Ссылка на файл: >>>>>> http://file-portal.ru/Григорий дашевский стихи/
Дума иван-чая
Григорий Дашевский, Елена Фанайлова и др. - Дума иван-чая
Стихотворения и переводы
Григорий Дашевский устраняет литературного переводчика, стоящего между ситуацией и стихом. Он создает первичную стиховую материю… Это новации по необходимости. Поэзии Дашевского необходимо каждый раз рождаться заново, иначе она не сможет сохранить то, ради чего и существует: Есть строки, которые, кажется, всегда хотелось прочесть. Выбрать их в девчачий цитатник совпадений, радуясь, что некто сделал работу за тебя. Блад всегда ходил в черном, как и подобает людям его профессии. Обычно цитируется проза, классическая литература, беллетристика. В стихах Григория Дашевского есть несколько потенциальных цитат для девочки-подростка. Вот эта строка о моральных нормах отправляется рядом с Бладом. Читатель со стажем смог бы угадать здесь след Катулла даже без примечания, сделанного автором. Это не перевод в традиционном смысле, это палимпсест: Закрытие раны, нанесенной Катуллом: Первоисточник упомянут не как объект перевода, а в качестве указания на состояние, из которого возникает письмо: Разумеется, талантом, который позволяет держать это поле напряжения, удерживать меру и вес описания страсти. По силе воздействия стихи Дашевского проверено на публике приближаются к чему-то почти биологически настоящему, находящемуся увы или слава Богу? Воссоздают его силу, вызывая благодарность знающих людей, у которых не утрачен навык поэтического чтения. Все желают преступной любви позволим себе это смелое заявление: Не каждый в состоянии сделать следователю признание. Есть Бальтус и есть Магритт. Оба рассказывают о преступлениях страсти. У Магритта на картинках все уже свершилось: У Бальтуса воздух преступного намерения разлит в пространстве: Послеобеденный сон его Лолит вряд ли позволит усомниться в криминальных намерениях зрителя: Воздух многих стихов Дашевского — вечерний свет, атмосфера детской палаты? Дети — одержимые, взрослые в страстях и фантазиях например, о смерти , говорит Дашевский — как доктор Ф. Поэт, разумеется увы или слава Богу? Он производит чистое намерение или муку, одновременно избавляя от них, разрешая трагедию в рамках стиха, письма. Он по долгу службы прикармливает с руки чудовищ, порожденных снами вне разума. Сходство Дашевского с Бальтусом еще в одном: Они цитируют стиль и тонко пародируют его. Неловкое изящество Бальтуса с легким уклоном в примитив рисунка и приглушенностью палитры заставляет вспомнить раннее Средневековье или же Вермеера, что придает его картинкам, учитывая специфику сюжетов, оттенок некоего кощунственного юмора. Выразительные средства Дашевского — почти одна лишь изощренная ритмика, силлабика, акцентный стих, сдвиги ударений, иногда подчеркнутые графически. Поэт воспроизводит псевдонародный и псевдоантичный стих вспомним всех поименно, работавших с русским дольником , но говорит еще вот с каким-то легким смысловым и синтаксическим подвывихом, немножко запутывая союзы, предлоги и наклонения:. Интонации, ход поэтической мысли Дашевского, какой-то парадоксальный и одновременно естественный до случайности юмор англичанина и ребенка, искусство юмора, сочетающего нежность и жесткость, отдаленно заставляют вспомнить Кузмина, как если бы последний стал немножко человеком ОБЭРИУ, но не вполне Вагинов. Так, возможно, могли бы шутить ангелы:. Этот ритм ведет к постоянному скольжению, соскальзыванию смысла как один сколок подтаявшего льда с другого — не ходи, провалишься , и делает естественной травестию любого сюжета. Поэма держится нотой высокой, незамутненной страсти идиотов. Они — зеркало желаний друг друга, Горбунов и Горчаков, Ромео и Джульетта, Герасим и Муму. Травестируется сама возможность понимания, одна из главных человеческих иллюзий. На самом же деле разницы между людьми нет никакой. Мужчины по большей части плоховато пишут о любви если честно — отвратительно. Видимо, они ее побаиваются. Он не боится слов, которыми рассказывают о боли, признает ее естественной и вполне достойной составляющей жизни. Как со старым приятелем, худшие черты которого прекрасно знаешь, а за лучшие постоянно благодарен, с болью можно не церемониться. То, что в стихах эта бесцеремонность выражается не от первого лица, отдается персонажам, раскладывается на голоса, хорошо темперируется, не должно вводить в заблуждение. Но жизнь маньяка, приучившего себя к отказу от всех удовольствий, жизнь такого человека редко меняется. Эта цитата из Пруста была востребована так давно, что я уже почти не в состоянии воспроизвести ее дословно. В этом смысле можно сказать, что здесь любые лирические стихи — одновременно и гражданские. Твердые винтики и должны считать себя незаслуженно страдающими цветочками механизм же имеется уже там, где есть хотя бы двое — а двое есть всегда. Но отойти может тот, кто не считается с правилами. А правила здесь — такие же, как с икотой: Соответственно, второй раздел — это переход от отдельного и внутреннего к совместному и внешнему. То есть по-прежнему изображается только видимость, но теперь как видимость, а не как реальность. Они же — общие слова, то есть те, которые заведомо принадлежат всем и которые поэтому одинаково смешно и ставить в кавычки и считать своими собственными. Их лучше всех знают дети, у которых взрослые спрашивают: И эти же слова — то немногое правильное, которое уже есть у каждого и которое поэтому можно не придумывать и не искать. Связаться по вопросам размещения книг: Главная Авторы Книги Жанры. Елена Фанайлова Предисловие Есть строки, которые, кажется, всегда хотелось прочесть. Только не смерть, Зарема, только не врозь. Мало ли что сторонник моральных норм думает — нас не прокормит думами. Зара моя, моя Зарема, та Зарема, которую такой-то ставил выше себя, родных и близких, по подъездам и автомобилям дрочит жителям и гостям столицы. В Черемушках вечером как-то пресно. Пошли над какою-нибудь нависнем. Вот и не видишь, чего ты там видела. Будем звать тебя крошка , а ты нас — папа. Близнецы, еще внутри у фрау, в темноте смеются и боятся: Вдруг Китай за стенками брюшины? А им нельзя в Китай. Волосам тяжек груз рук и воздуха. Я наружу гляжу из сарая. Сквозь проем мне видна белая и без окон стена, и в ней есть ниша, чья глубина неясна зрителю сна, потому что для зрячего света плоскими стали предметы. В этой нише висит вверх ногами мальчик. Рот и глаза оторочены черной каймой. Рассекает мне руки обрез золотой книги тонкостраничной, откуда им взят образец его казни. И не уклониться от рисунка на острой странице, если только я сам не раскрашу его. Волосам тяжек груз посветлевшего воздуха. Блюдце с высохшей кожурой мандарина потускнело. Бледный блеск их неровных отверстий неподвижен под утренней твердью. Осыпается снег с ее белого края. И, по пояс в реке теплой стоя, наклонившись туда, где река, в темных складках песка тебя вижу живую и такую же кожу плеча своего я, просыпаясь, целую. Одиссей у Калипсо 2 Он шел, влача сухою пылью останки тонкой тени, кроме которой только холод тыльный остался утром от проема ночного в пустоту, как будто в укрытую от света смерти плоть, застланную телом, гнутым согласно снившимся отверстьям уст, лона, бедрам, ребрам, шее, ключицам, — так и тень хромая к суставам праха льнула млея, души лишь контур сохраняя. Дафна 1 Свинцовым острием, гонящим из тела голос, тело — в лес, пронзенная исчезла в чаще седых, прямых стволов и здесь хранима страхом обнаружить взамен пленившей плоти, чье сиянье умножалось стужей, землею твердой и свое приумножало безразличье на узком, сумрачном пути разлучной травли, — только птичью неуловимость глаз, почти невидимых, чей молкнет щебет в ветвях глазниц, и, по живым ветвям стекая, слезы лепят кору из льда, но ствол храним не ею, тонкий стан замкнувшей, текущей всё еще с лица, а страхом, пронизавшим душу изнеможенного ловца. Иксион Он летит одиноко, от прозрачного жара, от назначенной кары корчится в колесе. Помнит мнущееся от вздоха из сиянья, из сумерек одеянье, облекавшее всех тонкой тканью. Голубая и золотая ткань истлела. Ее изглодали черви очей, в небо с лица уползая. След слезы, текущей вдоль лица, подо льдом мерцал, отражая ясный блеск, проникавший сквозь тонкую кожу сном смеженных небес в тесноту воздушного белка. Озаренный явью сон был пронзен призраком порожним, как отверстием зрачка в облаке из радужных пелен. И не пряча веры ранней, бодрствуя в пещере сна, он вдыхал и пил зиянье, а тому была тесна плоть во льду воспоминаний. О, дай, я тоже ночь найду или откройте небу очи! Отверзлись небеса, и в щель забытое вползает пламя, по граням пепельных вещей сверкая ветхими огнями. И я увидел, всё в пыли, лицо, горящее в пустыне: Одиссей и сирены По путям воздушным, белым прогремев, сирены пенье проникает твердым мелом в душу в узах слуха, зренья. Одиссей и Гермес Посланец неба кроется то в прежних краях боярышника, опускаясь развилками вины и темноезжим путем ствола в укромный, ранний ярус, то за воздушным слоем отдаленья, стесненного грядущею грозою. И облик летуна в тоскливом зреньи на птичий и божественный раздвоен, а он не различает: Итака Все ближе ночь. Закат на зданьях чертит грядущие развалины. Проемы и окна углубляет. Как водой, тенями точит камни. Близость смерти ста облаков блистательному сонму пророчит. Наружу голубые, сырые внутренности. С плеч скатились головы большие. В глубоких ртах умолкла речь. Зимою замерзают лужи от зерен ледяных, по образцу которых на асфальте коченеют. Так и душе и плоти нужен проникший плоть и платье и к лицу приникший свет, которому роднее, чем им самим, их будущее. Знаки небывшей жизни выступят наружу, как ложь сквозь строчки ветхого листа, в потерю превратится пустота, чужой песок — в Итаку. То время, когда некуда идти, и есть Итака. Если это вечер, то, значит, вечер есть конец пути. И рубище, скрывающее плечи пришедшего, правдивей, чем о будущем и прошлом речи, не сказанные им. Дождь для похорон на улицах готовит ниши, уже заросшие травой. И в длинных лужах видит он: Он ростом с облако, размером с потерянную веру в то, что придет домой. Мох, клевер, подорожник сквозь кости проросли убитых, и отраженье вложено, как в ножны, в асфальт и ржавчиной покрыто. В оконной раме тает белый лед грядущего. И скоро бледнолицый пар из синего стекла взойдет, из комнатной волны летейских вод. Взгляд возвращается к привычным границам. В ржавых прутьях паутина. Балконные перила в голубином помете. Дикий виноград свисает со стены кирпичной, обвив похожий на себя шпагат. Но мне ли, нищему и у чужих дверей сидящему, сказать: Песни пели плачевные, и нынче льются слезы по моему лицу. Я позван облечь все то, что было прежде, блестящей ледяной одеждой. И сумерки из окон выдвигают тяжелый, светлый отраженья ящик и бледное лицо перебирают, как связку писем, в пустоте лежащих, написанных рукою незнакомой. Ты на Итаке, но еще не дома. Душа идет домой путями плоти, одетой в белые лохмотья, чтобы, придя к небытию, сказать: Оконная вода, пар заоконных отражений твердеют не в сияньи льда, из тайной мысли ставшего явленьем, а в издавна соседствовавшей раме, обнявшей жизнь смертельными брегами, на чьем песке только мои следы, неровные и полные воды. Одежда ветхая прочнее прежней жизни. Разъятого былого очертанья сшивает ночь, как мертвая вода. Чужая смерть — зерно твоей отчизны, растущей из могильных изваяний, из облаков, застывших навсегда. Небо над Ригою будто кусок иного круга: В паузах слышен стук голубиных когтей о фарфор блюдец со скользким кремом и чашек с кофейною гущей, сахарный хруст на зубах у ребенка, сидящего рядом. Кроме хрустальных, глядящих в упор глаз и раскрывшихся губ, ничего здесь не сделаешь суше или влажней. Полчаса, и идти уже надо. И остановка трамвая у входа в пустой переулок ближе на взгляд, чем окажется, если со стула встать и стаканы картонные скомкать. И становится твердым камень, который казался бесцветнее дыма. Зренье ни капли сиянья не выплачет жидким потемкам. В бледной Москве проступил осязаемый город. Видишь, как сумерками распорот шов между светом и тенью на камне, коре, рукаве, как разрезано имя зданий, деревьев, соседки? А вы часто сюда? Не видали Зебру, Дюймовочку, Старого? Ярче горит черный табак, когда рот прекращает ронять звуки и пепел — рука. Но слова пустоту освещали. На красноглиняной тверди зажглись желтые окна в глубоких квартирах, синие лестниц пролеты с идущими вверх и вниз. Светлые слезы углов, теневые улыбки улиц, вызванные зарей, забывающие зарю, маскою став, отвернулись к ближнему фонарю. Влага, однажды в зазор между зрачком и сидящей напротив влившаяся, застилает лица мимоидущих, непрочный узор ряби в пруду и бледные ногти молча сидящей. От ветра качнулись волосы, тополь, облако в тверди воздушной и в каменном небе белье. Ночь заменяет на краткий лед влагу былого, глаза окружая чужою и нежной кожей, не веками и не вещами, слов не оставив между губ, их лишая и звуков и цвета, взгляд отведя от воды до рассвета. Нескучный сад 1 Справа невидимая река. Улицы гул по левую руку. И муравей проползает по буквам фразы: Кленовая тень легла, прорези неба легли на страницу. Шелест послышится, и шевелится плоский узор добра и зла, спрятанный в книгу, если сквозь строк поступь проникнет сандалий узких в чередованье прозрачной и тусклой, в шорох листвы о жесткий песок. Нескучный сад 2 Пододеяльник всё светлее, всё громче голоса ворон. Очередной пропущен сон, и тонкий утренний огонь по краю белой рамы тлеет. Сны, незамеченные ночью, как позапрошлый год, могли быть чем угодно. Пыли, мглы и сна еще полны углы. О раковину била звонче застенная вода до света, дыханье близкое слышней ловило темноту, и в ней сквозили звезды, чьих огней во вдохах освещенных нету. Едкий как время воздух шевелит ее, льется по венам, шлет и тленье и шелест, говорящий о тленьи, розе, подснежной траве, человеку в постели. Приблизит тленье ли к цвету летящего в траву сухую снега сухую траву? Найти ли, глядя в себя глядящего и как после смерти стекло целуя, Москву и в щель между дыханьем и отраженьем просунуть голубоглазое лезвие? Связать нельзя ли лица разрезанных на тыл и лица зрением, временем вещей и их чужой, вчерашний их оборот? Произнесет ли не по-немецки рот, стекло туманя: Боль ли сделает из плоти близнеца снега и успеет убелить былое, меж собою и виною пустоту переступить? Нет, невозможно пить воздаянье как воздух губами, глазами ли губы измучив стеклами ночи и глаза пропущенными снами, говорящими: И яви ни в одном глазу. Мне трудно дышать тобою, лжецом таким. Но солнце ест глаза, словно оно — дым от иного огня, который будет гореть и уже горит. Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах, словно оно — споткнуться страх, словно оно — стыд. Сторонится мое и глаза прячет, а в мои не смотрит, будто их нету. Чем тебя я вижу? И нет ответа, только тех и слышит, кто и сам плачет. Чем же ей потом оправдаться? Всё потом, потом — кто поставил в судьи бедному сейчас невинное после? Стыд заискивает перед тем, что будет, будто чище спирт будет завтра розлит. У метро — Посмотри, не мелькнуло ли да в как всегда опоздавших глазах? О What is This Sound из Уистана Одена — Что это за звук, за дробь рассыпная гремит в долине так рано, рано? Почему, дорогая, ты шепчешь Отче! Останься со мной, умоляю, клятву нарушить нельзя ведь, нельзя ведь! К дверям подходят, замок сломали, по коридору скрипит кирза, половицы гнутся под сапогами, горят глаза. Сказав прощай , некуда уйти. Перенимай призрака привычку глядеть без слез все равно невидимых, лей — не лей в те глаза, где сам он не отражен: На реке начинается ледоход. Нам не холодно, жди себе, стой. Небо синее, и фонари горят. Каждой новой минуты как призрака ждать, для него одного наводить марафет, пудрить светом лицо — плохо держится свет, а без этого грима ты неотличим не от множества лиц, но от прожитых лет, словно звезды далеких и легких как дым. Но от сладкого дыма, от славы небес, как от книги, на миг подыми заглядевшиеся глаза: Отвернувшись от свадеб чужих и могил, не дождавшись развязки, я встал и увидел огромную комнату, зал, стены, стены, Москву и спросил: Дафна 2 Память, ходи, как по парку прохожий, хмурься, как злой белокурый идол, строивший куры сменившим кожу на шорох листьев и хвойных игл. Нацепляя то те, то иные очи искалеченных временем аллегорий, помни только себя: Белые вспышки и хрупкие линзы жалости, давнего счастья, обиды. Загнанной и бессловесной жизни оцепеневшие виды. Вдруг воспоминаний чужих прохлада, общий шелест, кроме зевак и статуй. Покачнись, заражаясь слабостью сада, чем глазеть-коченеть под листвой, под утратой. Нескучный сад 3 Мы на воздух выйдем, там поговорим. Воздух, ты невидим, как чужое сердце, и до гроба верен. Ты, по крайней мере, будешь рад согреться голосом моим. Ты весною ранней в пустоте весенней, как оно, изранен иглами рассвета или голых веток и перемещеньем нескольких теней от прохожих редких, например, моей. Волею-неволей, угрызеньем, жалом если тень проколет сердце — впечатленье, что она всего лишь часть, его же часть. Пасмурно по спальням, только кухонь рамы разом озарились в населенной нами каменной рекламе счастья или зла. Жизнь моя хранилась не в моем, а в дальнем сердце, как игла. И о той, кто плачет, говоря так долго: Но не ты, прозрачный, а неона жила, буквами мигай. Sunt aliquid manes Из Проперция Маны не ноль; смерть щадит кое-что. Бледно-больной призрак-беглец перехитрит крематорскую печь. Вот что я видел: Я думал о похоронах подруги, я засыпал, я жалел, что настала зима в стране постели моей. Те же волосы, с какими ушла, те же глаза; платье прожжено на боку; огонь объел любимое кольцо с бериллом; жидкостью Леты трачено лицо. Вздохнула, заговорила, ломая слабые руки: Быстро же ты уснул. Быстро же ты забыл номера в Субурском квартале, мой подоконник забыл: По этой, помнишь, веревке я съезжала тебе на плечи. Помнишь, гостил наш роман на обочинах, в парках. Клетки грудные сплетя, мы грели дорогу сквозь плащ. Раздайся твое погоди , я бы помедлила день. Но разве потом видел кто, что ты скорчен от горя? Что сыра от теплых от слез траурная пола? Так приказал бы потише мой тащить катафалк. Вот чего даже не смог: Лакею — лицо подпали! Кухарке — утюг на живот! Поздно я поняла, что вино бледно-мутно от яда. Ладно, хоть ты заслужил, больше не буду ругать. Все-таки долго царицей я была в стране твоих книг. Песней Рока клянусь, у которой не сменишь мотива! Пусть облает меня наш загробный трехглавый урод, пусть гадюка засвищет над косточками над моими, если сейчас я вру: В одной — Клитеместра-дрянь и эта, которая с Крита, с дощатой куклой коровы. Теперь ты мне веришь? А лодка в гирляндах, в цветах. Там блаженная гладит прохлада, Елисейские гладит розы. Нас там много, мы не скучаем: Знаешь, я познакомилась с Андромедой и Гиперместрой, они ведь с мужьями по совести жили. Это от маминых наручников. А скала была прямо лед. Так мы и лечим посмертным плачем прижизненную любовь. А я молчу о твоих изменах. Вот тебе порученья, если ты не совсем от новой своей ошалел. Цинтии златой здесь схоронен прах, Анио-река, у тебя в гостях. И не смейся над сном, с того света сквозь честную дверь прилетевшим. Сон, который сквозь честную, точен. Ночью мы бродим кто где, ночью — отпуск теням-арестанткам, даже трехглавый урод спущен с загробной цепи. А рассветет — и пора обратно к летейским болотам. Такой распорядок у нас. И паромщик сверяет по списку поголовье лодки своей. Будь покуда чей хочешь: После этих обид и упреков сквозь объятья мои вырвалась тень. Генрих и Семен Генрих Ты плачешь? Семен Я не хотел — мне страшно захотелось стать коммунистом. Болезнь сдается, если мы приказы ее не выполняем и о ней никто не знает, кроме нас самих. Семен Я подал заявленье о приеме. Ты смотришь так, как будто обвиняешь меня в предательстве. Но разве в прошлом году меня не отпустили вы из нашего отряда? Я считал, что я вполне свободен. Но у меня есть сердце, и оно надеялось, пусть вопреки рассудку, что ты, Семен, вернешься к нам, а ты избрал иное. Я ходил в райком без всякой цели — просто отдохнуть, послушать то доклад, то сообщенье, в которых столько ясности и правды, не сознавая, что в моей душе давно уже творится. Секретарь райкома проницателен, как всякий, кто никого не любит. Он заметил, что я не пропускаю выступлений пропагандистов; что дрожит мой голос, когда докладчику я задаю вопросы. И сегодня он прочел то на моем лице, что утаить не мог я, раз не ведал, что со мной. И он спросил, хочу ли я вступить в ряды, в шеренги — знаешь сам. Генрих Что ж, этим да со мною ты навеки прощался и прекрасно это знал. Могу ли я, нацист, антисемит, тебя, как прежде, видеть каждый день и помнить, что у сердца ты хранишь жидомасонский партбилет? Не плачь, Семен, ты выбрал сам разлуку. Семен Мне отказали, Генрих. Семен Да, отказали, и надежды нет. Генрих Выходит, большевицкий секретарь дал волю проницательности, только чтоб щегольнуть уменьем разбираться не в классовых одних конфликтах, но и в сердцах людей? Семен Он не тщеславен, он правдив. И сейчас впервые я понимаю, сколько вынес ты, полжизни умолявший о приеме в число борцов за чистоту славянской и просто русской крови. Пусть тебя не принимали, ты не перестал ни верить в идеалы высшей расы, ни, главное, содействовать партийной организации. Ты лучше всех мое утешишь горе. Ты говоришь не принимали , будто под вечной резолюцией с отказом стояла подпись не твоя, а чья-то чужая! Будто встретив не тебя во френче черном с вышитым орлом, я раз и навсегда поклялся жизнь борьбе с евреями отдать! А ты меня в архивы только посылал, хвалил мой ум, но формы так и не дал. Ты запер от меня волшебный мир, где льется кровь, витрины бьют и крики агонии и торжества слышны! Я и не говорю про детский сад. Когда в отряде приняли решенье ночами строить садик judenfrei, я так хотел в бригаду записаться, а ты сказал, что из меня строитель такой же, как боец. Генрих Но всякий раз, когда туда вхожу, мне чудится, встречаю укоризну в глазах детей и слышу тихий шепот: Семен Я думал, Генрих, ты великодушней. Когда я разуверился в нацизме и бросил наш отряд, ты мне сказал, что на меня не держишь зла. А позже ты согласился видеться со мной, хотя я в штатском и постыл мне китель, владеющий твоим воображеньем. Генрих Легко сказать прощаю. А голос занимающих твой пост, хоть скажет да , всё будет как-то пресен. Семен Мои глаза и голос — как у всех, кто отвечает за прием в отряд. И ждут тебя полуночные стройки, погромы, схватки: Перед тобою — жизнь. Генрих Всю жизнь отряда ты унес с собой. Вот и надежду отнял. Но вернемся к тебе. Сейчас один — и вдруг звонят, и голос в трубке говорит: Я много лет такого ждал звонка и знаю: Ты будешь рыдать при виде здания райкома и даже поворота к переулку, ведущему туда, но посещать открытые собранья парт-ячейки не перестанешь, за секретарем следя: Всю жизнь ты смотришь на меня глазами юнца из гитлер-югенда. В райкоме не дети — трезво на меня глядят. Генрих Мерзавцы и слепцы. Но я не это хотел сказать. А у меня их нет. Я не могу придти к тебе в другом костюме, не могу. Я не могу спросить тебя в другом костюме, не могу. Снеговик Строили снеговика вдвоем. Обнимают ком, по насту скользят. Пальцы не гнутся, снег стал темный. Без головы оставить нельзя. Хорошо хоть, другой здоров — молодец, звонит. Он огромный, он мне не нужен. То безголовый, то с головой. Голыми сцепляйся пальцами в круг, пялься на близкий, на лаковый блик под неумелый ликующий крик, медленный под каблуков перестук. Каток Хорошо, старичок и зазноба, мозг мне грейте и грейтесь оба, угрызая или мороча сквозь горящих ушей: Черёмушки В Черёмушках вечером как-то пресно. Из Вильяма Блейка Мать стонала; отец плакал. Страшен мир, куда я выпрыгнул, гол, беспомощен, вереща, будто бес укутан в облако. Корчился в руках отца, скидывал свивальник. Выдохшись, спеленат — хмуро припал к матери. Ты куда, отец, отец! Такая тьма, нет отца; мальчик в росе насквозь. Болото глубокое, мальчик плакал. Мальчик плутал по болоту вслед страннику-свету; заплакал, а Бог около; облик отца, в белое одет. Наклонился; взял за руку; отвел туда, где мать, бледная от горя, по безлюдным торфам искала, плача, мальчика. Сердце от коханой навек умолчи: До самого дна, по самое дно сердце говорю ей: Едва меня покинет она, идет прохожий мимо: Я пошел через парк: Чу — иван-чай звенит свою думу: Там, страхи мои бормоча, я счастлив был. Потом я вышел на свет, похож на зарю как брат, на новое счастье рассчитывая. Имярек и Зарема Только не смерть, Зарема, только не врозь. Солнце зароют на ночь — ан дышит утром, а мы наберём с тобою грунта в рот, в дрёму впадём такую — не растолкают. Простачок такой-то, приди в себя. Мертвое не тормоши, а отпой. Там ясный пил и ты кислород, куда имелись ключи у той, кто мне роднее, чем мое сердце. Там-то случалось и то, и сё: Ты точно пил святой кислород. Вот — ей некстати. Холодна — не льни, отошел — не хнычь. Не ищет повод сказать а помнишь. А ты, такой-то, роток на ключ и глаза суши. И лишь бы врозь, и льну. Пожалуйста, ляг на ковер, замри. Нету креста, бурьян, но я бываю и приношу букет. Вот чей-то шелест — не твой ли дух: Близнецы Близнецы, еще внутри у фрау, в темноте смеются и боятся: Содержание Елена Фанайлова Предисловие.
Каталог дисков brembo
Lenovo shot характеристика
Где находится датчик давления масла на калине
Григорий Дашевский, четыре стихотворения
Скачиваешь игры и получаешь деньги
Правосознание понятие структура виды функции
Где сделать фото на загранпаспорт
Журнальный зал
Приказ 55 от 19.01 1998 для аптеки
Россия 1 новости спорта
Стихотворения и переводы
Фурацилин мазь инструкция
Сколько стоит 1 куб воды в уфе
Садовая 120 белгород на карте
Григорий Дашевский, Елена Фанайлова и др. - Дума иван-чая
Давление 150 на 120 причины что делать