытия, над основными ценностями жизни. Последующему, экспрессионистскому поколению поэтов, также преодолевавшему эстетические каноны XIX столетия, но вставшему на принципиально иные пути, эта гармония уже давалась с трудом: Объективно — это до сих пор еще недостаточно осознано историками литературы — именно Рильке принадлежал к числу очень немногих поэтов, подготовивших выход поэзии из замкнутого круга эстетизма, ее решительный поворот к большому миру в том числе и к миру большого города и понимание миссии поэта как преобразователя жизни, проникающего во все жизненные тайны. Все это было в высшей степени свойственно последующей немецкой поэзии XX века. Творчество Рильке обозначило также тот высокий художественный уровень, на который вольно или невольно равнялись позднейшие поэты. Посмертная слава Рильке далеко опередила его прижизненную известность. С ним произошло почти то же самое, что со многими другими писателями — Музилем, Джойсом, Иозефом Ротом: Мы не имеем права рассматривать его творчество как чисто эстетическую ценность, хотя бы и самую высокую. Сам Рильке не только считал искусство важнейшим жизненным делом, но и был убежден во внутреннем родстве искусства и жизни особенно в свои зрелые годы. Этим принципом мы и будем руководствоваться, рассматривая в дальнейшем — по необходимости кратко — основные вехи его творческой биографии. Жизнь Рильке была наполнена непрерывной борьбой за осуществление своей миссии поэта. В этом главном деле своей жизни Рильке никогда не шел ни на какие уступки и компромиссы. Внешне его жизнь сложилась беспокойно: Обычное обозначение Рильке как австрийского поэта приходится принять в известной мере лишь условно. Юношеское творчество Рильке выросло на иной, более суровой почве — на чешской почве:. Рильке был звездой первой величины в том ярком созвездии талантов, которое чешские и прогрессивные немецкие исследователи справедливо именуют пражско-германской школой. Эта школа обогатила немецкое и мировое искусство творчеством Верфеля, Мейринка, Кафки это необходимо признать при всех идейных противоречиях, которые отмечает советская критика у этого сумрачного, трагического мастера , Эгона Эрвина Киша, Ф. Последние три имени уже связаны с ярко выраженной революционной тенденцией в развитии германоязычной литературы XX века, свойственной далеко не всем писателям пражско-германской школы. В то же время демократическая направленность творчества, любовь и уважение к народу отличают всех этих писателей, в том числе и молодого Рильке. Имя Рильке по справедливости занимает одно из первых мест в этой плеяде. Целиком квалифицировать пражско-германскую школу как провинциальную ветвь австрийской литературы было бы, разумеется, несправедливо. Более точное обозначение ее историко-литературного места пока что дело будущего. Рильке — певец Праги и ее пригородов, влюбленный в нее особенно в юности. Он вырос именно в этой пражско-германской среде. Первые дебюты Рильке — поэтически еще мало самостоятельные — связаны именно с этой средой. В своем юношеском творчестве он в какой-то мере объективно продолжал гуманную традицию великого немецкого просветителя И. Гердера, наставника Гете, стремившегося пробудить у немцев чувство дружбы к славянским народам. В Праге зародилась его глубокая любовь к славянству, а также его поэтическая симпатия ко всем отверженным и угнетенным, ко всему малому и неприметному, красоту которого он раскрывал с такой же страстью и увлеченностью, как у нас Достоевский и Чехов. Очень важно также, что с этого времени Рильке навсегда остался чужд каким бы то ни было националистическим влияниям и в этом смысле был более последователен, чем многие видные писатели, не исключая Гауптмана и Томаса Манна, выступавшие в годы первой мировой войны с великогерманских позиций. Германский и австрийский национализм всегда вызывал у Рильке недоверие. Так, в письме к А. Бенуа 28 июля года Рильке саркастически отзывается о немецкой печати, проникнутой духом национализма: Пражский период Рильке длился недолго с по год , хотя и был очень интенсивным. Затем начинается полоса неповторимых Wanderjahre годов странствия , охватывающих почти двадцать лет, в ходе которых талантливый и робко-честолюбивый пражский юноша Рене Рильке становится великим поэтом Райнером Марией Рильке. Эти годы странствий ведут поэта вначале в Россию дважды: В России, помимо знаменательных встреч с Толстым, Репиным, Леонидом Пастернаком и другими, очень важным оказалось пребывание в гостях у крестьянского поэта Спиридона Дмитриевича Дрожжина в его родной деревне Низовка б. Основным местом жительства Рильке после Чехии на несколько лет становится Германия. Здесь он поселяется в художественной колонии Ворпсведе — Вестерведе под Бременом , где собрались художники, презиравшие академическую рутину и стремившиеся приблизиться к природе. Здесь Рильке приобщается к крестьянскому быту, который интересовал его еще в России. Начальные Wanderjahre Рильке завершаются в Париже где он впервые побывал еще в году, начав работу над книгой о Родене, и куда он переезжает в году. Париж запечатлелся в его жизни и поэзии двойственно и контрастно. Он полюбил этот город — весь, от Собора Парижской богоматери, Лувра и парков до безвестных улочек и лотков букинистов. В то же время в Париже Рильке увидел потрясающую нищету, трагические картины социальной несправедливости. Париж был в сущности последним городом, воспетым Рильке. Wanderjahre поэта продолжались еще много лет, почти до конца его бесприютной, скитальческой жизни. В е годы поэт побывал в Скандинавии, Провансе, на юге Франции, в Венеции, Неаполе, Риме и других городах Италии, в Испании и Египте. Но эти новые странствия, за исключением лишь Скандинавии и Египта, уже не находят в его творчестве прямого художественного отзвука, однако они не были для него и бесплодными. Центр интересов поэта теперь медленно перемещается от романских культур к древнейшим культурам Востока и Эллады, и это позднее проявится в его произведениях. Бедствовавший всю жизнь Рильке нуждался в помощи меценатов. Во время войны года замок был разрушен артиллерийским огнем. Рильке тяжело переживал трагедию войны, бессмысленную гибель миллионов людей, уничтожение памятников культуры. После войны его странствия приходят к концу. Здесь в е годы Рильке переживает новый творческий взлет: Ряд замечательных стихотворений этих лет был впоследствии опубликован посмертно, причем многие уже в наши дни. Они содержали в себе своеобразный ответ на те вопросы, которые поставила перед человечеством эпоха мировых войн и великих социальных потрясений. Когда Рильке умер в году в швейцарском санатории Валь-Монт, казалось будто его слава затронула лишь сравнительно небольшой круг ценителей поэзии. Австрийский писатель Роберт Музиль с горьким сарказмом говорил: Отметим лишь, что Рильке начинал как одаренный поэт, хотя в его ранних стихах встречается некоторая расплывчатость и неконкретность. Лучшие стихи этих лет навеяны образами старой Праги или напевами чешского фольклора, который Рильке очень любил:. В наиболее удачных ранних стихах уже намечается то сочетание музыкальной напевности и конкретности изображения, которое позднее будет так характерно для Рильке. Здесь Рильке обращается к созданию целостного поэтического цикла. Он выступает как художник, осознавший свое призвание:. Ворониной 2 мая года. Позднее, уже из Германии, он сообщит своим русским корреспондентам о глубине впечатлений от России, о непрестанных занятиях русским искусством, историей и т. Теперь я постараюсь писать что-то об А. И в другом письме, Л. Пастернаку, от 5 февраля года: Стэнли Митчелл, один из зарубежных исследователей Рильке, заметил, что Россия в творчестве поэта сыграла такую же значительную роль, как Италия в творчестве Гете [16]. Это замечание во многом справедливо. Но Россию Рильке воспринял несколько идеализированно, как символ целостного существования людей в союзе с природой, с ее таинственными и могучими силами. Сама по себе эта идея значительна, но наивна. Наивность Рильке проявляется в том, что новую форму единения людей он мыслит в виде какой-то особой религии, отрицая при этом официальную церковность. Правда, исследования последних лет назовем здесь книгу литературоведа Ганса Кауфмана о немецкой литературе XX века убедительно доказали посюсторонний, пантеистический и даже еретический смысл этой новой религии Рильке [17]. Действительно, бог постоянно предстает у Рильке в единении либо со стихиями природы, либо с простым народом. Напротив, этот бог нуждается в человеческом сострадании. А в одном из стихотворений бог сравнивается даже с неоперившимся птенцом, выпавшим из гнезда, и поэтому он вызывает жалость [20]. Трудно себе представить образ, более отличный от бога догматической религии. Здесь предсказан неизбежный конец царству богатых и в то же время созданы впечатляющие картины бедствий и страданий угнетенных в капиталистическом городе:. Особого исследования заслуживают гибкая ритмика и изощренная, виртуозная поэтическая эвфония книги. Музыка созвучий до такой степени увлекала молодого Рильке как у нас Бальмонта или Блока , что иные его стихи тех лет почти не поддаются переводу. Позднее звукопись Рильке вводится в строгие границы, подчиняясь поэтическому замыслу. Ворониной в письме от 8 июля года. Ранние стихи, говорит герой Рильке, обычно бывают плохими. Ради одной строки надо видеть много городов, и людей, и вещи, надо знать животных, надо чувствовать, как летают птицы. И знать тот особый жест, с которым утром раскрываются маленькие цветы. Эти слова точно определяют творческие устремления Рильке в новый период. Опыт — вот та сфера жизни, которая более всего увлекает поэта. Со времени Гете и Гёльдерлина подобная монументальность редко встречалась в немецкой и австрийской поэзии. Как правило, каждое стихотворение посвящено какой-либо строго очерченной теме или конкретному предмету. Это оказывает решающее влияние на стиль Рильке. Каждое слово, каждый эпитет или образ всецело подчиняются теме и замыслу. При богатой образности, которая по-прежнему украшает стихи Рильке, создается впечатление строжайшей экономии всех средств выражения. Слова не текут, как это было раньше, а как бы отвердевают. Теперь она целиком исчерпывается в одном стихотворении. Вес каждого стихотворения, каждой строки резко возрастает. Многие стихотворения щедро черпают свои мотивы и темы в образном мире Библии и Евангелия. Тем самым Рильке сознательно вступает в сферу исконной традиции мирового искусства. Он как бы меряется силами с мастерами Средневековья и Возрождения, с творцами бессмертных готических скульптур, с самим Микельанджело. Как и прежде, у Рильке нет ни малейшего намека на ортодоксальную религиозность. Рильке создает образы легендарных воителей и пророков — Иисуса Навина, царя Давида, Иеремии, самого Христа. Они все равно в страдании или в торжестве поражают нас мощью человеческих страстей. Это титаны, далеко превосходящие обычный масштаб поступков и действий. Читая эти строки, мы заранее представляем себе, что поэзия Рильке неизбежно должна была оказаться камнем преткновения для многочисленных интерпретаторов немецкой литературы, руководствующихся религиозно-христианскими идеями. Бог сравнивается с рабом. Для любого верующего человека такое уподобление дерзостно до последнего предела, оно кощунственно. Но оно естественно в том мире титанических образов, который создает Рильке. Разумеется, героический дух свойствен и преданиям Библии, иначе эти предания не могли бы на протяжении веков волновать умы поэтов и художников вспомним Пушкина. Но Библия, подробно излагающая деяния Иисуса Навина, конечно, ни в какой мере не допускает такого дерзостного обращения с богом. Рильке подходит к Ветхому и Новому Завету со всей свободой светского, языческого мастера. Характерна и новая для Рильке вещественность выражения: Как правило, они предельно ясны и чеканны по форме некоторые специальные дополнительные пояснения читатель найдет в комментариях к настоящей книге. Кроме того, этот вопрос детальнейшим образом изучен немецкими исследователями Рильке [25]. Подобных стихотворений в книге много, и это дало повод к распространенному мнению, что Рильке в эти годы — главным образом поэт неодушевленных вещей. Из этих частных, во многом справедливых наблюдений делался общий, явно односторонний и несправедливый вывод. Нельзя забывать, что Рильке воспевает памятники искусства, созданные руками и гением человека. Мы уже говорили о стихотворениях на темы древности, дышащих глубокой страстностью и волнением. Эти примеры особенно интересны. В отличие от многих других стихотворений здесь Рильке отказывается от подробной, детальной изобразительности. Усталый взгляд пантеры, кружащейся в замкнутом пространстве, ее мягкая слитная поступь, внезапная короткая вспышка радости или тревоги в глазах зверя — вот и все подробности, которые сообщает нам поэт. Но эта недосказанность еще сильнее действует на воображение. Эта же обреченность, вечное повторение уже знакомого подчеркнуты мастерскими звуковыми повторами первой строфы: В этом простом, казалось бы, бессюжетном стихотворении заключена глубокая символика. Дикий тропический зверь — и современный город, порыв к свободе — и обреченность, неволя, трагедия безысходности — все эти контрасты вместились в двенадцать строк небольшого стихотворения, уже давно ставшего хрестоматийным, вошедшего в бесчисленные антологии немецкой поэзии [28]. Это стихотворение подкупает и необычайной силой сострадания к живому существу, начисто опровергающей ложное представление о Рильке как о бесстрастном эстете. Это стихотворение прямо-таки само побуждает нас сопоставить поэтическое искусство Рильке с поэзией его великого русского современника — Александра Блока. Фабульно если здесь можно говорить о фабуле оба стихотворения близки. Но совершенно очевидно, что перед нами два непохожих произведения словесного искусства. Блок создает на реальной основе своего рода романтическую легенду об искусстве как редкостном, чужеземном цветке, красота которого доступна лишь посвященным. Этому способствует в известной мере и экзотический колорит действия, и испанские реалии. Этот неземной образ артистки окончательно канонизируется финальными строфами стихотворения, возвышающими ее над зрителями. Поэт словно заранее отказывается от каких бы то ни было лирических размышлений и комментариев, он как бы растворяется в толпе зрителей, захваченных целиком в отличие от толпы Блока стихией танца. Именно эта зажигательная стихия танца торжествует в стихотворении, и величайшая удача Рильке заключается в том, что эта стихия подробно и ярко запечатлена в поэтических строфах. При всей динамичности образы Рильке чрезвычайно наглядны: Эстетика Рильке всегда включала в себя один важнейший принцип — внимание к повседневным, малым, незаметным вещам и событиям. В том аспекте, который он избирал, они могли стать очень важными и значимыми. Отсюда культ малых, незаметных вещей, которые поэт созерцает один, в тишине:. Здесь можно усмотреть нечто родственное тому любовному вниманию к малым вещам, которое в русской поэзии так ярко проявляется у Анненского и, может быть, еще сильнее у Мандельштама. Вообще говоря, у Рильке с этими поэтами больше общего, чем с Блоком. Нет сомнения, что Рильке учился у Родена и этой поразительной этике труда. Отчетливо проступают колебания Рильке: Но уже в последнем, заключительном гимне видно, как изменилась позиция поэта: За этим циклом последовала длительная творческая пауза. Потребовалось почти десятилетие, чтобы поэт дал ответ на вопросы, поставленные войной. Оба цикла свидетельствуют о необычайном богатстве духовного мира и творческой палитры великого поэта, который неизменно стремился к новому, не повторяя себя. Он неоднократно говорил о взаимной связи этих двух циклов. Гулевичу 13 февраля года. Как своеобразный отклик на события войны в творчестве поэта отчетливо кристаллизуется философское начало. Конечные социальные причины войны небыли ясны Рильке. Рильке в эти годы перед лицом небывалой угрозы с новой силой славит земное бытие человека, земной мир, прекрасную природу, вещи, окружающие человека, славит созидание, а не разрушение. Все философские вопросы ставятся у Рильке в грандиозных масштабах: Но по существу речь идет, как мы видели, о конкретных проблемах. Основная трудность в интерпретации лирико-философского цикла элегий заключается в том, что их необходимо понять как единый целостный замысел. Рильке стремится развернуть в элегиях ни больше, ни меньше, как новую картину мироздания — целостного космоса, без разделения на прошлое и будущее, видимое и невидимое. Прошедшее и будущее выступают в этом новом космосе на равных правах с настоящим. Вестниками этого целостного космоса здесь являются ангелы. Бытие и небытие у Рильке — две формы одного и того же состояния эта древняя диалектика восходит еще к представлениям ранних греческих философов-досократиков. С этой точки зрения смерть не есть простое угасание, жизнь продолжается и в гибели. Рильке славит земное бытие так патетически и мощно как никогда не славил его раньше. Вместе с тем поэта преследует мысль о краткости и непрочности всего земного. Нужны почти сверхчеловеческие силы, говорит поэт в Десятой элегии, чтобы воспеть этот новый, целостный космос:. Открывающаяся поэту трагическая картина мироздания, его величественная и мрачная красота внушают ему трепет и робость. Ангелы — вестники этого грозного космоса — страшны человеку:. Поэт воспевает ключевые моменты человеческого существования: В реальных жизненных условиях основные человеческие ценности бывает трудно сберечь в первозданной чистоте. Но в пантеоне Рильке властно занимает место и герой — образец высокого деяния в Шестой элегии Рильке недаром вспоминает могучий библейский миф о связанном Самсоне, обрушившем вражеский храм:. В этом мире важных, неистребимых ценностей есть и простые вещи, созданные рукой человека и хранящие отпечаток его существования. Не случайно в Десятой элегии, воздавая хвалу земному бытию, Рильке с такой любовью вспоминает труд римского канатчика и египетского гончара [40]. Рильке не просто воспевает этот извечный мир, не тронутый цивилизацией так полагать было бы наивно. Он раскрывает философский смысл, диалектику этих областей жизни, чувств и понятий детство, любовь, героизм, первозданная природа, труд. Как ни различны они сами по себе, но для поэта они едины, все принадлежат к миру неподдельных, высших ценностей; в них и заключается весь смысл и вся прелесть земного бытия. Таким образом, Рильке видит в любви и темное, подсознательное начало как он видит и весь трагизм судьбы героя. Невзирая на это, он славит и любовь, и героику, как славит земное существование человека — во всех его антагонизмах, контрастах и угрозах, падениях и взлетах, ничего не приукрашивая и не идеализируя. Такова глубокая лирико-философская диалектика этого замечательного поэтического цикла. Несомненно, это — мироощущение человека XX века, современника мировых войн и социальных потрясений, далекое от плоского и неглубокого либерального оптимизма. Отрицательное отношение Рильке к цивилизации, уродующей человека, характерно и для элегий. Близкая тема развивается и в Пятой элегии, где изображены акробаты, продающие свое искусство. Рильке был убежден, что ему открываются пророческие истины о бытие и мире. Теперь ему предстояло самому возвещать подобные пророческие речи. Эти гимны, к тому времени лишь недавно найденные и напечатанные Н. Элегии написаны особым вольным размером, в основе которого лежит античный гекзаметр, освобожденный, однако, от строгой ритмической схемы у Рильке нередко встречаются сокращенные строки и чистые пентаметры без гекзаметров. Размер этот обрел у Рильке исключительную гибкость и музыкальную подвижность [44] , с ним связаны обширные синтаксические периоды, также подобные античным и переливающиеся из строки в строку. Отсутствие рифмы обеспечивает поэту большую свободу, но он сам ее умело ограничивает, чтобы она не обернулась произволом. Вместо рифмы стих скрепляют цепи последовательно движущихся ассоциативных образов или тем. Антибуржуазный смысл этой метафоры в контексте элегии очевиден. Часто и с большой силой звучат у Рильке анафоры, охватывающие нерасторжимым кольцом обширные стихотворные периоды. До конца ее не избежал и Рильке. При этом Рильке часто прибегает к интерпретации образов мифа или изобразительного искусства — от древнеегипетских памятников до Пикассо. В других элегиях Рильке использует как материал для своих уподоблений древнеегипетские рельефы в храмах Карнака и церкви итальянского Возрождения в Риме и Неаполе. Тем не менее роль подобных уподоблений очень ответственна. И Рильке это удалось. Иначе и быть не могло: К тому же Рильке ясно видел и правдиво выразил опасности, угрожающие человеку в обездушенном мире буржуазной цивилизации кроме Десятой и Пятой элегий, о которых уже шла речь, можно вспомнить в этой связи и Седьмую. И все-таки сводить все содержание элегий к трагедийности попросту невозможно. Трагическое предстает у Рильке лишь как необходимый и неизбежный элемент общей картины мироздания, в целом им с восторгом прославляемого. Так понимал свой замысел поэт. Первоначально в древнегреческой поэзии элегия могла означать и вдохновляющую, героическую песнь таковы были элегии спартанца Тиртея , и хотя у Рильке, безусловно, преобладают элегии в обычном смысле, но не утрачен и этот особый смысл. Нам, русским читателям Рильке, эти строки, прославляющие земные стихии и радость свободного приобщения к ним, по своему философскому смыслу живо напоминают призывные строки Тютчева:. Правда, сфера этих философских проблем по сравнению с элегиями несколько сужена, но зато сонеты более доступны для читательского восприятия. Мысли о назначении поэта волновали Рильке всю жизнь. И даже там, где возникает мысль о смерти, чаще всего и сама смерть воспринимается как возвращение к благодатному миру природы. Рильке обновляет традиционную форму сонета, придавая ей необычайную легкость и музыкальность звучания в звуковой инструментовке сонетов преобладают гласные и плавные согласные. Каждый раз они своеобразно раскрывают мысли поэта о бессмертии живой природы и поэтического начала. Финальный терцет а иногда одна-две последних строки звучит обычно с особой силой, как своего рода заключительный афоризм. Всю жизнь Рильке творил, повинуясь глубокой потребности творчества. В этих словах разгадка всей творческой биографии Рильке. Высокие художественные достоинства поэзии, любовь Рильке к людям и верность искусству в сочетании с редкой притягательностью его нравственного облика снискали ему уважение и симпатию таких людей, как Стефан Цвейг и Роберт Музиль, Верхарн и Поль Валери, Борис Пастернак и Марина Цветаева. Две такие книги с большим опозданием попались мне в руки в одну из описываемых зим и ошеломили меня тем же, чем поразили первые виденные стихотворения Блока: Замечание, несколько парадоксальное по форме сопоставляются очень непохожие поэты , но глубокое и верное по существу. Рильке всегда считал хвалу основным назначением поэта. И сам он хвалил то, что было достойно хвалы. У Рильке были и есть эпигоны, но не было сколько-нибудь значительных наследников. Последующее развитие немецкой поэзии, начиная с экспрессионизма, пошло иными путями. Брехт и Бехер более других приблизились к той поэтической универсальности, которая так привлекает нас в поэзии Рильке. Рильке, Брехт, Бехер, Тракль, Верфель, Эльза Ласкер-Шюлер и другие славные имена ярко символизируют лучшее, что создало немецкой и австрийской поэзией XX века. Авторитет Рильке во многом сохранил свою силу и для послевоенного поколения поэтов ГДР и ФРГ [51]. Поэтическое творчество было и осталось единственным призванием Рильке, которому он служил самозабвенно, до последнего дыханья. А что означало для него творчество, какими ему представлялись поэты, об этом лучше всего сказал он сам незадолго до своей смерти:. Первоначально статью для настоящей книги готовил Александр Иосифович Неусыхин — , известный советский историк-медиевист [52] посвятивший много труда также исследованию немецкой поэзии, в частности творчеству Гёльдерлина [53] и Рильке. Неусыхина в его архиве не обнаружен. Неусыхина исключительно ценны как для читателей, свободно владеющих немецким языком или знакомящихся с Рильке по переводу, так и для исследователей и будущих переводчиков. Неусыхина можно судить о том, что и в это, самое тяжелое для Рильке, время поэт, ощущавший обступивший его хаотический кошмар не менее остро, чем экспрессионисты, в отличие от них сам не был во власти потока событий и сохранял свою определенную, организующую материал точку зрения. Так же отчетливо у А. Неусыхина показано, что философия Рильке была поэтической философией, которая не может быть ни искусственно выделена, извлечена из образности его произведений, ни тем более уподоблена взглядам какой-либо из буржуазных философских школ той эпохи. Непокорная никакой догме поэзия позднего Рильке, как она представлена в фрагментах А. Неусыхина и каковой она действительно была, если и должна соизмеряться с какими-нибудь явлениями классической культуры, то прежде всего со свободным лиризмом любимого Рильке поэта — современника Гете Фридриха Гёльдерлина, а в далеком прошлом — с изречениями великого диалектика Гераклита из Эфеса: Прозаические переводы текстов Рильке принадлежат А. Неусыхину, а оставленные им без перевода слова и выражения пояснены редакцией. Отличие строгой прозы А. Неусыхина от осуществленных и мыслимых поэтических переводов закономерно и поучительно особенно в век ускоренного развития культурных связей, когда — считается нормальным издание — и во все большей пропорции — стихов, переведенных с подстрочника. Историческим свидетельством широты интереса к Рильке у нас в 20—е годы является упоминание А. Неусыхиным переводов поэта известным математиком Е. Слуцким и знаменитой пианисткой М. Юдиной, своим исполнением составившей эпоху в интерпретации сонат Бетховена. По общему признанию Рильке — философский поэт, но это не значит, что он философ. Ибо хотя философ и поэт могут разрабатывать те же или сходные темы, они всегда делают это на разных языках. Философская мысль или тема, выраженная в поэтической форме, уже не просто и не только философская: Бытие фигурирует у Рильке в аспекте позитивном: Истинное бытие определяется также как чистое пространство reiner Raum in dem die Blumen aufgehen — чистое пространство, в котором расцветают цветы и тем самым как нечто внепространственное Nirgends ohne Nicht — нигде без нет , т. Истинное бытие трактуется у Рильке как не вызывающее желаний и вожделений, но могущее быть предметом бесконечного познания и в то же время необходимое, как воздух S. Детство — залог истинного бытия S. Через это бытие происходит преодоление времени, преходящести и судьбы: Истинное бытие — целостность и неизбежность. Эта неизбежность — не принудительность судьбы, а индивидуальный внутренний закон, который утверждает индивидуальную форму преходящести как залог и основание истинного бытия ср. Умершие также, по Рильке, относятся к корням. Те, кому зримо истинное бытие, имеют гибель позади себя, а перед собой — бога и идут в вечность, подобно источникам Восьмая элегия. По Восьмой элегии истинное бытие мыслится как всеобщее лоно и как нечто, с чем общение возможно лишь путем самоотдачи, вхождения, погружения, растворения и т. А самый мир — лишь проявление какой-то стороны бытия. Ибо мир, быть может, лишь результат или объект созерцания чего-то органами или очами истинного бытия. Разнообразие и сложность концепций божества в поэзии Рильке затрудняют их анализ. Бог трактуется в духе панэнтеизма [56] , а именно: Ты — лес противоречий. Я могу тебя качать, как ребенка, и все-таки твои проклятия страшным образом совершаются над целыми народами S. Бог здесь представляется по большей части интимно близким этому миру и человеку. Элегии, завершающие все прежнее творчество Рильке, в то же время указывают путь к чему-то новому. Эта тема приятия бытия и прославления всего сущего усиливается у позднего Рильке в французских стихотворениях и примыкающих к ним поздних немецких —26 , написанных после элегий и сонетов. Основная его мысль ясна: Орфей присутствует везде, где раздается песня, но он не остается там, не пребывает вечно, а проходит через все поющее, превращая все в песнопение. Поэтому струны лиры не ставят пределов его рукам: Нам остается лишь дерево, или вчерашняя улица, или привычка, ибо мы неспособны освоить brauchen ни ангелов, ни людей. И еще остаются ночи… Ist sie [die Nacht] den Liebenden leichter? Ach, sie verdecken sich nur miteinander ihr Los. Ах, они лишь заслоняют ею друг для друга свою судьбу. Вёсны, может быть, и нуждались в тебе brauchten dich. Но ты был неспособен понять намеки вёсен, звезд, скрипок и выполнить их задачу. Но если ты ощущаешь стремление, то воспевай любящих — покинутых более, чем утоленных Gestillten. Для героя закат — начало бытия, его последующее рождение. Но любящих принимает в себя обратно исчерпавшая себя природа, как если бы у нее не было сил вторично совершить подобное. Странно seltsam отрешение от привычек, предметов, желаний; странно быть мертвым das Totsein. Но люди впадают в ошибку слишком строгого различения. Ангелы часто не отличают живых от мертвых. Эти рано ушедшие не нуждаются в нас, ибо легко отвыкают от земных. Но как могли бы мы быть без них — мы, которым нужны такие великие тайны, у которых из печали Trauer часто рождается блаженное продвижение seliger Fortschritt. Jeder Engel ist schrecklich каждый ангел ужасен. И все-таки я обращаюсь к вам с песней, чуть ли не смертельные птицы души, зная вас. О, где те дни, когда архангел стучался в дверь простолюдина? Вы, ранние счастливцы, баловни творения, зеркала, вновь принимавшие в себя истекшую из вас собственную вашу красоту т. Мы как бы выдыхаем и выдыхаемся… Мы исчезаем в предмете и вокруг него. Но ангелы, улавливают ли они только свое, т. Может быть, они не замечают этого в водовороте своего возврата к самим себе. Любящие могли бы ночью — если бы знали как — говорить поразительно. Ибо они окутаны тайной и молчанием. Вас, любящие, вопрошаю я о нас, есть ли у вас знамения? Ибо ведь в любви один растет до предела в восхищении другого, иногда растворяется в другом. Вы потому так блаженно соприкасаетесь, что под местом действия вашей любви, которое не исчезает, вы ощущаете чистую длительность das reine Dauern. Потому от объятия вы ждете чуть ли не вечности. Когда вы соприкасаетесь губами и пьете друг друга — о, как странно пьющий исчезает, выпадает из происходящего. На аттических стелах — осторожность жестов, несмотря на силу торсов: Но это дело богов. О, если бы и мы могли найти чистую потайную, узкую полоску человеческого между потоком и камнем, текучестью и застылостью Strom und Gestein. И мы не можем взирать на его отображение в умеряющих его образах или в божественных телах, где оно более величаво умеряет себя. Родовое наследие хаоса и родовая чувственность: Нептун крови со своим страшным трезубцем подымает свою голову еще раньше, чем юноша узнал о нем и о девушке; он зажигает мятеж в ночи. Но не с чистых ли звезд нисходит внутреннее прозрение влюбленного в чистое лицо возлюбленной? Не легкая поступь девушки так потрясла юношу: В детстве мать заменяла ему бурлящий хаос; его рок прятался в плаще за шкафом, а его беспокойное будущее помещалось в складках портьеры. Мать охраняла его сон. Но во сне он грезил родовым наследием; он любил дикую чащу своего внутреннего мира, первобытный лес, на немой опрокинутости которого стояло его светло-зеленое сердце. Он спускался вслед за корнями в ущелья, где лежало ужасное, еще сытое его отцами. И каждый ужас знал и понимал его. Чудовищное улыбалось ему нежнее матери. И он любил это еще раньше, чем мать. Мы любим не так, как цветы, не ежегодно. Нам вливаются в кровь соки незапамятных времен. И вот, девушка, все это предшествовало его любви к тебе. Ты вызвала в нем довременность Vorzeit. Какие женщины ненавидели тебя в нем! Каких угрюмых мужчин пробудила ты в его жилах! Мертвые дети хотят к тебе… О, сделай пред ним тихо что-нибудь любовное, надежное, удержи его…. Любящие наталкиваются на грани. Напряженно и старательно подготовляется противоположное данному мгновению. Мы не ощущаем контуры чувства, а лишь то, что формирует его извне. Кто не сидел перед театральным занавесом своего сердца? И вот он взвился: Танцор превращается в бюргера и идет через кухню в свою квартиру. Я не хочу этих лишь наполовину наполненных содержанием масок. Я могу выдержать кукольный театр и долго сидеть в нем. Всегда найдется, что посмотреть. А вы, которые любили меня за небольшое начало моей любви к вам… разве я не прав? Разве не прав я, когда готов так полно отдаваться кукольному зрелищу, что для того, чтобы положить конец моему наблюдению за ним, в качестве актера должен появиться ангел и вознести сцену кверху. Тогда лишь из наших возрастов возникает цикл всего процесса изменений. Тогда ангел играет над нами. Как полно поводов Vorwand , намеков может быть, символов? Все не то, что оно есть. О часы детства, когда за фигурами было больше, чем только прошлое т. Мы, правда, росли и иногда хотели стать взрослыми, но все же удовлетворялись длительностью и пребывали между миром и игрушкой, т. И едва только показывается большая прописная буква пребывания чего-то des Dastehns , как сейчас же что-то катит их даже сильнейших мужей! Фиговое дерево почти минует цветение , проходя через него лишь как через момент, неизбежную стадию бытия, и поэтому оно переливает в своевременно созревающий плод свою чистую тайну, не осложненную славой. Между тем человек медлит, ему цветение доставляет славу, и поэтому он вступает в запоздалые Innre внутренние глубины конечного плода своей жизни уже кем-то или чем-то преданным VI, 1. Лишь герой — исключение. Природа и тварь видят всеми глазами открытое. Взоры человека как бы повернуты назад. Животное свободно от смерти, ибо его гибель позади него, а впереди бог, и оно шагает по направлению к вечности в открытое, как идут струи источников. Для человека никогда нет такого положения, когда перед ним нигде без нет т. Всегда перед человеком — мир. Но и животное полно тоски, ибо и ему чудится воспоминание о большей близости когда-то в прошлом! Блаженна мошка, которая даже в момент брака остается внутри, ибо лоно — это все. Противоречива природа птиц, которые вышли из лона и принуждены летать. А человек — наблюдатель, обращенный ко всему и всегда, но не выходящий органически за пределы внешнего видимого мира. Видимое переполняет его; он его упорядочивает, оно распадается; он упорядочивает его вновь и распадается сам. Когда-то архангелы являлись людям, но сейчас если бы архангел лишь на один шаг спустился приблизился к нам со звезд, то разорвалось бы человеческое сердце. Ангелы, может быть, улавливают не только свое, от них исходящее, но иногда, как бы по ошибке, и часть нашей сущности. Мы чуть-чуть примешаны к ним, но так, что они сами этого не замечают в водовороте своего возврата к самим себе. Человеку необходима осторожность жестов и касаний. Оттого на аттических стелах такая легкость жестов рук и плеч при мощности торсов. Тем самым эти Beherrschten обнаружили свое знание того, что вот только это дано нам, только так дано нам касаться: Наполовину наполненным содержанием маскам каковыми являются по природе своей несовершенные люди Рильке предпочитает куклу, которая полна: Ибо только с его приходом и начинается действие: Тогда только возникает из наших возрастов цикл всего процесса изменений. Тогда ангел играет над нами IV. И, однако, человек может параллельно ангельскому поставить и утвердить свое бытие. Это возможно лишь в мире вещей, созданных человеческим творчеством ср. И все-таки это не дает человеку права посягать на то, чтобы меряться с ангелами, пытаться заставить их обратить внимание на человека werben. Werbung не нужна, да и невозможна: Зов человека — как протянутая рука. И ее кисть, открытая как бы для хватания, остается и перед тобой, о, неохватываемый, открытой, как самозащита и предостережение VII. Нам остается лишь какое-нибудь ежедневно видимое нами дерево на склоне холма, вчерашняя улица, верность привычке, ночь. Может быть, нас освоили, использовали brauchten вёсны; нам делали намеки звезды; вставали волны в прошлом; звучала скрипка у открытого окна, которая как бы отдавала нам себя, когда мы проходили мимо. Все это было полно заданий. Но ты не мог справиться с ними I. Может быть, человек только для того и здесь , чтобы суметь сказать: Может быть, это лишь тайная хитрость молчаливой земли, когда она заставляет любящих восхищаться друг другом. Здесь время словесно передаваемого, здесь его родина. Назови ему вещи, и он остановится в изумлении. Покажи ему, как вещь может быть счастлива, невинна и наша, как даже полное жалобы страдание может все целиком вылиться в чистую форму, может служить в качестве вещи или умереть в вещи. Итак, эстетическое творчество на службе у религиозных целей: Человек не живет, как растет лавр. Избегая судьбы, он в то же время стремится к ней. Не потому, что есть счастие, это скороспелое преддверие близящихся утрат. И не из любопытства! Каждое только один раз и не более; и мы также; но этот один раз и никогда более земного бытия — кажется нам неизбежным. И мы хотим выполнить это во что бы то ни стало leisten IX. Наша жизнь уходит, изменяясь. Дух эпохи Zeitgeist создает себе запасы сил. Но мир остается внутри. Поэтому нужно внутри себя построить тот мир вещей, который создан человеческим творчеством. Смерть трудна, но живые делают ту ошибку, что слишком сильно различают. Ангелы часто не знают, находятся они среди живых или среди мертвых. Ребенок содержит в себе всю свою смерть еще до жизни, и при этом он не зол IV ; то, что человек постоянно видит перед собою смерть , как раз и есть результат утери равновесия, в силу которой утрачивается имманентность смерти — жизни VIII. Не созерцание и не события. Значит, страдания, тяготы, любовь — все несказуемое. Но оно среди звезд бесплодно: Как путник приносит о гор энцианы, так и мы должны принести туда имена вещей IX. Может быть, земля хочет незримо возникнуть в нас. И я хочу этого. Я решился следовать за тобою, о, земля, прийти к тебе. Всегда ты была права, и твое святое проникновение и есть доверительность смерти und dein heiliger Einfall ist der vertrauliche Tod. Ни детство, ни будущее не потеряли ничего в значительности своей… Неисчислимое бытие растет в моем сердце IX. Итак, смерть увенчивает жизнь. Ее неосознанная имманентность у животного. Сознание смерти без осознания ее имманентности жизни приводит к тоске и к извращению жизни. Осознание имманентности — к приятию жизни и ее расцвету. Покинутые влюбленные более достойны зависти, чем утоленные, ибо они больше любят. Для героя его гибель — лишь повод быть — второе и последнее рождение. Страдания прежде живших любящих плодотворны для нас I ;. Поэт напечатал ее в двух частях: Текст, установленный автором, является каноническим. Как отмечает знаток литературного наследия и рукописей Рильке Эрнст Цинн: Фрицем Адольфом Гюнихом, позднее издававшим произведения Рильке в ГДР. Последующее указанное в [58] издание вышло уже после войны под редакцией Эрнста Цинна и след. В основу нашего издания положена перепечатка этого собрания сочинений в шести томах. Необходимо учесть, что до последних лет не существовало традиции художественно значимых русских поэтических переводов Рильке. Об этом писал Борис Пастернак в своей автобиографии: Немногочисленные попытки передать его по-русски неудачны. Действительно, если среди русских переводчиков Бодлера мы встречаем таких поэтов, как Брюсов, Вячеслав Иванов, Марина Цветаева, а среди переводчиков Эредиа — М. Опошкович, то с Рильке дело обстоит совсем иначе. Русские современники Рильке сравнительно мало интересовались новейшей немецкой поэзией. Рильке переводили только поэты символистской периферии — В. Отсюда и среднее, как правило, качество переводов, хотя у Биска бывали и отдельные удачи. На этом фоне резко выделяются немногие поэтически совершенные переводы Б. Пастернака, который пронес любовь к Рильке сквозь долгие годы жизни. В советское время, не считая журнальных публикаций, вышло пять отдельных русских издания: Таким образом, последние годы знаменуют подъем в освоении наследия Рильке. Это сказывается на количестве изданий и на качестве переводов. Богатырева, выполненный любовно и тщательно. Помощь в работе над книгой оказали Е. Витковский обнаруживший некоторые малоизвестные переводы прежних лет , С. Рудницкий, филолог и стиховед М. Гаспаров, а также исследовательница творчества Рильке 3. При составлении примечаний были учтены достижения ученых ГДР, ФРГ, Австрии и других стран. Однако существенную исследовательскую работу пришлось проделать впервые, поскольку комментированного академического издания стихотворных текстов Рильке пока не существует. Дополнения, стихотворные и прозаические, призваны обогатить представление читателя о поэтическом мире Рильке. Разумеется, Дополнения комментируются менее подробно, чем основной текст. Некоторые стихотворения служат для обрамления книги в целом; существуют проблемно-тематические циклы — мифологически-античный, библейский, средневековый; циклы выражены то определеннее, то слабее, находятся в некотором иерархическом подчинении. Все это усложняется тем, что вторая часть, не случайно озаглавленная несколько необычно, повторяет структуру первой, дополняет ее циклы, вносит в них новое звучание. Из изложенного видно, что место стихотворения в книге Рильке не нейтрально для его понимания. Но вместе с тем книга, написанная спустя пятьдесят лет, полемична по отношению к Бодлеру, а еще больше — по отношению к символизму, проникнута стремлением к созданию более вещной, философской и лироэпической в то же время поэзии. Она является важной вехой на пути создания поэтического реализма XX в. Хотя стихотворение, возможно, навеяно хранящейся в Афинах головой ранней статуи Аполлона, оно — и это характерно для Рильке — ни в коем случае не описание статуи. Поэма не сохранилась, и дошли лишь небольшие фрагменты стихотворений Эранны, переведенные В. Вересаевым в его кн. Лесбосе, как поэты прославились в древности. До нас дошла лишь часть написанного ими, многие стихотворения известны только в отрывках. По преданию, Алкей обратился к Сафо со стихотворением, из которого сохранилась лишь одна строка: Сафо ответила Алкею стихами:. Все стихотворение, особенно шесть последних его стихов, показывает, в какой мере Рильке отходит от обозначенной им традиции и выступает как поэт нового времени. Сюжет заимствован из Библии Третья кн. Согласно легенде, юная девушка Ависага должна была согревать своим телом стареющего царя Давида. Ависага, сохранившая свою чистоту, позже под именем Суламифи стала возлюбленной царя Соломона — героиней Песни Песней. Сюжет также заимствован из Библии Первая кн. Образ Давида — певца и арфиста часто возникал в мировой поэзии, в том числе и в русской напр. С походами Иисуса Навина связано предание опадении стен города Иерихона от звука труб Кн. Иисуса Навина, 6, 1— Незадолго до смерти Иисус Навин созвал старейшин и осудил тех иудеев, которые впадали в язычество. Тема, обычная в искусстве Средних веков и Возрождения. Стихотворение построено как размышление Марии Магдалины у тела Иисуса. Рильке создал несколько стихотворений на этот сюжет напр. Это стихотворение, видимо, должно понимать как обращение к теме Орфея и переосмысление предания о том, что Орфей был растерзан восхищенными и обезумевшими вакханками. Французский город Шартр знаменит памятниками средневековой архитектуры. Особого рода острое восприятие реальности красоты и философский оптимизм, ярко выступающие в таких стихотворениях, но выраженные также в книге в целом, принципиально отделяют Рильке и в его позднейших поэтических произведениях от экспрессионистской линии в поэзии. Роза в готических церквах — круглое окно со сложным переплетом и разноцветными стеклами. Это — мистический символ духа и олицетворение мистических тенденций готического храмового строительства, но полное радостной игры ярких цветов. Рильке считал, что в поэзии не должно быть запретных тем. Жардэн де плант — зоологический сад в Париже. Стихотворение переводили также А. Стихотворение построено на игре слов: По-русски оба эти значения омонимичны. Газель встречается у Саади, Гафиза, Джами и состоит из двухстиший бейтов , скрепленных сквозной рифмой, повторяющейся в каждом двустишии. Христианский святой, по преданию, переживший тяжкие мучения. Изображение Себастиана, пронзенного стрелами, часто встречается в мировом искусстве прошлого напр. Отметим стихотворение на эту тему трагически погибшего в годы фашизма немецкого поэта Иохена Клеппера — , который считал мученика Себастиана извечным прообразом поэта. Поэтому каждое такое стихотворение — живое явление поэзии XX в. Образ поэта-лебедя, унаследованный от Горация, плодотворно развивался в европейской поэзии напр. Возможности, которые давала эта тема для изображения роли поэта в жизни, волновали романтиков А. Бодлер , а затем символистов. Перевод последнего приводится для сравнения с стихотворением Рильке:. Последняя строфа стихотворения дает особенно много для понимания лирики Рильке. Здесь есть и отражение трагической переломности эпохи, и мотив растущего сиротства поэта, и в то же время уподобление одиночества поэта деятельному, трудовому уединению пастуха на лоне природы. Но иногда наивная неточность как бы концентрирует их лиризм: Танагра — маленький город в Беотии область древней Греции. В этих фигурках, предназначавшихся для широкой продажи, индивидуальное начало выступает иногда яснее, чем в торжественных статуях. Поэтому танагрские фигурки существенно дополняют представления о разных сторонах реализма античного искусства. Между тем для Рильке поэт отвечает за все! Приводим также перевод А. Отец поэта, Иозеф Рильке, в молодости служил в армии, затем стал железнодорожным чиновником. С армией были связаны его несбывшиеся надежды на блестящую карьеру. Это стихотворение, как и предыдущее, поражает зрительной пластичностью, наглядностью портрета, которыми Рильке, может быть, отчасти обязан воздействию современного французского изобразительного искусства. На поэта права дяди не распространялись. Надо полагать, что в имени семьи Рильке латинизировано или германизировано было лишь написание Rilke вм. Rilke in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten. Суть автопортрета, конечно, в стихах 7—8: Орден Золотого Руна — как высший рыцарский орден — был учрежден герцогом Бургундским Филиппом Добрым. Карл V был наследственным главой Ордена. Полное легкомыслие в молодости, самоощущение частного лица, дворянского юноши, скучающего на престоле см. Быть может, рассеянно-смутному взору Карла рисовалась перспектива уйти от ответственности за кровь: Портрет Флориса Соопа, или Знаменосец Та же тематика из нидерландской истории. Гибель в реке спасла графа фон ван Бредероде от турецкого плена, но ничто не могло спасти его и его семью от долгих преследований испанского наместника Нидерландов герцога Альбы — Стихотворение, вероятно, навеяно конкретной ренессансной картиной венецианской школы, но зримый образ усложнен символическим отражением в чертах женщины черт города Венеции. По стихотворению видна трудность, а иногда, может быть, и тщетность соотнесения образов Рильке, даже кажущихся конкретными, с каким-то определенным событием. Но мысль Рильке уходит на сто лет назад, ко времени триумфов Наполеона. Ход мысли, творческий процесс у Рильке бывают глубоко скрыты и не выступают на поверхность. Бегинки, ориентировавшиеся на францисканство, неоднократно преследовались католическими властями. Для Рильке, однако, важна и красота уцелевшего здания монастыря бегинок в Брюгге см. Гетерами в античной Греции именовались незамужние женщины, которые вели свободный образ жизни. Многие из них славились не только красотой, но умом и образованностью, например гетера Аспасия, ставшая подругой Перикла. В стихотворении гетеры олицетворяют чувственную страсть, а их изображение связано с сомнениями в характере такой страсти — вечной или суетной? Стихотворение переводили также В. Оно примечательно своей вольной интерпретацией античного подземного царства Аида. Этот мир предстает у Рильке подчеркнуто бесплотным, развеществленным, почти ирреальным. И все это пред лицом смерти. Алкестида — согласно греческим мифам, жена Адмета, царя города Фер в Фессалии. К Адмету был благосклонен бог Аполлон, который разрешил ему, когда наступит час его смерти, послать вместо себя в Аид кого-нибудь другого. Алкестида добровольно вызвалась умереть вместо мужа. Венера, еще в римские времена отождествленная с греческой богиней Афродитой, в западной традиции и вообще в новое время обозначает Афродиту; здесь — родившаяся из морской пены Афродита Анадиомена. Оно закономерно кончается напоминанием, что появление богини любви и красоты оплачено смертью. В греческой мифологии Леда — жена спартанского царя Тиндара Тиндарея , красотой которой пленился Зевс и овладел ею, приняв образ лебедя. Детьми Леды и Зевса стали прекрасная Елена и Полидевк Поллукс. Известны многочисленные произведения изобразительного искусства Леонардо да Винчи, Корреджо и др. Баратынским , связанные с историей Леды. У Рильке преображение поэта в лебедя см. С собственно мифом о Зевсе и Леде стихотворение имеет мало общего. Антиной — греческий юноша из Вифинии, прославившийся своей красотой II в. Его имя стало нарицательным для юношеской красоты. Жалоба, условно говоря, произнесена как бы от имени римского императора Адриана, любимцем которого был Антиной. Этот образ с редким изяществом использован А. Ионафан — по Библии, сын царя Саула, друг и шурин Давида, будущего основателя новой иудейской династии; погиб на войне вместе с отцом. Царств, 18 и 21; Четвертая кн. Это может быть поставлено в связь с общим отрицательным отношением зрелого Рильке к христианству. Признавая Иисуса-человека, Рильке проявлял сдержанность к идее подвига Христа, считая, что всемогущество и всезнание умаляло ценность его жертвы во спасение человечества. Там же выделен момент, что Христос взывал к Илии. Рильке как бы противопоставляет Илию Илью , главнейшего из пророков, Христу. Кроме того, Рильке могло привлекать родство преданий об Илье поэтическим общесредиземноморским мифам и язычеству. Связь с последним сохранилась и по сей день в представлении об Ильине дне 20 июля, т. Предания об Илье как бы дополняют такой культ: Илья вызывает гром, не умирает, но живым поднимается на небо на колеснице и т. Основной замысел стихотворения Рильке противоречит духу Библии, но детали достаточно точны: Илья, вызвав перед всем народом удар молнии, посрамил Вааловых пророков и велел перебить их у потока Киссона. Был случай, когда преследуемый Иезавелью Илья бежал в пустыню и отчаялся. Тут во сне и явился ему ангел и сказал: В этом стихотворении Рильке пишет о крахе гордыни царя, отвлекаясь от сложной и отражавшей борьбу в родовом обществе истории взаимоотношений племенного вождя и жреца, выраженной в преданиях о царе Сауле и пророке Самуиле. Заглавие взято Рильке из Библии Вторая кн. Рильке как бы следит дальше за поражением царской гордыни. Саул, предвидя неминуемое поражение свое и страны от филистимлян, унизившись, обратился к женщине — волшебнице из Аэндора у Рильке упрощено: Но вызванный ею из-под земли мертвый пророк Самуил лишь подтвердил неизбежность поражения Первая кн. Рильке как бы переводит обреченного царя из сферы государственной в бытовую: Этот мотив есть и в Библии. Далекое от представлений Пушкина или Мицкевича стихотворение. Рильке пишет о поэте, пророчествующем лишь невольно, вопреки себе, в страхе перед надвигающимся ужасом. Имеющийся в виду в первой строфе библейский пророк Иезекииль воспринят Рильке в духе изображения этого пророка у Микельанджело в росписи Сикстинской капеллы в Риме. Образ создан Рильке, видимо, также под влиянием сикстинских фресок Микельанджело. Античные предания рассказывают о женщинах-пророчицах, которых именовали сивиллами греч. Им были ведомы все тайны настоящего и будущего. С ними советовались римские цари, а позднее — сенат Республики. Самой знаменитой была италийская Кумская сивилла, которой легенда приписывает авторство пророческих сивиллиных книг. Ее образ и воссоздан в стихотворении. В раннехристианские времена было составлено новых пятнадцать сивиллиных книг, приписывавшихся древним сивиллам. Микельанджело как человек Возрождения, дехристианизировавший и сближавший с язычеством христианство, отвел особенно большое место образам сивилл в росписи Сикстинской капеллы. История мятежа Авессалома изложена во Второй кн. Интерпретация Рильке — отнюдь не пересказ. В Библии царь именуется Артаксерксом в латинской версии Агасуэрусом, а на народных языках — Ассуэром и рассказ сосредоточен на спасении царицей Есфирью Эсфирью , еврейкой по происхождению, своих соотечественников, подвергавшихся гонению со стороны надменного сатрапа Амана. Сюжеты, связанные с историей Есфири и Амана, были распространены в Средние века и в эпоху Возрождения. В этой связи можно упомянуть картины Рембрандта в Музее изобразительных искусств им. Рильке здесь близок традиции А. Грюневальда, недавно вновь открытого в ГДР в работах В. Стихотворение продолжает тот же цикл и отражает эпизод трудной жизни Яна Бокельзона — , известного под именем Иоанн Лейденский. Иоанн Лейденский был казнен после разгрома Мюнстерской коммуны. Рильке имеет в виду мученическую гибель революционного вождя, но, может быть, был прав Г. Лукач, считая, что значение его деятельности не было понято поэтом см.: Skizze einer Geschichte der neueren deutschen Literatur. Впрочем, научная интерпретация общественного значения анабаптистских коммун распространилась в —е годы, Рильке же просто следовал традиции немецкой народной гравюры XVI в. Мария Египетская, согласно легенде, была блудницей, затем раскаялась и 47 лет жила в пустыне, в Палестине, соблюдая суровые аскетические правила. Лев, упоминаемый в стихотворении, помог старцу Зосиме, как гласит легенда, вырыть могилу для Марии. По поводу отчужденно-отрицательного изображения Рильке крестной смерти Иисуса Христа см. По преданию, мучившемуся от жажды на кресте Иисусу не то в облегченье, не то для издевательства была протянута к устам губка или ветка иссопа, смоченная в уксусе. Стихотворение имеет в виду рассказ о встрече Богородицы с Елисаветой, тоже ожидающей ребенка т. Евангелие от Луки, 1, Помимо философского смысла стихотворения, следует иметь в виду, что в нем, как и в следующем, мысль поэта вначале обращается к изображениям Адама и Евы в витражах окна-розы Шартрского собора во Франции см. С этого стихотворения делается яснее прямое столкновение поэта с современной ему действительностью. Однако идее непостижимости мира, некоммуникабельности людей поэтом сознательно противопоставлена концовка, соединяющая стихотворение с предшествующим циклом и не закрывающая воображению и мысли путей постижения мира. Как это ни скрыто у Рильке, герой стихотворения по ряду особенностей ассоциируется с Иисусом, понимаемым по Рильке, т. Стихотворение свидетельствует о движении Рильке к философской лирике позднего периода. Неразделимость и единство великого и малого — мысль, характерная для Рильке. Здесь она ведет к открытию великого значения обыденного, к тому, что оно может быть знаком das Zeichen чего-то большего, как бы призывает к семиотическому анализу повседневности. Для Рильке всякий ужин, просто ужин, исполнен особого значения — значения евангельской последней встречи Иисуса с учениками Тайной Вечери по-немецки: Сложность поворотов, которым подвергается в стихотворении на первый взгляд довольно простая тема ужина, не свидетельствует о появлении у Рильке оттенка морального релятивизма: Несколько иначе схожая тема интерпретировалась в ту же эпоху в России у Блока, Бенуа, Стравинского, у плеяды театральных художников. Пренебрежение этим ответом поэта поэту, Рильке — Бодлеру, создает один из проломов структурной интерпретации сонета Бодлера в известной статье Р. Она выступает у Рильке как путь могил, ведущий сквозь болота, и лишь постепенно отрывающийся от этой мрачной миссии. Виа Аппиа вначале действительно идет среди могил. Место действия точно обозначено указанием поэта: Над этой бухтой расположены так называемые Сады императора Августа. Санкт-Петербург для Рильке — не только город великой российской будущности, но и царская столица. Отсюда двойственность изображения, подобная той, которая встречается у Пушкина, Мицкевича, Гоголя, Достоевского, позже у Андрея Белого, Мстислава Добужинского. Стихотворение ранее перевели А. Приводим начальную строфу в переводе А. Биска и ее перевод Т. Это подтверждают письма Рильке и об этом можно судить также по II—III строфам. Ансамбль Сан Джорджо — одно из последних и самых зрелых творений великого виченцского ренессансного зодчего Андреа Палладио — , основателя архитектурного классицизма Возрождения и предтечи классицизма XVII — начала XIX веков. Его братья Никколо и Антонио Дзено совершили невероятное по тем временам путешествие к гренландским берегам. Мария фон Турн-и-Таксис сообщает в своих воспоминаниях о Рильке: Erinnerungen an Rainer Maria Rilke. Frankfurt am Main, , S. Однако этот замысел поэта не был осуществлен; но долгое время он привлекал его творческое внимание. Евангелист апостол Марк, мощи которого были перенесены в собор из Александрии, считается покровителем Венеции; лев св. Марка входит в герб города. Описание тьмы в соборе, сквозь которую якобы лишь пробивается блеск золота и смальты мозаик, метафорично. Оно относится к темным сторонам истории Венецианской республики, а не к собору, который сам по себе удивительно светел внутри. В приведенном ниже переводе этого стихотворения, выполненном В. Топоровым, усилены некоторые элементы книжности лексики. Смальта — искусственные плавленные с краской блестящие цветные камешки для мозаик, составляющих главное украшение собора св. Смальта — итальянское слово, этимологически соответствующее франц. Оно германского происхождения, и немецкий читатель легко воспринимает его связь со словами der Schmelz эмаль, глазурь и schmelzen плавить, топить, таять. Это отмеченное глубоким раздумьем стихотворение, вероятно, навеяно историей выдающегося венецианского деятеля — дожа Андреа Дандоло ок. Нужно согласиться с традиционным пониманием двух пьес под этим заголовком: Приводим перевод Юлии Нейман:. Стихотворение и по-немецки озаглавлено двусмысленно. Дон Жуан не только своим выбором избирает тех, кого несчастная любовь сделает более любящими т. Сам дон Жуан тоже выбран судьбой свершать эту миссию: Письма Рильке показывают, что стихотворение имеет основой совершенно конкретное впечатление. Однако по поводу подобных вещей возникают ассоциации, касающиеся и связи поэта с импрессионизмом, и частого у него стремления средствами своего искусства соперничать с зрительной композиционной завершенностью ренессансной картины. Связи с живописью в стихотворениях Рильке могут быть крайне усложненными. Начальные строки — объемный символ полной душевной жизни и задач искусства. Напротив, в принципе она означала шедшее наперерез внутренней статике многих символистских и позже модернистических течений, упорное стремление поэта вторгаться в жизнь, а не уходить от нее см. Образ поэта у Рильке в данном случае во многом приближается к схожему образу, независимо складывавшемуся в те же десятилетия у Максимилиана Волошина. Париж и считается связанным с впечатлениями от поездки в Швецию, отразившимися и в первой части. Однако конкретное впечатление не только налагается на воспоминания о родной Праге, но сразу переливается в мысли о причинах взлета вдохновения. Пушкин, как известно, обрывает стихотворение оставленным без ответа вопросом к вдохновению: У Рильке подобная ассоциация дополнительно подсказана непереводимой игрой слов в последних стихах: Стихотворение трактуют как изощренно тонкий шедевр урбанистической живописи. Бенуа, образ прослеживается от зеркального изображения фламинго в пруду, с последующим возвращением к привычной оптике. Фиксация оттенков цветовой гаммы может объяснить упоминание французского художника Жана-Оноре Фрагонара — Потенциально это весьма подходящий для искусства рококо сюжет. В иную эпоху он трактовался в духе светского эклектического полуакадемизма в нашумевшей картине художника Г. Семирадского — Русский музей в Ленинграде. Разумеется, речь идет о павильоне как об элементе дворцово-парковой архитектуры ср. Стихотворение можно понимать и как грустную лироэпику любовного счастья-несчастья, но ряд искусно расставленных поэтом штрихов наводит на мысль, что соблазнитель — Смерть по-немецки der Tod — слово мужского рода. Обе вещи завершаются материалистической и жизнеутверждающей кодой о новом превращении, в свете которой духовность второго стихотворения усиливает это жизнеутверждение, как бывало в живописи Возрождения — у Боттичелли, Луини, Эль Греко. Под конец книги Рильке ставит одно за другим, как удары набатного колокола, стихотворения, зовущие к действию. Стихотворение в гетевской традиции вслед за стихотворением в духе традиции Дюрера — не эклектика, а утверждение самого великого и прогрессивного в немецкой культуре: Избранные стихотворения из других поэтических книг Рильке призваны дополнить основной корпус книги. Такой выбор приходится делать очень скупо, но все же представлены основные поэтические книги Рильке, причем по-возможности в пределах книги или цикла, переводами одного или небольшого числа поэтов, чтобы не нарушалось стилистическое единство подлинника. Три книги открывают отобранный автором свод собрания его стихотворений: В молодости, в е годы, Рильке писал и печатал много стихов, но большая часть юношеских произведений была впоследствии им самим решительно отвергнута и при его жизни более не перепечатывалась. Можно упомянуть здесь наиболее характерные: Поэзия Райнера Марии Рильке. Следует, однако, отметить симпатии молодого Рильке к народу, без которых невозможно понять всей дальнейшей эволюции поэта. Стихотворение характерно для пражского колорита ранней лирики Рильке. Перевод относится к началу творческой деятельности известного советского литературоведа А. Это стихотворение выражает эстетическую программу молодого Рильке.
Интернет-публика, проявляющая интерес к стихам о любви, в большинстве своем вряд ли слышала о Рильке , о котором трудно сказать, он австрийский или немецкий поэт. Родившись в Праге, в Чехии, входившей в состав Австро-Венгрии, выпустив первые сборники стихов, он пускается в странствия как бы в поисках родины и будет жить в разных странах Европы, вырастая во всеевропейского поэта, с корнями в античности. Он дважды приезжал в Россию - в и в годах, что оказалось для молодого поэта в высшей степени плодотворно, как для Гете посещение Италии, пишут исследователи. Только они не сознают, что Рильке в России окунулся в атмосферу эпохи Возрождения, как Гете в Италии. Он писал стихи на русском и французском языках, но родным был для него немецкий. Борис Пастернак и Марина Цветаева переписывались с Рильке. Одну из первых статей о лирике Рильке в России написала Лариса Рейснер. Я еще учился в Университете, увлекаясь больше чтением и писанием стихов, и маленькая книжка Рильке на русском языке явилась для меня таким же откровением, как и томик Блока. ЖАЛОБА ДЕВУШКИ Эта склонность, эта тяга К одиночеству за благо Почитались в детстве мной. У других - возня, раздоры, У меня - мои просторы, Дали, близи, шорох шторы, Звери, образы, покой. Я от жизни без предела Только брать и брать хотела, Чтоб себя познать в себе. Разве не во мне величье? Но от прежних лет в отличье Жизнь чужда моей судьбе. Вопреки всем ожиданьям Благо стало наказаньем С ростом девичьей груди. Стоя на ее вершинах, Чувство жаждет крыл орлиных Или в смерти изойти. ПЕСНЬ ЛЮБВИ О как держать мне надо душу, чтоб Она твоей не задевала? Как Ее мне вырвать из твоей орбиты? Как повести ее по той из троп, В углах глухих петляющих, где скрыты Другие вещи, где не дрогнет мрак, Твоих глубин волною не омытый? Но все, что к нам притронется слегка, Нас единит, - вот так удар смычка Сплетает голоса двух струн в один. Какому инструменту мы даны? Какой скрипач в нас видит две струны? ЖЕРТВА О как расцветают каждой жилкой Плоти ароматные пласты! Но кто же ты? Ухожу беззвучно и бесслезно. Ты с улыбкой нависаешь звездной Над собой, а, значит, надо мной. Детских лет и впечатлений груде Имя дам твое у алтаря. Ты его воздвигла на безлюдье, На венки пожертвовала груди, Волосами яркими горя. ВОСТОЧНАЯ ДНЕВНАЯ ПЕСНЬ Край ложа, на котором ты уснула, Как узкая полоска побережья. Волна твоих грудей перевернула Все чувства, вырвав их из безмятежья. И эта ночь надрыва и тревог, В которой звери воем слух терзали, Предельно нам чужда. Но кто бы мог Поверить, что понятней нам едва ли Заря, которой занялся восток? Нам так с тобою лечь друг в друга надо, Как вкруг тычинок лепестки ложатся. Повсюду горы хаоса толпятся, На нас готовясь рухнуть всей громадой. Пока мы прижимаемся телами Друг к другу, чтобы не увидеть зла, Возможно, искра пробежит меж нами, Чтоб нас изменою спалить до тла. Взгляни, какой В блаженстве мир. Он для тебя открыт. Что в звере было смесью крови с тьмой, То в нас душою стало и кричит, К тебе взывая страстью вековой. Но на лице внимательном твоем Читаем мы лишь кротость и покой. Что ты совсем не тот, кого зовем, Нам кажется тогда. Но не в тебе ль Мы без остатка души растворили? И разве есть у нас иная цель? Все вечное уходит с нами в путь. Лишь ты, вещун, оставь свой голос в силе И здесь, нас воспевающий, пребудь! ВЗРОСЛАЯ Она несла все это - мир забот, Мир милости и страха, и все это, Как дерева в лесу, тянулось к свету, Вне образности, как ковчег завета, Как образ славы, вышедшей в поход. И вынесли все это до вершин - Летящее, огромное, чужое, Угадывающее лишь порою - Спокойно, как несущая кувшин, Налитый до краев. Но в некий миг, Ее обрекший на преображенье, Впервые белый плат зависшей тенью Спустился на открытый светлый лик Почти непроницаемым покровом. И вот на все вопросы о судьбе Дает один ответ туманным словом: МОГИЛЫ ГЕТЕР Длинноволосые, они лежат Без лиц, в себя ушедших глубоко. Глаза закрыты тяжестью пространства И в этих ртах Ряды зубов сияют, словно пешки Дорожных шахмат из слоновой кости. Цветы и кости тонкие, и жемчуг, Рубашек ткань увядшая, и руки Над сердцем рухнувшим. Еще, однако, Под множеством колец и талисманов, И голубых камней даров любовных Стоит, как склеп, тайник безмолвный пола, Под самый свод набитый лепестками. И вновь - рассыпающийся желтый жемчуг И чаши глиняные, на которых Доподлинные их изображенья, Зеленые осколки ваз для мазей, Цветами пахнущие, и фигурки Богов в домашнем тесном алтаре. Разорванные пояса и геммы, Изображения огромной плоти, Смеющиеся рты, танцоры, пряжки Из золота, похожие на луки, Звериные и птичьи амулеты, А также иглы длинные и утварь, И круглый черепок из красной глины, На нем - как надпись черная над входом - Коней четверка, рвущаяся вдаль. И вновь цветы, рассыпавшийся жемчуг, И стройной лиры мягкие изгибы, И вдруг мелькнул в тумане покрывала, Из куколки башмачной появившись, Изящной щиколотки мотылек. Так и лежат, набитые вещами, - Игрушками, камнями, мишурой, Разбитой вдребезги - всем, чем угодно, Темнея медленно, как дно реки. Они и были руслом В их волны быстротечные сверзались Спешившие к последующей жизни Тела влюбленных юношей не раз И бушевали в них мужей потоки. А иногда со скал высоких детства К ним скатывались мальчики на дно, И здесь играли весело вещами, Пока их не сбивала с ног стремнина. Тогда, заполнив плоской и прозрачной Водой всю ширь широкого пути, Они взвивали в нем водовороты И берега впервые отражали И птичьи клики - но врезалась ночь Тем временем звездами в небосвод, Его раскалывая попалам. Это все, что я выбрал конкретно на тему о любви, в переводах К. Богатырева, хотя вся лирика Рильке - это лирика сокровенных чувств и переживаний о жизни во всех ее проявлениях, в особенности смерти и искусства, что есть любовь. Ночное небо и паденье звезд Перевела Тамара Сильман Ночное небо тускло серебрится, на всем его чрезмерности печать. Мы — далеко, мы с ним не можем слиться, — и слишком близко, чтоб о нем не знать. К ней спешил твой взгляд, — загадывай, прося в мгновенья эти!.. Чему бывать, чему не быть на свете? Потом ушло, — она осталась,- глядит на пруд перед собой… Как сон, все это начиналось и обернулось вдруг судьбой. Она с неба зарницей счастья сошла, и, сложив два светлых своих крыла, прильнула к душе расцветшей… Перевод Т. В кустах, как будто издалека, неслось жужжание шмеля. Мелькали солнечные пятна, все было тихо, ни души, и я шепнул тебе чуть внятно: Но осень настала, и горько ты плачешь при свете дня. Иль об ушедшей весне? Я знаю, мы счастливы были весной… а быть может, во сне. В чем суть его, теперь мне стало ясно: Я беззащитен был в минуты эти, меня позвали, бросили; одно не виделось — все женщины на свете как бы слились в то белое пятно. Оно кивало, уж не мне, мелькнуло совсем вдали, мелькало без конца — иль это только ветка деревца, с которого кукушка вдруг вспорхнула? Стихи и эссе о любви и женской красоте. Интерес посетителей к эпохам расцвета мысли и искусства, к поэтам и художникам всех времен и народов, судя по поисковым фразам, подсказал идею альманаха и его тематику. Эпоха Возрождения - это вершина, с которой мы обозреваем мировую культуру в развитии, с жизнью и творчеством знаменитых поэтов, художников, мыслителей, писателей, композиторов, с описанием выдающихся созданий искусства. Новости Города мира, природа. Проза Лирика Поэмы Собрание сочинений Приложения. В истории человечества не было веков без вспышек ренессансных явлений. Опыты по эстетике ренессансных эпох, а также мыслителей, поэтов и художников. Ход мировой истории под знаком Русского Ренессанса. Драмы и киносценарии о ренессансных эпохах и личностях. Петр Киле Райнер Мария Рильке. I Интернет-публика, проявляющая интерес к стихам о любви, в большинстве своем вряд ли слышала о Рильке , о котором трудно сказать, он австрийский или немецкий поэт. II Стихи Рильке в переводе Тамары Сильман.
Райнер Мария Рильке. Стихи о любви.
https://gist.github.com/e6b76f248d99cbc136f85741f647a3c6
https://gist.github.com/cfe548c4fb235fabc22813b0bc9f340a
https://gist.github.com/7dc3f5bab993723cb79aba05b3ea718d