White Poem Generator ver 1.
Юрий Михайлик, стихи Прочитано раз. Но если и впрямь во власти твоей то, что летит гудя, будь справедлив и на Вестерн-хайвей не посылай дождя. В числе расплат мы учли твой ад, и все, что ты нам припас, но дождь на скорости сто пятьдесят - много даже для нас. Четыре ряда с любой из сторон огнями слепя в лицо, - быть может, не ты придумал гудрон, двигатель и колесо, но даже и в ревности гордой своей соперников не щадя, будь справедлив и на Вестерн-хайвей не посылай дождя. Тебе видней, как река огней влетает в стену воды, и только взбрызгивает над ней короткий скрежет беды, горелой резиной туман разит, слепой вираж недалек, где тех, кто вздумает тормозить, соскребывают в кулек. Ну что ж, повелитель гадов и змей, скользящих по всей земле, быть может, не ты придумал хайвей, тойоты и шевроле, и свет в упор - так по складам гор лава течет во тьму, но что с дождем у тебя перебор, ясно даже Ему. И тьма - гроза, и огонь в глаза, и дым, и рокот, и гром Еще придержи в рукаве туза, еще подожди с дождем. По четверо в ряд влетающих в ад ты примешь когда-нибудь за той развязкой, где Вестерн-хайвей вливается в Млечный путь. Во время тройной зачистки их не смогли найти. Гамала относилась к городам крепостного типа, куда очень трудно ворваться и откуда нельзя уйти. С трёх сторон высокие стены, а с четвёртой - гребень обрыва, висящий над чёрной прорвой, куда страшно даже смотреть. Около пяти тысяч жителей, когда ещё были живы, бросились в эту пропасть, предпочитая лёгкую смерть. С ними были деньги и вещи - довольно странный обычай! Спуститься туда сложно, подниматься ещё трудней. Но кое-кто из солдатиков всё же вернулся с добычей. И некоторые предметы сохранились до наших дней. Хронист, описавший все это, был горек, сух и спокоен. Он пришёл туда с победителями, в одних цепях, налегке. До того, как попасть в плен, он был храбрый и стойкий воин, и командовал обороной в небольшом городке. Потом их загнали в пещеры и обложили туго, и когда между смертью и рабством им пришлось выбирать, они после долгих споров поклялись, что убьют друг друга. И он не стал умирать. Он писал прекрасные книги. У него удалась судьба. Он и сегодня известен нам как Иосиф Флавий. Флавий - это имя хозяина. А Иосиф - имя раба. Мы обязаны памятью предателям и мародёрам. Мы обязаны сладостью горьким всходам земли. Мы обязаны жизнью двум девочкам, тем, которым удалось спрятаться так, что их не нашли. Батареи на прямой наводке в сущности работают на водке, что само собой рифмует стих. Требованье также и закуски губит государственный бюджет. Путь фугаса, как полет Пегаса, короток. Разрыв - и ваших нет. Очевидцы так и не смогли договориться о числе погибших. Этот спор следует считать весьма серьезным, коль начавшись при Иване Грозном, он не прерывался до сих пор. Кстати и о рифме. Эти узы немцы а затем уже - французы при царе-антихристе Петре нам преподнесли. Боян бо вещий знать не знал о выдумке зловещей, растекаясь мыслью по заре. Чуть в сторонке граждане гуляют. Чья берет - никто не разберет. Но процесс, как сказано когда-то, много интересней результата. Как обычно, в сложные моменты гаубица в виде аргумента предпочтительней, чем автомат, и еще докажут эрудиты то, что победившие бандиты лучше побежденных во сто крат. Все давно срифмовано втугую, строчка за собой ведет другую, юшка и краюшка - пополам неизбежно вписывают драку в строгий контур плаца и барака, вышки - словно рифмы по углам. Если и процесс стихосложенья мыслить как движенье напряженья, то энергетический объем, посланный толчком воображенья, тоже вызывает пораженье, поражая, так сказать, живьем. Снег валит в глуши, примиряя моду на свободы и с натурой в качестве природы, и с натурой в качестве души. И к утру порядок образцовый на Сенатской, или на Дворцовой, иль на Пресне Главное, чтоб не было войны. Если один переезд равен двум пожарам, что говорить о бегстве посредством Аэрофлота? Граждане пассажиры, улепетывая над миром в жестяной летающей миске с дымком пригоревшей каши, будьте особо внимательны при подлете к озонным дырам, ибо одна из них - ваша. Уже не имеет значенья - упасть орлом или решкой - затягивая на чемоданах обвязку из мертвых петель Манна грандиоза - полагать себя головешкой. На варварийской латыни, на эмигрантской фене - граждане погорельцы, выпускники вулкана, - не рассказать - откуда прилетает железный Феникс через два океана. Смена судьбы, полушарья, эпохи, времен года, климата, звездного неба - всего лишь билет в аэробус, пахнущий керосином. Когда найдете работу, купите другая глобус. Во глубине дыры, в бессоннице, в загранице посреди шестой телесерии сновидений для бедных возникают помехи - идет на посадку птица регулярного рейса из бездны в бездну. Прогулка, привычка, рутина, поскольку в порядке вещей скольженье в лесной паутине средь папоротников и хвощей. Меж каменно-угольных сосен, горящих как пласт изнутри, весна наступила и осень - такие пошли сентябри. Свобода, отрада, природа, но душным безветренным днем довольно глотка кислорода, чтоб все это стало огнем. Все в пору вошло роковую, где медленным сгустком тепла текла сквозь кору роговую, уже застывая, смола. И прошлая чья-то отвага, и чья-то насмешка над ней застыли в бездонных оврагах узлами корней и камней. В недвижности терпкой и горькой летящей во мраке земли мы б тоже на этом пригорке остались, когда бы смогли. И нашей осыпанной хвои - как прежде сказали б - хвои хватило б, наверно, с лихвою, меж сосен стоять как свои. И всходило над тундрой светило, и рассеянным оком следило - это он в микроскоп наблюдал. Подходил стариковской походкой, протирал свою линзу бархоткой, потому что мутнело стекло. Там, внизу, забелённые снегом, эти рты, обращённые к небу, всё ещё выдыхали тепло. Но после всех супертанкеров, разламывающихся на рифах, но после атомных лодок, сгорающих в глубине, должен же кто-то, о господи, заплакать о мёртвых рыбах, всплывающих кверху брюхом в мазутной тёмной волне. И пока они плавают в море, плоские, как страницы той книги, в которой всех нас оплачут и отпоют, должен же кто-то, о сволочи, заплакать о бортпроводницах, так и не отошедших от пассажирских кают. Вот и обрушились крепости Иерихона - как и записано было - от трубного гласа. И на руинах, где мёртвые сраму не имут, пляшут живые, всё бешеней, всё бесшабашней. Зубы дракона втопчи в эту почву и климат - сами собою воздвигнутся стены и башни. Брат, не изведавший ни мятежа, ни побега, дымное празднество ноздри твои раздувает. Как ни приплясывай, это не наша победа, слава те, господи, наших побед не бывает. Ближе к рассвету пойдёт ликованье на убыль, встанут посты, повинуясь коротким приказам. Кто-то поднимет из пепла пылающий уголь, и поведёт по толпе немигающим глазом. А мелкие детали там ведь тоже не уточнены. Кто же знал, что возрождённой сказкой из воды поднявшийся собор не извёсткой пахнет и не краской - смрадной серой гибнущих озёр. Шейные позвонки пророков слабы не по годам. Здоровее выпиливать лобзиком, полезней ушами двигать, ибо сказано: Воздаяние обеспечивается явлением резонанса - ненароком брошенный камушек, возвращаясь, влечёт обвал. То ли физика так решила, то ли дьявол лично занялся, но тот, кто назвал неведомое, тем самым его позвал. И хотя по слову и вере любому, коптящему небо, возвращается втрое и всемеро в этом и в том мирах, но в момент, когда происходит перераспределение гнева, попадает отдельно растущим на возвышенностях и в горах. Тогда и встали мы, шалея от дикой дерзости своей, просить обноски потеплее и господина подобрей. Брызги от потока Леонид. Яблоки созрели на орбитах - чиркнет в чёрном небе и сгорит. Стоит ли загадывать желанья малым каплям звёздного дождя, навсегда прощаясь с мирозданьем, падая, сгорая, уходя. В эту ночь южнее Перекопа ты, почти не целясь, наведёшь ледяное дуло телескопа под косой трассирующий дождь. Загадай желание, астроном, отпусти гашетку, звездочёт, счёта нет ни звёздам, ни патронам, выстрел грянет - сердце упадёт. Старинным слогом - тёмным, вычурным. Старинным трактом - столько вёрст. И вдруг опомниться на Вычегде, куда Макар телят завёз. Ну что, телёнок в сером ватнике, просил сосну до самых звёзд? В тайге, под сосенкой, в телятнике - не горячо ль в такой мороз? Запой, щегол, звончей на росстани, ещё никто тебе не стлал таких крахмальных снежных простыней, таких пушистых одеял. Валяй по зимнику, на розвальнях, сквозь блеск снегов, сквозь немоту, одно дыхание морозное зубами стискивай во рту, А слово - слабое, несмелое, - едва родившись, полетит, как облачко оледенелое, как лёд и снег из-под копыт. Всё снег валит - и ни прогалины. Мороз трещит - и ночь долга. От Чердыни и до Совгавани снега ложатся на снега. Сначала берется шпана, чепуха, нахальная злая рыбёшка. Её посоли, поперчи, отвари, и вылови ложкой, и в кучку свали, и насухо вылижи ложку. Потом добавляй понемногу огня, чтоб крупная рыба, весь дух сохраня, сварилась, но не развалилась, а чтобы светилась уха изнутри, моркови добавь и чеснок разотри, смотри - чтоб неярко светилась. Но всё-таки ты обязан быть выше голодной тщеты, жратвы, суеты, нетерпенья. Ведь дело не в том, чтобы скоро поесть, тройная уха - это высшая честь, искусство на уровне пенья. И нужен особый жестокий талант, когда уже миски стоят на столах, и солнце стекает по склону, вторую уху из котла отцедить, убавить огня и уголья разбить, и третью варить непреклонно. Запевай, мой весёлый солист, последняя рыба, в охотку солись, варись, шевелись и усердствуй, а красного перца калёный стручок до самого сердца тебя пропечёт, прогреет до самого сердца. Вот так создается тройная уха, вот ложка берётся, чиста и суха, вот хлеба краюха такая Вот лодка у берета молча стоит. Вот небо далёкую тучу таит. Вот море к ногам подступает. Чаша Чёрного моря под куполом светлых небес. Голубое, зелёное, серое, сизо-стальное. Что ты помнил о счастье, пока тебя не было здесь, что ты знал о просторе, о воле, о медленном зное? Понт Эвксинский, таласса, кипенье и пенье веков, колотящихся в сердце, как память его и забвенье, и гряда горизонта под дальней грядой облаков долгожданной любви, и внезапней любви, и мгновенней. Что ты помнил о счастье? Но горькая эта вода будет в берег стучать и стучать до урочного часа, чтоб откликнулось сердце и ты воротился сюда. И откроется море - дыханье, сиянье, таласса. Как жить священному глаголу без Беатриче и Лаур среди фортранов и коболов в эпоху аббревиатур. Пойти за веком, лечь в кассету, вдыхать сухую пыль времён, пока не требует поэта орущий в ночь магнитофон. Девочки из дискотеки непостижимо тихи. Девочкам в кои-то веки просто читают стихи. В такт человеческой речи в пойманном ритме строки исподволь движутся плечи, дёргаются локотки. Коромысло, два ведра, и плывут, плывут лукаво сумасшедшие лекала для изделий из ребра. Кротким шагом проплыла, кратким взглядом не взглянула, лишь водичкою плеснула - остудила как могла. Как лайнер, покинувший воды тропического тепла, поэзия вышла из моды и в трудные годы вошла. На грани кораблекрушенья с ледовой бедовой строки обрушились все украшенья, осыпались все пустяки. О законах биологии не имея представления, очень многие двуногие существуют тем не менее. Но зато существование получивших представление на законном основании вызывает удивление. Но только семь лет отболев лихорадкой Иерусалима, впадая уже под утро в томительное забытье, как сладко на миг вернуть всё то, что невозвратимо, - учительское назиданье, родительское нытье. И в день, когда Божий Сын, мессия и небожитель господнее милосердье явил на её пути, то что бы иное сказал провинциальный учитель, семь лет исходивший надеждой найти её и спасти. И чем ему отвечать? Свет недолог, след нестоек, вспомнит разве что историк - кто там, что там и когда. Краткий промельк, вспышка света, слабым голосом пропета жизнь, прочтённая с листа. Как стремительна орбита - дерзость, молодость, обида, гордость, горечь, пустота. Позабытые поэты ни изданий, ни портретов, ни простых, ни круглых дат, ни усадеб, ни музеев, ни речей, ни ротозеев, - и никто не виноват. Но когда-то там, далёко, в черном холоде полёта тот, кто сгинул и пропал, до того, как пал и сгинул, в чуждый космос строчку кинул, огненную, как запал. И навек осталось тайной, где упал огонь случайный, содрогаясь и лучась? Что за связь меж этим словом и рождением Сверхновой, той, что светит и сейчас? ПИСЬМО Ты спрашиваешь - как дела? Дела пошли на лад. Когда они туда придут, я буду очень рад, поскольку помню времена, когда мои дела, худы, бледны, нехороши, стояли у стола. Они толкались и дрались чумазою толпой, и я, как будущих орлов, кормил их сам собой. Теперь я с гордостью гляжу как важно - там и тут - уже отдельно от меня дела мои идут. Когда они придут на лад и станут жить в ладу, волнуясь, радуясь, спеша, я в гости к ним пойду. Они посмотрят на меня и спросят: И я вернусь к себе домой, усядусь у стола, и напишу тебе письмо, отвечу - как дела. Вот и мы умудрились любить друг друга на не самой лучшей из территорий. Для не бывших южнее представим Югом город, сложенный из окаменевшего моря. И проснувшись в зелёном свете придонном в комнатёнке, где продранные обои, по шершавой стене проведёшь ладонью - посмотри, как смешно, это мы с тобою. Это мы, захлебнувшиеся в прощаньях, это мы, потонувшие на рассвете, две ракушки, впрессованные в песчаник, в мягкий камень недолгих тысячелетий. Ни сомкнуться навек, ни навек проститься, ни исчезнуть, ни быть - это мы с тобою, две ракушки, две створки, волна-частица, протяжённость и неповторимость боли. Мы впечатаны в пористый жёлтый камень, разогретый светом, омытый тьмою, и когда ты коснёшься лица руками, ты почувствуешь, как каменеет море. Наша радость, и нежность, и удивленье как песчинки с обрыва, сыплются в память, их подхватывает и уносит теченье, погружая на дно, обращая в камень. Мы становимся камнем, еще живые, уплывая под мелкой кровельной зыбью, это нас укачивают мостовые над булыжною чешуёю рыбьей, это мы - что за чудо, что за удача! Ах, как коротко, горько и неумело. Обними меня - море окаменело. Обними меня крепче, волна-частица, чтобы остались едины в судьбе и слове нераздельно зеркальные отраженья в подстилающем вечность придонном слое, в хрупком камне третичного отложенья. Однократно, единственно, неповторимо, даже в гибельной толще больших давлений, даже в городе, сложенном из незримых, погружённых в прошлое поколений. Через тысячи лет в полосе прибоя на холодный песок упадут нагие: В них живут и умирают. Кушнер Ах, как сладко выбирать - где придется умирать. То ли там, от ностальгии - задыхаясь и дрожа. То ль от здешней хирургии - от кастета и ножа. На излёте глупой жизни этот выбор все трудней: Беду руками разведу, улыбкой исцелю. Вот видишь - солнышко взошло, вот видишь - потеплело, не говоря уже о том, что я тебя люблю. Вот на лету в морском порту сшибаются буксиры, носами тычутся в борта большому кораблю. И столько неба в вышине, и столько моря в мире, не говоря уже о том, что я тебя люблю. Да только этих тополей с весеннею листвою уже хватило б нам с тобой, чтоб выжить, не скорбя. Одной травы и синевы - на десять бед с лихвою, не говоря уже о том, что я люблю тебя. Пока над нами облака проходят островами, пока их красит в темный цвет багровая заря, еще для счастья на земле немало оснований, не говоря уже о том The Emperor protects - but who will protect the Emperor? Пожалуйста, выберите Вход или Регистрация. Главная Справка Поиск Вход Регистрация.
https://gist.github.com/3a1fe022fafe172aa42e31384a879baf
https://gist.github.com/11d4808ecf103d1a3302afaca66a9a32
https://gist.github.com/c93693355b84f11a61d3599e08586748