Ссылка на файл: >>>>>> http://file-portal.ru/Стихи саши черного для 3/
Детские стихи
Саша Черный. Стихи для детей
Небольшие стихотворения русского поэта Саши Черного для школьников.
Бал в женской гимназии. В ожидании ночного поезда. В редакции толстого журнала. После посещения одного Литературного общества. Я конь, а колено — седельце Для активации аккаунта, перейдите по ссылке, отправленной в письме на Ваш адрес электронной почты. Все стихи Саши Чёрного Ins Grune Kinderbalsam Аисты Амур и Психея Анархист Апельсин Ах, зачем нет Чехова на свете! Бал в женской гимназии Бессмертие Больному В Александровском саду В башкирской деревне В гостях В метро В немецкой Мекке В облаках висит луна В ожидании ночного поезда В операционной В пути В редакции толстого журнала В угловом бистро Весна на Крестовском Вешалка дураков Виленский ребус Воробей Всероссийское горе Городская сказка Городской романс Грубый грохот Северного моря Два желания Два толка Диета До реакции Дурак Европеец Если летом по бору кружить Жалобы обывателя Желтый дом Жестокий бог литературы! Жизнь За чаем болтали в салоне Здравствуй, Муза! Зеркало Из Флоренции Интеллигент Искатель Колыбельная Мать уехала Крейцерова соната Критику Культурная работа Кухня Лаборант и медички Ламентации Любовь Любовь должна быть счастливой Любовь не картошка Мандола Мираж Мой роман Молитва Мухи Мясо На вербе На миг забыть — и вновь ты дома На музыкальной репетиции На Невском ночью На открытии выставки На петербургской даче На поправке На пустыре Наконец! Недержание Недоразумение Нетерпеливому Новая цифра Ночная песня пьяницы Обстановочка Окраина Петербурга Опять Осень в горах Отбой Отъезд петербуржца Панургова муза Пасхальный перезвон Перед ужином Переутомление Песня о поле Печаль и боль в моем сердце Пластика Под сурдинку Послание четвертое После посещения одного Литературного общества Потомки Пошлость Предпраздничное Прекрасный Иосиф Привал Пробуждение весны Прокуроров было слишком много! Простые слова Пустырь Рождение футуризма Сестра Сиропчик Словесность Служба сборов Смех сквозь слезы Совершенно веселая песня Солнце Споры Стилизованный осел Тех, кто страдает гордо и угрюмо Трубочист У Сены Уличная выставка Утешение Жизнь бесцветна?.. Утром Цирк Чепуха Честь Читатель Штиль Экспромт Это не было сходство, допусти Этот юноша любезный Я конь, а колено — седельце А где же солнце? И люди людям в этот час Бросали: Ну, как же тут не поздравлять? Ах, милый, хилый Новый Год, Горбатый, сморщенный урод! Мы ждали много лет — Быть может, солнца вовсе нет? Какой ты старый, Новый Год! Много мудрого у нас А впрочем, с Новым Годом вас! Идут за полной порцией природы: Увидят виллу с вычурной верандой, Скалу, фонтан иль шпица в кружевах — Откроют рты и, словно по команде, Остановясь, протянут сладко: Мальчишки в галстучках, сверкая глянцем ваксы, Ведут сестер с платочками в руках. Десятков семь орущих, красных булок, Значки, мешки и посредине флаг. Мягко и лениво Смеется в небе белый хоровод, А на горе ждет двадцать бочек пива И с колбасой и хлебом — пять подвод. Ранним утром три служанки И хозяин и хозяйка Мучат господа псалмами С фисгармонией не в тон. После пения хозяин Кормит кроликов умильно, А по пятницам их режет Под навесом у стены. Перед кофе не гнусавят, Но зато перед обедом Снова бога обижают Сквернопением в стихах. На листах вдоль стен столовой Пламенеют почки пьяниц, И сердца их и печенки Но, привыкнув постепенно, Я смотрю на них с любовью, С глубочайшим уваженьем И с сочувственной тоской Суп с крыжовником ужасен, Вермишель с сиропом — тоже, Но чернила с рыбьим жиром Всех напитков их вкусней! Здесь поят сырой водою, Молочком, цикорным кофе И кощунственным отваром Из овса и ячменя. О, когда на райских клумбах Подают такую гадость,— Лучше жидкое железо Пить с блудницами в аду! Иногда спускаюсь в город, Надуваюсь бодрым пивом И ехидно подымаюсь Слушать пресные псалмы. Горячо и запинаясь, Восхищаюсь их Вильгельмом,— А печенки грешных пьяниц Мне моргают со стены Так над тихим Гейдельбергом, В тихом горном пансионе Я живу, как римский папа, Свято, праздно и легко. Вот сейчас я влез в перину И смотрю в карниз, как ангел: В чреве томно стонет солод И бульбулькает вода. Всем друзьям и незнакомым, Мошкам, птичкам и собачкам Отпускаю все грехи Над шапкой зеленого граба Топорщатся прутья гнезда. Там аисты, милые птицы, Семейство серьезных жильцов Торчат материнские спицы И хохлятся спинки птенцов. С крыльца деревенского дома Смотрю — и как сон для меня: И грохот далекого грома, И перьев пушистых возня. От лугов у дороги, На фоне грозы, как гонец, Летит, распластав свои ноги, С лягушкою в клюве отец. На листьях — расплавленный блеск. Семейство, настроивши струны, Заводит неслыханный треск. Трещат про лягушек, про солнце, Про листья и серенький мох — Как будто в ведерное донце Бросают струею горох В тумане дороги и цели, Жестокие черные дни Хотя бы, хотя бы неделю Пожить бы вот так, как они! Корнет уводит девушку в пустынный коридор; Не видя глаз, на грудь ее уставился в упор. Краснея, гладит девушка смешной его халат, Зловонье, гам и шарканье несется из палат. Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет И больно щиплет девушку за нежное плечо. Невольно отодвинулась и, словно в первый раз, Глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз. Корнет свистит и сердится. И скучно, и смешно! По коридору шляются — и не совсем темно Сказал блондинке—девушке, что ужинать пора, И проводил смущенную в молчаньи до двора В палате венерической бушует зычный смех, Корнет с шербетом носится и оделяет всех. Друзья по койкам хлопают корнета по плечу, Смеясь, грозят, что завтра же расскажут всё врачу. Растут предположения, растет басистый вой, И гордо в подтверждение кивнул он головой Идет блондинка—девушка вдоль лазаретных ив, Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв. Несет блондинка—девушка в свой дом свой первый сон: В груди зарю желания, в ушах победный звон. Вдоль затылка жались складки На багровой полосе. Ел за двух, носил перчатки — Словом, делал то, что все. Раз на вечере попович, Молодой идеалист, Обратился: А я — на земле, Там, где таяла пена, — Сидел совершенно один И чистил для вас апельсин. Ты наливался дремотно Под солнцем где—то на юге, И должен сейчас отправиться в рот К моей серьезной подруге. О чем она думает, Обхвативши руками колена И зарывшись глазами в шумящую даль? Подите сюда, Вы не поэт, к чему вам смотреть, Как ветер колотит воду по чреву? И вот вы встали. Раскинув малиновый шарф, Отодвинули ветку сосны И безмолвно пошли под скалистым навесом. Я за вами — умильно и кротко. Ваш веер изящно бил комаров — На белой шее, щеках и ладонях. Один, как тигр, укусил вас в пробор, Вы вскрикнули, топнули гневно ногой И спросили: Задумчивость, мать томно—сонной мечты, Подбила меня на ужасный поступок Сколько вздорных — пеших и верхом, С багажом готовых междометий Осаждало в Ялте милый дом День за днем толклись они, как крысы, Словно он был мировой боксер. Он шутил, смотрел на кипарисы И прищурясь слушал скучный вздор. Я б тайком пришел к нему иначе: Если б жил он, — горькие мечты! А когда б он тихими шагами Подошел случайно вдруг ко мне — Я б, склонясь, закрыл лицо руками И исчез в вечерней тишине. Мотив презренья стар как мир Вся жизнь в тумане сером: У женщин нет стыда Продать за шпоры душу! На люстрах пляшут бусы. О ревность, раненая лань! О ревность, тигр грызущий! На гордый взгляд — какой цинизм! Над садом — перья зыбких туч. А может быть, и дольше. Вам, двуногие кроты, Не стоящие дня земного срока? Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты Того же захотят, обидевшись глубоко Полвека жрали — и в награду вечность.. Тюремщики своей земной тюрьмы, Грызущие друг друга в каждой щели, Украли у пророков их псалмы, Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю. Нам, зрячим, — бесконечная печаль, А им, слепым, — бенгальские надежды, Сусальная сияющая даль, Гарантированные брачные одежды!.. Господь и мудр, и строг, — Земные дни бездарны и убоги, Не пустит вас господь и на порог, Сгниете все, как падаль, у дороги. Между и Если нет — то ведь были, ведь были на свете И Бетховен, и Пушкин1, и Гейне, и Григ Есть незримое творчество в каждом мгновеньи — В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз. Созидай золотые мгновенья — В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз Бесконечно позорно в припадке печали Добровольно исчезнуть, как тень на стекле. Разве Новые Встречи уже отсияли? Разве только собаки живут на земле? Если сам я угрюм, как голландская сажа3 Улыбнись, улыбнись на сравненье мое! Я сживусь со своим новосельем — Как весенний скворец запою на копье! Оглушу твои уши цыганским весельем! Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье. Так мало здесь чутких и честных Лишь в них оправданье земли. Адресов я не знаю — ищи неизвестных, Как и ты неподвижно лежащих в пыли. Если лучшие будут бросаться в пролеты, Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц! Полюби безотчетную радость полета Разверни свою душу до полных границ. Будь женой или мужем, сестрой или братом, Акушеркой, художником, нянькой, врачом, Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом: Все сердца открываются этим ключом. Есть еще острова одиночества мысли — Будь умен и не бойся на них отдыхать. Там обрывы над темной водою нависли — Можешь думать Вопросы не знают ответа — Налетят, разожгут и умчатся, как корь. Соломон нам оставил два мудрых совета: Убегай от тоски и с глупцами не спорь. Я ведь в случае чего—нибудь женюсь! Падал дождь, мелькали сотни грязных ног, Выл мальчишка со шнурками для сапог. Овцы густо напылили, И сквозь клубы серой пыли Пламенел густой закат. А за овцами коровы, Тучногруды и суровы, Шли, мыча, плечо с плечом. На веселой лошаденке Башкиренок щелкал звонко Здоровеннейшим бичом. Козы мекали трусливо И щипали торопливо Свежий ивовый плетень. У плетня на старой балке Восемь штук сидят, как галки, Исхудалые, как тень. Восемь штук туберкулезных, Совершенно не серьезных, Ржут, друг друга тормоша. И башкир, хозяин старый, На раздольный звон гитары Шепчет: Любопытно, как телята, В городских гостей впились. В стороне худая дева С волосами королевы Удивленно смотрит ввысь. Вечер канул в вечера. А в избе у самовара Та же пламенная пара Замечталась у окна. Пахнет йодом, мятой, спиртом, И, смеясь над бедным флиртом, В стекла тянется луна. Добросовестно скучаю И зеленую тоску Заедаю колбасой. Адвокат ведет с коллегой Специальный разговор. Разорвись - а не поймешь! А хозяйка с томной негой, Устремив на лампу взор, Поправляет бюст и брошь. Лжет ботинка, лгут уста Старичок в военной форме Прежде всех побил рекорд - За экран залез и спит. Толстый доктор по ошибке Жмет мне ногу под столом. Я страдаю и терплю. Инженер зудит на скрипке. Примирясь и с этим злом, Я и бодрствую, и сплю. Что бы вслух сказать такое? Ем вчерашнее жаркое, Кротко пью холодный чай И молчу, как истукан. Как будто рок из рога бытия Рукой рассеянною сыплет Обрывки слов, улыбки, искры глаз И детские забавные ужимки. Негр и француз, старуха и мальчишка, Художник с папкой и делец с блокнотом, И эта средняя безликая крупа, Которая по шляпам лишь различна На пять минут в потоке гулком слиты, Мы, как в ядре, летим в пространство. Лишь вежливость — испытанная маска — Нас связывает общим безразличьем. Но жажда ропщет, но глаза упорно Все ищут, ищут Пора б тебе, душа, угомониться, И охладеть, и сжаться, И стать солидной, европейскою душой. В углу в сутане тусклой Сидит кюре, добряк круглоголовый, Провинциал, с утиными ступнями. Зрачки сквозь нас упорными гвоздями Лучатся вдаль, мерцают, А губы шепчут По черно—белым строчкам Привычные небесные слова Вот так же через площадь, Молитвенник раскрыв, Сомнамбулою тихой Проходит он сквозь строй автомобилей И шепчет — молит — просит,— Все о своей душе, Все о своем спасенье И ангелы, прильнув к его локтям, Его незримо от шоферов ограждают. О Господи, из глубины метро Я о себе взывать к Тебе не буду Моя душа лениво—бескорыстна, И у Тебя иных забот немало: Там над туннелем хоровод миров, Но сложность стройная механики небесной Замутнена бунтующею болью Твоей бескрылой твари Но если можно, Но если Ты расслышишь, Я об одном прошу: Здесь на земле дай хоть крупицу счастья Вот этому мальчишке из отеля В нелепой куцей куртке И старику—посыльному с картонкой, И негру хмурому в потертом пиджаке, И кроткому художнику соседу, Задумчиво сосущему пастилку, И мне — последнему — хотя бы это лето Беспечностью веселой озари Ты знаешь,— с каждым днем Жить на Твоей земле становится трудней. Плотные блондины смотрят сквозь очки. Под стеклом в витринах тлеют на покое Бедные бессмертные клочки. Грязный бюст из гипса белыми очами Гордо и мертво косится на толпу, Стены пропитались вздорными речами — Улица прошла сквозь львиную тропу Смотрят с каталогом на его перчатки. На стенах — портретов мертвое клише, У окна желтеет жесткою загадкой Гениальный череп из папье—маше. В угловом покое тихо и пустынно Стаду интересней шиллеровский хлам. Здесь шагал титан по клетке трехаршинной И скользил глазами по углам. Нищенское ложе с рваным одеялом. Ветхих, серых книжек бесполезный ряд. Дряхлые портьеры прахом обветшалым Клочьями над окнами висят. У стены грустят немые клавикорды. Спит рабочий стол с чернильницей пустой. Больше никогда поющие аккорды Не родят мечты свободной и простой Дочь привратницы с ужасною экземой Ходит следом, улыбаясь, как Пьеро. Над какою новою поэмой Брошено его гусиное перо? Здесь писал и умер Фридрих Шиллер Я купил открытку и спустился вниз. У входных дверей какой—то толстый Миллер В книгу заносил свой титул и девиз В каждой мелочи — чванство вельможных традиций И огромный, пытливый и зоркий талант. Ордена, письма герцогов, перстни, фигуры, Табакерки, дипломы, печати, часы, Акварели и гипсы, полотна, гравюры, Минералы и колбы, таблицы, весы Маска Данте, Тарквиний и древние боги, Бюстов герцогов с женами — целый лабаз. Со звездой, и в халате, и в лаврах, и в тоге — Снова Гёте и Гёте — с мешками у глаз. Силуэты изысканно—томных любовниц, Сувениры и письма, сухие цветы — Всё открыто для праздных входящих коровниц До последней интимно—пугливой черты. Вот за стеклами шкафа опять панорама: Шарф, жилеты и туфли, халат и штаны. Где же локон Самсона и череп Адама, Глаз медузы и пух из крыла Сатаны? В кабинете уютно, просторно и просто, Мудрый Гёте сюда убегал от вещей, От приемов, улыбок, приветствий и тостов, От случайных назойливо—цепких клещей. В тесной спаленке кресло, лекарство и чашка. Кроме того — на каждом предмете: От тошных витрин, по гранитным горбам, Пошел переулками странными К великим гробам. В герцогском склепе немец в дворцовой фуражке Сунул мне в руку бумажку И спросил за нее четвертак. Из кармана насилу—насилу Проклятые деньги достала рука! Лакей небрежно махнул на два сундука: Здесь покоится Шиллер, великий писатель,— Серебряный новый венок от гамбургских женщин. Там был народной славы торговый подвал! В сером море длинный путь Залит лунным медным глянцем. Брожу у волн, Где, белея, пена бьется. Сколько нежных сладких слов Из воды ко мне несется О, как долго длится ночь! В сердце тьма, тоска и крики. Нимфы, встаньте из воды, Пойте, вейте танец дикий! Головой приникну к вам, Пусть замрет душа и тело! Зацелуйте в вихре ласк Так, чтоб сердце онемело! Пей, чтоб тебя разорвало! А я, иноземец, Сижу тоскливо, Бледнее мизинца, И смотрю на лампочки вяло. Портрет кронпринца, Тупые остроты, Выставка мопсов в Берлине В припадке зевоты Дрожу в пелерине И страстно смотрю на часы. Сорок минут до отхода! Кусаю усы И кошусь на соседа—урода,— Проклятый! Шея — как пушка, Живот — как комод Лениво Пишу эти кислые строки, Глажу сонные щеки И жалею, что я не багаж Тридцать минут до отхода! Нож визжит по кости, как напилок, — Острый, жалкий и звериный крик В сердце вдруг вонзается, как штык За окном играет майский день. Хорошо б пожить на белом свете! Дома — поле, мать, жена и дети, — Все темней на бледных лицах тень. А там, за дверью, костлявый хирург, Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью, Засучив рукава, Взрезает острой сталью Зловонное мясо Осколки костей Дико и странно наружу торчат, Словно кричат От боли. У сестры дрожит подбородок, Чад хлороформа — как сладкая водка; На столе неподвижно желтеет Несчастное тело. Пскович—санитар отвернулся, Голую ногу зажав неумело, И смотрит, как пьяный, на шкап На полу безобразно алеет Свежим отрезом бедро. Полное крови и гноя ведро За стеклами даль зеленеет — Чета голубей Воркует и ходит бочком вдоль карниза. Варшавское небо — прозрачная риза Всё голубей Усталый хирург Подходит к окну, жадно дымит папироской, Вспоминает родной Петербург И хмуро трясет на лоб набежавшей прической: Как дрова, их сегодня несут, Несут и несут без конца Пряный запах горьких трав. Пали солнечные блики, Иглы сосен пронизав. Скалы накалились, Смольный воздух недвижим, Облака остановились И расходятся, как дым Вся в пыли, торчит щетина Придорожного хвоща. Над листвой гудит пустынно Пенье майского хруща. Сброшен с плеч мешок тяжелый, Взор уходит далеко И плечо о камень голый Опирается легко. В глубине сырого леса Так прохладно и темно. Тень зеленого навеса Тайну бросила на дно. В тишине непереходной Чуть шуршат жуки травой. Хорошо на мох холодный Лечь усталой головой! И, закрыв глаза, блаженно Уходить в лесную тишь И понять, что всё забвенно, Всё, что в памяти таишь. Жестикулируя, бурля и споря, Киты редакции не видят двух персон: Поэт присел на самый кончик стула И кверх ногами развернул журнал, А беллетрист покорно и сутуло У подоконника на чьи—то ноги стал. Поэт взял два стакана, А беллетрист не взял ни одного. В волнах серьезного табачного тумана Они уже не ищут ничего. Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта Метнул глаза: Подходит некто в сером, но по моде, И говорит поэту: Душа поэта затянулась флером, И розы превратились в сельдерей. Ответили, пошаривши в конторке: Но некто в сером круто обернулся — В соседней комнате залаял телефон. Чрез полчаса, придя от телефона, Он, разумеется, беднягу не узнал И, проходя, лишь буркнул раздраженно: Ведь я уже сказал!.. Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин. Два жемчуга опять на мостовой Ах, может быть, поэт был новый Пушкин1, А беллетрист был новый Лев Толстой?! Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку — Надуй им жабу, тиф и дифтерит! Пускай не продают души в рассрочку, Пускай душа их без штанов парит Пьют, беседуют и медленно едят. На щеках — насечкою известка, Отдыхают руки и бока. Трубку темную зажав в ладони жесткой, Крайний смотрит вдаль, на облака. Из—за стойки розовая тетка С ними шутит, сдвинув вина в масть Пес хозяйский подошел к ним кротко, Положил на столик волчью пасть. Дремлют плечи, пальцы на бокале. Никогда мы так не отдыхали, Никогда мы так не отдохнем Словно житель Марса, наблюдаю С завистью беззлобной из угла: Нет пути нам к их простому раю, А ведь вот он — рядом, у стола Соблюдая старинный обычай Кошачьих приличий, Обнюхал все каблуки, Гетры, штаны и носки, Потерся о все знакомые ноги И вдруг, свернувши с дороги, Клубком по стене,— Спираль волнистых движений,— Повернулся ко мне И прыгнул ко мне на колени. Я подумал в припадке амбиции: Конечно, по интуиции Животное это Во мне узнало поэта Кот понял, что я одинок, Как кит в океане, Что я засел в уголок, Скрестив усталые длани, Потому что мне тяжко Кот нежно ткнулся в рубашку,— Хвост заходил, как лоза,— И взглянул мне с тоскою в глаза Там лежало полтавское сало в пакете. Нет больше иллюзий на свете! Белеет в саду флигелек. Качается пристань на бледной Крестовке. Налево — Елагинский мост. Затекшие руки дорвались до гребли. Под мостиком гулким качается плесень. Пестреет нарядами дальняя Стрелка. Вдоль мели — щетиной камыш. Но раньше, как осел, Он просто чушь порол, А нынче — ах злодей — Он, с важностью педанта, При каждой глупости своей Ссылается на Канта. Лиловый бык лизал моржа. Дурак пригнулся, сделал мину И начал: Ну а мне—то каково? Дурак вовек не поумнеет, Но если с ним заспорит хоть Сократ, — С двух первых слов Сократ глупеет! Ты и он — подумай, душка: Эти жесты и улыбки, Эти брючки, эти штрипки О, Рахиль, царица Вильны! Глазки — бисер, лапки — врозь, Лапки — боком, лапки — вкось Прыгай, прыгай, я не трону — Видишь, хлебца накрошил Двинь—ка клювом в бок ворону, Кто ее сюда просил? Прыгни ближе, ну—ка, ну—ка, Так, вот так, еще чуть—чуть Ветер сыплет снегом, злюка, И на спинку, и на грудь. Подружись со мной, пичужка, Будем вместе в доме жить, Сядем рядышком под вьюшкой, Будем азбуку учить Ближе, ну еще немножко Съел все зерна, съел все крошки И спасиба не сказал. Чужой, как река Брахмапутра, В двенадцать влетает знакомый. В кармане послав ему фигу, Бросаю немецкую книгу И слушаю, вял и суров, Набор из ненужных мне слов. Вчера он торчал на концерте — Ему не терпелось до смерти Обрушить на нервы мои Дешевые чувства свои. Ах, в два пополудни Мозги мои были как студни Но, дверь запирая за ним И жаждой работы томим, Услышал я новый звонок: Несчастный влюбился в кого—то С улыбкою стадной Кивал головою сердечно И мямлил: В четыре ушел он Как тигр я шагал по квартире, В пять ожил и, вытерев пот, За прерванный сел перевод. С добродушием ведьмы Встречаю поэта в передней. Сегодня собрат именинник И просит дать взаймы полтинник. В столовую томно плетется, Извлек из—за пазухи кипу И с хрипом, и сипом, и скрипом Читает, читает, читает А бес меня в сердце толкает: Ударь его лампою в ухо! Всади кочергу ему в брюхо! Зачем она замуж не вышла? Зачем под лопатки ей дышло! Ко мне направляясь, сначала Она под трамвай не попала? Шаромыжник бродячий, Случайный знакомый по даче, Разделся, подсел к фортепьяно И лупит. Не правда ли, странно? Боясь, что кого—нибудь плюхну, Я бегал тихонько на кухню И плакал за вьюшкою грязной Над жизнью своей безобразной. Деву с душою бездонной, Как первая скрипка оркестра, Недаром прозвали мадонной Медички шестого семестра. Пришел к мадонне филолог, Фаддей Симеонович Смяткин. Рассказ мой будет недолог: Филолог влюбился по пятки. Влюбился жестоко и сразу В глаза ее, губы и уши, Цедил за фразою фразу, Томился, как рыба на суше. Хотелось быть ее чашкой, Братом ее или теткой, Ее эмалевой пряжкой И даже зубной ее щеткой!.. О, как дрожат ваши ручки! Труп был жирный и дряблый. Потом у Калинкина моста Смотрела своих венеричек. Спички лежат на окошке. Вернулась обратно, Вынула почки у кошки И зашила ее аккуратно. Затем мне с подругой достались Препараты гнилой пуповины. Выделенье в моче мочевины Я роль хозяйки забыла — Коллега! Фаддей Симеонович Смяткин Сказал беззвучно: Не хотелось быть ее чашкой, Ни братом ее и ни теткой, Ни ее эмалевой пряжкой, Ни зубной ее щеткой! Сегодня опять не пришла моя донна, Другой не завел я — ворона, ворона! Сижу, одинок и угрюм. Одна ли, другая — не все ли равно ли? Грязным дымом стынут облака. Черный луг, крутой обрыв узоря, Окаймил пустынный борт песка. Скучный плеск, пронизанный шипеньем, Монотонно точит тишину. Разбивая пенный вал на звенья, Насыпь душит мутную волну На рыбачьем стареньком сарае Камышинка жалобно пищит, И купальня дальняя на сваях Австралийской хижиной торчит. Но сквозь муть маяк вдруг брызнул светом, Словно глаз из—под свинцовых век: Над отчаяньем, над бездной в мире этом Бодрствует бессоный человек. И брать от людей из дола Хлеб вино и котлеты. Когда в хрусталь налить навозной жижи — Не станет ли хрусталь безмерно ниже? Им спора не решить В них подробные ответы На любую немощь стада. Боговздорец иль политик, Радикал иль черный рак, Гениальный иль дурак, Оптимист иль кислый нытик — На газетной простыне Все найдут свое вполне. Получая аккуратно Каждый день листы газет, Я с улыбкой благодатной, Бандероли не вскрывая, Аккуратно, не читая, Их бросаю за буфет. Целый месяц эту пробу Я проделал. Потерял слепую злобу, Сам себя не истязаю; Появился аппетит, Даже мысли появились И печенка не болит. В безвозмездное владенье Отдаю я средство это Всем, кто чахнет без просвета Над унылым отраженьем Жизни мерзкой и гнилой, Дикой, глупой, скучной, злой. Получая аккуратно Каждый день листы газет, Бандероли не вскрывая, Вы спокойно, не читая, Их бросайте за буфет. К перестройке Вся страна стремится, Полицейский в грязной Мойке Хочет утопиться. Не топись, охранный воин, — Воля улыбнется! Трехлетняя дочь Упрямо Тянет чужого верзилу: Не смей целовать мою маму! В смущеньи и гневе Мать наклонилась за книжкой: Три блаженных недели, Скрывая от всех, как артист, Носил гимназист в проснувшемся теле Эдем и вулкан. Не веря губам и зубам, До боли счастливый, Впивался при лунном разливе В полные губы Гигантские трубы, Ликуя, звенели в висках, Сердце в горячих тисках, Толкаясь о складки тужурки, Играло с хозяином в жмурки,— Но ясно и чисто Горели глаза гимназиста. Юная мать, пышная мать Садится с дочкой в коляску — Уезжает к какому—то мужу. Под крышей, пластом, Семиклассник лежит на диване Вниз животом. В тумане, Пунцовый как мак, Читает в шестнадцатый раз Одинокое слово: Панама сползает на лоб. Я — адски пленительный сноб, В накидке и в галстуке красном. Сановный швейцар предо мной Толкает бесшумные двери. Где б вечер сегодня убить? Ну как в Петербурге не жить? Ну как Петербург не любить Как русский намек на Европу? Кухарка — монархистка, Аристократ — свояк, Мамаша — анархистка, А я — я просто так Дочурка — гимназистка Всего ей десять лет И та социалистка — Таков уж нынче свет! От самого рассвета Сойдутся и визжат — Но мне комедья эта, Поверьте, сущий ад. Уйми мою мамашу, Уйми родную мать — Не в силах эту кашу Один я расхлебать. Она, как анархистка, Всегда сама начнет, За нею гимназистка И весь домашний скот. От службы, от дружбы, от прелой политики Безмерно устали мозги. Возьмешь ли книжку — муть и мразь: Один кота хоронит, Другой слюнит, разводит грязь И сладострастно стонет Петр Великий, Петр Великий! Ты один виновней всех: Для чего на север дикий Понесло тебя на грех? Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка. Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой Что же дальше, боже мой?! Каждый день по ложке керосина Пьем отраву тусклых мелочей Под разврат бессмысленных речей Человек тупеет, как скотина Бог весть, Я не знаю. Вот тоска — я знаю — есть, И бессилье гнева есть Люди ноют, разлагаются, дичают, А постылых дней не счесть. Где наше — близкое, милое, кровное? Где наше — свое, бесконечно любовное? Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка Вас не тянет из окошка Об мостовую брякнуть шалой головой? Давно тебе я не служил: Ленился, думал, спал и жил, — Забыл журнальные фигуры, Интриг и купли кислый ил, Молчанья боль, и трепет шкуры, И терпкий аромат чернил Но странно, верная мечта Не отцвела — живет и рдеет. Не изменяет красота — Всё громче шепчет и смелеет. Недостижимое светлеет, И вновь пленяет высота Опять идти к ларям впотьмах, Где зазыванье, пыль и давка, Где все слепые у прилавка Убого спорят о цветах?.. Где царь—апломб решает ставки, Где мода — властный падишах Собрав с мечты душистый мед, Беспечный, как мечтатель—инок, Придешь сконфуженно на рынок — Орут ослы, шумит народ, В ларях пестрят возы новинок, — Вступать ли в жалкий поединок Иль унести домой свой сот?.. Дудиленко, Барсов и Блок. На Маше — персидская шаль и монисто, На Даше — боа и платок. Увлекшись азартным банчком, Склоненные головы, шеи и плечи Следят за чужим пятачком. Хочется люто Порой игроку сплутовать. Вмиг с хохотом бедного плута Засунут силком под кровать. Лежи, как в берлоге, и с завистью острой Следи за игрой и вздыхай, — А там на заманчивой скатерти пестрой Баранки, и карты, и чай Темнеют уютными складками платья. Две девичьих русых косы. Как будто без взрослых здесь сестры и братья В тиши коротают часы. Да только по стенкам висят офицеры Не много ли их для сестер? На смятой подушке бутылка мадеры, И страшно затоптан ковер. Мужья в эстетическом тоне, А дамы с нежным туше. Голубка, там было местечко — Я был бы твоим vis—a—vis,— Какое б ты всем им словечко Сказала о нашей любви! Что глядишь во все углы? Современную окрошку, Как и ты, я не пойму. Одуванчик бесполезный, Факел нежной красоты! Грохот дьявола над бездной Надоел до тошноты Подари мне час беспечный! Будет время — все уснём. Пусть волною быстротечной Хлещет в сердце день за днём. Перед меркнущим камином Лирой вмиг спугнём тоску! Хочешь хлеба с маргарином? И улыбка молодая Загорелась мне в ответ: То зевает друг—читатель Над скучнейшею газетой. Он жует ее в трамвае, Дома, в бане и на службе, В ресторанах и в экспрессе, И в отдельном кабинете. Каждый день с утра он знает, С кем обедал Франц—Иосиф И какую глупость в Думе Толстый Бобринский сморозил Каждый день, впиваясь в строчки, Он глупеет и умнеет: Если автор глуп — глупеет, Если умница — умнеет. Но порою друг—читатель Головой мотает злобно И ругает, как извозчик, Современные газеты. То ли дело Запад И испанские газеты Не ругайся, Вынь—ка зеркальце складное. Видишь — в нем зловеще меркнет Кто—то хмурый и безликий? Кто—то хмурый и безликий, Не испанец, о, нисколько, Но скорее бык испанский, Обреченный на закланье. Не брани же, друг—читатель, Современные газеты Не думая о временном и низком, По узким улицам плетешься наобум В картинных галереях — в вялом теле Проснулись все мелодии чудес, И у мадонн чужого Боттичелли, Не веря, служишь столько тихих месс Перед Давидом Микельанджело так жутко Следить, забыв века, в тревожной вере За выраженьем сильного лица! О, как привыкнуть вновь к туманным суткам, К растлениям, самоубийствам и холере, К болотному терпенью без конца?.. Истомила Идея бесплодьем интрижек, По углам паутина ленивой тоски, На полу вороха неразрезанных книжек И разбитых скрижалей куски. За окном непогода лютеет и злится Стены прочны, и мягок пружинный диван. Под осеннюю бурю так сладостно спится Всем, кто бледной усталостью пьян. Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету, Отчего ты так страшно и тупо устал? За несбыточным счастьем гонялся по свету, Или, может быть, землю пахал? Разомкнулись тяжелые вежды, Монотонные звуки уныло текут: Одну за другой хоронил я надежды, Брат! От этого больше всего устают. Были яркие речи и смелые жесты И неполных желаний шальной хоровод. А буря все громче стучалась в окошко. Билась мысль, разгораясь и снова таясь. И сказал я, краснея, тоскуя и злясь: Врач пенсне напялил на нос: Кровь ударила в виски: От вопросов, От безверья, от тоски?! Я к философу пришел: Иль книги — ширмы? Я живу, как темный вол. В переулке я поймал Человека с ясным взглядом. Я пошел тихонько рядом: Мысль играла в чехарду То с насмешкой, то с безумьем. Тихо входит няня в дверь. Вот еще один философ: Плюнь, да веруй — без вопросов.: Не немецкий ли святой? Для спасения души — Все святые хороши Молчи, мой сын, Нет последствий без причин. Черный, гладкий таракан Важно лезет под ди—ван, От него жена в Париж Не сбежит, о нет! Новый гладок, как Бова, Новый гладок и богат, С ним не скучно Огонь горит, Добрый снег окно пушит. Спи, мой кролик, а—а—а! Все на свете трын—трава Жили—были два крота, Вынь—ка ножку изо рта! Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,— Мать уехала в Париж. Спи, мой мальчик, ничего! Не смотри в мои глаза Жили козлик и коза Кот козу увез в Париж Спи, мой котик, спи, мой чиж! Блещут икры полной прачки Феклы. Перегнулся сильный стан во двор. Как нестройный, шаловливый хор, Верещат намыленные стекла, И заплаты голубых небес Обещают тысячи чудес. Квартирант сидит на чемодане. Груды книжек покрывают пол. Квартирант копается в кармане, Вынимает стертый четвертак, Ключ, сургуч, копейку и пятак За окном стена в сырых узорах, Сотни ржавых труб вонзились в высоту, А в Крыму миндаль уже в цвету Вешний ветер закрутился в шторах И не может выбраться никак. Квартирант пропьет свой четвертак! Так пропьет, что небу станет жарко. Опять тоска и тишь. Фекла, Фекла, что же ты молчишь? Будь хоть ты решительной и яркой: Подойди, возьми его за чуб И ожги огнем весенних губ Квартирант и Фекла на диване. О, какой торжественный момент! Я истину тебе по—дружески открою: Мутные стекла как бельма, Самовар на столе замолчал. Прочел о визитах Вильгельма И сразу смертельно устал. Шагал от дверей до окошка, Барабанил марш по стеклу И следил, как хозяйская кошка Ловила свой хвост на полу. Это было и скучно, и глупо - И опять начинал я шагать. Взял Гёте - и тоже назад. Зевая, подглядывал в щелку, Как соседка пила шоколад. Напялил пиджак и пальтишко И вышел. При мне какой-то мальчишка На мосту под трамвай угодил. Я тоже кричал, Махал рукой, возмущался И карточку приставу дал. Ругал бездарность и ложь. Со скуки напился И качался, как спелая рожь. Мутные стекла как бельма. Встаю - и снова тружусь. Вязь из розочек в томате И зеленые усы. Возле раковины щель Вся набита прусаками, Под иконой ларь с дровами И двугорбая постель. Над постелью бывший шах, Рамки в ракушках и бусах, — В рамках — чучела в бурнусах И солдаты при часах. Чайник ноет и плюет. На окне обрывок книжки: Пахнет мыльною водой, Старым салом и угаром. На полу пред самоваром Кот сидит как неживой. А за дверью на площадке Кто—то пьяненький и сладкий Ноет: Безголовы, бестолковы — Йодом залили сюртук, Не закрыли кран Бьют стекло, жужжат, как осы. О, как страшно я устал! В уголок идет сутуло И, издав щемящий стон, В рот сует пирамидон. На невиннейший вопрос Буркнет что—нибудь под нос; Придирается, как дама, — Ядовито и упрямо, Не простит простой ошибки! Ни привета, ни улыбки Блестят глазами, Машут красными руками: Девы гнутся, как камыш, Девы все ушли в работы. Лаборант уже не лев И глядит бочком на дев, Как колибри на боа. Девы тоже трусят льва: Очень страшно, очень жутко — Оскандалиться не шутка! Ноет муха у окна. Нервы, нервы, нервы, нервы В книгах жизнь широким пиром Тешит всех своих гостей, Окружая их гарниром Из страданья и страстей: Смех, борьба и перемены, С мясом вырван каждый клок! Но подчас, не веря мифам, Так событий личных ждешь! Заболеть бы, что ли, тифом, Учинить бы, что ль, дебош? В книгах гений Соловьевых, Гейне, Гете и Золя, А вокруг от Ивановых Содрогается земля. На полотнах Магдалины, Сонм Мадонн, Венер и Фрин, А вокруг кривые спины Мутноглазых Акулин. Где событья нашей жизни, Кроме насморка и блох? Мы давно живем, как слизни, В нищете случайных крох. В виде спорта, Не волнуясь, не любя, Ищем бога, ищем черта, Потеряв самих себя. И с утра до поздней ночи Все, от крошек до старух, Углубив в страницы очи, Небывалым дразнят дух. В звуках музыки — страданье, Боль любви и шепот грёз, А вокруг одно мычанье, Стоны, храп и посвист лоз. Рок — хозяин, ты — лишь раб. Плюнь, ослепни и оглохни, И ворочайся, как краб! Хорошо при свете лампы Книжки милые милые читать, Перелистывать эстампы И по клавишам бренчать. В глазах — пламень и яд, — Вот—вот Она в него зонтик воткнет, А он ее схватит за тощую ногу И, придя окончательно в раж, Забросит ее на гараж — Через дорогу Все злые слова откипели, — Заструились тихие трели Он ее взял, Как хрупкий бокал, Деловито за шею, Она повернула к злодею Свой щучий овал: Три минуты ее он лобзал Так, что камни под ящиком томно хрустели. Потом они яблоко ели: Он куснет, а после она, — Потому что весна. Любовь должна быть красивой — Это мудрость любви. Где ты видел такую любовь? У господ писарей генерального штаба? На эстраде, где бритый тенор, Прижимая к манишке перчатку, Взбивает сладкие сливки Из любви, соловья и луны? В лирических строчках поэтов, Где любовь рифмуется с кровью И почти всегда голодна?.. К ногам Прекрасной Любви Кладу этот жалкий венок из полыни, Которая сорвана мной в ее опустелых садах Под сливой у старых качелей. Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку, Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном, Где плавали красные рыбки. Эпштейна чуть—чуть не съели собаки, Madame иссморкала от горя четыре платка, А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос. Разгладил бобровые баки, Сел с женой на диван, втиснул руки в бока И позвал от слез опухшую дочку. Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол, Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай: Ни словом решенья не выдал, Послал куда—то прислугу, а сам, как бугай, Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне. Эпштейн—голодранец откликнулся быстро на зов: Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома. Madame огорченно сморкается в пятый платок. Ой, сколько она наплела удручающих слов: Провокатор невиннейшей девушки, чистой как мак!.. Галошу одну могли бы ли вы ей купить?! Со стенки папаша Фарфурника строго косится. Но я не нуждаюсь! Иначе я вам сломаю все руки и ноги! Вечером, вечером сторож бил В колотушку что есть силы! Как шакал Эпштейн бродил Под окошком Розы милой. Лампа погасла, всхлипнуло окошко, В раме — белое, нежное пятно. Полез Эпштейн — любовь не картошка: Гоните в дверь, ворвется в окно. Заперли, заперли крепко двери, Задвинули шкафом, чтоб было верней. Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери И мучит губы больней и больней Ждать ли, ждать ли три года диплома? Роза цветет — Эпштейн не дурак: Соперник Поплавский имеет три дома И тоже питает надежду на брак За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку, Храпит баритоном, жена — дискантом. Раскатисто сторож бубнит в колотушку, И ночь неслышно обходит дом. Песня бабочкой гигантской Под карнизами трепещет, Под ладонью сердце дышит В раскачавшейся руке В старой лампе шепот газа. Тих напев гудящих звеньев: Роща, пруд, крутые срубы, Приозерная трава Борта из песчаного крема. На скамьях пестрели кремни. Мы влезли в корабль наш пузатый. Я взял капитанскую власть. Купальный костюм полосатый На палке зареял, как снасть. Так много чудес есть на свете! Земля — неизведанный сад Кайма набежавшего вала Дрожала, как зыбкий опал. Команда сурово молчала, И ветер косички трепал По гребням запрыгали баки. Вдали над пустыней седой Сияющей шапкой Исаакий Миражем вставал над водой. Горели прибрежные мели, И кланялся низко камыш: Мы долго в тревоге смотрели На пятна синеющих крыш. И младшая робко сказала: Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, — Смешна любовь напоказ! Но все ж тайком от матери строгой Она прибегает не раз. Свою мандолину снимаю со стенки, Кручу залихватски ус Я отдал ей все: Тихонько—тихонько, прижавшись друг к другу, Грызем соленый миндаль. Нам ветер играет ноябрьскую фугу, Нас греет русская шаль. А Лизин кот, прокравшись за нею, Обходит и нюхает пол. И вдруг, насмешливо выгнувши шею, Садится пред нами на стол. Каминный кактус к нам тянет колючки, И чайник ворчит, как шмель У Лизы чудесные теплые ручки И в каждом глазу — газель. Для нас уже нет двадцатого века, И прошлого нам не жаль: Мы два Робинзона, мы два человека, Грызущие тихо миндаль. Но вот в передней скрипят половицы, Раскрылась створка дверей И Лиза уходит, потупив ресницы, За матерью строгой своей. На старом столе перевернуты книги, Платочек лежит на полу. На шляпе валяются липкие фиги, И стул опрокинут в углу. Для ясности, после ее ухода, Я все—таки должен сказать, Что Лизе — три с половиною года Зачем нам правду скрывать? Благодарю тебя, могучий, Что мне не вырвали язык, Что я, как нищий, верю в случай И к всякой мерзости привык. Благодарю тебя, единый, Что в Третью Думу я не взят,— От всей души, с блаженной миной Благодарю тебя стократ. Благодарю тебя, мой боже, Что смертный час, гроза глупцов, Из разлагающейся кожи Исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, Дай мне исчезнуть в черной мгле,— В раю мне будет очень скучно, А ад я видел на земле. К глазастой художнице Ванде Случайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и певица. Косясь на остатки от торта, Решила спокойно и вяло: Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки. Писатель за дверью на полке Не видя своих сочинений, Подумал привычно и колко: Провизор, влюбленный и потный, Исследовал шею хозяйки, Мечтая в истоме дремотной: Совсем как из лайки О, если б немножко потрогать! Певица пускала рулады Все реже, и реже, и реже. Потом, покраснев от досады, Замолкла: Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство? Спустились с веранды К измученной пыльной сирени. Спустить ли с веревки Валетку? Как ходячие шнель—клопсы, На коротких, тухлых ножках Вот хозяек дубликат! Грандиознейшие мопсы Отдыхают на дорожках И с достоинством хрипят. Шипр и пот, французский говор Старый хрен в английском платье Гладит ляжку и мычит. Дипломат, шпион иль повар? Но без формы люди — братья: Кто их, к черту, различит?.. Но над ними — будь им пусто! Гимназисты поводят бумажными усами, Горничные стреляют в суконных юнкеров. Шаткие лари, сколоченные наскоро, Холерного вида пряники и халва, Грязь под ногами хлюпает так ласково, И на плечах болтается чужая голова. Червонные рыбки из стеклянной обители Грустно—испуганно смотрят на толпу. Деревья вздрагивают черными ветками, Капли и бумажки падают в грязь. Чужие люди толкутся между клетками И месят ногами пеструю мазь. До неба — тучные скирды, У риги — пыльная солома, Дымятся дальние пруды; Снижаясь, аист тянет к лугу, Мужик коленом вздел подпругу, — Все до пастушьей бороды, Увы, так горестно знакомо! И бор, замкнувший круг небес, И за болотцем плеск речонки, И голосистые девчонки, С лукошком мчащиеся в лес Ряд новых изб вдаль вывел срубы, Сады пестреют в тишине, Печеным хлебом дышат трубы, И Жучка дремлет на бревне. А там под сливой, где белеют Рубахи вздернутой бока, — Смотри, под мышками алеют Два кумачовых лоскутка! На облучке Трясется ксендз с бадьей в охапке, Перед крыльцом, склонясь к луке, Гарцует стражник в желтой шапке; Литовской речи плавный строй Звенит забытою латынью На перекрестке за горой Христос, распластанный над синью. А там, у дремлющей опушки Крестов немецких белый ряд, — Здесь бой кипел, ревели пушки Одни живут — другие спят. Нет дома — ты один: Чужая девочка сквозь тын Смеется, хлопая в ладони. В возах — раскормленные кони, Пылят коровы, мчатся овцы, Проходят с песнями литовцы — И месяц, строгий и чужой, Встает над дальнею межой Кургузый добросовестный флейтист, Скосив глаза, поплевывает в дудку. Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист, Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку. Девица-страус, сжав виолончель, Ключицами прилипла страстно к грифу, И, бесконечную наяривая трель, Все локтем ерзает по кремовому лифу. За фисгармонией унылый господин Рычит, гудит и испускает вздохи, А пианистка вдруг, без видимых причин, Куда-то вверх полезла в суматохе. Перед трюмо расселся местный лев, Сияя парфюмерною улыбкой,— Вокруг колье из драгоценных дев Шуршит волной томительной и гибкой А рядом чья-то mere1, в избытке чувств, Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака: Привычной грязью скрыты небеса. На тротуаре в вялой вспышке спора Хрипят ночных красавиц голоса. Спят магазины, стены и ворота. Чума любви в накрашенных бровях Напомнила прохожему кого—то, Давно истлевшего в покинутых краях Недолгий торг окончен торопливо — Вон на извозчике любовная чета: Он жадно курит, а она гнусит. Проплыл городовой, зевающий тоскливо, Проплыл фонарь пустынного моста, И дева пьяная вдогонку им свистит. В незначительных намеках — Штемпеля готовых фраз. Кисло—сладкие мужчины, Знаменитости без лиц, Строят знающие мины, С видом слушающих птиц Шевелюры клонят ниц И исследуют причины. На стене упорный труд — Вдохновенье и бездарность Пусть же мудрый и верблюд Совершают строгий суд: Отрицанье, благодарность Или звонкий словоблуд Стая галок над копной. Бюст молочницы Аксиньи, И кобыла под сосной. Дама смотрит в кулачок И рассеянным: Генерал вздыхает бурно И уводит даму. А сосед глядит в кулак И ругается цензурно С утра до вечера скуля, Циничный ветер лезет в щели. Дрожу, как мокрая овца И нет конца, и нет конца! Не ем прекрасных огурцов, С тоской смотрю на землянику: Вдруг отойти в страну отцов В холерных корчах — слишком дико В объятьях шерстяных носков Смотрю, как дождь плюет на стекла. Ах, жив бездарнейший Гучков, Но нет великого Патрокла! Ручьи сбегают со стволов. Гурьба учащихся ослов Бежит за горничною Лидкой. На потолке в сырой тени Уснули мухи. Какой восторг в такие дни Узнать, что шаху дали в шею! Для счета дней Срываю листик календарный — Строфа из Бальмонта2. Девятнадцатого мая На разведке ранен в грудь. Целый день сижу на лавке У отцовского крыльца. Утки плещутся в канавке, За плетнем кричит овца. Все не верится, что дома Каждый камень — словно друг. Ключ бежит тропой знакомой За овраг в зеленый луг. Эй, Дуняша, королева, Глянь—ка, воду не пролей! Бедра вправо, ведра влево, Пятки сахара белей. Не удержишь — поплыла, Поплыла, как лебедь белый, Вдоль широкого села. Поля глухие, За оврагом скрип колес Эх, земля моя Россия, Да хранит тебя Христос! Вместо мяча Бак из—под дегтя Скачут, рыча, Вскинувши когти, Лупят копытом,— Визгом сердитым Тявкает жесть: Тихий малыш В халатике рваном Притаился, как мышь, Под старым бурьяном. Зябкие ручки В восторге сжимает, Гладит колючки, Рот раскрывает, Гнется налево—направо: Ветер тихо—тихо реет Над весеннею травой. Средь кремней осколок банки Загорелся, как алмаз. За бугром в стене зияет Озаренный солнцем лаз В ручке — пестрый узелок. Старичок привстал и смотрит,— Отряхнул свой пиджачок Сели рядом на газете, Над судком янтарный пар Старушонка наклонилась,— Юбка вздулась, словно шар. А в камнях глаза — как гвозди, Изогнулся тощий кот: Словно черт железной лапой Сжал пустой его живот! В глазах — пламень и яд,— Вот—вот Она в него зонтик воткнет, А он ее схватит за тощую ногу И, придя окончательно в раж, Забросит ее на гараж — Через дорогу Все злые слова откипели,— Заструились тихие трели Он куснет, а после — она,— Потому что весна. В городской суматохе Встретились двое. Надоели обои, Неуклюжие споры с собою, И бесплодные вздохи О том, что случилось когда—то Не речисты Были их встречи и кротки. Конечно, он, как болван, Носил ей какие—то книги — Пудами. Конечно, прекрасные миги Казались годами, А старые скверные годы куда—то ушли. Потом Она укатила в деревню, в родительский дом, А он в переулке своем На лето остался. Странички первого письма Прочел он тридцать раз. В них были целые тома Нестройных жарких фраз Что сладость лучшего вина, Когда оно не здесь? Но он глотал, пьянел до дна И отдавался весь. Низал в письме из разных мест Алмазы нежных слов И набросал в один присест Четырнадцать листков. Ее второе письмо было гораздо короче. И были в нем повторения, стиль и вода, Но он читал, с трудом вспоминал ее очи, И, себя утешая, шептал: На двух страничках третьего письма Чужая женщина описывала вяло: В ее уме с досадой усомнясь, Но в смутной жажде их осенней встречи, Он отвечал ей глухо и томясь, Скрывая злость и истину калеча. Четвертое посьмо не приходило долго. Не любя, он осенью, волнуясь, В адресном столе томился много раз. Прибегал, невольно повинуясь Зову позабытых темно—серых глаз Прибегал, чтоб снова суррогатом рая Напоить тупую скуку, стыд и боль, Горечь лета кое—как прощая И опять входя в былую роль. День, когда ему на бланке написали, Где она живет, был трудный, нудный день — Чистил зубы, ногти, а в душе кричали Любопытство, радость и глухой подъем В семь он, задыхаясь, постучался в двери И вошел, шатаясь, не любя и злясь, А она стояла, прислонясь к портьере, И ждала не веря, и звала смеясь. Через пять минут безумно целовались, Снова засиял растоптанный венец, И глаза невольно закрывались, Прочитав в других немое: Он ее любил сильнее гонорара! Скорбь его была безумна и страшна — Но поэт не умер от удара. После похорон пришел домой — до дна Весь охвачен новым впечатленьем — И спеша родил стихотворенье: А он был просто повеса, Курчавый и пылкий брюнет. Повеса пришел к поэтессе. В полумраке дышали духи, На софе, как в торжественной мессе, Поэтесса гнусила стихи: К пене бедер, за алой подвязкой Ты не бойся устами припасть! Я свежа, как дыханье левкоя, О, сплетем же истомности тел!.. Покраснел, но оправился быстро И подумал: Здесь не думские речи министра, Не слова здесь нужны, а дела С несдержанной силой кентавра Поэтессу повеса привлек, Но визгливо—вульгарное: И задом Уходит испуганный гость. В передней растерянным взглядом Он долго искал свою трость С лицом белее магнезии Шел с лестницы пылкий брюнет: Не понял он новой поэзии Поэтессы бальзаковских лет. Но знай одно — успех не шутка: Сейчас же предъявляет счет. Не заплатил — как проститутка, Не доночует и уйдет. Нанизать вам слов кисло—сладких, Изысканно гладких На нити банальнейших строф? Вот опять неизменнейший Тощий младенец родился, А старый хрен провалился В эту Как трудно, как нудно поэту!.. И в хмеле, таком же дешевом, О счастье нашем грошевом Мольбу к небу пошлем, К небу, прямо в серые тучи: Счастья, здоровья, веселья, Котлет, пиджаков и любовниц, Пищеваренье и сон — Пошли нам, серое небо! Молодой снежок Вьется, как пух из еврейской перины. Голубой кружок — То есть луна — такой смешной и невинный. Фонари горят И мигают с усмешкою старых знакомых. Я чему—то рад И иду вперед беспечней насекомых. Верно, как в аптеке: Лишь любовь дарует мир. Пусть больше не будет ни глупых, ни злобных, Пусть больше не будет слепых и глухих, Ни жадных, ни стадных, ни низко—утробных — Одно лишь семейство святых Я полную чашу российского гною За Новую Цифру, смеясь, подымаю! Бокал мой до краю Наполнен ведь вами — не мною. Фонарь куда—то к черту убежал! Вино Качает толстый мой фрегат, как в шквал Впотьмах За телеграфный столб держусь рукой. Нет вовсе сладу с правою ногой: Она Вокруг меня танцует — вот и вот Стена Всё время лезет прямо на живот. Меня, Который благородней всех людей?! А, впрочем, милый малый, бог с тобой — Я пью, Но так уж предназначено судьбой. Дрожат мои колени — не могу! Как раб, Лежу на мостовой и ни гу—гу Мне нынче сорок лет — я нищ и глуп. В траву Заройте наспиртованный мой труп. В ладье Уже к чертям повез меня Харон Я сплю, я сплю, я сплю со всех сторон. Побит за двойку с плюсом, Жена на локоны взяла последний рубль, Супруг, убытый лавочкой и флюсом, Подсчитывает месячную убыль. Кряxтят на счетаx жалкие копейки: Покупка зонтика и дров пробила брешь, А розовый капот из бумазейки Бросает в пот склонившуюся плешь. Над самой головой насвистывает чижик Xоть птичка божия не кушала с утра , На блюдце киснет одинокий рыжик, Но водка выпита до капельки вчера. Дочурка под кроватью ставит кошке клизму, В наплыве счастья полуоткрывши рот, И кошка, мрачному предавшись пессимизму, Трагичным голосом взволнованно орет. Безбровая сестра в облезлой кацавейке Насилует простуженный рояль, А за стеной жиличка—белошвейка Поет романс: В столовой тараканы, Оставя черствый xлеб, задумались слегка, В буфете дребезжат сочувственно стаканы, И сырость капает слезами с потолка. С неба падает отвесно Мелкий бисер водяной. Фонари горят как бельма, Липкий смрад навис кругом, За рубашку ветер—шельма Лезет острым холодком. Пьяный чуйка обнял нежно Мокрый столб — и голосит. Бесконечно, безнадежно Кислый дождик моросит Поливает стены, крыши, Землю, дрожки, лошадей. Из ночной пивной всё лише Граммофон хрипит, злодей. На панели тоже пенье: Брань и звуки заушений И на них из всех дверей Побежали светотени Жадных к зрелищу зверей. Смех, советы, прибаутки, Хлипкий плач, свистки и вой — Мчится к бедной проститутке Постовой городовой. Лишь в ночной пивной вдали Граммофон выводит лихо: Опять, перестроив и душу, и тело Цветочки и летнее солнце — увы! Ни света, ни красок, Как призраки, носятся тени людей.. По улицам шляется смерть. А рядом духовная смерть свирепеет И сослепу косит, пьяна и сильна. О, дом сумасшедших, огромный и грязный! К оконным глазницам припал человек: Отбой, отбой, Окончен бой, Под стол гурьбой! Огонь бенгальский потуши, Соси свой палец, не дыши, Кошмар исчезнет сам собой - Отбой, отбой, отбой! Читали, как сын полицмейстера ездил по городу, Таскал по рынку почтеннейших граждан за бороду, От нечего делать нагайкой их сек, Один - восемьсот человек? Граждане корчились, морщились, Потом послали письмо со слезою в редакцию И обвинили Ах, политика узка И притом опасна. Ах, партийность так резка И притом пристрастна. Разорваны по листику Программки и брошюры, То в ханжество, то в мистику Нагие прячем шкуры. Славься, чистое искусство С грязным салом половым! В нем лишь черпать мысль и чувство Нам - ни мертвым ни живым. Вечная память прекрасным и звучным словам! Вечная память дешевым и искренним позам! Страшно дрожать по своим беспартийным углам Крылья спалившим стрекозам! Всё проворней и всё охотней Лезем сдуру в чужие подворотни - Влез. И нет как нет. Отбой, отбой, В момент любой, Под стол гурьбой. В любой момент Индифферент: Семья, горшки, Дела, грешки - Само собой. Нам, уставшим от шумного пира, Надо свежие силы набрать. Словно Третья Дума делала весну! В зеркало смотрю я, злой и невеселый, Смазывая йодом щеку и десну. Кожа облупилась, складочки и складки, Из зрачков сочится скука многих лет. Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий? О нет, не надо, ради бога, нет! Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма И иду к корзинке складывать багаж: Белая жилетка, Бальмонт1, шипр и клизма, Желтые ботинки, Брюсов2 и бандаж. Пусть мои враги томятся в Петербурге! Еду, еду, еду — радостно и вдруг. Ведь не догадались думские Ликурги Запрещать на лето удирать на юг. Синие кредитки вместо Синей Птицы Унесут туда, где солнце, степь и тишь. Слезы увлажняют редкие ресницы: Степь и солнце вместо стен и крыш. Надо подписаться завтра на газеты, Чтобы от культуры нашей не отстать, Заказать плацкарту, починить штиблеты Сбегать к даме сердца можно нынче в пять. К прачке и в ломбард, к дантисту—иноверцу, К доктору — и прочь от берегов Невы! В голове — надежды вспыхнувшего сердца, В сердце — скептицизм усталой головы. Ни девица, ни коза. Волоса, как хвост селедки, Бюста нет-сковорода, И растет на подбородке- Гнусно молвить-борода. Жесты резки, ноги длинны, Руки выгнуты назад, Голос тоньше наутины И клыков подгнивших ряд. Сногсшибательно несется Кислый запах изо рта. Щелки глаз пропали в коже, Брови лысые дугой. Для чего, великий боже, Выводить ее нагой?! И этим и тем. Я - большой, а остальные, как грибы. Всех нас бабушка прогнала из избы Мы рябинками в избе стреляли в цель, Ну а бабушка ощипывала хмель. На улице еще нам веселей: Веет ветер, солнце в елках все алей, Из-за леса паровоз гудит в гудок, Под скамейкой ловит за ноги щенок Воробьи уселись кучей на бревно. Отчего нам так сегодня все смешно? Червячок ли влезет к Симе на ладонь, Иль напротив у забора фыркнет конь, Иль за выгоном заблеет вдруг овца,- Всё хохочем, все хохочем без конца Проклинаю чернильницу И чернильницы мать! Патлы дыбом взлохмачены, Отупел, как овца, — Ах, все рифмы истрачены До конца, до конца!.. Мне, правда, нечего сказать сегодня, как всегда, Но этим не был я смущен, поверьте, никогда — Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал, И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал. Пень — мигрень, Бебель — стебель, мозга — розга, Юбка — губка, тень — тюлень. Иссякаю — К рифме тему сам найду Ногти в бешенстве кусаю И в бессильном трансе жду. Что будет с моей популярностью? Что будет с моим кошельком? Назовет меня Пильский дешевой бездарностью, А Вакс Калошин — разбитым горшком Папа — мама, Дратва — жатва, кровь — любовь, Драма — рама — панорама, Бровь — свекровь — морковь Пришла Проблема Пола, Румяная фефела, И ржет навеселе. Заерзали старушки, Юнцы и дамы-душки И прочий весь народ. Ни слез, ни жертв, ни муки. Подымем знамя-брюки Высоко над толпой. Ах, нет доступней темы! На ней сойдемся все мы - И зрячий и слепой. Научно и приятно, Идейно и занятно - Умей момент учесть: Для слабенькой головки В проблеме-мышеловке Всегда приманка есть. Стою, прислонившись к каштану, Высоко на старом валу. Внизу городская канава Сквозь сон, голубея, блестит, Мальчишка с удочкой в лодке Плывет и громко свистит. За рвом разбросался уютно Игрушечный пестрый мирок: Сады, человечки и дачи, Быки, и луга, и лесок. Служанки белье расстилают И носятся, как паруса. На мельнице пыль бриллиантов И дальний напев колеса. Под серою башнею будка Пестреет у старых ворот, Молодчик в красном мундире Шагает взад и вперед. Он ловко играет мушкетом, Блеск стали так солнечно ал То честь отдает он, то целит. Ах, если б он в грудь мне попал! Описать ее фигуру — Надо б красок сорок ведер Даже чайки изумились Форме рук ее и бедер Человеку же казалось, Будто пьяный фавн украдкой Водит медленно по сердцу Теплой барxатной перчаткой. Наблюдая xладнокровно Сквозь камыш за этим дивом, Я затягивался трубкой В размышлении ленивом: Пляж безлюден, как Саxара, — Для кого ж сие творенье Принимает в море позы Высочайшего давленья? И ответило мне солнце: В яру безвестном Мальва цвет свой раскрывает С бескорыстием чудесным В этой щедрости извечной Смысл божественного свитка Я зевнул и усмеxнулся И ему навстречу дева Приняла такую позу, Что из трубки, поперxнувшись, Я глотнул двойную дозу У лиры моей Есть тихо дрожащие, легкие звуки. Усталые руки На умные струны кладу, Пою и в такт головою киваю Хочу быть незлобным ягненком, Ребенком, Которого взрослые люди дразнили и злили, А жизнь за чьи—то чужие грехи Лишила третьего блюда. Васильевский остров прекрасен, Как жаба в манжетах. Отсюда, с балконца, Омытый потоками солнца, Он весел, и грязен, и ясен, Как старый маркёр. Над ним углубленная просинь Зовет, и поет, и дрожит Задумчиво осень Последние листья желтит, Срывает, Бросает под ноги людей на панель А в сердце не молкнет свирель: О зимняя спячка медведя, Сосущего пальчики лап! Твой девственный храп Желанней лобзаний прекраснейшей леди. Как молью изъеден я сплином Посыпьте меня нафталином, Сложите в сундук и поставьте меня на чердак, Пока не наступит весна. Дух изношен, тело тоже, В паутине меч и щит, И душе сильней и сторже Голос совести рычит. Сколько дней ушло в пустую. В сердце лезли скорбь и злость, Как в открытую пивную, Где любой прохожий-гость. В семь встаю я, В десять вечера ложусь, С ленью бешено воююя, Целый день, как вол тружусь. Чищу сад, копаю грядки, Глажу старого кота А вчера играл в лошадки И убил в лесу крота. Водку пью перед едою Иногда по вечерам И холодною водою Обтираюсь по утрам. Храбро зимние сомненья Неврастеньей назвал вдруг, А фундамент обновленья Все не начат Планы множатся, как блохи Май, июнь уже прошли. Сберу ль от них хоть крохи? Совесть, совесть, не скули! Вам знакома повесть эта? После тусклых дней зимы Люди верят в силу лета Лишь до новой зимней тьмы. Кто желает объясненья Этой странности земной, Пусть приедет в воскресенье Побеседовать со мной. Отчего ж при всяком споре, Доведенном до конца, Мы с бессилием глупца, Подражая папуасам, Бьем друг друга по мордасам? Правда, чаще — языком, Но больней, чем кулаком. И эти Лезли в клети в грозный час И вздыхали: Нынче так же, как вовеки, Утешение одно: Наши дети будут в Мекке, Если нам не суждено. Кто — лет двести,кто — пятьсот, А пока лежи в печали И мычи, как идиот. Разукрашенные дули, Мир умыт, причесан, мил Я, как филин, на обломках Переломанных богов. В неродившихся потомках Нет мне братьев и врагов. Я хочу немножко света Для себя, пока я жив, От портного до поэта — Всем понятен мой призыв Пусть потомки, Исполняя жребий свой И кляня свои потемки, Лупят в стенку головой! Чужие локоны к вискам прилипли густо И маслянисто свесились бока. Сто слов, навитых в черепе на ролик, Замусленную всеми ерунду,— Она, как четки набожный католик, Перебирает вечно на ходу. В ее салонах — все, толпою смелой, Содравши шкуру с девственных идей, Хватают лапами бесчувственное тело И рьяно ржут, как стадо лошадей. Там говорят, что вздорожали яйца И что комета стала над Невой,— Любуясь, как каминные китайцы Кивают в такт, под граммофонный вой. Сама мадам наклонна к идеалам: Законную двуспальную кровать Под стеганым атласным одеялом Она всегда умела охранять. Следит, дрожа, за модой всех сортов, Копя остроты, слухи, фразы, позы И растлевая музу и любовь. В тщеславном, нестерпимо остром зуде Всегда смешна, себе самой в ущерб, И даже на интимнейшей посуде Имеет родовой дворянский герб. Она в родстве и дружбе неизменной С бездарностью, нахальством, пустяком. Знакома с лестью, пафосом, изменой И, кажется, в амурах с дураком Ее не знают, к счастью, только Конечно — дети, звери и народ. Одни — когда со взрослыми не схожи, А те — когда подальше от господ. Карандаши бросая, Прошу за грубость мне не делать сцен: Когда свинью рисуешь у сарая — На полотне не выйдет belle Helene. Люди вежливо давят бока, По—детски смеются взрослые, Серьезны притихшие дети, Какой—то младенец внизу Ползает, мажет ладошкой по стеклам. В витринах пухло—курносые куклы Молят: Вот домик из пряничных плиток, Вот уютная алая станция С собачкой в дверях, Вот хлев с толстяками—барашками Все стародавние наши мечты Коммерсанты собрали в витринах. Так любо толкаться, глазеть, Улыбаться вместе со всеми В теплом потоке людей, Не думать, забыть хоть на час О своей оболочке земной В старомодном пальто, Прикрытом вареником—шляпой В дверях — крутая вертушка. В стеклянном вихре вонзаешься в зал: Во все концы, Во все этажи Палитра всех попугайских тонов,— Подарки — подарки — подарки Переливы — разливы огней, Шорох маленьких ног. Коротышки в пушистых гамашах Обалдело сияют глазами А сбоку их мамы: Ряды тонконогих газелей,— В руках и под мышкой пакеты, пакеты.. За пальто меня тянет малыш, Но я ведь не мама. И мамы тоже в тревоге: Сбитая с ног продавщица — Бретонско—парижский бутон,— Как резинку, уста растянула В устало—любезной улыбке: Смотрю ошалело вокруг И выбираю Под белою ночью в тоске Стыл черный канал за окошком. Диван, и рояль, и бюро Мне стали так близки в мгновенье, Как сердце мое и бедро, Как руки мои и колени. Особенно стала близка Владелица комнаты Алла Какие глаза и бока, И голос Она целовала меня, И я ее тоже — обратно, Следя за собой, как змея, Насколько мне было приятно. Приятно ли также и ей? Как долго возможно лобзаться? И в комнате стало белей, Пока я успел разобраться. За стенкою сдержанный бас Ворчал, что его разбудили. Фитиль начадил и погас. На узком диване крутом Как тело горело и ныло! Имеем ли общие цели? Быть может, случайная прыть Связала нас на две недели. Потом я чертил в тишине По милому бюсту орнамент, А Алла нагнулась ко мне: За мной Второй вас захватит и третий
Эффект кирпичной стеныв квартиресвоими руками
В состав прочих затрат входят
Как переводится с латыни моменто море
Стихи Саши Чёрного для 3 класса
Основы сварки полуавтоматом
Сделать карты на заказ
Инструкция тб по мойке дефростера
Саша Чёрный
Бланк путевого листа погрузчика экскаватора
Аргинин для кожи
Саша Черный: детские стихи
Последние новости в образовании беларуси
Характеристика стола 9
Центр вологда каталог товаров
Саша Черный — Стихи для детей
Переваривание жирных кислот